Текст книги "Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII"

Автор книги: Эмиль Мань

Эмиль Мань
Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII

Clio cotidiana

Предисловие к русскому изданию

Книга французского историка Э. Маня посвящена периоду в истории Франции XVII в., который хорошо знаком российскому читателю по роману А. Дюма «Три мушкетера». Эпоха правления французского короля Людовика XIII была одной из тех, что определили ход истории Франции. Едва оправившись после Религиозных войн, столкнувших католиков и гугенотов в братоубийственной схватке, Франция после убийства короля Генриха IV в 1610 г. вновь оказалась на краю пропасти. Правление регентши Марии Медичи, матери юного Людовика XIII, засилье ее фаворита итальянца Кончини, амбиции принцев королевской крови обострили угаснувшие противоречия. Однако, несмотря на внешнюю вялость и кажущуюся бесхарактерность, Людовик с помощью своего первого министра, замечательного государственного деятеля кардинала Ришелье, сумел обуздать своеволие французской знати – вечного источника волнений, упорядочить аппарат управления, подорвать могущество гугенотской партии, захватив их форпост неприступную крепость Ларошель, в любой момент готовую стать открытыми вратами для врагов Франции. При Людовике XIII Франция вступила в военный конфликт с Германской империей и Испанией – Тридцатилетнюю войну, стоившую ей тяжких потерь, но позволившую сокрушить давних и могущественных недругов. Париж при Людовике и Ришелье стал культурной столицей не только Франции, но Европы. В попытке приручить неспокойную знать королевская власть стремилась превратить Париж и двор в самое привлекательное место в стране. Даже при всей своей нелюбви к пышным праздникам Людовик XIII был вынужден потворствовать веяниям своего времени. Столица, подобно магниту, притягивала к себе дворян, авантюристов, искавших развлечений и денег. Толпы поэтов и литераторов наводнили улицы Парижа, ютились под крышами мансард, надеясь пером прославить свое доселе неизвестное имя. Однако при всем блеске и величии столица Франции была полна разительных контрастов. Рядом с пышными выездами вельмож соседствовали нищета и разбой, узкие улочки были полны убийц и грабителей, что делало их небезопасными не только ночью, но и днем. Да и сам королевский двор не был спокойным, уютным уголком. Интриги, борьба кланов, политические убийства и дуэли подчас делали его не менее опасным местом, чем бурливший за стенами Лувра Париж. Служба королю не приносила большого дохода, и в погоне за модой придворные были вынуждены изыскивать самые невероятные способы обогащения. Несомненным достоинством книги Э. Маня является то, что ему удалось представить мир Парижа XVII в. во всем его многообразии: каждую главу автор посвящает повседневной жизни и нравам отдельных слоев общества – от знати до нищих.

Рассказывая о повседневной жизни французского общества, автор не довольствовался простым перечислением деталей быта и предметов обихода – наоборот, эти детали становятся фоном для увлекательного повествования. Обилие курьезных историй, юмор, прекрасный стиль, умение нарисовать портрет крупнейших политических деятелей той эпохи, показать их влияние и вес превращают книгу Э. Маня в один из самых блестящих трудов по истории Франции XVII в., которые переводились на русский язык.

Душевным людям,

которые умеют понимать изгнанников

и облегчать их страдания (1939-1941 гг.).

Э. М.

I. Взгляд на город. Повседневная жизнь улицы

В начале XVII века возникли противоречия между любителями природы, теми, у кого не осталось никаких иллюзий, моралистами, с одной стороны, и придворными, кокетками, эпикурейцами – с другой… И спор шел вот по какому странному вопросу: должен ли честный и порядочный человек, стремящийся сохранить в неприкосновенности благородство своей души или, по крайней мере, желающий вести независимую, свободную от всякого принуждения жизнь, предпочесть деревню городу? Что ему следует для себя выбрать: сельские покой и волю или суматоху и кабалу Двора? бедность и лишения или славу и богатство, которые добываются амбициями, умноженными на низость?

Популярность «Астреи»<sup>[1]1
  «Астрея» – пасторальный роман Оноре д'Юрфе (1607-1628), оказавший огромное влияние на прециозную литературу последующего времени. – Прим. пер.


