Текст книги "Обреченные"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

Вытащили лодки на берег и мужики. Успели домой уйти раньше женщин. И Зинка, войдя в сенцы, сразу поняла – Ерофей уже пришел. Кого-то привел. Из дома чужой голос доносится. Прислушалась. Узнала. И сердце забилось ошалело.

Баба вытерла лицо, вымыла забрызганные грязью ноги в кадушке, одернула юбку и вошла в дом, словно только что вышла из него.

Гость сидел за столом на кухне. Завидев хозяйку, почтительно встал. Поздоровался. Оглядел бабу быстро, жадно. В глазах огонек зажегся. Зинка пошла переодеться в сухое.

Мимоходом заметила, что муж не угощал гостя. Значит, незванно объявился, сам пришел. Может из-за нее? Чтоб взглянуть. Иль намекнуть, мол, не все утратили годы.

– Потускнел он. Изменился. Осел как-то и поблек. Плечи ссутулились. Чуб поредел. Глаза выцвели. Лицо в морщинах. Но улыбка осталась прежней. А значит время не вытравило, – отметила Зинка. И, помолившись, спокойно вошла на кухню.

– В плену я был пять лет. А когда выпустили, куда возвращаться? Расстреляли бы меня, как других, за то, что сам себя не убил. Вот и прижился на чужбине. Выучил язык. Работал. Но домой тянуло. Не один я у австрияков маялся. Много русских там осело. Семьями обзавелись. И я… Думал никогда своего села не увижу. После гражданки сколько лет прошло! А тут новая война. Нам и предложили, помочь новой власти навести порядок в своих селах. Короче, стать полицаями, старостами, за хорошую плату. Сулили многое. Дома, скотину, харчи. И полную поддержку немцев. Я и соблазнился. Поверил. Домой хотелось. Стариков увидеть, помочь им и защитить. Кто ж кроме меня? – закурил гость.

– Эх, Митька, а я то про тебя думал, что ты погиб, – вздохнул хозяин.

– Так все думали. Даже мои старики. Я ж писать им боялся, чтоб за связь с заграницей не убили. Молчал. И приехал в конце сорок первого, как снег на голову свалился среди ночи. Меня старостой участка назначили. Село ты бы не узнал. Оно впятеро вымахало. Отстроилось. Городом стало. Ну, а должность с виду негромкая. Хотя права большие. Мне их враз растолковали. К счастью, люди меня не узнали. И только старики. Моих не проведешь. По голосу свою кровь почуяли. Обрадовались, что из мертвых воскрес. Что с семьей вернулся, как человек, при хорошей должности.

– А люди, сельчане как? – спросил Ерофей.

– По-разному, Но я никого не обижал. Помогал им. Сами знаете, что у меня врагов никогда не было. Никто из-за меня не пострадал. Никого я не выдал. Ни под виселицу, ни под пулю не подвел. За своих детей боялся. Чтоб не мстили. А потому ничего не опасался для себя, когда немцы отступили. Хотя они советовали мне уехать с ними. Я отказался. И зря. Сграбастали меня враз. Не стали разбираться, был от меня вред иль нет? Главное, мол, старостой работал. И всю семью подчистую замели. Хорошо, что старики успели к старшему брату перебраться. В другое село. Будто почуяли, что меня ждет. Их и не тронули. Зато нас – сослали. Как предателей. А в чем виноваты? Не я – другой бы был. И кто знает, что лучше? – вздохнул гость.

– Злыдней ты не был. Это верно. Дурак на подлости не способен. Ума не хватит, – согласился хозяин.

Гость обиделся. – Это почему же я – дурак? Меня за границей таким не считали. Да и не выжил бы, будь таким. А вот ты себя умным считаешь, но влип хуже меня.

– Я от подлецов пострадал, от завистников. Этих умом не возьмешь. Но выжил. И даже здесь не из последних. Все как у людей, сам видишь. Хоть нас голышом отправили. Без копейки и куска хлеба. Так-то вот!

– Был бы ты умным, не сидел бы в Усолье. Кое-кто и побогаче вашего жил, а в кулаки не попал и живет на воле, – прищурился гость.

– У каждого своя планида. Я жил на виду. Работал, не тарахтел. Ни перед кем не унижался, как ты. Я – кулак, а ты – сознательный, в бедняках ходил. А нынче оба тут паримся, – невесело усмехнулся Ерофей и спросил внезапно:

– А ежли по совести, не на исповедь же ты ко мне пришел. Чего ж занесло? Что хочешь?

