Текст книги "Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII"

Автор книги: Эмиль Мань

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Явиться заляпанным грязью к даме, которую ты обхаживаешь? Нет, для галантного кавалера такое означало бы уронить свой престиж. Это было хорошо известно Таллеману де Рео, который, будучи влюбленным школяром, опустошал свой тощий кошелек ради того, чтобы взять напрокат лошадь и не появиться забрызганным вонючей грязью перед юной красоткой, которой он пытался навешать лапши на уши. В буржуазной среде тогда было принято ходить на балы в тонких туфлях или белых сапогах, причем обязательно должны были оставаться на виду, хотя бы полоской, шелковые чулки. Многим из «завитых», посещавших такие балы, не хватало средств на то, чтобы отправиться туда в карете. Так что же? Неужели они могли уподобиться мелким торгашам, неужели могли явиться на бал грязными как свиньи, рискуя вызвать шквал насмешек со стороны барышень? Да ни в коем случае! Голь на выдумки хитра. И они либо теснились как сельди в бочке, нанимая в складчину одну-единственную на всех карету, либо по одиночке шли пешком, надев высокие галоши, в сопровождении младшего братишки или за гроши согласившегося на это мальчишки-оборванца, который нес за щеголем его тонкие туфли или нарядные белые сапожки. Прибыв на место назначения, будущие танцоры находили укромный уголок почище в конюшне или дровяном сарае, снимали там грязные галоши и надевали праздничную обувь.

Однако случалось и так, что в доме, куда юного фата пригласили на бал, не было ни конюшни, ни дровяного сарая, способных дать приют для подобной операции. Шарль Сорель рассказывает о приключениях одного красавчика, который, не найдя себе ни носильщика, ни убежища для переобувания, вынужден был в сильном затруднении вернуться на улицу. Что оставалось делать? Пришлось устроиться на каменной тумбе, поставив рядом на землю свои нарядные сапожки. Юноша сбросил галоши, но пока он натягивал один сапог, мерзавец лакей, крутившийся поблизости, схватил второй и сломя голову помчался к дому. Наш бедолага, прихрамывая, бросился вслед с криком: «Держи вора!» и настиг его только у дверей парадной залы, куда прощелыга хотел заманить несчастного, чтобы над тем посмеялось все общество. Несчастному удалось вырвать из рук насмешника свое добро, он укрылся под лестницей, надел второй сапог, но, когда вновь появился в благородном собрании, от репутации его не осталось и следа, потому что он-де позволил себе выглядеть смешным в глазах куда более кокетливых, чем снисходительных, танцорок…

Но какие бы меры предосторожности ни принимали парижане, как бы они ни старались обезопасить себя от все нарастающей на мостовые под их ногами и проникающей повсюду грязи, – увы, все попытки оказывались тщетными. И редкие среди них могли похвастаться, будто им это удалось. В те времена улицы города, к описанию которых мы сейчас, собравшись с силами, чтобы не упустить ни одного из характерных признаков и поточнее изобразить бушевавшие на них турбулентные потоки, намерены приступить, все без исключения были, по словам достопочтенного господина Анна де Больё, «замусоренными, залитыми прокисшей мочой, заваленными отбросами, объедками и огрызками, свежим и протухшим навозом, и все это было перемешано с обычной грязью»… Между двумя шеренгами покосившихся строений с фасадами, не украшенными ничем, кроме глубоких трещин, текли два параллельных – немыслимо вонючих – ручейка, если улица была достаточно широкой, или посредине протекал один – на более узких. Полосочка земли от ручья до подножия домов, называемая «бортиком», выполняла функции нынешнего тротуара<sup>[9]9
  В течение всего XVII в. настоящие тротуары имелись лишь на Новом и Королевском мостах.


[Закрыть]</sup>. Наклон был недостаточным, и из-за этого ручьи с их мутным и зловонным содержимым елееле ползли к стокам, а то и вовсе превращались в болота. Если верить поименованному выше доблестному паломнику, который подошел к исследованию парижских клоак с дотошностью эксперта, способного проанализировать их ароматы и состав во всем их разнообразии, двенадцать из двадцати четырех стоков, как правило, были либо засорены, либо вообще обрушились, и потому, оказавшись не в силах осуществлять повседневный дренаж волны вязкой и липкой грязи, попросту выбрасывали ее наружу и рассеивали таким образом по территории города очаги инфекций.