[Закрыть]</sup>, триумф театра пасторалей, возбуждая у толп поклонников этого направления жажду добровольного изгнания в поля и преображения в персонажей эклог, тех самых персонажей, над которыми так славно поиздевался Шарль Сорель<sup>[2]2
  Шарль Сорель, сир де Сувиньи – французский писатель.


[Закрыть]</sup>в своем «Пастухе-сумасброде», и стали одной из причин этого противоречия.

Салоны наполнялись спорщиками, а книжные лавки – изданиями, где аккумулировались аргументы в пользу той или иной стороны. В ту самую пору, когда одни трещали не умолкая, а другие ломали перья, доказывая свою правоту, поэт-зубоскал Дю Лоран прислушивался к страстным речам в салонах и перелистывал тома, так или иначе трактовавшие щекотливую тему. Было ли у него собственное мнение по этому вопросу? Нам этого не узнать никогда. Он просто наблюдал и добросовестно регистрировал в памяти открывавшуюся ему картину нравов, остерегаясь высказываться «за» или «против», поддерживать ту или иную из воюющих сторон. А потом, по возвращении в свой кабинет, оставшись в одиночестве, видимо, испытывал лукавое удовольствие, воспроизводя на страницах своих сатир схватку защитника деревенских услад с апологетом городских удовольствий, околдованным прелестью Парижа. И если верить Дю Лорану, вот примерно как утверждал каждый из них свою правоту.

– Париж?! – восклицал поклонник сельских красот. – Только не говорите мне о Париже, об этом дьявольском городе, где беснуются орды демонов! Какое разумное существо останется в целости и неприкосновенности, у кого не угаснет рассудок в этом содоме, в этом грохоте, можно ли выжить, вдыхая зловоние этого ада, шлепая по грязи – по уши в нечистотах? Извольте-ка прогуляться по его мерзким улочкам! Только не забудьте, что на вас в любой момент может свалиться кусок кровли или доска от лесов! А если вам удастся избежать этой опасности, вас будет подстерегать еще большая: попросту оказаться раздавленным повозками или погибнуть от удушья, будучи затиснутым между мешками двух грузчиков, затесавшихся в гудящую, обезумевшую толпу! Скажете, и этого не случилось? Что ж, найдется еще немало неприятностей на вашу голову: пожар, к примеру, один из тех, что то и дело пожирают эти городские дома… Ах, так вы надеетесь, по крайней мере, ночью насладиться тишиной и покоем? Оставьте эту надежду! Ни один парижанин не рискнет похвастаться тем, что, возвращаясь с бала или из театра, способен уберечь свои пожитки, свои драгоценности, даже – свою жизнь, когда на него нападут какие-нибудь жулики, мошенники, подонки, которые кишмя кишат на каждом перекрестке этого места погибели, этого пропащего города! Таков Париж. И потому – долой из Парижа, да здравствует моя милая деревня!

– Нет в моей деревне ни крикунов, ни злопыхательства, ни грязи, ни мерзких запахов: тишина и благодать, – продолжает приверженец сельских прелестей. – Ни тебе искусства, ни дурацких церемоний. Здесь царят простодушие, невинность, здесь все просто и ясно. Вы понапрасну станете искать в деревне этих спесивых и наглых господ, которые так и норовят оттоптать вам ноги, этих тщеславных молодчиков в бараньих завитушках, что докучают вам своей модой и отравляют воздух своими духами, этих болтливых педантов, которые прожужжат вам все уши своими нудными речами… И женщины у нас не тратят время на то, чтобы наставлять рога муженькам, а мужчины – на попойки в кабаках… Какие славные люди – наши крестьяне! Не угодно ли зайти в любую лачугу? «Да пошлет вам Господь счастья и удачи», – такими словами встретят вас у порога. «Как поживаете, как себя чувствуете? Если не успели поужинать, поужинайте вместе с нами!»

