Текст книги "Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII"

Автор книги: Эмиль Мань

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

IV. Внутреннее убранство дома

В начале XVII в. парижане, по всей видимости, не проявляли особой склонности к тому, чтобы приобретать недвижимость. Если им позволяли средства и тому способствовали обстоятельства, они не задерживались надолго в одном жилье. Охота к перемене мест диктовалась стремлением разнообразить горизонты повседневной жизни, вот они и путешествовали из квартала в квартал, и чтобы сохранить для себя возможность подобного «бродяжничества», оставались лишь нанимателями домов и квартир, а отнюдь не становились их собственниками. Конечно же, принцы крови, такие, к примеру, как Конде, были обречены на то, чтобы всю жизнь прожить в одних и тех же стенах, в специально выстроенном для них дворце. Но знатных сеньоров, которые становились только временными владельцами роскошных домов, взятых в аренду на ограниченное время, тоже было не счесть.

Но попробовать-то можно. Насколько нам известно, никогда не разрабатывалась подробная статистика, показывающая, как делили между собой разные классы и разные социальные группы в период царствования Людовика XIII собственность на землю и недвижимость в городе Париже. Но нам представляется интересным попытаться провести такое статистическое исследование, пусть даже оно окажется весьма приблизительным. Возьмем за основу четыре тысячи строений, владельцы которых названы по имени и по социальному статусу (профессии) в рукописных регистрах, обнаруженных нами в архивах.

Прежде всего надо отметить, что четыреста из этих четырех тысяч строений принадлежали не частным лицам, а, так сказать, «учреждениям»: больницам (сто одиннадцать), учебным заведениям (сто девять), Ратуше (девяносто два), управлению королевским имуществом (шестьдесят семь), гильдиям ремесленников и рабочим общинам (двенадцать), бюро бедноты (шесть), религиозным братствам (два) и, наконец, театру – это был знаменитый Бургундский Отель (один). Следовательно, оставалось еще три тысячи шестьсот зданий. А они, в свою очередь, распределялись – в весьма неравных пропорциях и с некоторым отсутствием логики – не только между разными социальными классами, но и между разными профессиональными категориями, составляющими эти социальные классы.

Тысяча два из них принадлежали буржуазии; церковникам – четыреста сорок три, не считая тех домов, где священнослужители жили братствами, и строений, где они служили Господу; адвокатам, прокурорам, секретарям судов, мелким судейским чиновникам, судебным исполнителям, приставам и другим крючкотворам, то бишь представителям правосудия – четыреста один; тем, кто осуществлял его в верховных судах или, наоборот, в судах второй инстанции – двести шестьдесят семь; знатным сеньорам или, по крайней мере, людям, по праву, а то и без оного пользовавшимся дворянскими титулами, – двести тридцать два; врачам, хирургам и аптекарям – сто семнадцать; финансистам и «бизнесменам» – сорок девять; архитекторам, подрядчикам на строительных работах, каменщикам – сорок восемь; советникам-секретарям Его Величества – сорок семь; нотариусам – сорок четыре.

Профессии, связанные с торговлей продовольствием или производством продуктов питания (то есть профессии, в которых можно было встретить целые орды ловких мошенников, способных до нитки обобрать простака), – эти профессии, несмотря на то что богатых людей здесь было множество, давали, как ни странно, очень мало собственников недвижимости: всего сто восемьдесят один (из них двадцать девять булочников, двадцать шесть виноторговцев, двадцать три бакалейщика, девятнадцать мясников, одиннадцать кондитеров, семь продавцов жаркого и так далее). Среди представителей ремесел, связанных со строительством, их насчитывалось еще меньше – до восьмидесяти восьми (девятнадцать столяров и плотников, пятнадцать слесарей, четырнадцать формовщиков, восемь кровельщиков и так далее). Не говоря уж о процветавших в те времена корпорациях изготовителей карет и прочих экипажей, амуниции и сбруи, оружейников – таковых удалось насчитать только тридцать два.