И если бы только это! Улицы Парижа, как подтверждают и документы, исходящие из официальных источников, были не только грязными и вонючими до тошноты. Они гарантировали горожанам еще кучу неприятных эмоций и трудностей, связанных уже не с отсутствием гигиены, а с невозможностью передвижения. Действительно, независимо от времени года – с начала его до самого конца – парижские улицы были полны такого количества преград беспрепятственному проходу и проезду, что город славился своей загроможденностью никак не меньше, чем грязью и вонью. На каждом углу были поставлены невысокие каменные тумбы, на которых укреплялись цепи, использовавшиеся эшевенами для того, чтобы сдерживать натиск толпы в периоды волнений. Вдоль бортиков на большем или меньшем расстоянии один от другого стояли железные «виселицы» – для солидного размера фонарей, зажигавшихся по ночам. Казалось бы, пока все не так уж плохо… Да, но с другой стороны, невозможно назвать ни единой улицы, которую в один прекрасный день на совершенно неопределенный промежуток времени не перегородили бы либо строительными лесами, либо грудами материалов, нужных для проведения работ по мощению, канализации или разведыванию подземных источников, рядами полотняных палаток или хибарок, изготовленных из дерева, а то и камня, и предназначенных для уличных точильщиков, «холодных» сапожников или мелких торгашей…

Коммерсанты того времени вообще мало заботились о соблюдении неустанно повторявшихся предписаний полиции, поэтому мелкие торговцы, ко всему прочему, еще и устраивали на своих узких улочках настоящие пробки, так что было ни пройти, ни проехать. Они выкладывали перед лавками на столах или скамьях свой товар, защищая его от солнца, дождя и северного ветра громадными деревянными навесами; неутолимая жажда рекламы заставляла их «украшать» эти навесы или стены домов гигантскими вывесками, подвешенными к кованым конструкциям; эти железные штуки иногда выдвигались вперед на целый туаз (примерно два метра), перегораживая проезжую часть, а при малейшем ветерке издавали немыслимую симфонию стонов, скрежетов и звона. Двести шестьдесят одна такая вывеска размещалась на улице Сен-Дени, триста двенадцать составляли декор улочек в районе Центрального рынка, многие тысячи оживляли яркой раскраской унылую перспективу торговых кварталов.

На этих вывесках можно было увидеть окруженные нимбами лица всех святых, имевшихся в церковном календаре, Бога Отца, Пресвятую Деву Марию, самого Иисуса, предметы католического культа, королей, гербы городов Франции, а также деревья, плоды, цветы, животных – диких и домашних, от коровы до кошки; там присутствовали сказочные существа (сирены, русалки, дельфины, звери с рогами, грифоны, драконы) и даже обыкновенные рыбы – все либо целиком, либо частями. И тем не менее даже при беглом взгляде на все эти вывески-мобили, у авторов которых было вроде бы изрядное число источников вдохновения, можно было заметить, насколько им не хватает разнообразия, живописности, даже коммерческого чутья, насколько убога фантазия торгашей, выбиравших для них сюжеты. Сюжеты эти непрерывно повторялись, и иногда на одной и той же улице, поблизости друг от друга, размещалось по три одинаковых, различавшихся между собой разве что в мелких деталях. На одно забавное изображение какой-нибудь Лошади с мотыгой, а то и Монашки, подковывающей Гуся приходилось множество невзрачных картинок, украшавших собой заведения с названиями вроде Королевская Лилия, Оловянное блюдо, Красная Роза, Золотой Лев или Сосновая шишка. И никогда, никогда эти громоздкие сооружения ни в символической, ни в совершенно конкретной форме не содержали даже намека на товар, которым торговали в лавке, куда любая вывеска, по идее, должна была бы привлечь покупателя.

Разукрашенный этими многоцветными композициями Париж, особенно в солнечные дни, казался погруженным в атмосферу деревенского праздника, чему способствовала и царившая на улицах суматоха, и непрекращавшийся звон железа. Отсюда и репутация веселого города. На самом деле веселье это оставалось скорее видимым, чем реальным. Давайте посмотрим, как протекала повседневная жизнь на людных и забаррикадированных улицах.

