Текст книги "Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII"

Автор книги: Эмиль Мань

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Чтобы отомстить знати, не помогавшей им в нужде, уж не распространяли ли сами обиженные стихотворцы наветы и сплетни, запечатленные, как мы уже знаем, сатириками? Мы имеем в виду слухи о том, что Двор – вместилище безграмотных дураков. Такой вариант представляется вполне правдоподобным. Но говорили ли они правду или лгали, поступая подобным образом, были их высказывания справедливы или гнев толкал их на клевету? Сейчас попробуем разобраться.

Как бы к этому ни относиться, в любом случае самого Людовика XIII никак нельзя было назвать ни просвещенным монархом, ни – пожалуй, в еще меньшей степени – благодетелем пишущей братии. За исключением тех периодов, когда он увлекался постановкой королевских балетов, Людовик не пригревал в своем окружении ни одного из тех, кто профессионально владел пером. Он вежливо прогнал Малерба. Он не желал признавать Корнеля, опасаясь – говорят, из скупости, – что тот посвятит ему «Полиевкта». Он позволил Эду де Меере[121]121
  Меере, Франсуа-Эд де (1610-1683 гг.) – ученый, автор трехтомной «Истории Франции». – Прим. пер.


[Закрыть], явившемуся в Лувр, чтобы преподнести королю первый том своей «Истории Франции», уйти, не получив за труд ни единого су. Из всех поэтов в качестве официально признанного при Дворе он выбрал самого что ни на есть отвратительного бумагомарателя – Бордье. Если он и подписывал какие-то документы, имеющие отношение к литературе и к издательскому делу, то только те, что способны были пусть не придушить их совсем, но хотя бы обуздать[122]122
  Эдикт от 11 мая 1612 г. запрещал печатать какие-либо книги без особого разрешения. Эдикт, подписанный в августе 1617 г., к счастью, оказался более полезен для публики, ибо обязывал издателей передавать бесплатно в Королевскую библиотеку по два экземпляра каждой выпущенной книги.


[Закрыть]. Он насмехался над академией с момента ее основания и подписывал имеющие к ней отношение королевские грамоты лишь для того, чтобы сделать приятное Ришелье. Ни один из правителей Франции не был так скуп на пенсионы и денежные вознаграждения литераторам. Сохранившийся до наших дней и датированный 1640 г. список тех, кто был этого удостоен, содержит не больше пяти имен[123]123
  Архив министерства иностранных дел Франции (Archives du Ministere des Affaires etrangeres, France, 837, f-os 81 и след.): Буаробер и Вогла – 2000 ливров; Бордье – 1800 ливров; Гомбо – 1200 ливров; Ренодо, журналист – 800 ливров.


[Закрыть]. Да к тому же лица, удостоенные такой чести, сразу же становились жертвами финансовых суперинтендантов (в особенности Клода Бюлльона), еще более скаредных, чем их повелитель, и еще больше ненавидящих литературу, и потому несчастные писатели получали положенное им по праву только после многочисленных унизительных просьб[124]124
  После смерти кардинала Ришелье, который был активным покровителем литераторов, Людовик XIII, по словам Таллемана, отменил все денежные пособия им, сказав: «Теперь мы не имеем к этому никакого отношения».


[Закрыть]

Итак, попавшие в безвыходное положение писатели никак не могли рассчитывать на королевскую щедрость. Но могли ли они дождаться хоть какой-то помощи в нужде от придворных? Относились ли эти богатые и знатные господа хотя бы с минимальным вниманием и заботой к тем, кто занимался литературным творчеством? Попробуем исследовать теперь этот вопрос.

Подавляющую часть придворных составляли молодые дворяне, которые после укороченного курса обучения в коллеже не получали никакого другого образования, кроме военного – в кавалерийских академиях. В сохранившихся от них документах невозможно найти никаких следов увлеченности литературой, абсолютным незнанием которой они, впрочем, гордились и хвастались. Эти недоучки не обнаруживали ни малейшего желания найти в литературе пусть даже просто возможность развлечься, не говоря уж о том, чтобы получить удовольствие или тем более испытать какие-то чувства при чтении, кроме, разумеется, презрения к людям, которые отдают себя такой ерунде. Даже сам Ларошфуко, будущий автор «Максим», являл собою в те времена, когда ошивался в Лувре, всего лишь блестящий образчик щеголя и дамского угодника, дух и душа которого пребывали в полном невежестве[125]125
  В одной из своих предыдущих работ – «Истинное лицо Ларошфуко» – автор этой книги уточнил, что будущий философ занялся воспитанием духа и интеллекта куда позже, причем без особого рвения, а основы своих «Максим» почерпнул частично из нескольких любимых им книжек, большею же частью – из собственного опыта и разочаровывавших его наблюдений за чужой жизнью.