– Попроситься пожить у тебя на время. Пока избу поставлю. Не заживусь…

– Не-е, земеля, тебя я знаю. Лодырь из лодырей. А дома руками строят. Не языком. Им сколько хошь бреши, стены этим не поставишь. Ты завсегда бездельником был. То мне, как никому, известно. Не пущу. Попросишься на зиму, а избу до конца жизни не поставишь, – рассмеялся Ерофей.

– А ты, Зин, иль тоже мне откажешь? Не поверишь, как и Ероха? – внезапно обратился гость к бабе.

– Как хозяин. Он дом строил. Я таким не распоряжаюсь, – вспыхнула баба от неожиданности.

Ерофей вприщур глянул на обоих. И спросил сквозь зубы:

– Ас чего об таком бабу спрашиваешь? Иль она заместо меня голова семьи иль тебе моего слова мало? Нешто смирился б я с ее дозволеньем поперек моего слова?

Гость улыбнулся криво:

– У женщин сердце мягче. Вот и понадеялся, что не откажет по старой памяти.

Зинку, словно кипятком облили. Схватила гостя за грудки, сорвала со стула и толкнув дверь плечом, выкинула грязной охапкой наружу, крикнув зло:

– Я тебе, паскудник, язык поганый вырву! Ишь чего вздумал? Чтоб духу твоего вонючего тут не было, рожа продажная! Не то сама башку тебе снесу!

Ерофей сидел у стола сцепив кулаки, бледный.

– Сознавайся, шалава, путалась с ним?

У Зинки от страха все внутри похолодело.

– Не отрекайся от греха! Полюбовник тебя выдал! – встал перед бабой лохматой горой.

Зинка упала перед ним на колени. Заплакала горько:

– Был грех, Ерофеюшка, давно, по глупости. Прости меня ради всего пережитого! Век того не утворю. Ради дочки, прости! Виновата была. По молодости стряслось. Когда избил ты меня. После того! – выла баба.

– С кем еще путалась?

– Другого греха нет на мне.

– Встань! – потребовал мужик. И посадив Зинку напротив, сказал, тяжело роняя слова:

– Угляжу твой блуд, с ним, иль с кем другим, голову руками скручу. Ни на что не гляну. Коль приглянешь кого другого, скажи мне. Но живя со мной – не крути. Не позорь! Не спущу такого!

– Будет, Ерофей. Много с того времени изменилось. Дорог ты мне. Хотя и не враз это случилось. Себя за грех свой все годы кляла. Да не исправить. Не вернуть. Больше, чем я себя ругала, никому уж не добавить. Внутри черно. Годы мучалась. А теперь, либо убей, либо прости…

– Он, змей треклятый, не такой уж и дурак. Ишь, что удумал? Разбить нас с тобой. А самому под шумок теплее пристроиться. Ну да ништяк, я ему брехалку подстригу, коль надо будет, – усмехнулся Ерофей, задумав что-то свое.

Зинка вытерев слезы сказала тихо:

– Да кто ему поверит? Все видели, что мы его из дома выкинули. После того веры его словам не будет. Иль ты наших не знаешь?

Ерофей с того дня не замечал земляка. А Зинка делала вид, что никогда не была с ним знакома.

Да и виделись они редко, случайно. Ссыльные с утра до ночи пропадали на лову, а недавние – строили дома общими силами. И тоже – с темна до темна.

Митька вместе со своими, порой до полуночи в землянку не уходил. Топор, пилу, молоток из рук не выпускал. Стены его дома росли на зависть быстро,

Ерофей, искоса глянув, диву давался. Вот чудо, думал мужик, даже дурака за границей работать научили. Кто б сказал – не поверил бы.

Зинка даже отворачивалась, увидев Митьку и никогда не отвечала на его приветствие.

Бабы как-то на лову, спросили ее, почему с таким треском и бранью выкинули они из дома земляка? Зинка ждала этого вопроса:

– Он из идейных был. В наше время. Из тех, кто заложил. И пришел проситься пожить у нас. Будто мы забыли кому ссылкой обязаны. Вот и выкинули. Чтоб знал – не без памяти мы…

– Вон оно что? – нахмурилась Лидия и спросила:

– А как же он с немцами снюхался? Почему его свои выслали?