С другой стороны, изучая регистры, мы с удивлением констатировали, что и индустрия предметов роскоши, равно как торговля платьем, вовсе не славились изобилием собственников жилья. В просмотренных нами документах числится всего лишь сто пятьдесят семь хозяев мастерских и лавок, причем – опять же странно! – большая их часть принадлежит вовсе не к кругам тех, кто бойко торговал «товарами класса люкс», а, напротив, тех, кто ориентировался на тощие кошельки (мелкие портняжки, сапожники, чаще – «холодные», старьевщики…). Среди торговцев, как говорят в наше время, товарами повседневного спроса больше всех были озабочены наличием собственной крыши над головой свечные мастера: в самом деле, каждый из двадцати пяти представленных в списке (а всего коммерсантов, торговавших чем-то подобным, в регистре пятьдесят четыре) владел собственным домом. Правда, эта профессия приносила обильные плоды, которые позволяли ее представителям разбогатеть чрезвычайно быстро, но – не без проблем и скандалов, если они пытались укрыться от налогов.

Солдаты, транжиры по натуре, обреченные на бродячий образ жизни и привыкшие к нему, в ту эпоху, когда военные действия возобновлялись с каждой весной, даже и не мечтали обзавестись частной собственностью – разве что движимым имуществом. Они увеличили когорту домовладельцев лишь на одиннадцать «любимцев Фортуны»: три капитана, один кавалерийский унтерофицер, заменяющий лейтенанта, пять стражников и два гвардейца из королевских швейцарцев. Среди слуг – только шести лакеям, конюхам и королевским привратникам, равно как и некоему интенданту знатного сеньора, удалось обеспечить себя жильем, купленным на собственные сбережения. Зато в списке таких счастливцев не найдешь ни единого поэта, романиста, драматурга… И все-таки представителей, так сказать, творческих или гуманитарных профессий никак нельзя совсем уж сметать со счетов – в регистре фигурируют люди не совсем обычные для статуса тогдашнего домовладельца: один книготорговец, два типографа, один библиотекарь (называемый там «хранителем книг»), один королевский изобретатель (может быть, инженер), а кроме них – вполне утешительное число художников или ремесленников от искусства. Речь идет об одиннадцати живописцах, одном гравере, двух органистах, трех музыкантахисполнителях на других инструментах, двадцати шести ювелирах, одном гранильщике или шлифовальщике драгоценных камней (впрочем, может, он и подторговывал ими) и трех часовщиках. Заметим, кстати, что несколько персонажей все из того же списка показались нам чрезвычайно странными, – вот уж кого ни в коем случае не пришло бы голову заподозрить в том, что данный человек способен возмечтать о недвижимости. Итак… Некая «владелица колонки Самаритен», царствовавшая аж в двух парижских особняках, а вдобавок к ней – один метельщик улиц, один гонец из зарубежья и один звонарь собора Парижской Богоматери, которые, будучи по всей видимости, вполне неимущими, более того, деревенскими по происхождению, тем не менее каким-то образом завладели еще тремя домами.

Какой бы ни была сухой официальная статистика, мы видим, что неожиданность открытий, которые она предлагает исследователю, позволяет обнаружить даже некоторые живописные подробности бытия парижан эпохи Людовика XIII. А наша собственная статистика, кроме того, ставит своей целью доказать, что в начале XVII в. богатые горожане надеялись скорее на прибыли от сдачи в аренду своих отдаленных от столицы владений или на постоянные доходы от духовенства, пособия и пошлины на соль, на городские займы (в Париже и в Лионе в особенности), чем от недвижимости, приобретенной в черте города. Так что же, получается, будто быть собственником жилья в столице оказывалось невыгодным? Нет – если учитывать высокие и постоянно растущие цены, установленные за наем домов и квартир[62]62
  Вот несколько из них, которые можно рассматривать как средние. Франсуа дю Валь де Молен, маркиз де Фонтене-Марёй взял 2 января 1629 г. в аренду на четыре года у Жана Трюдена, казначея Франции, дом, расположенный на улице Платр в приходе Сен-Жан-ан-Грев, состоящий из одного, главного корпуса, за 6 000 турских ливров в год – а это на наши деньги примерно 9 000 франков. Другой пример. Никола Море, королевский гофмейстер, сдал 18 марта 1643 г. на три года Гаспару де Колиньи, маршалу де Шатийону, и его супруге Анне де Польньяк особняк на улице Бурбон в приходе Святого Сульпиция, с примыкавшими к строению большим и маленьким дворами, ангарами и конюшней, с колодцами, кухней и многими спальнями за 2 400 ливров в год, или 36 000 франков в нашем исчислении. (Из частной коллекции автора)


[Закрыть]. Да – если принять во внимание плачевное состояние зданий, которые строились куда чаще неопытными каменщиками, чем профессиональными архитекторами, и в силу упущений, неизбежных при такой работе, быстро становившихся хрупкими и ненадежными, да к тому же еще и пожароопасными из-за обычных в те времена недостатков в конструкции каминов.