[Закрыть].Кроме этой невежественной знати в число придворных входили, конечно, и совсем другие люди: старое дворянство, принадлежавшее к поколению, воспитанному во времена Генриха III и Генриха IV, когда уважали начитанность и просвещенность. Они куда более чутко воспринимали прелесть стихов и прозы, и приблизительный портрет этого поколения можно себе представить, обратившись к наследию герцога де Бельгарда[126]126
  Бельгард, Роже де Сен-Лари и де Терм, герцог де (1562-1646 гг.) – фаворит Генриха III, прозванный «Главным», занимавший высокие должности при Дворе и получивший титул герцога уже при Людовике XIII. О нем сохранилось множество анекдотов. – Прим. пер.


[Закрыть]. Последнего можно упрекнуть в том, что он навсегда провозгласил Ронсара своим богом в поэзии, в том, что постоянно читал и перечитывал «Амадиса Галльского» и «Gli Azolani», любовные диалоги Пьера Бембо, «Любовь прекрасной Армиды» Пьера Жуле, господина де Шатийона или «Астрею» Оноре д'Юрфе; в том, что этими сочинениями, где царил дух галантности, он и ограничивался и его интеллектуальное любопытство почти не распространялось на новую литературу. Однако нельзя не отметить, что среди представителей этого составлявшего исключение для своего времени старого дворянства были и писатели-сатирики[127]127
  Граф де Крамай, принцесса де Конти, Гийом де Ботрю, граф де Серран и т. д.


[Закрыть], и лжеученые, которые ухитрялись перепутать все мыслимые и немыслимые познания той эпохи[128]128
  Робер Анго де л'Эсперонньер в «Занятиях того времени» (1631 г.) нарисовал забавный портрет одного из таких придворных лжеученых: «Сатира X».


[Закрыть], и, наконец, несколько великих эрудитов, по-настоящему просвещенных людей.

Эти великие эрудиты, доброжелательно помогавшие пишущей братии, своей активностью словно бы смягчали едкие и горькие упреки сатириков, адресованные Двору, пренебрежительно относившемуся к людям умственного труда и вынудившему Корнеля, за неимением щедрого человека, которому действительно стоило бы посвятить свое творение, свою трагедию «Цинна», воздать эту честь худшему из плутов и мошенников – финансисту Монторону. К числу настоящих меценатов принадлежали герцог де Монморанси, который защищал и спасал от виселицы, куда его просто-таки подталкивали излишества в проповеди либертинской философии, поэта Теофиля Вио, к тому же и предоставляя ему крышу над головой; графа де Белена, покровительствовавшего Ротру, Мере, Скаррону и театру Марэ; наконец, маршала Бассомпьера, самого радушного и гостеприимного из этих исключительных для своего времени созданий.

При жизни Бассомпьер скрывал за маской внешней галантности и учтивости, за естественной для той эпохи фривольностью поведения и природным сарказмом, за манерами заядлого игрока и волокиты черты выдающегося воина, искусного дипломата, умеющего ловко провести противника, а главное – ученого высокого полета. Будучи специалистом по античным языкам, он к тому же свободно говорил на четырех современных. В зависимости от настроения он писал – просто так, развлекаясь, – то «Мемуары», то научные труды по истории или военному делу так же легко, как и мадригалы. У него была самая большая библиотека из всех имевшихся в то время – две тысячи томов – каталог которой (вероятно, первая публикация книги такого рода) позволяет оценить чрезвычайно высоко и разнообразие вкусов владельца, и его культурный уровень. В этом каталоге фигурируют, причем в первых изданиях и на языках оригиналов, самые главные произведения литературы разных стран, там перечислены книги, посвященные всем видам и жанрам искусства, известным в ту эпоху, всем наукам. Вперемешку с ними перечисляются средневековые исторические манускрипты, драгоценные инкунабулы, имеющие великое значение документы самого разнообразного происхождения. Стихи и романы тоже были не на последнем месте, и естественно, что этот знатный сеньор привечал и поэтов, и романистов. Мальвиля, весьма милого рифмоплета, он сделал своим секретарем. Писатели чувствовали себя под крышей его особняка почти как у себя дома. Он с готовностью принимал их посвященные ему сочинения и с такой же готовностью, без всяких сожалений, открывал им своей кошелек.