– В гражданку в плен попал. А потом с немцами вернулся. На жирный кусок позарился. При Советах не повезло в начальство выбиться. Так хоть эти приметили. А свои вернулись и поймали. Законопатили сюда.

– Во шкура переметная!

– Да все они такие! – сказала Дашка уверенно.

– И не все! Вот та баба, что у меня живет, совсем другая. Она к немцам никакого отношения не имела. У ней мужика на войне убило. Похоронка пришла. А дети, их кормить надо. Вот и пошла сторожем в комендатуру. Детей надо было сберечь. Она ни писать, ни читать не умеет, а ее в измене Родине обвинили. И слушать не стали, что ни в чем не виновата. Сграбастали и сюда. А за что?

– Эта хоть сама в комендатуру нанялась, а я чего наслушалась, спать не могла, – говорила Акулина бабам:

– Кормила я новых ужином и услышала, как их дедок в каракулевом воротнике, про себя Шаману рассказывал. У меня аж сердце болело, – перевела баба дух.

– И чего он говорил? – подтолкнула Лидка.

– А то, что в их деревне на третий день войны ни одного мужика не осталось. Всех на войну сбрили. И хотевших и нехотевших. Даже дедов соскребли с печек. Он в лесу работал, потому про него запамятовали. Он про войну и не знал. А тут у него порох кончился, он и объявился подкупить в сельмаге. Его немцы за задницу. И людям, бабам показывают, может признают блудного старика? Бабы за деда ухватились. Какой никакой, а мужик. Хоть видом. Ну и просказали, кто он в самом деле. И вступились. Немцы и говорят – становись старостой. Старик козлом уперся. А тут бабы, воем воют – согласись Бога ради, не то к нам чужого пришлют, может изверга, – тарахтела Акулина.

– Неужто сбежать не мог? – удивилась Лидка.

– От немцев, может и убег бы, а от своих как? Умолили, уплакали, уговорили, жалью взяли. И согласился дедок. Никому за все время зла не сделал.

– Верьте вы им! Все они невиновные нынче! Кто ж в грехе сознается? – не выдержала Ольга, зло прервав Акулину.

– А чего ему брехать? Он Шаману давал читать заявление всех баб деревни, которые говорили про деда доброе, вступились за него на суде и даже Сталину это заявление посылали. Но суд не стал ждать. И старика сюда согнали. А бабы в заявлении пишут, что он им всем жизни сберег. Таких награждать надо и низко в пояс им кланяться.

– Поди, сам насочинял? – не верила Зинка, вспомнив Митьку.

– Да он ни одной буквы не знает, если б Шаман не прочел, не знал бы, что про него написано. У него копия. Оригинал – в Москве. Но видно, там тоже читать некому стало, – вздохнула Акулина тяжело и продолжала:

– Мало было его старого взять. Даже сына – фронтовика, вместе с женой и детьми, как изменников Родины. Сын его ни сном, ни духом, день назад с госпиталя после контузии… Демобилизовали его уже за границей. Вернулся. А его ночью накрыли… У него одних орденов и медалей больше десятка. Да кто с этим разбирался?

– Да уж точно! Кому есть дело до чужой судьбы? Всяк своей шкурой дорожит, – вставила Лидия.

– А откуда у него каракулевый воротник? Небось не на свои гроши купил? Поди-ка немцы дали?! – не верила Ольга.

– Премировали его до войны. За работу в лесу. Вот и остался воротник памятью, от звания человечьего. Больше ничего нет, – выдохнула Акулина.

– То-то его сын без матюгов разговаривать не умеет. И власти по– черному кроет, – вспомнила Лидка.

– На его месте, как иначе? – удивилась Ольга и добавила:

– Знать, не зря, наши мужики, понаслушавшись, подобрели к новым. Они, как и мы, ни за хрен собачий сюда влипли…

– Не скажи. Есть средь них один. Фамилия паскудная. Как клеймо – Комар. Так он и впрямь душегуб. В полицаях всю войну был. В самой Белоруссии. Детей партизанских в заложники брать помогал. И держал, покуда родители не объявятся. Там был отряд дяди Коли. Так даже троих детей командира этого отряда он своими руками пострелял на мосту. Выслуживался…

– А ты откуда знаешь? – спросили Ольгу бабы.