Если рассматривать эти дома (пока не станем говорить о роскошных особняках, которые можно назвать отелями, а можно порой и дворцами) с точки зрения интерьера, – а с внутренним устройством старинных зданий можно познакомиться, посетив те, что дожили до наших дней, в частности, в квартале Маре, – сразу понимаешь: комфортабельными их можно назвать лишь с большой натяжкой. Войти в них можно было значительно чаще через низкие двери, чем через широкие ворота, подниматься с этажа на этаж приходилось по узким темным лестницам, постоянно хватаясь за деревянные или железные перила, чтобы не свалиться вниз. На площадках в квартиры тоже приходилось взбираться по ступенькам, потому что они располагались на странном возвышении, а внутри почти всегда – двигаться по дурацким коридорам с выступами, которые вели в комнаты, причем более или менее просторные чередовались с «конурами» или «чуланами», где, как правило, жили слуги и где было всегда темно, как в гробу. Улицы, на которых стояли дома, были узкими, из дворов свет тоже поступал скудно, потому квартиры казались мрачными, свет если и был, то очень слабый, если только квартира не находилась под самой крышей[63]63
  Здесь мы говорим о стандартных – обычно четырехэтажных – домах, тем самых «типовых» для того времени зданиях, внешний вид которых был нами описан в начале первой главы этой книги.


[Закрыть].

Наверное, мы бы не смогли ничего узнать о внутреннем убранстве этих квартир, если бы некоторые найденные нами описи имущества, составленные после кончины их владельцев, не открыли нам реального положения вещей. Шесть таких инвентарных описей, до сих пор не опубликованных, позволяют нам обнаружить среди снимающих жилье парижан шесть разных персонажей, живших во времена Людовика XIII. Это скромный горожанин; священник, находящийся экономически на более высоком уровне; государственный советник; президент Большого Совета; слуга мадемуазель де Монпансье и, наконец, блестящая придворная дама.

Первого из персонажей, которых выводят на свет Божий описи имущества, звали Пьером Карлье. В свидетельстве, выданном нотариусом, род его занятий определен как «парижский буржуа», оттуда же мы узнаем о том, что он был женат на вдове по имени Жанна Дарлю, у которой имелась дочь, впрочем, очень скоро вышедшая замуж за контролера поступления в столицу вин, а еще о том, что у супругов был маленький сынишка. В мае 1642 г. эта чета обитала на Большой улице предместья Сен-Марсель, в простой комнате на четвертом этаже дома с вывеской «Плоды жизни».

Нам ничего не известно о том, какие плоды жизни вкушал Пьер Карлье, проживая под этой вывеской, но все его состояние после смерти обозначено в свидетельстве цифрой в 700 ливров (наличными и долговыми обязательствами), к которым можно добавить на 524 ливра движимого имущества, при этом не забыв упомянуть, что если оно и представляло собой «плод жизни», то плод скорее с червоточинкой. Никакой профессии нотариус не указал. Но тем не менее можно представить себе нашего буржуа, проступающего сквозь туман веков, в виде вполне респектабельного гражданина, вполне прилично одетого в плащ из плотного испанского сукна, украшенный шелковой оторочкой, пурпуэн и штаны из сукна потоньше (drap d'Usseau), на голове – шляпа из вигоневой шерсти, все черное… Мало того, в запасе у нашего персонажа оставались еще один плащ – этот из беррийского сукна, столь же неяркий, да две пары шерстяных чулок.

Устроенный в жизни так, как всякий другой его современник того же роду-племени, ведущий подобный же – размеренный и упорядоченный – образ жизни, наш герой за недостатком средств вынужден был быть весьма изобретательным. А попробуйте не быть изобретательным, живя с женой и маленьким сыном в одной-единственной комнате, которую приходилось приспосабливать и под кухню, и под столовую, и под спальню, и даже под чердачную кладовку – в зависимости от того, чем занималась семья в это время дня. На стенах комнаты висели два подобия «руанских стенных ковров» и пять картинок: на меди, на дереве и на ткани, с сюжетами, выдававшими набожность хозяев.

Таков был общий вид скромного жилища и его владельца, а если описывать первое подробнее, то получится вот что. Справа и слева от широкого камина с железным крюком для котла над огнем и коваными цепями «под античность», в той стороне, где размещалась кухня, – казанок, две решетки для жаренья, вертел, два поддона под него, куда положено стекать мясному соку, две сковороды, бронзовый котел, три половника и тут же был прикреплен подсвечник желтой меди – единственная сальная свеча – на все помещение… Неподалеку от этого подобия кухни в этом подобии квартиры находилась «столовая», ореховая мебель в которой была, видимо, гордостью хозяев, ибо всю остальную обстановку иначе как убогой и не назовешь. Этот гарнитур из многих предметов, вероятно, позволял принимать целые орды приятелей-гуляк, потому что даже один только стол, воздвигнутый на семь ножек-колонн, обычно покрытый зеленым сукном и окруженный десятью табуретами, составлял явную диспропорцию с нуждами семьи из трех человек. А еще был огромный «кафедральный» буфет с двумя отделениями, где мадам Карлье хранила обычные для тех времен – оловянные – горшочки, блюда, кубки, кувшины для воды, тарелки, а рядом и более редкую для эпохи Людовика XIII посуду – горшочки, блюда, солонки, миски и чашки из фаянса. Здесь же лежали восемь совсем дрянных ножей, купленных по дешевке, зато почти новеньких: мясо не часто появлялось в обеденном меню нашего мелкого буржуа.

По соседству, а чаще всего просто сливаясь с самой столовой, располагалась супружеская спальня. В глубине стояла большая – ореховая же – кровать с высокими столбиками, с которых ниспадали занавески, выглядевшие, видимо, довольно нарядно благодаря тому, что зеленую саржу украшали нечто вроде галуна и шерстяная бахрома с кистями. Два шерстяных же зеленых одеяла скрывали от посторонних глаз соломенный тюфяк и пуховую перину. За неимением платяного и бельевого шкафов, в изножье громоздкого ложа стояли два больших сундука: один круглый, другой квадратный. Они были подняты на ножки. Там хранилось фамильное серебро (шесть столовых ложек, одна вилка, чашечка, салатник в виде гондолы, ювелирной выделки пояс (damiceint) госпожи Карлье и ее же ключница с ножницами), дюжина салфеток, две скатерти, две дюжины полотенец, шесть суконок для натирки полов. Там же содержалось тщательно выглаженное и аккуратно сложенное нижнее белье супругов – и какое белье! Муж был владельцем двух бумазейных сорочек и полудюжины кальсон, а жена – обладательницей аж восемнадцати простых рубашек и четырех ночных чепцов. Кроме того, обоим принадлежали две дюжины носовых платков из тонкого льна.

Перечисление движимого имущества четы оказалось бы неполным, если бы мы не добавили к списку, что в одном из углов жилища наших мелких буржуа было выгорожено нечто вроде кладовки, где среди всяких корзин, корзинок, клеток и другой рухляди находились их дровяные запасы, сваленные грудами. Таким образом, семейству удавалось довершить трудную задачу размещения в тесном пространстве, обозначая идеальные для себя границы, четыре комнаты, в которых последовательно протекала повседневная жизнь семьи. Хотя члены этой семьи и принадлежали к более привилегированному классу, по материальному положению она вполне сопоставима с теми, кто, занимаясь тем же делом, проживал с ними на одной лестничной клетке.

Дени Фургонно, второй персонаж, извлеченный нами из инвентарных описей имущества, вроде бы, на первый взгляд, никак не богаче Пьера Карлье, но тем не менее социальный статус и происхождение его совершенно иные. Он был одновременно каноником коллегиальной церкви Сент-Оноре и священником в Шаронн-ле-Пари, деревни, находившейся по соседству со столицей. Следовательно, он служил Богу на двух должностях, причем в двух довольно отдаленных одно от другого местах. А значит, и вел более или менее двойную жизнь, требующую наличия двух жилищ: одного – в монастыре Сент-Оноре, где размещались члены его капитула, другого – в «доме священника» в Шаронне, среди своей паствы.

Фургонно был человеком образованным, если судить по его библиотеке, насчитывавшей три сотни томов. Возможно, он был даже лиценциатом или доктором теологии – по примеру коллег по капитулу. Он явно любил показываться на люди, особенно в Париже, хорошо одетым. Дома ходил в рясе из фиолетовой саржи – так, словно главной его мечтой было стать епископом, а вне дома – в одежде каноника, отороченной дамастом или темно-коричневым бархатом. В его платяном шкафу висели семь сутан из тафты или черного бархата. Во время служб в монастыре Сент-Оноре он надевал красивую фелонь из зелено-красной тафты, а к ней стихарь, украшенный кружевами и шитьем.

Вместе с этим священнослужителем жили его секретарь Луи Дюшен и, вполне вероятно, служанка[64]64
  Эта служанка, не названная в инвентарной описи имущества, обитала, скорее всего, в описанном чуть дальше чулане, где помещалась буковая кушетка с низенькими стойками.


[Закрыть], а жили они в первом этаже дома каноника, соседнего с вышеуказанным монастырем. Маленькая квартирка состояла из двух спален, кухни и чулана, к ней примыкал дровяной сарай. Комната хозяина, на стенах которой висели три куска бергамского ковра, была самой большой; она выходила окнами на улицу и была загромождена разнородной мебелью из бука или ореха. Все предметы обстановки казались жалкими на вид, и все куплены по ничтожной цене: кровать с высоким балдахином и занавесками из зеленой саржи, тринадцать мест для сидения (табуреты и кресла разных фасонов – монументальные и переносные, но все обиты той же зеленой саржей); два стола с ножками-колоннами и на козлах, куда укладывались простые доски; буфет и шкаф, украшенный овальными зеркальцами, стоявшие по обе стороны совсем простого камина.

Вот в такой не претендующей на роскошь обстановке наш герой работал, принимал друзей-каноников Никола Лонжи и Адриена де Гризеля, а кроме них, своего племянника и наследника Мартина Фургонно, адвоката королевского Личного совета. Иногда он делил с ними скудную трапезу, сопровождавшуюся местным вином из собственного подвала. Еду готовила служанка на бедно обставленной кухне, где не было ничего, кроме букового стола, большого дубового шкафа, двух колченогих стульев неопределенной формы и небольшого набора железной, медной и бронзовой кухонной посуды. Столовые приборы в таких случаях подавались обычные. – оловянные, лишь несколько предметов было из серебра[65]65
  Столовое серебро нашего каноника состояло из шести вилок, шести ложек, солонки и миски. Стоило оно, по приведенной в инвентарной описи оценке, примерно 70 ливров.


[Закрыть].

Похоже, секретарю каноника Луи Дюшену была отведена смежная с хозяйской комната с окнами во двор, на стенах которой были повешены овернский ковер, четыре небольшие картинки и портрет каноника, написанный неизвестным художником. Эта комната с кроватью, буфетом, столом, стульями и сундуками (все старое и в весьма жалком состоянии) была не более привлекательна на вид, чем соседняя.

Мессиру Дени Фургонно, казалось, были вовсе не интересны домашние дела. Из принадлежавшего ему движимого имущества только его собственная кровать, судя по записи оценивавшего ее судебного пристава, стоила целых 24 ливра, стоимость всей остальной мебели и утвари колебалась от нескольких су до нескольких ливров. Правда, наш каноник, как всякий порядочный человек, обладал запасом постельного и столового белья (двадцать простынь, пятнадцать скатертей, двенадцать салфеток), но цена и этих взятых вместе предметов не превышала 23 ливров, по примерной оценке. Что же касается белья носильного, то тут, наоборот, ощущался явный его недостаток: кроме семи сорочек, стоивших всего-навсего 25 су, никаких признаков такового не обнаруживается[66]66
  Зато каноник держал под своей кровлей не только аркебузу и шпагу, но и… пушку!


[Закрыть].

Да, ничего не скажешь, этот наш персонаж – просто образец скромности. К тому же он, видимо, никогда не забывал, что, принадлежа к одному из тех надменных парижских капитулов, которые проповедовали элегантность, он остается еще и сельским священником, а следовательно, подобно евангельскому пастырю, должен вести свое стадо, своих крестьян, без всякой роскоши, ничем не кичась и не выставляя напоказ роскошь.

По воскресеньям, и часто на долгое время, Дени Фургонно, у которого не было ни кареты, ни экипажа, седлал свою черную лошадь, содержавшуюся в конюшне поблизости от дома, и, без каких-либо происшествий преодолев океан парижской грязи, достигал своего сельского прихода. Дом священника, прилегавший к церкви Сен-Жермен-де-Шаронн, был очень скромным строением с чердаком и конюшней во дворе. И находилось-то в нем всего две комнаты – низкая зала и спальня, а кроме них – гардеробная и чулан. Двор, благоухавший навозом и заполненный вечно галдящей птицей, отделял его от просторного амбара.

Дени Фургонно гораздо лучше чувствовал себя здесь, чем в своей городской квартире при монастыре Сент-Оноре. Едва приехав и поставив черную лошадь в конюшню жевать овес, он менял городские сорочку и сутану на одну из стареньких рубашек и «деревенскую рясу». И тут же отправлялся за приходским «Регистром крещений, венчаний и отпеваний», который хранился, когда он отсутствовал, у Абеля Рике, церковного старосты. Затем он обходил «свои» земли и взглядом знатока оценивал, в зависимости от времени года, состояние посевов или виды на урожай. В Шаронне он становился простым деревенщиной, мужиком, среди пахарей и виноградарей он был таким же крестьянином, как они, таким же алчным и скупым, таким же озабоченным непогодой человеком, который работает сам и заставляет трудиться свою землю.

Плевать на роскошь, плевать на высший свет! Он служил мессу в белом стихаре с дешевыми кружевами, в фелони, едва помеченной золотой нитью, служил, пользуясь бронзовой кадильницей. Свою комнату, которая была заодно и кухней, потому что именно там находился единственный в доме камин с крюком для подвешивания котелка, он обставил обветшалой мебелью, и ему было уютно в окружении низкой кушетки, упрятанной за зеленый саржевый полог, маленького буфета, букового стола, накрытого ковровым лоскутом, и восемью стульями всевозможных стилей, хотя компания эта и выглядела, на сторонний взгляд, довольно жалкой. В соседней гардеробной нашла пристанище самая красивая в доме мебель – кровать с высокими столбиками, украшенная драпировками из фиолетового камлота, прикрытая вместо парадного чехла старой васильковой сутаной. Эта кровать, кресло с высокой спинкой, скамья и сундук – все вместе, как сообщает нам безжалостный судебный пристав, стоило всего 8 ливров 7 су, то есть практически не стоило ничего.

Для Дени Фургонно самым важным была вовсе не возможность жить в атмосфере волшебной сказки, нет, самым важным для него было иметь в деревне, куда его периодически забрасывала судьба, находящиеся в отличном состоянии винные бочки, поставленные на прочном основании, а кроме того, просторный амбар, где он размещал урожай, собранный на своих виноградниках и полях. Потому помосты, куда все это укладывалось и расставлялось, действительно выполнены были на совесть, только в подвале таких насчитывалось шесть бочонков емкостью в полмюи[67]67
  Мюи – старинная мера емкости, равная для вина 268 литрам. – Прим. пер.


[Закрыть], в которых дозревали его дивные клареты, два таких же бочонка стояли в соседнем с гардеробной чулане, а сорок четыресталитровых бочек и немало двухсотлитровых – в амбарах. Только в той риге, что стояла поблизости от дома священника, к моменту его ухода из сего бренного мира содержалось тысяча четыреста снопов пшеницы и ржи, а на его землях еще двести поджидали, пока их увезут на хранение. Как горько, должно быть, сожалел бедный каноник, покидая юдоль земную, о том, что делает это в августе, когда еще не выжат виноград…

Вообще-то наш герой вызывает некоторые подозрения: а не притворялся ли он бедным и не любил ли звонкую монету слишком пылкой любовью? Он отдал в аренду, вероятно затем только, чтобы извлечь из этого побольше прибыли, за 40 ливров свою десятину какому-то земляку из Шаронны. Он давал в долг под не слишком высокий процент другим односельчанам суммы, варьирующиеся от 27 су до 300 ливров, требуя взамен – как за су, так и за ливры – выдать ему долговые обязательства в письменном виде. Он извлекал также немалые барыши из торговли своими винами и зерном. В низком зале, сидя перед тяжелым столом, окруженный двумя шкафами, буфетом и сундуком, запиравшимся на три замка, он тщательно подводил итоги своих сделок. Когда после его похорон подняли крышку сундука, там нашли бережно уложенные в мешки почти 3 500 ливров французскими, испанскими, голландскими, английскими, итальянскими монетами и 842 ливра 9 су (или в сегодняшнем исчислении 65 130 франков) – в долговых расписках. То есть сумму, в восемь раз превосходящую оценочную стоимость его городского и сельского движимого имущества, вместе взятых. Но, как это ни прискорбно, приходится сказать, что нам не удалось обнаружить ни малейшего следа благотворительной деятельности почтенного каноника.

Вот мы и покидаем печальные пристанища нашего неизвестно чем занимавшегося мелкого буржуа и нашего каноника, чересчур обеспокоенного мирскими благами, чтобы благодаря счастливому стечению обстоятельств перейти в куда более жизнерадостные обители двух людей, занимавших более высокое положение. Одного из них, профессия которого тоже осталась неизвестной, звали Жеаном де Фаволем, сеньором де Ла Доди. Известно только, что был он государственным советником, адъютантом бригадного генерала войск и лагерей королевской армии и что в июле 1596 г. он женился на Маргарите Ле Бо, вдове Луи Валье, казначея Франции в Лионе, и вдовушка принесла ему в приданое помимо весьма солидной ренты два дома в Париже на улице Бетизи и еще один – в деревне Марли. Детей в семье не было, денег хватало, и супруги прикупили еще парочку строений на улице Сен-Тома-дю-Лувр. Жили они по соседству от особняков Рамбуйе и Шеврёзов. Один из принадлежащих им домов, перед которым был двор, а позади – сад, представлял собою трехэтажное здание, к первому этажу которого примыкала конюшня. На первом этаже размещались кухня и зал, на втором – четыре спальни, на третьем, непосредственно под чердаком, – маленькая кладовка и чулан.

Другой наш персонаж, Никола де Байёль, сеньор де Ваттето-сюр-Мер, был и государственным советником, и докладчиком в Государственном Совете от Ратуши, и президентом Большого Совета[68]68
  Должность, приобретенная, судя по акту от 16 августа 1620 г., за 21 000 ливров.


[Закрыть]. Позже он стал послом и суперинтендантом финансов. Его авторитет постоянно рос и можно даже сказать, что он оставил кое-какой, правда, вполне мимолетный, след в истории. В июне 1608 г. он обвенчался с Луизой де Фортиа, барышней из семьи парламентария, с приданым в 43 000 ливров. 18 сентября 1620 г., стремясь добавить новый титул к своему довольно иллюзорному дворянству, господин де Байёль приобрел за 60 000 ливров дом и земли в Суази-сюр-Сен и назвал себя после этого сеньором этих мест. Будучи уже довольно зрелым мужчиной, он стал наконец отцом маленькой дочурки. Семья жила на улице Дё-Буль, в приходе Сен-Жермен-л'Оксерруа, в «собственном отеле», который на самом деле представлял собою совсем небольшой домик с двором, кухней и залом на первом этаже, двумя спальнями на втором, еще двумя и чем-то вроде мебельного склада на третьем, ну и, разумеется, чердаком под крышей.

Об этих двух персонажах до нас дошли только самые общие сведения, и мы ничего не смогли бы узнать подробнее, если бы изучение их интерьеров не давало пищи для анализа хотя бы некоторых аспектов психологии. Ни одного из наших героев нельзя было назвать по-настоящему богатым человеком, но тем не менее совершенно очевидно, что оба они были хорошо обеспечены. Месье де Байёль вроде бы до момента встречи с нами вел главным образом оседлый образ жизни, поглощенный своими обязанностями юриста, он надевал костюм для верховой езды лишь тогда, когда отправлялся в свое имение в Суази-сюр-Сен. Зато куда более активный Фаволь между заседаниями Государственного Совета частенько наведывался в армию со шпагой, кинжалом и пистолетом на боку.