Другому, еще более могущественному, чем Бассомпьер, представителю знати – кардиналу Ришелье – также удалось благодаря своему либеральному отношению к труженикам пера несколько отмыть дворянство, а следовательно, и Двор от грязи, выплеснутой на них сатириками, злобно обвинявшими всех и каждого в невежестве и скупердяйстве. Тот, кого современники называли Высокопреосвященством, всю жизнь был, что называется, пожирателем книг, иными словами – человеком, чей мозг вмещал столько разнообразных познаний, что такое даже представить себе трудно, а кроме того, настоящим ученым и одним из самых плодовитых литераторов своего времени. В какую бы ситуацию он ни попадал, становясь перед выбором: теология или политика – или объединяя их, Ришелье публиковал книги и памфлеты. В период его восхождения к власти у литературы не было поводов для беспокойства. И разве году в 1618-м он не проявил заметного интереса к такому поэту, как аббат де Буаробер, создав ему все условия для творческого роста в своем окружении в Блуа?

После 1624 г., когда кардинал стал министром и вынужден был поддерживать «бумажную войну», он собрал в своем кабинете целую команду полемистов и теологов, и те, работая под его присмотром, жили на его субсидии[129]129
  Эту команду составляли Фанкан, Матье де Морг, Жереми Феррье, Жан Сирмон, Бальзак, Пьер-Эй дю Шатле, Сципион Дюплеи.


[Закрыть]. В 1631 г. он стал «крестным отцом» создававшейся Теофрастом Ренодо, которому покровительствовал отец Жозеф[130]130
  Отец Жозеф (Жозеф Ле Клер дю Трамбле) (1577-1638 гг.) – капуцин, ближайший соратник и друг Ришелье, прозванный «серым кардиналом».


[Закрыть], «Газеты» – еженедельника, который питался новостями, поставляемыми на полосы либо им самим, либо его ближайшими сотрудниками.

А значит, отныне и впредь мы имеем полное право считать Ришелье не просто литератором, но памфлетистом (или даже пасквилянтом), газетным писакой, коллегой – знатным и выдающимся, пусть даже и весьма далеким – того самого горемыки-стихотворца, который в драных штанах промышляет своими шедеврами на Новом мосту. Хотя объективно к литературе как таковой Его Высокопреосвященство приобщился лишь двумя насмешливыми восьмистишиями, адресованными одно – Буароберу, другое – Невжермену, который был уж настолько из числа поэтов, по уши завязших в навозе, что невольно думаешь: какой смельчак решился познакомить этих двух столь разных людей?

И только в 1632 г., вероятно, желая отвлечься и поразвлечься во время сочинения собственных «Мемуаров» и новых памфлетов[131]131
  Тогда с Ришелье сотрудничали Теодор Годфруа, Пьер де Пюи, Амабльде Бурзей, Пьер Машон, Эд де Мезере, Шарль Сорель и господин де Серизье.


[Закрыть], кардинал-министр сошелся, как говорится, с романистами, поэтами и философами, прочел их творения, узнал об их невыносимой и непоправимой нищете и решил все-таки дело поправить. Он отлично понимал, что великий государственный деятель может прославиться в веках и потомки его не забудут, если он станет помогать развитию литературы и поддерживать литераторов, а кроме того, ему светят в этом случае и панегирики от авторов. А Ришелье жаждал панегириков, да, впрочем, он и нуждался в них, чтобы восстановить в общественном мнении свою репутацию, сильно подпорченную клеветой и интригами его противников.