Парижане вставали рано, их будили колокола ста церквей, начинавшие звонить все разом с рассвета и не прекращавшие дополнять городские шумы своим тяжело-бронзовым или серебряным звоном до самой ночи. Едва поднявшись с постели и еще не расставшись со своим хлопчатобумажным ночным колпаком, парижанин видел из окна, как течет по улице к дверям мастерских, лавок и строительных лесов бурливая река ремесленников и торговцев, гулкие или визгливые голоса которых перекрывает грохот повозок и телег с провизией, прикативших от городских ворот, вздымающих на всем протяжении пути фонтаны грязи и то и дело перегораживающих проход мычащим и блеющим стадам быков и баранов, которых гонят к воротам бойни. Между пастухами, погонщиками скота, возчиками и прочими представителями сельского люда то и дело вспыхивают ссоры, горячие парни размахивают палками и хлыстами, каждый готов ринуться в бой за свои права на беспрепятственный проход, все осыпают друг друга градом проклятий, в которых звучит огромное разнообразие местных диалектов… Но время не ждет: пора доставить к Чреву Парижа, на Новый Рынок, на птичий, на два десятка других базаров, к бойням и прилавкам парное мясо и свежеиспеченный гонесский хлеб, масло из Бретани и Вана, зелень с равнин Сен-Дени и Поршерона, мелкую и крупную дичь, яйца, рыбу, выловленную в окрестностях Руана… Свары утихают. На перекрестках бурная река растекается более мелкими потоками, и все – повозки, животные, люди – спешат к месту своего назначения.

Большие и только что такие людные улицы теперь снова почти пусты. Перед зданиями появляются лакеи и горничные. Вооружившись метлами, они сбрасывают в канавы-ручьи (протекающие где с двух сторон, где только посередине улицы) скопившиеся на тротуарах-берегах отбросы и объедки, облив их перед тем несколькими ведрами воды. Вдали звонит колокольчик. А вот и мусорщики с их тачками. В качестве кортежа при них выступают «подбиральщики» – черные, как дьяволы: при помощи лопат и метел они «снимают пенки», то есть собирают с поверхности накопившейся грязи все, что могут. После их ухода обнажается нижний, неискоренимый слой. И зловоние усиливается, потому что грязь разворошили.

Тем не менее туалет улиц считается законченным. Теперь коммерсанты могут открыть свои витрины и разложить, а точнее, нагромоздить – в том числе и на «тротуаре» – горы товаров. Возобновляется уличное движение: с трудом пробираются по оставшемуся для него узкому протоку всякого рода экипажи, всадники и пешеходы. Движение по мере того, как течет время, становится все интенсивнее. К середине первой половины дня улицы уже заполнены одетыми в измазанные грязью лохмотья перекупщиками и перекупщицами, разносчиками воды, старьевщиками, мелкими портняжками, специализирующимися на штопке и заплатах, бродячими торговцами всякой мелочью и скоропортящейся снедью, зеленщиками, продавцами домашней утвари и хозяйственных товаров, изделий из железа, бочек, дров, угля, оружия, галантереи, поношенной одежды, ювелирки… Кто толкает перед собой ручную тележку, у кого за спиной плетеная корзина, а у кого висит на шее лоток с разложенным на нем товаром… Один ищет в грязи оброненные монеты, другой скупает вышедшие из употребления деньги, третий тычет в нос проходящим мимо альманахи предсказаний и календари… Некоторые тянутся по улице гуськом, дыша в затылок друг другу. Иные – прямо посреди толпы – устанавливают шаткие свои прилавки… Муравейник… Вот только здесь все не просто кишмя кишат, а еще и вопят при этом: надо же привлечь покупателя… Пронзительные крики, торопливый речитатив, монотонные протяжные завывания – повторяемые на все лады возгласы торговцев носятся в воздухе, заполняют город…<sup>[10]10
  «Крики Парижа», характерные для эпохи Людовика XIII, сохранил для нас один весьма интересный человек – Амброзио де Салазар, служивший Его Величеству секретарем-переводчиком с испанского. Они были собраны и опубликованы в небольшом и чрезвычайно редком, до сих пор никогда и никем не цитировавшемся издании, выпущенном вроде бы под названием «Tradado de las cosas mas notables qui se veen en la gran ciudad de Paris» в 1616 г. В этой книжке кроме собственно криков, видимо, записанных на улицах, можно было найти краткое описание столицы и ее важнейших памятников. Возможно, автор позаимствовал записи парижских уличных криков, изложив их в сокращенном варианте, из «Новой песни всех криков Парижа», которая упоминается гораздо позже, в 1714 году, в небольшой работе Труа «Крики Парижа» Сходство текстов позволяет верить в такое предположение. Следовательно, эту «песню» следует датировать началом XVII в.