– Лидкина квартирантка рассказывала. Сама. И говорила, что все они этого Комара ненавидят. В пути не то ругались, до драк доходило с ним. Он хоть и старый, а жилистый тот Комар, И сыны его копия. Полицейские образины. Почему и нынче никто им строиться не помогает, не садится рядом, не разговаривают с ним.

– Ас чего он полицаем стал? – поинтересовалась Ольга.

– До революции земли того села его собственными были. Да забрал их колхоз под поля. Комар терпел, но молчал. А когда немцы пришли – он и высунулся, объявился, как говно в проруби. Всех коммунистов, комсомольцев, активистов в один день помог немцам переловить. И расправиться…

– Так за свое – отнятое! Это и понятно! А ты, что, за грабеж в ноги бандюгам кланялась бы? – не сдержалась Зинка и продолжила:

– Когда б у вас отняли кровное, с чем срослись, что кормило вас, я б поглядела, как с ворами поступили, дай вам волю! А нынче кости перемываете тому, кто на земле хозяином был! Отплатил за свое, как сумел. Теперь ему и отойти не будет горько!

– А дети при чем, партизаны?

– Иди ты, Акулина, знаешь куда, иль подсказать? Кого эти партизаны защищали? Тебя иль меня? Власть! Какая и нас, и его

гробила, обокрала! И дети партизанские – копия родителей. Яблоко от яблони далеко не укатится. Так что нечего человека на мослы ставить. Он свое праздновал. И вряд ли о том жалеет. Да и чем они друг от друга отличаются? Ничем! Не верю, что кого-то уговорили помимо воли. Попробуй кого из нас уломать? Ни хрена! А за свой дом и поля, я тоже в нашей деревне не с одного шкуру бы спустила до самой задницы! – кипела Зинка.

– Пока с нас спускают. И не одну шкуру. Охолонь, – успокаивала Зинку Лидия.

– Да будет вам, бабы! Чего мы делимся, на виноватых и честняг? Все тут сдохнем. Одна по нас память – ссыльные. И никто не станет ковыряться, кого за что сюда пригнали, – усмехнулась Ольга и позвала вытаскивать сети.

Вечером Ольга подозвала Лидку и сказала, что ее зовет Шаман. Баба вошла в дом, тихо постучав.

– Входи! – отозвался Виктор и, придвинув бабе табуретку, предложил присесть.

– Ну ты знаешь, что с почтальонов тебя Волков скинул за побитого милиционера. Знаю, трудно тебе на лову. Не под силу. И община предлагает облегченье. Займись харчами. Общими. На-вроде кладовщика. Уж не знаю, что происходит, но харчи на глазах тают. Хоть и людей немного прибавилось. Так-то мы и ползимы не протянем. Голодовать начнем. Побереги общее. Для всех. Прошу. Тебе больше других верю. Но о том – никому. Особо – новым. Вора поймать надо не предупреждая. Поняла?

– И надолго это? – поинтересовалась Лидка.

– Пока не знаю. Но и своим, нашим не делись, – попросил Шаман.

Лидка, сказавшись больной, завалилась в постель засветло. А едва

стемнело, выскользнула из дома. Притаилась у землянки, от которой, как на ладони, все село видно.

Вслушиваясь в разговоры, смех, брань, плач усольцев, в затихающие голоса, сонный храп, доносившийся из домов и землянок.

Вокруг ни души. Даже тоскливо стало. И баба оглядываясь по сторонам, только теперь заметила, что новички уже подводят свои дома под крышу. Вон дом Комара, самый просторный, плечистый, еще бы, три сына с отцом строят, не сегодня, так завтра крышу заимеет: И это за полтора месяца! Митькин дом конечно поменьше, поприземистей, но тоже растет. Через неделю семья землянку покинет. А вон– и дом лесника. Затейливый, как терем. Дед не для себя, для внучат старается. Власти у детворы отняли детство, как сказку, а старик ее вернуть норовит, покуда жив. Чудак, сколько той жизни ему осталось? А он резные ставни уже навесил. Крышу и ту разукрасил резьбой. На трубе вертящегося петуха смастерил. Давно бы могла семья в дом перейти, да дед-выдумщик неделю выпросил. Мастерит что-то. Удивить хочет. А разве можно удивить усольца чем-нибудь? Прожившего здесь хотя бы месяц никакие испытания уже не испугают и не удивят.