Буаробера, в те времена одного из самых приближенных к нему людей, превосходного поэта, веселого прозаика, изобретательного драматурга, весьма преуспевшего в интеллектуальных кознях и интригах, одного из популярнейших благодаря тонкому уму и остроумию в альковах авторов, который, казалось, мало-помалу, незаметно и постепенно, склонил кардинала на путь благотворительности, Ришелье сделал своим литературным секретарем. Отличный выбор! Этот человек с поистине золотым сердцем не мог не увидеть чужого несчастья и не броситься сразу же на помощь. Едва получив разрешение, он немедленно вселил надежду на денежное вознаграждение сотне авторов, привыкших уже не получать ничего за литературный труд. И с тех пор, осаждаемый ходатаями, он неустанно представлял их своему хозяину, горячо отстаивал интересы просителей и выигрывал, как правило, их «дела», хотя, конечно, нарывался иногда и на грубый отказ. Заботами Буаробера Его Высокопреосвященство в часы прогулок по своим садам в Париже или Рюеле, приближаясь к Аполлону, неизменно встречал там толпу лироносцев, беседовал с ними, благосклонно принимал их вирши и прозаические творения. Еще более удивительным показалось окружающим зрелище, когда на тех, кто дарил кардиналу посвященные ему произведения, вдруг подобно манне небесной из Писания посыпались денежные награды и пенсионы…

Что же, получается, будто благодаря Буароберу, прозванному за все вышеперечисленное «пылким ходатаем за нуждающихся муз», литература внезапно обрела богатство после стольких лет прозябания? Увы, нет… Но зато ее начали уважать. Этой невероятной перемене в своей судьбе она обязана счастливому случаю, подвернувшемуся, подобно всем счастливым случаям, как нельзя кстати.

Наш милый аббат однажды узнал, что группа писателей, в которую входят Антуан Годо, Жан Ожье де Гомбо, Луи Жири, Филипп Абер де Монмор, Жермен Абер, аббат де Серизи, Жан Шаплен, Клод де Мальвиль и Жан Демаре де Сан-Сорлен, тайно собирается каждую неделю у богатого торговца и любителя изящной словесности Валентена Конрара. «Наверняка тут заговор!» – сообщили ему.

Чрезвычайно заинтригованный такой странной информацией, тем более что среди названных были и его друзья, Буаробер отправился на «место преступления» и решительно распахнул дверь. Каково же было его удивление, когда вместо заговорщиков он обнаружил симпатичных людей, занятых обучением друг друга хитростям профессии и критикующих во славу и на пользу собственного ума и французского языка произведения того или иного из собравшихся. Взволнованный и очарованный открытием, Буаробер поспешил к кардиналу Ришелье. Но монсе-ньор нахмурил брови. Ему, дескать, вовсе не по душе такие тайные сборища, где под прикрытием литературных дискуссий очень легко вести подрывную деятельность с целью покуситься на власть имущих.

Растерянный Буаробер, который ожидал вовсе не такого приема, убрался восвояси. Все следующие дни у него ушли на сбор доказательств того, что группа Конрара вовсе и не думает ни на что покушаться, и уж точно на спокойствие в стране. А когда после этого его осенила гениальная идея, он, не теряя ни минуты, снова отправился к Ришелье. Сначала он изложил хозяину результаты своего расследования и убедил его в кротости и благодушии ученых, которых застал в разгаре работы. А потом изложил свою идею. Почему бы не создать на улице Сен-Мартен небольшое общество умных людей – как бы зародыш будущей академии, подобной той, которую когда-то патронировал Его Величество Генрих III? И почему бы этой будущей академии не взять на себя миссию наблюдения за чистотой французского языка? Подумайте, Ваше Высокопреосвященство, как это будет престижно – основать славный корпус пишущих людей, способных при помощи ловких перьев поддерживать вашу политику!

Аббат заметил, как просветлело лицо Ришелье при этих словах. Идея явно улыбалась прелату. Вы считаете, что пора родиться академии? Она уже родилась. Буаробер еще не успел дойти до дому, а уже получил поручение передать группе Конрара, какая ее ждет заманчивая судьба.