[Закрыть]</sup>Появляется толпа хозяек, вышедших на охоту за провизией, они собираются вокруг убогих прилавков или перед «витринами» лавок, идет бойкая торговля, но вскоре и покупатели, и продавцы с опасностью для жизни оказываются замешаны в адскую сутолоку повозок, телег и возов, с грохотом прикативших от ворот Сены или ворот Винного пути и тяжко нагруженных дровами, углем, сеном, бочками… В качестве эскорта выступают грузчики. Иногда вся эта толчея и суматоха дополняется табунами лошадей, скачущих к реке на водопой, затем погонщики с трудом выволакивают обратно утоливших жажду животных. Время от времени возникают то ли направляющиеся в провинцию, то ли возвращающиеся оттуда тяжелые многоместные рыдваны, кучера беспрерывно вопят: «Поберегись!.. Поберегись!..» – и стараются пробиться сквозь бушующие толпы, то цепляясь за что-то колесом, то сметая попавшийся на пути лоток, то с грохотом роняя на землю вывеску…

К полудню, когда недоступные для конного транспорта проулки погружаются в гнетущую тишину, шум и гвалт, царящие на больших и средних артериях города достигают пароксизма. Умолкая в час обеда, они возрождаются с новой силой во второй половине дня и ближе к вечеру, когда знатные особы и зажиточные горожане толпами покидают свои жилища, чтобы обменяться визитами, отправиться на концерт, в театр, на прогулку или посетить магазины, торгующие предметами роскоши. Фаэтоны и кареты этих богатых бездельников еще затрудняют и без того немыслимо сложное продвижение по городу.

Впрочем, такие экипажи появились на улицах Парижа не ранее середины царствования Людовика XIII. До того (1617) транспортным средством служили лишь покачивающиеся в руках носильщиков простые, даже без навесов над ними, стулья, поставленные на две оглобли, но они не могли защитить пассажира ни от проникающей повсюду грязи, ни от плохой погоды, а следовательно популярностью не пользовались. И только в 1639 г. окончательно вошли в употребление экипажи, сконструированные в виде обитой изнутри шелками и бархатами, украшенной зеркалами и занавесками, снабженной мягкими подушками для сиденья и поставленной на колеса «коробочки», в которую впрягались цугом несколько лошадей. Именно с этого времени кареты на улицах Парижа появляются в изобилии. Довольно долго король запрещал ими пользоваться кому-либо, кроме знатных сеньоров, затем, по-видимому, молчаливо снял этот запрет, потому что отныне можно было увидеть и подвыпивших богатеньких мошенников, и «шлюшек с потаскушками» разъезжающими в лакированных экипажах, запряженных двумя, четырьмя, а то и шестью лошадями. Для городского гужевого транспорта это создавало великие неудобства. Пролетая по улицам с немыслимой для того времени скоростью, кареты становились причиной многочисленных столкновений, несчастных случаев, не говоря уж о бесконечных конфликтах и спорах, из-за которых город невольно превращался в «театр военных действий», а также о том, каким чистилищем становились улицы для пешеходов, на которых из-под колес летели комья грязи и которым постоянно угрожала опасность оказаться раздавленными, потеряй они хоть на минуту бдительность.