Недаром меж собой говорят ссыльные, что усольцев и смерть и черти боятся. Потому что смерть – от мук избавленье, а ссыльный сам – хуже черта. Может из усольцев на том свете и набирают чертей, – смеется баба в темноту тихо. И вдруг дыханье затаила, шаги услышала. Уверенные, тяжелые.

Лидка внимательно вгляделась в темноту. Две фигуры скользнули в землянку, где ссыльные хранили копченую рыбу, икру, купленную в поселковом магазине тушенку.

Лидка бросилась к землянке, закрыла дверь и подперла ее ломом, которым подпирали двери всегда.

Кто-то изнутри заматерился. Лидка бросилась к дому Гусева. Через пяток минут все село было на ногах.

Ерофей стал у двери, кулаки-гири наготове. Шаман с фонарем тут же. Десяток дюжих мужиков затаили дыхание. Харитон выбил ногою лом и крикнул в темноту:

– Выходите! Народ вас ждет!

Из – землянки вышел Комар вместе со старшим сыном.

– Сучьи выродки! – сплюнул Ерофей и разжал кулаки.

Виктор ожидал встретить тут кого угодно, но не старика Комара. Втайне от всех думал, поймает поселковую шпану и среди них – сына Волкова. Уж тогда он испозорит председателя поссовета на весь Север. А тут – старик с сыном…

Ерофею хотелось увидеть тут Митьку. Вот бы кому он шею наломал не жалеючи, за все разом свел бы с ним счеты. Того как раз не было среди собравшихся. Но не тут-то было…

Комар стоял, опустив голову. Плечами и спиной сына загородил:

– Меня убейте! Я грешен. Сына не троньте. Я его подбил. Сам за свое ответ понесу, – опустил старик голову.

– Что тебя воровать приспичило? Нешто жратвы из общего котла не хватает вам? – допытывался Ерофей.

Комар головой мотнул отрицательно. Потом плечи его дрогнули, нервы сдали:

– Не могу без припасов. Нутро пустоте противится. А самим недосуг. Сами видите. Думал не приметите, не хватитесь. Вот и согрешил.

– Все вернешь завтра посветлу. И от дня нынешнего на все годы жить станете вне общины. Нарушил ты заповедь Божью и наш закон. Не будет прощенья семье твоей никогда. Все мы хозяевами были, все голодали, но не выживали, обворовывая других. Знай, дед, придет кончина твоя – не разрешим паскудить наш погост. Отдельно будешь лежать, как пес, который, сбесившись, всех подряд кусает, – говорил Никанор зло. С того дня семья Комаров среди ссыльных в ссылке жить стала. С ними никто не общался, не замечал и не работал вместе. От них. отвернулось все Усолье. И Комары поняли, что случившееся проложило пропасть меж ними и селом – надолго, а может, навсегда.

Ерофей с Зинкой, как и остальные ссыльные, делали запасы на зиму не жалея сил. В этом году неподалеку от картофельного поля случайно набрели бабы на поляну маслят. И за неделю навозили на старой кляче столько, что мужики удивлялись.

В погребах усольцев даже варенье появилось. Малиновое. А все Зинка. Повезло ей в поселке уговорить нескольких старух купить сахара. Те уважили. Но сахар сырым оказался… И баба пригорюнилась. Пожалела, что столько денег извела зря. Но вернувшийся с маяка сын Гусева принес для Татьянки горсть малины. Неподалеку от маяка набрал. Зинка и уговорила ребятню сходить за ягодой. Те уже на следующий день бидончиками, банками принесли с три ведра. Да так понравилось им варенье, что без уговоров сами за малиной бегали.

Зинка радовалась: все разнообразнее стол усольцев будет.

К концу осени, когда закончилась путина и с хмурого, пузатого неба готова была сорваться первая жестокая метель, вздумала баба сходить в поселок за продуктами вместе с Лидкой. За эту путину, рыбокомбинат впервые по-честному рассчитался со ссыльными.

Женщины, оставив в лодке двоих подростков из села, попросили подождать, не убегать далеко от лодки и заторопились в магазин. В новом пальто, в пуховом пушистом платке, Зинка выглядела красивее и наряднее поселковых баб, не узнавших в ней ссыльную.

Завидев ее, очередь онемело расступилась. Зинка купила все что было нужно. Набив до отказа все сумки и сетки. И лишь когда стала рассчитываться, продавец спохватилась, узнала бабу и заорала:

– Вертай все обратно! Ишь, нахапала! Путевым людям из-за вас не хватит! Вырядилась тут в кралю, прохвостка! На нашей крови нажралась! А ну, пошла отсюда, дармоедка! – потянула руки к сумкам.

– А ну! Покажь свои руки сюда, – потребовала Зинка багровея. И сунув под нос продавцу свои шершавые, мозолистые руки, сказала:

– Это мы тебя кормим! И не гунди, пока мы молчим!

– Молодец, женщина! Вот это да! И за себя постоит, и глянуть на нее любо! – услышала голос за спиной. Оглянулась, окинула строгим взглядом говорившего:

– Эх-х! Мне б такую бабу! До чего хороша!

– И верно, хоть картину с ей пиши! Уродил же Бог красу такую, – не сдержался дедок – сторож.

– Да ты что? Она ж из Усолья! – дернул кто-то мужика за рукав. Тот, ойкнув, затих, будто подавился собственным восторгом.

А продавец, снова осмелев, заорала на Зинку, словно сдуру. Видно, давно в свой адрес комплиментов не слышала. Вот и зашлась злобой, как барбоска. Грозить милицией стала. И тут не стерпела Лидка.

Вывернулась откуда-то из толпы. Такого насовала продавцу, что та долго не могла продохнуть и стояла онемело выпучив глаза.

Люди из очереди наружу выскакивали, хватаясь за животы. Заходились от смеха. Не могли разогнуться. Смеялись до слез, до колик. А Лидка сыпала, как из пулемета, не уставая.

У мужиков, видавших виды, папиросы повыпадали из зубов. Такого они в жизни не слыхали. Даже на войне… Тут же баба… Всем очко вперед дала…

Продавец и рада бы ответить, да куда там? Нарвалась на второе дыхание, свежую волну. И хотела любой ценой, поскорее избавиться от языкатой бабы.

А Зинка с Лидкой, подхватив сумки и сетки, хохоча на весь поселок, возвращались к лодке. Не дойдя немного, прислушались. Откуда крики? Заторопились. А вскоре остановились обомлев.

Свора поселковых пацанов забрасывали камнями усольскую лодку. Одному из подростков разбили камнями голову, второму попали в глаз. Но и это не остановило. Толпа мальчишек, озверев, подступала все ближе к лодке. Силы были явно неравными. И тогда Лидка сообразила. Налетела. Схватила самого задиристого мальчишку. Толкнув в спину, повалила. Связала поясом руки, швырнула в лодку.

– Еще один камень, задушу вашего! – крикнула пересохшим горлом.

Подростки сразу выпустили камни из рук. Испугались, поверили. У Лидки от злобы лицо перекосилось, посерело.

Когда покупки оказались в лодке, Зинка предложила отпустить пацана.

– Нет! Он, гад, за всех ответит! Пусть наши решат, что с ним делать!

– оттолкнула лодку от берега.

– Тетка, отпусти! Не то голову тебе поселковые оторвут за нашего!

– грозился с берега чей-то веснушчатый мальчишка.

– В ноги кланяться станете! – усмехнулась Лидка. И гребла к Усолью торопливо.

Вечером в село приехала милиция вместе с хмурым, худым мужиком.

– Где мой сын? – заорал он на все Усолье. Но ему никто не ответил.

– Не дай Бог, если что утворили, всех сожгу! – заорал визгливо. Но никто даже голову не повернул в его сторону.

Рыжеусый милиционер, завидев Ерофея, подошел, как к старому знакомому:

– Где поселковый пацан?

– Да вон у костра сидит. С ним Харитон. Наших ребят лечит. Пойдите к ним, – и сам – пошел следом.

У костра ссыльные подростков окружили. Двое – перевязаны. Рассказывают, как все произошло:

– Мы тихо сидели. Ждали своих. Даже не разговаривали. А эти, – кивнув в сторону поселкового, – заорали: – Бей полицаев, громи врагов народа! И стали камнями швырять в нас. Мы тоже хотели. Но нам головы поднять не дали. И забрасывали, пока наши из магазина не вернулись. Даже когда в глаз мне попали – сильней стали закидывать. А Толику в голову три раза камнем попали. Убили б – не успей наши…

– Доколе это твориться будет? Уж меж пацанами до убийства доходит! – негодовал Ерофей.

Поселковый мужик, завидев сына, подскочил:

– Тебя били? – спросил взахлеб.

– Ждали, покуда ты подоспеешь, чтоб тебя на его глазах выпороть за паскудное воспитание! Чтоб век помнил, как за прокунду платятся! – схватил поселкового мужика за шиворот Ерофей. И крикнул:

– Эй, Лидка! Возьми замухрышку! Сорви портки и врежь ему за малого двойную порцию! Чтоб до конца жизни жопа не зажила. Как сесть захочет, так и вспомнит, выблевок вонючий!

Лидка подскочила с вожжами. Усатый милиционер остановил ее.

– Не трожьте. Не надо самосуда. Мы с этим разберемся. Всех мальчишек разыщем. Уж поверьте, за версту обходить станут, – подталкивал к лодке отца с сыном.

Усольцы видели, как причалив к берегу, повел милиционер обоих в милицию. И, наблюдавшие за берегом усольские мальчишки, дежурившие до темноты, не увидели, чтобы милиционер отпустил задержанных.

Через неделю отец мальчишки снова появился в Усолье. Но уже не кричал, он плакал, упрашивая ссыльных, простить поселковых пацанов.

– Всех их в колонию отправляют. В тюрьму для малолеток. Разве это правильно? Ну, виноваты они – оплатим мы лечение ваших ребят. Но и наших пощадите! Дети они! Глупые еще!

– Эти глупые средь вас росли. Другими им не стать. Простим мы их – дадим повадку бить теперь уже сторожко, из-за угла. Нынче они и вовсе озвереют. А после тюрьмы, помнить станут, что чуть где обсерутся, их по вони сыщут. Небось ваши слова они кричали – полицаи, враги народа! Нехай самих уголовниками назовут. Это по справедливости. И не проси тут. Сгинь с глаз! – потребовал Ерофей. Остальные ссыльные молчали.

Через день к усольцам прибыла из Октябрьского целая делегация родителей.

Их встретил на берегу Никанор.

– С чем приехали? – спросил хмуро. И услышав, что хотят просить прощенья для мальчишек, не велел выходить на берег.

– Зря прикатили! Пришло время проучить вас. Чтоб впредь знали. И боялись обидеть невинного!

– Это вы невинные? – вспылил седой мужик, и расхохотался нахально, грязно. – Слушай, ты, полицайская морда, кулак недобитый, неужели думаешь, если наших мальчишек посадят, вам это даром пройдет? Да не мечтайте о таком! Никого дышать не оставим! Ни единого! Запомни это! И своим передай, – развернул лодку по течению и направил к поселку,

Никанор передал весь разговор усольцам.

– Может, в милицию сказать? – подал кто-то робкий голос.

– Они нас сутками стеречь станут? Чего ж на своем берегу порядка не навели? Нет уж, тут самим надо! Сторожей будем выставлять каждую ночь. Иначе до беды недалеко, – вздохнул Никанор.

И тут бабы отошли в сторону. Зашептались меж собой. И утром в Октябрьский уехала на лодке Лидка.

Вернулась к обеду. Привезла в лодке трех собак. Выпустила на берег. И смеясь сказала:

– Две бродячие. Жратвой заманила. А этого, здорового, купила у добрых людей.

– Зачем нам они? – не сразу понял Гусев.

– Сторожа. Дня за два всех своих узнают. А коли кто чужой– дадут знать. Брехнут. С ними и сторожить легче. И проспать нельзя.

Усольцам понравилась затея с собаками. Оно и верно. Хоть голос подадут. И то прок…

Но собаки не услышали. Крепко уснули в ту ночь ссыльные, забыв об угрозе. Не знали, что в этот день увезли из поселка семерых подростков в трудовую колонию. А их озверевшие родители решили отплатить ссыльным за свое и ребячье горе.

Первым вспыхнул факелом дом Комаров. Облитый бензином со всех сторон, он загорелся ярко, высветив в ночи усольскую улицу и бегущих по ней людей. Вот они облили дом Ерофея. Чиркнула спичка, но чья-то жесткая рука сдавила горло. Подняла высоко над землей…

– Сдохни, курва! – громыхнуло громом в ухо.

Из домов выскакивали полуголые ссыльные. Кто к реке по воду, другие за лопаты и тряпье, надо пожар тушить. Огонь от дома Комаров на другие перекинется. Уйми его потом…

Трещит, лопается, разлетается от жара в брызги оконное стекло. Осколки летят в глаза, лица. Люди не замечают. Водой, землей, тряпьем огонь тушат. Сбивают брезентом. Но огонь сильнее. Не будь бензина – давно бы справились. Тут же – хоть волком вой.

Дети, бабы – бегом воду носят. Сколько ее на дом вылито? А стены огнем берутся. Он к крыше поднимается. Там рубероид. Его не погасить.

– Господи! Прости грехи наши! – плачет старик Комар. Но пожар безжалостен. Огонь заметался по дому, сжирая на пути все подряд.

А в темной воде Широкой нагнал Ерофей лодку с поселковыми поджигателями. Перевернул ее, навалившись на борт всем телом. Накинулся на того, кто лодкой правил. Кулаком в темя. Тот откинулся, ко дну пошел. Следом другого прихватил. За горло. Не сразу почувствовал нож под лопаткой. Тупая боль сковала руку. Потом не стало дыхания. Ничего не успел понять Ерофей. В глазах темно стало.

– Значит, сумели огонь одолеть, – мелькнуло в сознании последнее…

Но нет, не сумели ссыльные потушить пожар. Единственное – не дали огню перекинуться на соседние дома. Да и то, потому, что не успели облить их бензином поселковые. Зинка, возвращаясь домой случайно приметила мужика, валяющегося за углом дома. Не ссыльный. Язык прокушен. Видать, в руки Ерофея попался. По запаху поняла, что помешал муж поджечь дом. Но где сам? На пожаре его не было. В доме тоже пусто. Выскочила к реке. Там никого. Но от чего так дрожит все тело и ноет, болит сердце? Что случилось? Откуда ждать беду? – текли по щекам слезы.

И только собаки, почуяв беду, выли в черное небо, то ли отпевая Ерофея, то ли зиму торопя. Ерофея вместе с двумя поселковыми мужиками выбросило на берег приливом через три дня. Забрали мертвеца и от Зинкиного дома. Других поджигателей никто не видел, некому было их назвать. И милиция, теряясь в догадках, передала материал в прокуратуру. Пожар в Усолье, смерть четырех человек, ей так и не удалось расследовать…

После похорон Ерофея Зинка долго не выходила из дома. Стала неразговорчивой, злой. И все оставшееся в душе тепло отдавала дочери. Татьянка росла похожей на свекровь. С малолетства взялась за иглу, училась шить. Если б не женщины, может и свихнулась бы Зинка от горя и одиночества. Но ей не дали. И не глядя на замкнутость и нежелание бабы видеть чужих в доме, ее редко оставляли один на один с памятью и бедой.

Пережил эту зиму в землянке и Комар, вместе со старухой и сыновьями. Никто из ссыльных не взял его к себе в дом. Не пустил пожить до тепла. Зинка одна спала в холодной постели. Но однажды проснулась в ужасе. Услышала, как тихо открылась входная дверь. Кто-то, сдерживая дыхание, наскоро разулся и на цыпочках направился к ней.

– Кто тут? – всполошилась баба.

– Я, Митька… – отозвалось рядом.

– Чего тебе? – еле успела спросить, как жадные руки схватили ее душно, прижали к волосатой груди:

– Моя, Зина, радость моя…

– Пошел отсюда, кобель! – вырывалась баба. А Митька уже влез в постель, тискает бабу, лапает. Зинка отталкивает, бранится. Худой мужик с виду, но жилистый, тяжело сладить с ним. И вдруг вспомнилось, как опозорил он ее перед Ерофеем. И вся злоба на него собралась в колючий ком.

Митька и не ожидал. Он уже успел содрать с себя мешавшую одежду и млел от радости, что сумеет отомстить за свой позор мертвому Ерофею. Но не тут-то было… Зинка напряглась, вытолкнула мужика из постели, и схватив топор у печки, бросилась на Митьку. Тот увернулся. Зинка, словно ошалев, пошла на него буром.

– За шлюху принял? Думал, я тебя приму, коль вдовой стала?

Митька в одной исподней рубахе, едва успел выскочить из избы. И голый, босиком по морозу и снегу, благо усольцы не все проснулись, бежал к своему дому, натягивая подол рубахи на срамное. Вслед ему на все село неслась отборная брань, от какой не только задница, пятки краснели.