Цирюльник, у которого всегда наготове доброжелательная улыбка, и кюре, у которого всегда наготове добрый совет, – вот пастыри этого стада. Пусть даже второй не всегда разбирается в Библии и еще меньше – в истории, зато с какой любезностью, восхваляя достоинства вина, он нальет вам легкого кларета, сделанного из выращенного им же винограда! И вот так вот, перемежаясь прогулками и чтением, мирно потечет жизнь в деревне, а по воскресеньям вместе с певчими в храме каждый воскликнет: «Господи, спаси и сохрани!» и каждый воспоет Ему хвалу, возблагодарит за то, что бережет его, грешного…

– Ну и на здоровье, господин сельский житель! – ответит ему воздыхатель Парижа. – Ну и наслаждайтесь сами своими красотами! Видел, видел я вашу деревню, проезжая мимо. Ничего не скажешь, настоящее чистилище! Кто это выдержит? У ваших крестьян – каменные лица, у дворян – постные физиономии, и у всех повадки черепах, с трудом передвигающихся под тяжестью панциря… Там у вас удавятся за медный грош, а если кто нацепит лишний бантик на платье или у кого заподозрят пудру на носу, – скандалов не оберешься. Хотите поразвлечься? Созерцайте деревья, смотрите, как куры несутся или гуси шлепают по болоту, – ничего, кроме этого, все равно нет! Одолевает жажда поговорить с приятным собеседником? Как же! Все разговоры вертятся вокруг коров, свиней, лошадей, собак, зайцев и пахоты… Нет, господин сельский житель, дерьмо эта ваша деревня, там только и думаешь, как убить время, чтоб самому не подохнуть от скуки!

Конечно, вы, в свою очередь, можете сколько угодно поносить Париж, ненавидеть его, питать к нему отвращение… Но на самом деле – «на свете есть Париж, и только он один, и только в нем одном – собранье всех миров»! Да, здесь можно встретить людей любой национальности. Именно здесь, в Париже, для тех, кому повезло сюда попасть, воздвигнуты Лувр – обитель богов; Дворец правосудия, где красноречие течет рекой; Сен-Жерменская ярмарка со всеми, какие только можно представить, играми и развлечениями; Новый Мост – родина смеха… Именно в Париже разбиты сады с аллеями, где влюбленные и поэты грезят в сени деревьев под шепот струй… И в этом раю, искрящемся женскими улыбками, царят радость и независимость! Никогда здесь не встретишь существа, на которое тебе было бы неприятно смотреть! Никогда время не тянется долго! Зря стараетесь, господин ипохондрик, сколько бы вы ни ругали шум и суету большого города, сколько бы ни ссылались на его опасности, мне эти опасности просто смешны!

 
«И я получаю больше удовольствия от грохота карет,
чем мог бы получить, попав на свадьбу…
А если вам требуется, чтобы я сказал вкратце обо всем, – пожалуйста:
Париж так очарователен и так сладостен,
что уехать отсюда захочешь только на небеса…»
 

Таким вот образом, при посредничестве господина Дю Лорана – как правило, он выступал в роли строгого судьи, а в данном случае – язвительного стихоплета, – мы и можем выяснить, какие, благоприятные или не слишком, мнения высказывали о своем городе парижане, современники Людовика XIII.

Тот, кто поверит в абсолютную искренность вышеизложенного, сильно ошибется. Потому что даже страстные поклонники этого города зачастую проклинали его за то, как трудно там жить, в то время как ярые хулители, пусть и удалившись в деревню, продолжали гордиться Парижем, превознося его как самый большой, самый населенный, самый роскошный город мира и с трудом переживая брань, обрушиваемую на него толпами иностранцев, приезжающих туда подучиться или поразвлечься. На самом деле иностранцам этим и в голову не приходило критиковать Париж. Для какого-нибудь Томаса Кориэйта, какого-нибудь Дэвити, каких-нибудь Зинзерлинга или Эвелина, описавших свои путешествия во Францию, Париж оставался «Городом Городов», чем-то вроде Земли Обетованной, где время протекало в непрекращающихся восторгах.

Остережемся верить опрометчивым высказываниям любых записных болтунов, которые швыряются направо и налево то хвалой, то хулой. Париж, что открывается нам в свете сохранившихся от тех времен архивных документов, никакой не ад и никакая не Земля Обетованная. Он проступает из прошлого скорее живописным, чем величественным, а главное – весьма далеким от своих привлекательных для взора «портретов», выполненных, к примеру, художниками Матье Мерианом в 1615-м и Франсуа Уаяном в 1619 г. в виде больших по размеру и забавных по содержанию гравюр.

Кажется, ни один город не предлагал взгляду приезжающего более радующих глаз пригородов. Плодородные равнины, засаженные огородными культурами, перемежались с холмами и пригорками, увенчанными виноградниками и рощицами… А на иных были выстроены ветряные мельницы с проворно крутящимися крыльями… Из буйной зелени проступали хорошенькие деревеньки и приятные на вид хутора, виднелась бесконечная цепочка выстроенных для себя парижанами загородных домиков, окруженных красивыми садами и струящимися водами. Но стоит вам миновать эту сельскую зону, и пейзаж резко изменится. Обширные пространства пастбищ и другие описанные выше красоты уступят место собственно пригородам: местечкам, состоящим в основном из строений с палисадниками, всякого рода кабачков и таверен, где в теплое время года парижане развлекаются, играя в шары, камешки или кегли, попивая кисловатое местное винцо.

А за этими будто приклеившимися к крепостным стенам предместьями, пока еще вдали встанет и сам Париж, вознося к небу крыши сгрудившихся по сторонам узких улочек домов и шпили сотни церквей. И путешественник вскрикнет от восхищения, глядя на величественную, грандиозную панораму города, и его восторги не уймутся, пока он не двинется в путь снова и – по мере приближения к Парижу – не станет все сильнее и сильнее ощущать, неприятно этому удивляясь, какой-то отвратительный, тошнотворный запах. Исходит эта вонь из рвов, переполненных всякой гнилью, объедками и мусором, и от свалок, образующих вокруг городских стен – снаружи, но весьма близко к ним, – как бы пояс из трясины, в которой вязнет нога. И вот так, погружая фундаменты домов и прочих строений в бесконечно вздымающуюся вверх магму собственных экскрементов, столица лживо изображала себя на своем гербе в виде серебряного корабля, плывущего по лазурной волне…

Могло показаться, будто отмеченные вехами башен и башенок старинные крепостные стены способны надежно противостоять атакам врага. На самом деле защита была иллюзорной, потому что укрепления к тому времени уже превращались в руины. Они могли послужить скорее для устрашения, чем для обороны, и вы тщетно искали бы хоть одну пушку на всем их протяжении. Вынужденные поддерживать оборонительные сооружения в более или менее приличном состоянии, господа эшевены только и могли что бурчать в свои бороды бранные слова, когда им приходилось урезывать ради сомнительной возможности восстановить эту рухлядь и без того тощий бюджет.

Обойдя крепостные стены – такие воинственные и весьма добродушные одновременно – по кругу, вы заметили бы в них находящиеся на разных расстояниях одни от других шестнадцать ворот, соответствовавших шестнадцати дорогам, по которым к Парижу могли проехать кареты. Дороги эти шли от границ государства, от портов, из провинций, из предместий, и по ним в сторону столицы двигались длинные повозки типа дилижансов с пассажирами из разных краев, тяжело нагруженные телеги, почтовые кареты и громадные обозы поставщиков продовольствия для парижан. Городские ворота представляли собой большие полуразрушенные строения, часто уже лишившиеся обратившихся к тому времени в прах подъемных мостов и перегороженные прилавками мясников, что, естественно, сильно затрудняло въезд в город и выезд из него. По обе стороны от собственно ворот в выкругленных стенах располагались галерейки, кабинки и сторожки, где бок о бок несли вахту привратники, акцизные служащие, следившие за тем, чтобы не упустить момента, когда придется брать ввозную пошлину, и солдаты городского ополчения. Потому что нельзя же врываться в столицу, будто это крытое гумно! Любой иностранец, любой торговец, желавшие попасть в Париж, должны были, во-первых, предъявить документ, удостоверяющий их личность, во-вторых – уплатить налог на ввоз товаров, определенный королевскими указами. И только после того, как все эти формальности были соблюдены, перед ними расступалась стена из пик и алебард и они могли беспрепятственно проникнуть наконец в город для того, чтобы – в первом случае – удовлетворить свое любопытство, а во втором – осуществить желаемые сделки. Вот тогда-то перед ними и открывалась столица мира, где, с бесконечной снисходительностью поглядывая на хозяев и гостей, царила богиня Свободы.

Так выглядел скрывающий за внешним величием свои раны, свои язвы и свою истинную немощь Париж в эпоху Людовика XIII. Изнутри же он обнаруживал, как мы увидим позже, и другие, еще более разительные контрасты. И нам представляется интересным, прежде чем приступить к их описанию, показать читателю некую странность в самом, так сказать, физическом строении города. Он не представлял собой в то время, как можно было бы подумать, никакого единообразного урбанистического блока, это был сплав, слияние разнородных элементов с разным общественным укладом: города в прямом смысле слова и обширных кварталов, островков или доменов – как религиозных, так и военных. Их было до двадцати, и все эти домены (их условно можно было бы назвать еще «ленными владениями») находились внутри пространства, ограниченного по периметру городскими крепостными стенами, но существовали независимо от города, пользуясь правом вершить правосудие по собственным законам, разрешая крупные, средние и мелкие дела и даже вынося смертные приговоры, осуществлять самоуправление, взимать налоги и пошлины, иметь свои собственные полицию и таможню. Сите, расположенный на острове с таким же именем, на священной земле древнего поселения паризиев – Лютеции; Сите, которым управляли Парламент, заседавший в специальном Дворце с весьма неприветливыми башнями, и высшее духовенство – из-под сводов кафедрального собора; Сите и Университет, включавший, кроме Сорбонны, еще и шестьдесят коллежей, населенный погуще, чем муравейник муравьями, бесчисленными книжными торговцами и типографами и подчинивший себе к тому же предместье Сен-Жак или латинский квартал, считались самыми внушительными из всех доменов<sup>[3]3
  Среди этих «вотчин» назовем еще следующие: монастырь Нотр-Дам, Тампль, аббатство Сен-Жермен-де-Пре, Сен-Лазар, Сен-Жан-де-Латран, Арсенал, аббатство Святой Женевьевы и т. д. Ими управляли бальи. Между ними и собственно городом нередко возникали правовые и имущественные споры. В пределах ленных владений ремесленники могли открывать лавочки, не имея патента, а в черте города они были лишены этого преимущества. Из всех «вотчин» только Университет обладал собственной почтой.


[Закрыть]</sup>.

Сам город был поделен – и в этом случае при разделе территории в первую очередь учитывались интересы религии – на сорок восемь приходов, во главе каждого из которых стояли священник и церковный староста, ктитор. В свою очередь Париж делился на шестнадцать гражданских кварталов, где власть Шатле сосуществовала с властью мэрии. Власть Шатле, иными словами – полиции, осуществлялась при посредстве комиссаров; мэрия – при помощи «квартиньеров» (quartiniers), или квартальных начальников и полковников городского ополчения, – исполняла административные и военные функции.

И во всей этой немыслимой путанице ленных владений, кварталов и приходов существовало население Парижа, которое в то время насчитывало приблизительно пятьсот тысяч человек постоянных жителей. В зависимости от времени года и обстоятельств цифра эта могла увеличиваться на двадцать пять-тридцать тысяч: примерно столько иностранцев и провинциалов прибывали сюда; первых привлекала слава Парижа как столицы роскоши и удовольствий, вторые наведывались к родственникам, улаживали дела, главным образом судебные. В 1637 г. вся эта людская масса распределялась так: постоянные обитатели столицы жили в шестнадцати тысячах восьмистах девятнадцати домах, не считая особняков, монастырей, академий, больниц и так далее<sup>[4]4
  Цифра, которую мы приводим здесь, взята из подлинных регистрационных книг, где содержатся данные о взимании пошлины «за грязь». Другая цифра, которую можно найти в путеводителе по Парижу Антуана де Шаварланжа, на тридцать две тысячи больше.


[Закрыть]</sup>; гости – в восьмидесяти двух гостиницах, трактирах, монастырских приютах и тридцати шести меблирашках, буквально задыхаясь в узких неудобных конурках, делавших существование в них мучительным. Впрочем, и тех постоянно не хватало.

Поскольку население непрерывно росло, городу по мере его роста ничего не оставалось, кроме как распространяться на предместья, прежде всего, вновь открытые, как Сен-Жермен, Сент-Оноре и Монмартр, – то есть выходить за крепостные стены, где было трудно и даже невозможно решать какие-то дела, где не было никаких средств коммуникаций, никаких удобств, а следовательно, никто туда особенно не стремился.