В Париже той эпохи, которую мы описываем, рассеянный, невнимательный человек неизбежно становился либо обворованным, либо – покойником. А в том Париже для разевающей рты на каждом перекрестке голытьбы причин для рассеянности и невнимательности было вполне достаточно, потому что улицы, по крайней мере до 1630 г. всякому, кто пожелал бы это увидеть, открывали два своих – совсем не схожих – лица: за трудовым или шалопайским оживлением пряталось состояние постоянного брожения. Народ был крайне стеснен в средствах, испытывал дискомфорт, его не оставляла тревога, недовольство возрастало. Гнет налогов был невыносим; деньги обесценивались, покупательная их способность непрерывно снижалась; в неменьшей степени – и ежегодный доход, и ренты; цены на самое необходимое, напротив, поднимались не по дням, а по часам; торговля находилась в застое; безработица и нищета становились запредельными… Глухая прежде ненависть, направленная на регентшу, на ее итальянского coglioni, гнусного Кончини, и всю шайку авантюристов, что расхищали государственную казну, а заодно и на финансистов, и на тех, кто покупал с торгов королевские земли, угнетал крестьян и бедняков и роскошествовал, обирая их – эта ненависть становилась оголтелой. Франция, сотрясаемая мятежами принцев и протестантов, не выходившая из состояния гражданской войны, казалось, готова была скатиться в пучину полного хаоса.

Улицы, подобно зеркалу, отражали беспорядок, нестабильность, смуту в экономической и политической ситуации. Как сообщалось игривым тоном в весьма любопытной прозаической вещице под названием Courrier du temps, улицы кишели недовольными: собираясь толпами в грязи или примостившись на пороге своего дома, они оглушительно кричали, упражнялись в красноречии, изливали на окружающих иеремиады, каждый на свой лад понося королевские указы, налоги и подати, мошенников, которые разоряют их или морят голодом. Это и были потенциальные мятежники, потому что всякий недовольный легко превращается в мятежника. «Обитатели Сепари (Парижа), – писал, впрочем, и Жан де Ланнель в своем Сатирическом романе, – настоящие бунтовщики, у них в обычае хвататься за оружие при малейшем недовольстве».

Подозрительные личности, у которых не было иных намерений, как только раздуть костер мятежа, наводняли город. Одни работали на какие-то партии, оплачивавшие услуги; другие защищали только собственные интересы, иных целей, кроме грабежа, не имея. Среди этих висельников было много иностранцев: итальянцы, немцы, англичане, ирландцы, фламандцы. Да и гугеноты, приезжая из своих провинций, старались держаться подальше от взглядов полиции, устраиваясь на жительство в сомнительных трактирах. На улицах можно было встретить изголодавшихся испанцев: они бродили по городу в поисках прокорма и готовы были на все, лишь бы перехватить кусочек чегонибудь. Эти верзилы с загорелыми обветренными лицами носили остроконечные шляпы с разноцветными перьями, лихо закрученные кольцами усы, торсы были затянуты в намекавшие на былое великолепие пурпуэны, ноги – до самых бедер – напротив того, болтались в широких сапогах с громадными шпорами, о которые со звоном ударялись в ритме ходьбы немереные шпаги. Таким отощавшим фанфаронам, одетым в лохмотья и вооруженным железным ломом, найденным на свалке Юдоли Слез, насмешники язвительно кричали вслед: «Со шпорами, да без коня»!<sup>[11]11
  Их называли еще «рыцарями доброй самаритянки».


[Закрыть]</sup>И действительно, они были всадниками, постоянно, но тщетно искавшими для себя верховое животное.

Похожие на них, как родные братья, столь же истощенные, оголодавшие и спесивые, и с той же самой целью – поймать за хвост птицу счастья – прибывали в Париж бесчисленные гасконцы. Они селились в лачугах и на чердаках целыми коммунами, и все у них было общим: гордыня, жалкие гроши, которые удавалось раздобыть, удача… Украшенные сногсшибательными дворянскими титулами, позаимствованными из названий деревьев, скал или виноградников родной земли, эти обладатели единственной одежки, единственной коняги и единственного лакея для использования по очереди каждое утро отправлялись в Лувр или бродили по улицам в поисках хозяина или простофили, которого можно облапошить. Если один их них – при помощи какого-нибудь негодяйства – обнаруживал способ поживиться за счет того или этого, вся община оказывалась в прибытке.