Обе семьи жили в полном согласии, которое, вполне вероятно, было основано на взаимной любви, хотя в XVII в. любовь между супругами воспринималась как чувство совершенно ненормальное. После смерти мужа мадам де Фаволь в знак траура заказала на всю мебель чехлы из черной саржи, что было весьма необычно в то время, и доказала тем самым, что безутешно скорбит по покойному супругу. Месье де Байёль после кончины супруги таких доказательств нам не предоставил, однако и тут есть основания утверждать, что под крышей дома на улице Дё-Буль атмосфера была теплой и нежной, иначе – опять-таки вопреки обыкновению – вряд ли бы сажали маленького ребенка за общий стол, а это делалось, потому что в описи именно здесь фигурирует высокий детский стульчик.

Для поездок по городу оба – и господин де Байёль, и господин де Фаволь – пользовались каретами, а до 1625 г. собственная карета была явным признаком роскоши. Карета Байёля была крыта кожей и обита изнутри простой серой саржей, карета Фаволя – более богатая – темно-красным дамастом. В конюшне у Байёля стояли четыре лошади, одна из них слепая, у Фаволя – только две.

В общем-то, у современников Людовика XIII, даже у тех, кто занимал высокое положение, было куда меньше желания ослепить гостей роскошью своего жилья, чем у современников Людовика XIV. Что Байёль, что Фаволь – оба думали, скорее, об удобстве этого самого жилья, чем о том, насколько великолепным оно может выглядеть в глазах постороннего. Как мы видели, в доме каждого из них находилось по четыре спальни. Две из них у Байёля были украшены восемью фламандскими гобеленами «с изображениями животных и полей, окаймленных лесами», третья – пятью драпировками из неизвестной ткани, четвертая была просто выбелена клеевой краской. У Фаволя, соответственно, три из четырех спален также были оформлены серией фламандских гобеленов («с зеленью и персонажами»[69]69
  Гобелены Байёля были оценены в 400, 150 и 12 ливров; гобелены Фаволя – в 400, 300 и 20 ливров.


[Закрыть])и ткаными картинками из Бове. Ни в том, ни в другом доме даже и не думали об искусстве как таковом: у Фаволя, правда, висели на стенах пять маленьких картин на евангельские сюжеты, но художественной ценности ни одна из них не представляла, и стоимость их была весьма незначительна[70]70
  Сюжеты картин, висевших в доме Фаволя, такие: лики Спасителя, Благовещение, Иисус, несущий свой Крест, Распятие.


[Закрыть]. В квартире Фаволя висело простое зеркало за 30 су, у Байёля – довольно посредственное, но все-таки венецианское, оцененное в 7 ливров. Последний, видимо, был без ума от турецких ковров: он не только устилал ими полы спален, главным образом, в ногах кроватей, но и, вместо скатертей, покрывал такими коврами столы. У Фаволя было лишь два турецких ковра, но зато только один из них по стоимости равнялся всем гобеленам, которыми его коллега по Государственному Совету с гордостью украшал свое жилище.

Оба наших персонажа явно предпочитали орех: вся мебель у них, за редчайшим исключением – у кого шкафчик, у кого сундук, была из этого приятного на вид, нежного на ощупь и – скажем уж все до конца – типично буржуазного дерева. Итак, ореховые кровати – все, кроме одной у Байёля, одинаковые: с низкими столбиками, массивные, без какой-либо резьбы; каждая с несколькими тяжелыми соломенными тюфяками, поверх которых уложены нормальные матрасы; все накрыты пестрой полосатой тканью, где белое перемежалось с красным или зеленым; занавески балдахинов – чаще всего из опять же красной, зеленой, иногда – серой саржи, обильно украшенной позументом, тесьмой, бахромой из шелка. Самая красивая из всех у Фаволя была задрапирована дамастом пополам с красным атласом, подхваченным бантами черного вышитого бархата, а у Байёля – тяжелым ярко-алым шелком с тканой бахромой и шелковыми же пуговицами[71]71
  Прекрасную кровать Фаволя судебный пристав оценил в 100 ливров, Байёля – в 400 ливров.


[Закрыть].