Но мгновенного расцвета Академии не получилось: пришлось еще целых три года ждать, пока существование ее стало легальным. Ни группа Конрара, опасавшаяся лишиться возможность распоряжаться собой, как хочется, приняв предложение Ришелье, ни литераторы, которые не особенно торопились – без всякого вознаграждения и без пенсиона – заниматься законодательством в области языка и грамматики, ни король, который с большим подозрением относился к новому учреждению, ни Парламент, рассматривавший компанию как сборище продажных писак, лижущих туфли тирану и отказывавшийся принять и утвердить жалованные грамоты, ни придворные, насмехавшиеся над будущей Академией, ни буржуа, принимавшие ее лишь за будущую вымогательницу налогов, – никто, решительно никто не встретил приязненно весть об ее учреждении. Если бы не безумное рвение Буаробера, компания так и вернулась бы в небытие и ничтожество, откуда стольких трудов стоило ее вытащить. О сорока ее членах, избиравшихся нередко без всякого зрелого размышления, а то и попросту с кондачка, насмешники тех времен обычно говорили, что они «бедняжки, которых пожалел Буаробер».

В течение всего периода царствования Людовика XIII, принося себя в жертву краснобайству, они упражнялись скорее в элоквенции, чем в грамматике, то есть занимались полной ерундой. Попав в рабство уставу своего учреждения, который позволял кардиналу выгнать любого, кто ему не угодил, они снабжали последнего услужливыми памфлетистами. А когда в 1637 г. Его Высокопреосвященство вдруг надумал стать писателем, навязал театру выхолащивающий всякую творческую смелость закон о трех единствах – места, времени и действия, когда он лично принял участие в создании обреченной на неуспех зарифмованной трагикомедии, они, правда не без отвращения к самим себе, подбросили дровишек в костер зависти и ревности своего хозяина, выдвинув против одержавшего триумф «Сида» целый список обвинений, исполненный в равной мере педантизма, глупости и ребяческих нападок.

Тем не менее, создание академии представляется из дали времен скорее счастливой инициативой Его Высокопреосвященства и поистине выдающимся поступком по отношению к литераторам, если говорить о короле Людовике XIII. Действительно, благодаря этому словесность вышла из «общего ряда», где – непонятая и презираемая – до того оставалась в положении ссыльной. Но всетаки она не получила никаких преимуществ, кроме такого вот повышения социального статуса. Был ли ты членом этого нового государственного учреждения или не был им, все равно ты считался в Лувре изгнанником, не принимал участия ни в каких официальных церемониях, чувствовал себя покинутым и заброшенным. Вся пишущая братия, за редкими исключениями, по-прежнему пребывала в нужде и полном ничтожестве.

VII. Светская жизнь. Салоны

В отличие от Двора, где «родовитость» и военная доблесть стоили куда больше, чем интеллектуальные достоинства, в салонах или, скорее даже, альковах, как тогда говорили, начинали отдавать предпочтение уму и остроумию, превозносить таланты, открывать писателям доступ туда, где собиралась «элита». Только это неправда, что, как долго верили, салоны возникли лишь в период царствования Людовика XIII – нет, они существовали и раньше: дама высокого происхождения и не менее высокой учености, жена маршала Реца, основала еще в XVI в. наиболее процветающий из них и стояла во главе его, подбирая себе компанию из поэтов и других гуманитариев. Потом на долгое время салоны исчезли из виду: их позакрывали в связи с междоусобными войнами. А после, когда мир возвратился на французскую землю, они опять возродились, и случилось это в начале XVII в.

Если принимать во внимание разбросанные по разным источникам сведения, то можно прийти к выводу о том, что с тех пор их стало очень много, что они ставили себе задачей борьбу с вульгарностью нравов и обычаев, что там уже царили невероятная тонкость манер и языка, равно как и дух галантности, подвигавший к изысканным любовным приключениям. Мы не знаем, что за героини управляли времяпрепровождением в этих таинственных «кружках». Но нам известно все-таки, что дамы кичились там познаниями в различных неудобоваримых науках, что «грамматистки» создавали там и вводили в употребление новые слова, что там спорили о проблемах любовной казуистики и даже изобрели целую классификацию Любви, поделив ее на шесть категорий-жанров: природная, чувственная, рассудочная, дружеская, любовь существ, подобных одно другому, и любовь-долг, она же любовь-благодарность. Похоже, литераторов ожидал здесь более чем любезный прием, но не было ли такое радушие оплатой услуг, которые они оказывали, – к примеру, исправляя стихи и прозу «писательниц» и спорщиц, жаждущих блистать, дам, которые, оставшись без их профессиональной помощи, лишились бы голоса и дыхания?