В центральной части города для того, чтобы хоть как-то разрешить проблему нехватки жилья, использовали все до последнего места «стройплощадок», вплоть до каменных мостов, которые застраивали домами в два ряда. Кроме того, вопреки королевскому запрету, возводились здания и на крепостных стенах, и на «берегах» окружавших город рвов, и даже в пределах древних кладбищ, прямо на склепах Св. Гервасия или на кладбище Невинно убиенных младенцев, а чаще всего новостройки сводились к реконструкции тех домов – правда, весьма многочисленных, которые грозили обрушиться.

Если верить Антуану де Шаварланжу, который ручается за свои данные, приведенные в составленном им первом путеводителе по Парижу, выпущенном в XVII веке для иностранцев, к 1639 г. в столице насчитывалось шестьсот улиц. Из этих шестисот улиц всего несколько, да и то с трудом, можно рассматривать в качестве улиц в современном понимании этого слова: ширина самых больших не превышала пяти-восьми метров. Это улицы Сент-Антуан, Тампль, Сен-Мартен, Сен-Дени, Монмартр и Сент-Оноре на правом берегу Сены, а на левом – улицы Сен-Жак, Ла-Арп и Дофина. Все они вели к городским воротам, а улица Бариллери пересекала остров Сите. Вокруг этих «проспектов», вытекая из них, пересекаясь между собой в невероятно запутанном лабиринте и огибая или протыкая насквозь кварталы домов и домишек, располагались заваленные всякой гнилью извилистые улочки и тупики шириной от полутора до трех метров.

Вдоль этих улиц и проулков, проложенных по плохо выравненным территориям и потому то и дело взбиравшихся вверх и сползавших вниз, справа и слева стояли возведенные с грехом пополам дома, часто поставленные наперекосяк; от этого линия, по которой они выстраивались, выглядела весьма своеобразно и даже причудливо. Иногда эти дома были каменными, иногда – деревянными, Деревянными чаще, чем каменными, но внешне фасады мало чем отличались друг от друга. Скученность населения, равно как и дефицит свободных площадей для застройки, диктовали подрядчикам и каменщикам, которым поручалось строительство, свои условия, что и привело к появлению на улицах Парижа в основном так называемых доходных домов, тянущихся в высоту скорее, чем расползающихся в ширину, и способных обеспечить жильем максимальное количество съемщиков. Как правило, такие дома строились шириной в пять метров и очень редко занимали на улице место протяженностью от шести до двенадцати метров. Они обычно состояли из нескольких четырехэтажных корпусов: главный выходил на улицу, остальные – во внутренний двор. Каждое строение венчала уродливая крыша, на которой с громадными каминными трубами соседствовали разбросанные там и сям бесчисленные жилые надстроечки и мансардочки. Дома были многооконными, войти в них можно было либо через широкие ворота, либо через узенькие калитки, а то и через лавчонки (от одной до шести на каждый дом), окна которых, где располагались «витрины», часто были выкруглены сверху. Из-за того, что все фасады, как правило, были перекошенными – нормальная для той эпохи конструкция, – казалось, будто удержать дома в вертикальном положении можно, только обеспечив их сзади надежными подпорками. На многих зданиях, прямо посреди этих скошенных фасадов, сделаны были выступы, весьма напоминавшие раздутое брюхо.

И вот такие однотипные, непрочные<sup>[5]5
  Подрядчики и каменщики, возводившие здания, будучи не уверены в их прочности, гарантировали, что они простоят не более десяти лет. Так говорит Деламар в своем «Трактате о полиции».


[Закрыть]</sup>, быстро разрушающиеся, неприглядные с виду дома быстро размножались по всему Парижу, давая приют когда одному или нескольким нанимателям, когда – в многонаселенных кварталах (Сен-Жак-де-ла-Бушери, предместье Сен-Марсель) – целым ордам бедняков, которыми управляли главные «квартиросъемщики». На некоторых улицах (Фоссе-Сен-Жермен-л'Оксерруа, Сен-Тома, Лувра, Пти-Шан, Кинкампуа, Тампль и других) доходные дома перемежались с частными особняками, а другие – более узкие, к примеру, такие, как аристократическая улица Венеции (шириной в полтора метра) – такие же доходные дома превращали в мрачные ущелья, позволявшие их обитателям увидеть меж коньков крыш разве что крошечный клочок неба.