В непосредственном соседстве со всеми этими химерическими созданиями, представлявшими собой весьма странную смесь и оккупировавшими улицы Парижа, существовали другие, еще более продувные мошенники, оборачивавшие в свою пользу присущую людям доверчивость, наживавшиеся на всеобщей сумятице и умевшие как никто обводить вокруг пальца. Астрологи, к примеру, или бесконечного разнообразия ворье, объединенное наименованием «торгового сброда».

Первые продавали тощие брошюрки с пророчествами, основанными на их собственных наблюдениях за ходом небесных светил. Обычно они были связаны с какими-либо политическими кликами, чьи интересы обслуживали, возбуждая в обществе суеверные страхи. Ноэль-Леон Моргар в 1614 г. и Жан Бело в 1621-м, оба – агенты принцев и протестантов, предсказали первый – смерть Людовика XIII, второй – гибель его фаворита герцога де Люиня, равно как и грандиозные перемены в государстве, возбудив тем самым брожение и посеяв панику в городе.

Торговый сброд не оказывал такого влияния на толпу в целом, он работал с более ограниченным кругом людей. Но тем не менее точно такие же, как астрологи, любители наловить рыбки в мутной воде, они сознательно мутили ее, чтобы извлечь из этого выгоду. Называя себя экспертами во всякого рода делах и занятиях, они буквально терроризировали разного рода доверчивых простофиль, чтобы получить возможность обобрать их до нитки. Они предрекали этим несчастным простакам бедствия и катастрофы, побуждая к немедленному бегству. Те начинали лихорадочно распродавать имущество, скупавшееся торговым сбродом за смешные деньги и приносившее после перепродажи звонкие луидоры. Именно среди этого торгового сброда можно было встретить наиболее изощренных в лукавстве мэтров Гоненов, поскольку в ту пору они были представлены поистине удивительным многообразием типов<sup>[12]12
  Написанная и опубликованная в 1614 г. остроумная, изложенная великолепным стихом пьеса «Le Mathois ou Marchand mesle, propre a tout faire», в которой дан точный портрет этой продувной бестии, была переиздана во времена Фронды, в 1649 г., без первого четверостишия, и это может послужить доказательством того, что один и тот же персонаж возникал вновь и вновь во все эпохи смут.


[Закрыть]</sup>.

Перечислению разновидностей подонков, авантюристов, бродяг, темных личностей, которые подстерегали добычу за каждым углом возбужденного непрерывными раздорами и распрями Сите, нет конца. К ним же можно причислить забрызганных по уши грязью авторов, издателей и книготорговцев, новой толпы людей сомнительного свойства, состоявших на жалованье то ли у Двора, то ли у мятежников, писавших, печатавших и распространявших всякого рода памфлеты. Многие тысячи этих книжонок за долгие годы вышли из тайных типографий, во всех были ссылки на «осведомленные источники», и у всех была одна цель: поддержать пламя страстей. Распространяли их, нередко с риском для жизни, расползавшиеся по улицам Парижа подобно тараканам весьма жалкие типы. Дошедший до нас портрет одного из них представляет собой изображение человека с тяжелой заплечной корзиной на лямках разного цвета, человека, похожего на улитку, с трудом влачащую свой панцирь. Одетый в дырявое подобие полотняной рясы и короткие штаны, низы которых превратились от ветхости в бахрому, он напоминает Панталоне из итальянской комедии. Ну и что? Как бы смехотворно ни выглядел он в своих лохмотьях времен царя Гороха, стоит ему где-нибудь появиться, – его встречают как Мессию. Население, высыпавшее на улицы, жаждет новостей. Люди чуть ли не дерутся за книжонки, которые выдает им этот жалкий тип в обмен на несколько денье, а особенно – за самые «опасные», те, что он прячет под мышкой и вынимает оттуда потихоньку дико провонявшими.

Сколько раз в центре собравшейся толпы словно из-под земли возникали, портя всем удовольствие, полицейские стражи – то ли осуществляющие дозор, то ли специально посланные Ратушей, но в обоих случаях с одной целью – поддержания порядка и погони за продавцами подстрекательской писанины! И всякий раз уходили ни с чем. Толпа вставала стеной на их защиту, а сами распространители памфлетов, ловкие и быстрые, как обезьяны, в три прыжка достигали лабиринта проулков и скрывались там. Действия толпы понятны: люди не хотели отдавать свою привилегию на чтение подрывающих устои стихов и прозы. Осыпаемые камнями, под гиканье и свист представители власти старались очистить территорию, чаще всего – безуспешно. Никто не желал прислушиваться ни к королевским эдиктам, ни к полицейским распоряжениям, ни к решениям Парламента, запрещавшим сборища на улицах. Перекрестки, мосты, кабачки, торговые лавки, мастерские ремесленников кишели заговорщиками или просто досужими болтунами, равно одержимыми желанием перемен. «Не было такого плюгавого писаря, мелкого служащего, учителишки, магистра дерьмовых наук, который не старался бы – в устной или письменной форме – вмешаться в государственные дела», – написано в «Conference d'Antitus».

Большую часть этих краснобаев и зубастых газетчиков поставлял корпус мастеровых. Не было в те времена угла улицы в Париже, где не стояла бы будка «холодного» сапожника, превратившаяся в кабинет политика. Заработав себе с утра на луковицу – основной компонент ежедневного меню, – он откладывал сапожную иглу и дратву, накидывал черный плащ с капюшоном, привешивал шпагу и начинал обход мест, где слонялись без дела мальчишки-посыльные из лавок, и подвалы, куда уже пришли пропустить стаканчик красного пьяницы с багровыми носами. И везде наш литератор отдавал на съедение этой возбужденной публике предназначенную ей порцию насыщенных ядом россказней. Он и ему подобные, подбрасывая, таким образом, дровишек в костер общественного недовольства, частенько провоцировали всякого рода стычки и столкновения: именно они побудили горожан броситься на приступ Ратуши, когда интересы последних оказывались ущемленными уменьшением ренты. Некто Пикар, обосновавшийся на улице Юшетт, великий мятежник и предводитель армии «холодных» сапожников, заслужил в Париже широкую известность в качестве «базарной бабы». Он умело разжигал и поддерживал гнев, направленный против своего главного личного врага – маршала д'Анкра. И вот что случилось из-за неумеренной агитации, проводившейся им самим и другими любителями молоть языком.

Утром 25 апреля 1617 г. шайка нечесаных бездельников в лохмотьях взяла штурмом двери церкви Сен-Жермен-л'Оксерруа и, вытащив из-под могильной плиты тело этого маршала, застреленного накануне по приказу короля под сводами Бурбонских ворот Лувра, связала трупу ноги оторванной от языка колокола веревкой, протащила его по улицам и набережным до выхода с Нового моста и подвесила головой вниз на виселице, где обычно приговоренные к казни воры совершали свой последний «кувырок», правда, в обратной позиции. Толпа хохотала и улюлюкала. Но этого ей показалось мало. Пока кто-то, вооружившись остро наточенным ножом, отрезал уши, нос и «срамные части» раскачивавшегося на веревке тела, черного от грязи и запекшейся крови, толпа заставляла прохожих кланяться и кричать «Да здравствует король!», а входившие в шайку ловкие карманники делали свое дело, обирая зевак. Вскоре, устав от подобных упражнений, негодяи сняли «тухлятину» с виселицы и бросили тело в наскоро возведенный костер. Тут их ожидало серьезное разочарование: плоть под огнем коробилась, но пламя никак не могло сожрать ее окончательно. Неужели так и не удастся избавиться от этого злодея, этого дьявола, околдовавшего регентшу с ее слабыми мозгами? Высокий, одетый в ярко-красное человек, видимо, взбешенный всем происходящим сильнее своих собратьев, приблизился к трупу, вскрыл ему грудь, вырвал сердце и, чуть подрумянив на огне, проглотил не разжевывая… На лице людоеда в этот момент читалось глубокое удовлетворение. У него нашлись не менее кровожадные последователи: еще немного – и тело было бы разорвано на куски. Но толпа воспротивилась: раз уж так, ей хотелось сохранить свою добычу, насладиться местью сполна. Снова связав ноги чудовищной мумии, покрыв ее плевками и комьями грязи, осыпав проклятиями, толпа с гиканьем поволокла обезображенный труп по улицам к особняку принца Конде, тогда узника, и заставила мертвое тело кланяться, как бы приветствуя хозяина дома. И только к вечеру этого ужасного дня толпа «шутников», разраставшаяся от квартала к кварталу за счет присоединявшихся к основной группе ротозеев, умудрилась все-таки сжечь останки на костре, разложенном на этот раз у позорного столба близ Ратуши, и разделить между собой пепел.

А народ? Народ в истинном смысле понятия – ремесленники, простые горожане, буржуа… Пусть даже и велась среди этих людей агитация подобного толка, пусть даже и велика была их ненависть к фавориту Марии Медичи, – принимал ли на самом деле участие этот народ в жутчайшей трагедии из тех, что разыгрывались на улицах Парижа в период царствования Людовика XIII? Едва ли можно с легкостью дать тут положительный ответ. Представляется возможным, что народ здесь скорее играл роль зрителя, восхищенного открывшимся ему зрелищем того, как сбрасывается с вершины, как низвергается в грязь, из которой он вышел, самый циничный мошенник и плут королевства. Одна написанная в ту эпоху драма приоткрывает завесу над этой проблемой. Там среди действующих лиц трагедии появляется некий лакей, который лично принимал участие в подвешивании вниз головой мертвого тела. Но из этого можно сделать только один вывод: действительно надругательство над трупом совершил всякий сброд и все излишества этого мрачного дня можно списать именно на самые низы общества.

Однако не было бы ничего удивительного и в том, что сторонники принцев, желавшие, чтобы тело маршала д'Анкра было публично опозорено, обратились к вождям этого сброда с призывом исполнить посмертное наказание, целью которого было навеки обесчестить и самого покойного, и его потомство. Изучая историю XVII в., нередко встречаешься с подобными коллизиями: знатные люди оплачивали услуги наемных убийц, стремясь освободиться от докучавшего им по тем или иным причинам человека, или привлекали записных бездельников, чтобы те побили палками дерзкого сатирика. Нанимать для исполнения темных делишек представителей того самого сброда, о котором мы столько говорили, было более чем в обычае, потому что Париж – такой постоянно возбужденный Париж, каким мы его описываем, Париж – жертва непрерывных потрясений и мятежей – изобиловал жуликами, мошенниками, шулерами и прочими нечистыми на руку людишками. Добавьте сюда более пятидесяти тысяч бродяг; дезертиров из армии; солдат из королевской свиты; нищих; сбившихся с пути мелких буржуа; слуг, которым обрыдла их работа; ремесленников, оставшихся не у дел; крестьян, изгнанных с их земель гражданской войной или неурожаем; лакеев; более или менее опасных мошенников и воров, вечно ищущих жертву будущего грабежа; мародерствующих школяров, сбежавших из коллежей; сутенеров; сводников и сводниц; самих жриц любви, днем и ночью слоняющихся по улицам в поисках клиентуры… Все они только и занимались тем, что каждый на свой лад грабили город и, равно как и царящий там смрад и «пробки» на дорогах, делали существование мирных обитателей Парижа практически невыносимым.

Обычно преступники собирались в группы, более или менее многочисленные. К примеру, банда, которая именовала себя просто «Красными» («Rougets»), или «Красными Плащами», действовала как в самом Париже, так и в его окрестностях, и в провинции. По слухам, главарем этой банды был некий господин Карфур, бывший контрабандист из области, примыкавшей к Пиренеям, свирепый разбойник, столь же ловкий и хитрый, сколь и отважный, прославившийся тем, что сеял ужас своей жестокостью повсюду, где появлялся. Шайка «Ослов» («Grisons») объединяла людей, всегда одетых в серое; «Султаны» ходили в шляпах с полями, с одной стороны приподнятыми кверху, а с другой – украшенными перьями, – две последние банды пользовались такой же мрачной репутацией, как и первая. Еще одна – выбравшая себе имечко «Убийцы из предместья Сен-Жермен» – в течение очень долгого времени буквально терроризировала жителей левого берега Сены, а близ Сенных ворот, соседствовавших с Новым мостом, процветала – правда, стараясь держаться поскромнее, – целая воровская республика, владевшая на реке двумя баржами, затерявшимися среди кишевших там прочих транспортных средств. Но именно на этих двух баржах заседали правительство и суд преступного сообщества. Квартал Марэ, предместья Тампль, Сен-Марсель и Монмартр также предоставляли убежища шайкам воров и бандитов.