Кроме анонимных альковов таких «смешных жеманниц», существовали и другие, более известные, но не пользовавшиеся доверием общества, и существование их в начале XVII в. было весьма шатким и непрочным.

Одним из подобных салонов руководила до самой своей кончины, случившейся в 1615 г., Маргарита Валуа, первая жена Генриха IV, с которой он развелся. Размещался салон в ее роскошном дворце на набережной Малаке, и отвергнутая супругом королева ставила себе задачей радостно, по-эпикурейски проводить здесь время. Она развлекалась в обществе музыкантов, философов и поэтов, которым за это платила, делая порой кого своим любовником, а кого шутом.

Со своей стороны, Мадлен де Ла Ферте-Сеннектер, в былые времена фрейлина Екатерины Медичи завела себе другой салон, еще более необычный. Иногда его завсегдатаи собирались в особняке Немуров, иногда – Суассонов, словом, там, где вынуждало на этот раз искать кров тяжелое финансовое положение основательницы. Но каким бы оно ни было, она регулярно, каждую неделю, как пишет один хроникер, принимала у себя дипломатов разных национальностей, у которых изо всех сил старалась выведать их секреты. Это была настоящая интриганка, куда более жадная до политических новостей, чем до окололитературной болтовни, презиравшая общество писателей, хотя и сочинявшая тайком сама роман в четырех частях под названием «Орази», где рисовала галантные нравы, которые так восхищали ее в юности при дворе Генриха III.

Третьей владелицей салона, правда, ничуть не похожего на первые два, была старая дева, Мари ле Жар мадемуазель де Гурне, знаменитая названая дочь Монтеня, издавшая после его смерти «Опыты». Примерно в то же время она устроила нечто вроде «центра по обмену духовностью» под крышей дома, где жила на улице Сент-Оноре, прямо напротив отцов-ораторианцев. Такое было странное место, почти что чердак, куда забирались, цепляясь за веревку. Все стены были заставлены книгами, а в угловом шкафу стояли горелки и реторты заядлого алхимика. Прожившая большую часть своей жизни в XVI в., хозяйка дома одевалась по обветшалой моде ушедшего столетия и говорила, как было тогда принято, не стесняясь крепких выражений. Ворчунья и брюзга по натуре, она весьма нелюбезно принимала всякого приходящего, исключение делалось лишь для милейшего аббата де Буаробера, который, сжалившись над ее невезучестью, выбил у кардинала Ришелье пенсион в 200 экю для самой престарелой девственницы, в 50 экю – для ее компаньонки, мадемуазель Жамен, незаконной дочери Амадиса Жамена, в 20 экю – для ее любимой кошки по имени мадам Пиайон (Плакса) и, наконец, в 1 экю – для новорожденного котенка. Мадемуазель де Гурне представляла собою достаточно редкий для своего времени тип женщины-писательницы, родом из мелкопоместного дворянства, разорившейся на поисках философского камня, живущей впроголодь доходами от литературы, достаточно сведущей в греческом и латыни, чтобы замечать оплошности переводчика античных текстов, по нечаянности оказавшегося ее соседом аббата де Мароля, страстно увлеченной этимологией и грамматикой, при случае баловавшейся рифмами, азартной и язвительной полемисткой, грозной для противников в споре – и в то же самое время насыщавшей свою прозу архаизмами, добрячкой по отношению к тем, кто с ней жил, верным, преданным, искренним, наивным человеком, целиком отдающимся жизни духа. Кроме нескольких дам, с почтением относившихся к особенностям ее характера и к ее добродетелям, она принимала у себя только литераторов. Одни приходили к ней на чердак подискутировать на философские темы, обсудить книги, поговорить о стиле письма. Другие, для которых главным было непрестанное зубоскальство, являлись сюда с мистификациями разного рода, чтобы потом вволю посмеяться над старушкой со своими приятелями-либертинами.