Вот и получалось, что парижанам из-за высоты их домов<sup>[6]6
  Каменные дома строились высотой от семнадцати до двадцати метров, деревянные – в пределах шестнадцати метров.


[Закрыть]</sup>и узости улиц, на которых жили, доставалась в их жалких комнатушках, где приходилось целый день сидеть с зажженными светильниками, лишь малая толика воздуха и света. И только те, чьи окна выходили на набережную Сены, могли считать себя счастливчиками, потому что река обеспечивала им и благодатные лучи солнца, и живительный ветерок. Другие, которым повезло меньше, те, кто вынужден был существовать в сумеречной и удушливой, пронизанной зловонием атмосфере, постоянно переезжали с места на место в поисках уголка, где они наконец смогли бы и насладиться видом на открытое пространство, и надышаться вволю.

К несчастью, подобными привилегиями имели возможность воспользоваться только те, кто искал и нашел себе кров во «внешних» предместьях Парижа. Внутри городских стен дышать было нечем во все времена: потребностью в свежем воздухе приходилось жертвовать из-за необходимости строить и строить, ведь население постоянно увеличивалось. Конечно, были – и обширные – «места для прогулок», в большей или меньшей степени способные решать проблему вентиляции города: Люксембургский сад, Арсенальский, Тюильри, бульвары Сент-Антуан и Ла Рен, аллеи Королевы Маргариты и Пре-о-Клер… Но именно «способные решать», а не «решавшие», потому что все они были расположены по периферии. В старых кварталах чуть ли не по пальцам можно было сосчитать количество садов, разбитых горожанами<sup>[7]7
  Восемь в квартале Сен-Мартен, семь – в квартале Сен-Марсель плюс там же – одна овчарня.


[Закрыть]</sup>, сеньорами или священнослужителями<sup>[8]8
  В новых кварталах все получалось наоборот: к примеру, на Монмартре при застройке сразу же предусматривалась необходимость насыщения кислородом легких города. Тридцать два сквера, часть которых занимала площадь не менее двадцати туаз, сдавались в аренду или служили площадками для игры в шары, и наличие этих садов самым что ни на есть чудесным образом сказывалось на условиях жизни обитателей двенадцати улиц, образовывавших квартал в 1637 г.


[Закрыть]</sup>, и только эти сады обеспечивали хоть какие-то свободные пространства среди скопления (если не нагромождения) домов. В общем, циркуляцию воздуха в Париже того времени можно было наблюдать лишь в весьма немногочисленных местах. Это были несколько образовавшихся уже в ту эпоху площадей и перекрестков больших улиц: паперть Собора Парижской Богоматери; место переправы, часто занимаемое ярмарками; Гревская площадь, расположенная перед зданием старого муниципалитета, тесная, неровная и постоянно наводняемая торговым людом, нахлынувшим с Винного пути (Etape au vin) и из ворот Сен-Поль; Королевская площадь и площадь Дофина, одна с четырех сторон, другая с трех окруженные постройками; площадь Мобер – просто перекресток, где сходились улицы, по которым текли реки прохожих; всякий вход на мост и выход с него; площадки перед церквами, занятые рыночками, работавшими когда два, а когда три раза в неделю.

Разумеется, ни этих незначительных, с современной точки зрения, по размерам площадей, ни этих перекрестков, где встречались один узкий проулок-ручеек с другим, еще более жалким на вид, было недостаточно, чтобы оздоровить атмосферу Парижа. От улиц в этом смысле толку никакого ожидать не приходилось. Были они широкими или подобны туннелям – на всех стояла одинаково нестерпимая вонь: экскременты и отбросы пополам с болотной гнилью. И если дул ветер, то и он вместо того, чтобы рассеивать ядовитые испарения, напротив, распространял эти «дивные ароматы», поднимая их на своих крыльях – от этажа к этажу – до самых крыш.

В 1604 г. маленький – трехлетний – принц Луи, будущий Людовик XIII, проезжая из замка Сен-Жермен в Париж через предместье Сент-Оноре – квартал новый и куда лучше вентилируемый, чем внутригородские, старинные кварталы – сразу же почувствовал, как веет затхлостью от вод ручейка, вдоль которого двигалась карета, и наморщил нос.

– Маманга! – обратился он к своей гувернантке, мадам де Монгла, подетски переиначивая ее трудную фамилию. – Как тут дурно пахнет!

Для того чтобы дитя не лишилось чувств, пришлось сунуть ему под нос платочек, пропитанный уксусом. Скажете – восприятие капризного ребенка? Ничего подобного! Гораздо позже, уже став взрослым, Людовик по-прежнему страдал, вдыхая тлетворные миазмы, доносившиеся до его окон от вонючих дыр на набережных и из окружавших Лувр рвов, и постоянно старался сбежать из зачумленного города на лоно природы, где можно было по крайней мере проветрить легкие.

Никто лучше этого короля не понимал горестных стенаний его подданных, вынужденных дышать кошмарной вонью. Чтобы избавить несчастных от запаха, который источала грязь, сплошь устилавшая почву Парижа, Людовик XIII неоднократно приказывал реорганизовывать службу, отвечавшую за уборку мусора и до тех пор оказывавшуюся абсолютно не способной справиться с этим злом. Работники службы не находили иного средства лечения «болезни», кроме увеличения протяженности мостовых. Им удалось вымостить блоками песчаника довольно крупного размера, булыжниками или просто щебенкой все проезжие дороги и торговые пути, но отнюдь не жилые улочки, которые окончательно превратились в места сбора зловонных нечистот. Но, с другой стороны, среди указов короля появился и такой, что предписывал создать целую армию мусорщиков, вооруженных лопатами и тачками и призванных убирать именно улицы города, освобождая их от грязи; королевским же указом служащим в полиции вменялось в обязанность следить, как владельцы домов заботятся о том, чтобы территория перед их строениями ежедневно подметалась и даже отмывалась, причем уклонение от этой повинности грозило штрафом. Были введены специальные пошлины и увеличена плата за эти строения для того, чтобы покрыть расходы на мощение и уборку.

Но все громадные усилия, еще умножавшиеся опасениями перед чумой или другой заразой, оставались тщетными. Грязь и вонь не убывали. Грязь быстро покрывала заново вымощенные мостовые, и они скрывались под ее толстым слоем. Грязь сопротивлялась метле и лопате. Бессмысленно было выметать и смывать ее. Сложная смесь, в которую входили: навоз, оставленный на дорогах лошадями, ослами, мулами и прочими Божьими тварями, бесчисленными в городе и бесконечно по нему циркулировавшими; опять же навоз, но вываливавшийся из переполненных конюшен; очистки овощей и фруктов, брошенные куда придется откормщиками скота, пригнавшими его из деревни; всевозможные отбросы, чаще всего органические, ведущие свое происхождение из живодерен, боен, кожевенных и красильных мастерских; все это месиво, раздавленное колесами несметного количества повозок и разбавленное тиной, в которую превратилась вода в ручьях, ибо ручьи эти давно уже стали попросту сточными канавами, все это буро-черное месиво, как говорили современники, «шибало в нос не хуже горчицы», испуская одновременно трупный И отдающий адом серный запах…

Тот, кто освободил бы город от страшной грязи, стал бы самым почитаемым благодетелем для всех его обитателей, и они воздвигли бы в его честь храм, и они молились бы на него. Потому что не было ни единого жителя Парижа, кроме разве что самых отважных, кто не боялся бы этой грязи. Грязь разъедала одежду, от нее облупливались корпуса и днища карет, она постепенно, но неотвратимо разрушала все, на что попадала. «Руанский сифилис и парижская грязь исчезают только вместе с теми, кого они коснутся», – говорит старинная пословица. Необходимость вдыхать удушающий запах этой грязи вынудила монсеньора Альфонса дю Плесси де Ришелье, кардинала-архиепископа Лионского, примаса Галлии, который, не дрогнув, лечил больных чумой в своей провинции, отказаться от поездок в Париж даже тогда, когда его призывали туда важные дела, связанные с религией. На какие только хитрости и уловки не шли люди, чтобы избежать контакта с грязью! Дворяне приказывали седлать лошадей, для того чтобы ездить по городу. Судьи, врачи, богатые горожане взгромождались на мулов, менее зажиточные нанимали грузчиков и усаживались им на плечи. Именно грязь привела к тому, что вошло в обычай носить высокие сапоги: они спасали чулки и даже модные в ту пору короткие штаны от повреждений.