Но чердак мадемуазель де Гурне нисколько не в большей степени, чем кабинеты королевы Маргариты или мадемуазель де Сеннектер, имел право рассматриваться как один из тех салонов, которые силились облагородить общество и вернуть духу главенство над материей. До конца эту роль при Людовике XIII играли лишь три салона, и все три более или менее преуспели в своих намерениях.

Одним с необычайным изяществом руководила Катрин де Вивонн, маркиза де Рамбуйе; облик второго точь-в-точь напоминал своей живостью хозяйку – Мари Брюно, госпожи де Лож; третий во всем повиновался фантастическим порывам Шарлотты дез Юрсен, виконтессы д'Оши. Первая и третья из вышеупомянутых дам происходили из знатных, прославленных фамилий. Катрин, родившаяся в Риме в 1588 г., была дочерью Жана де Вивонна, маркиза де Пизани, знаменитого дипломата; по материнской линии она происходила из княжеского рода Савелли; в 1600 г. вышла замуж за Шарля д'Анженна, маркиза де Рамбуйе. Да и виконтесса, со своей стороны, тоже лицом в грязь не ударила по части происхождения и знатности: правда, неизвестно, в каком именно году, но она родилась от брака Жиля дез Юрсена и Шарлотты д'Арс, а примерно в 1595-м обвенчалась с Эсташем де Конфланом, чрезвычайно гордившимся прославленными предками, числившимися в его генеалогическом древе.

По сравнению с такими знатными, надменными и роскошными дамами, Мари Брюно была фигурой вовсе незначительной. Она появилась на свет в результате брака некоей Николь дю Бей и Себастьена Брюно, буржуа-гугенота из Труа, большого доки по части дел и финансов, который стал, неведомо каким образом, интендантом принца Конде, потом короля Наварры, разбогател на этих должностях, а когда настало время религиозных войн, нашел себе убежище сначала в Седане, потом в Ларошели. Мари родилась в 1584 г. в первом из этих городов, а в 1588-м перебралась с отцом и матерью во второй, сидя вместе со старшей сестрой верхом на навьюченном корзинами осле. 4 декабря 1599 г. она вышла замуж за Шарля Решиньевуазена, господина де Ложа, не без того, как говорили, чтобы предоставить ему перед этим неопровержимые доказательства своей любви. Шарлю, если верить тем же злым языкам, одинаково нравились ум невесты и ее приданое. Году этак в 1603-м Решиньевуазены обосновалось в Париже, где Генрих IV, благоволивший к единоверцам, которые верно служили ему, одарил отца семейства благородной должностью секретаря-советника, а мужа Мари сделал дворянином и оставил при дворе. Таким образом, дворянство Мари было совсем недавним, так сказать, «свеженьким».

Судя по всему, мадам де Рамбуйе превосходила соперниц красотой. На портрете, написанном на пергаменте, она предстает просто-таки богиней с нежными, тонкими чертами лица, сохраняющего тем не менее радостное выражение, одета там Катрин в пышное платье с цветными узорами, украшенное золотыми кружевами. Лицо коленопреклоненной мадам д'Оши на эстампе, выполненном гравером Даре, различить трудно, но поклонники ее утверждали, будто она даже слишком хороша собой, зато противники заявляли, что физиономию красотки портили вечно гноящиеся глаза и тусклый, как у больной, оттенок кожи. А мадам де Лож, ни единого портрета которой не сохранилось, Таллеман де Рео описывал как особу весьма скромного обаяния и недостаточной природной элегантности.

Все три дамы получили прекрасное образование. Мадам де Рамбуйе владела итальянским и испанским, изучала латынь, чтобы читать в подлинниках тексты Вергилия, и вообще чтение было для нее высочайшим из наслаждений. Мадам д'Оши вроде бы тоже разбиралась в латыни, но, по другим сведениям, больше хвалилась тем, что знает ее, чем знала на самом деле. А мадам де Лож никак не могла понять, что все-таки ближе ее душе – поэзия или тяжеловесные сочинения протестантских священнослужителей.

Ни одна из них поначалу не держала в голове такой примитивной мысли – просто взять да и открыть салон. Госпожа Рамбуйе, как и госпожа д'Оши благодаря своему социальному положению были приняты при Дворе и буквально пропадали там. Зато мадам де Лож, жена «подчиненного» Его Величества, если и бывала там, то как-бы в тени. Маркизу приглашали танцевать в королевских балетах, репутация милой и умной женщины помогла ей быстро войти в кружок приближенных королевы; виконтесса – особа экстравагантного нрава – вызывала там только насмешки; мадам де Лож так и не удалось выделиться из теснившей ее со всех сторон толпы, да она к этому и не стремилась. Но первая из трех довольно скоро покинула Двор, показавшийся ей обиталищем грубости, и две другие тоже – разочарованные тем, что там не оценили должным образом их достоинств. Кроме того, материнский долг вынуждал опять-таки всю троицу всякий раз брать долговременный «отпуск»: у мадам д'Оши было трое детей, у мадам де Рамбуйе – семеро, у мадам де Лож – девять. Они встречались друг с другом как в Лувре, так и за его стенами. Разница характеров и темпераментов не позволяла им по-настоящему подружиться, но тем не менее они обменивались визитами и время от времени письмами, исполненными комплиментов.

Году примерно в 1607-м, вероятно движимая целью взять реванш за холодный прием, оказанный ей придворными, мадам д'Оши решила устроить себе собственный «двор». Тогда она жила на улице Гранд-Трюандери[132]132
  Дословный перевод – улица Великого Нищенства. – Прим. пер.


[Закрыть], в самом центре богатого прихода Святого Евстафия. Виконтесса с детьми занимала огромный особняк: меньший не подошел бы – столько было слуг и экипажей. Здесь она наслаждалась полной свободой: ее муж, назначенный губернатором Сен-Кантена, вынужден был жить вдали от семьи, возложив на супругу улаживание по доверенности всех своих дел.

Гордая своей сияющей красотой (а она не сомневалась, что ослепительно красива), кокетливая, умеющая любезничать, всегда разнаряженная в пух и прах, обожающая вокруг себя толпу, не скупящуюся на лесть и угодничество, она принимала – особенно поначалу – только «хорошее общество»: знатных дам, чуть более непринужденных в общении, чем другие, надушенных и припудренных молодых дворян – щеголей и волокит, страстных охотников до ветрениц своей же породы. Затем в один прекрасный день она сообразила, что эти щеголи и волокиты, не устававшие домогаться и ее любви, способны скомпрометировать ее, нанеся непоправимый ущерб репутации, тогда как поэты, хоть они и тоже испрашивали любви у счастливицы-богачки, выбравшей их при содействии благодетельницы Музы, все-таки по крайней мере превозносили до небес изящество ее ума и аромат ее добродетели. Вот эта хитрюга и решила: раз от поэтов скорее дождешься фимиама, чем от кого-либо другого, да и больше, чем вообще пожелать можно, я и стану привлекать их в свой дом. И начала, кажется, с Малерба.

Поэту тогда сравнялось пятьдесят шесть лет. Он наслаждался известностью, которую принесли ему его несравненные оды. С мужчинами Малерб выказывал себя грубоватым, неотесанным и резким собеседником, бывал ворчливым и чересчур язвительным брюзгой, а иногда – попросту невежливым, зато по отношению к дамам проявлял неизменную галантность. Обычным его присловьем было такое: «В мире есть только две прекрасные вещи – женщины и розы, и только два лакомых кусочка – женщины и дыни… Я благодарен природе за то, что она сотворила их, а своих предков за то, что наградили меня такой склонностью к ним, которая граничит с обожанием!»

Словом, Малерба не пришлось долго упрашивать: пригласили его в дом мадам д'Оши, он не стал долго медлить и явился. И едва попал туда, едва увидел хозяйку, – тут же объявил о своей пылкой к ней любви. И прекрасная дама пришла восторг от мысли, что отныне обретет бессмертие, будучи увековеченной в творениях короля поэтов. Вскоре действительно она стала получать письма, в которых воспламененный любовью Малерб воспевал притягательную силу божественной «Калисты» и жаловался, что ему достаются лишь знаки пренебрежения от этой жестокой. Стихи почти в точности повторяли письма: