Текст книги "Обреченные"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

Не то что на малые – на серьезные болезни здесь никто не обращал внимания. И если кто пытался филонить, это сразу отражалось на всей семье, на обеденном столе. А потому и Никанору не хотелось быть хуже других. Он забрасывал в море сети, тянул вместе со всеми мужиками улов из моря. И у него вспухали ладони от непосильных тяжестей, резались в кровь все пальцы, от просоленных сетей руки не заживали. Они немели от усталости и боли, переставали слушаться и ныли по ночам, обрывая безжалостно сон.

Никанор на первых порах зубами скрипел от этой боли. Знала Ирина, как вылечить их. Но не говорила, не помогла.

Помнила баба, как цыкнул, как выругал ее за слезы по отцу и матери. Ей тогда тоже было нестерпимо больно.

Лишь Гусев сжалился над Никанором, заметив его мученья. И велел на ночь подержать руки в теплом коровьем молоке. Несколько дней так делать. Руки и зажили. Перестали опухать и кровоточить. Сошли рубцы, зажили ссадины.

От простуды вылечил его Шаман. Дал отвар зверобоя с душицей. А ноги в морской капусте велел держать. Простуду будто рукой сняло.

Здесь, в бригаде, Никанор считался лишь с Харитоном. Тот никогда никого не высмеивал, всем старался помочь, ободрить. Он понимал каждого. Был умнее и образованнее всех усольцев, но никогда тем не кичился. Он терпеливо переносил тяготы ссылки, никому не жалуясь на свои беды. Он никогда не обращался за помощью к властям, признавая над собою лишь власть Бога.

– А ты хоть раз Его видел? – спросил как-то Харитона Блохин.

– Да кто ж я такой, чтобы узреть самого Создателя? – изумился Харитон.

– А как же поклоняешься тому, кого не знаешь, не видел?

– Почему – не знаю? Я знаю! Верю в Него и люблю.

– Так это ты! А Он почему не видит? Значит, нет Его. Иначе, как допустил твою ссылки и все муки в ней?

– Испытания Господь посылает всем людям. Но не каждый их выдерживает. Вот и меня Создатель проверяет. Значит, видит меня. Иные больше претерпели, другие умерли. Я, пока, живу. И на том спасибо Господу! Ведь не без крова, не в голоде. Мне грех сетовать. Создатель щадит, жалеет.

– А откуда знаешь, что есть Он?

– Иначе бы нас никого не было! Ни людей, ни жизни на земле. Не создали ж ее нынешние власти. Советам – сколько лет? И сколько лет земле, людям? Думаешь, Богу не ведомо, что у нас творится? Еще как знает! И настанет тот день, когда всякий власть предержащий ответит за дела свои. И тот доносчик мой, и все стукачи встанут перед лицом Создателя и понесут наказание за мерзости, содеянные на земле! Ибо от глаз Творца не скроются дела добрые и злые. И будет суд над каждым…

Никанору отчего-то холодно стало.

Он передернул плечами зябко, словно увидел себя жарящимся на сковородке. А вокруг все те, кто не без его помощи были осуждены и расстреляны чекистами.

Никанор с того дня люто возненавидел Харитона за то, что он, сам того не зная, сказал злое слово в адрес стукача.

С тех пор Никанор стал «пасти» священника. Следил за каждым его словом, за жизнью. И нередко среди ночи подсматривал в окно, прислушивался к каждому слову, долетавшему из дома, и собрал по капле, по крупице, «компру» на человека.

Священник о том даже не догадывался. А сведения Никанора о нем чекисты не считали заслуживающими внимания и отмахивались от них, называя собранную информацию – мелкой, незначительной, не представляющей угрозы никому.

И Никанор выжидал своего часа, не спускал глаз с Харитона.

Может быть, будь он любим женой и детьми, не обратил бы внимания на слова священника, либо забыл бы о сказанном. Иль задумался. Перестал бы фискалить. Жил бы спокойно.

Но… Нет, нигде не получал он тепла для души. Жена охладела к нему совсем. И подчас за много дней не обмолвилась ни словом.

Дети относились к нему, как к временному жильцу. Никогда не просили его помочь по дому. Даже праздники семья встречала не по-людски, без смеха и радости. И хотя на Новый год накрывался стол, дети не подходили к нему, пока отец не уходил в спальню. Тогда они доедали оставшееся. И тихо уходили к себе. Они ни к кому не ходили в гости и к себе никого не звали.

Никанор объяснял это тем, что ему – голове общины, иначе вести себя нельзя. Он не должен ни с кем сближаться. Чтобы другие не подумали, будто он к кому-то относится по-особому.

Ирина как-то съязвила:

– Даже здесь считаешь себя начальством. Вот и живешь, как бревно в болоте. Ни тепла от тебя, ни радости. Никому. Верно твой брат сказал о тебе:

– Вышли мы все из народа, как нам вернуться в него?

Никанор тогда спросил ее:

– А тебе чего не хватает?

– А что я имею, кроме детей? – спросила она вместо ответа и, залившись горючими слезами, вышла из комнаты.

…Ирина, а это знал весь курс института, была дочерью интеллигентов. Мать – врач, отец – тоже. И только дочь решила стать агрономом.

Ира росла не зная ни в чем нужды. Семья всегда держала домработницу, которая управлялась и в квартире, и на кухне. Ирина только училась.

Но когда жизнь дала трещину, научилась сама растить детей, готовить, убирать, стирать. Вот только любить не научилась мужа. Не смогла заставить собственное сердце. А первое увлечение им не сумела отличить от любви, и оно быстро прошло вместе с молодостью.

В семье Ирины все было иначе. Мать с отцом души не чаяли друг в друге. Ни на минуту не разлучались. Любили гостей. И в доме часто звенели смех и музыка.

Кого она любила больше? Обоих одинаково. Они берегли ее от невзгод, лелеяли. Она никогда не слышала, чтоб родители поругались. Они так и остались в ее памяти влюбленными студентами, не утратившими за годы своего чувства и прочной дружбы.

Ирине тоже мечталось о таком. Но не повезло…

Никанор высмеивал ее за привычки, приобретенные в семье отца. И часто называл жену мещанкой, гнилой интеллигенткой. Она сначала обижалась, а потом перестала обращать внимание на дурные выходки мужа.

Дети сразу предпочли материнское воспитание, усвоили ее манеры, привычки. И никогда не подходили к столу неумытыми или непричесанными. Они всегда были опрятно одеты. И никогда, в отличие от Никанора, не чавкали за столом. Не брали хлеб вилкой, а мясо руками. Не ковырялись за столом в носу, не любили громких голосов. И никогда не забывали сказать матери – «доброе утро» или «спокойной ночи». Вытирали обувь о тряпку, прежде чем войти в дом. Никогда не раскидывали в беспорядке одежду и обувь.

К этому их с малолетства приучила мать.

И если Никанор требовал, чтобы дети называли его на вы, мать от такой глупости категорически отказалась, сказав однажды убедительно:

– К Богу в молитве человек обращается на ты, а кто есть человек, чтобы его выше Господа величали? Это ложное представление об уважении всегда порождает неискренность. Я такого не хочу…

И дети, называя мать на ты, любили ее до бесконечности. Исправно выкая, не признавали отца.

Все это не осталось без внимания ссыльных. Но вмешиваться в жизнь и порядки чужой семьи никто не хотел.

Дети Никанора даже в Усолье держались особняком. Знали, чужих детей в дом приводить нельзя. А значит и самим не стоит ни к кому заявляться.

Ирина тоже не имела в селе подруг. Не сблизило ни с кем ни время, ни горе. Она жила как улитка в раковине.

Дети? Но с ними не поделишься сокровенным, наболевшим, бабьим. Да и зачем им знать такое? Хватает с них того, что сами видят, о чем не надо говорить.

Бабы сели и не горели желанием общаться с нею. У каждой своих забот хватало.

Шло время. Оно ничего не изменило в семье Блохиных. Лишь глубже пролегла пропасть между супругами, да подросшие дети все чаще уходили из дома на берег моря, погулять, подышать свежим воздухом, хоть немного побыть самими собой, пока не успели состариться окончательно.

Они привыкли к тому, что отец время от времени болел. И любил поваляться в постели с газетами.

Лишь один раз посмеялись Блохины от души, когда усольцы вытащили всю семью отметить Рождество Христово за общим столом.

Вот тогда и вылезло воспитание родительского дома из Никанора.

Набравшись водки так, что своих детей от чужих отличить не мог, вышел Блохин из-за стола и стал напротив Лидки, спел частушки про Семеновну:

Эх, Семеновна, баба русская, жопа толстая, а юбка узкая…

Лидка, от неожиданности икнув по-свинячьи, ощупала себя. И, не поняв, вылупилась по-бараньи на главу общины. За что охаял ее? А Блохин уже зашелся другой частушкой, иных песен не знал:

Эх, Семеновна,

тебе поют везде,

а молодой Семен,

утонул в

Никанора тут же вывели из круга. Гусев потащил его домой. А старший Блохин, загребая ватными, непослушными ногами снег, все пытался выписывать кренделя и горланил на все Усолье такое, отчего все ссыльные хохотали до колик в животах. Но после того случая Блохиных уже никогда не звали на праздники к общему столу. А и проснувшийся на другой день Блохин в ужасе кинулся к жене, спрашивал, не допустил ли он лишку? Когда Ирина и дети рассказали обо всем, Никанорсам себе дал слово никогда не ходить на праздники и не выпивать ни с кем.

Два дня мучился от головной боли. И с того времени, впрямь, как отрубил, капли в рот не брал никогда и возненавидел даже разговоры мужиков о прежних попойках.

Любителя выпить Оську так высмеял при всех мужиках, отругал его, пригрозил отправить в прачечную помогать бабам, что рыжий мужичонка, несмотря на злой язык, не нашел что ответить. И после того разговора старался не попадать на глаза Никанору в нетрезвом виде.

Никанор был резким, грубым человеком. Он никому ничего о себе не рассказывал. И о нем ссыльные лишь строили догадки. Не рассказала ничего о муже и Ирина. Собственно, она мало что о нем знала, и не интересовалась им. В Усолье все ссыльные считали, что Ирина и Никанор живут дружно. Из их дома никто никогда не слышал криков, брани. Никто не видел лицо бабы заплаканным либо в синяках.

В доме Блохиных всегда было на удивление тихо, словно жизнь, заранее приготовившись к смерти, добровольно легла в гроб и ждала лишь своего часа.

Никанор часто болел. Сказались голодное детство и годы студенчества.

Болячки вылезали одна за другой. Их едва успевал лечить. А они наваливались скопом и тогда валили с ног надолго. И Блохин горел от высокой температуры, метался в постели, обливаясь потом.

Жена, молча поставив перед ним на табуретке чай с малиновым вареньем, тут же уходила, даже не оглянувшись, не спросив, может еще чего надо?

Заботилась она лишь о детях. Они – о ней. Старший Блохин никогда не сострадал больным даже в своей семье.

Никанор вздыхает, лежа на шконке, упершись взглядом в потолок камеры.

И все же, как догадался Егор? Как понял? Ведь не спросил, стукач ли? А уверенно. Смягчил, мол, догадываюсь. Но даже из дома убежал на всю ночь. Что же увидел? Когда? Бумаги, которые писал, не мог прочесть. Я их сразу относил. Все в доме знали, что пишу жалобы в отношении себя, по инстанциям. Для того всякую свободную минуту искал. До ночи над ними корпел. При свечах. Чуть не ослеп. И чекистам помогал не ради забавы. А чтоб и они обратили внимание. Помогли бы вырваться из Усолья. Ведь в сообщениях всегда был точен. Сколько негодяев помог разоблачить! Ни с кем не считался. Даже с тещей и тестем. А нечего было им зарубежные лекарства хвалить, восторгаться возможностями буржуйской врачебной практики, их заработками. Нечего было наши больницы и госпитали называть тюремными камерами и рассадниками инфекций. Я это не придумал. Это их слова. Они о том каждый день говорили, что в наших условиях вылечить невозможно. Лишь усугубить страдания, отнять здоровье окончательно. Что у нас в стране о людях не заботятся и медицина в загоне. А все строй виноват. Мол, он самый бесчеловечный. Это наш-то строй? Ишь, гады! Их строй не устраивал! Мешал работать, лечить? А как он мог помешать? Значит, не умели! Или хотели лечить буржуев? За толстые кошельки? Ну уж нет! Чем я хуже? Работал, на зарплату жил. На чужие доходы рот не разевал. А им не по нраву! Видишь ли, не нравились звонки «сверху», того скорее из больницы выписать, другого срочно прооперировать! Значит, так надо было стране! А их указания раздражали. Мол, человеческий организм не машина. Его не поторопишь с выздоровлением. А больного не имеем права выписывать! Вот вам и доказали, что наш врач все должен уметь! – усмехается Никанор в пустоту камеры. И снова задает себе прежний вопрос: «Как Егор догадался?»

Поговорить с сыном начистоту больше не успел, не пришлось.

«Но уж вернусь, обязательно дознаюсь. Чего бы это мне ни стоило. Позову за плывуном на море. Там и вытряхну из него», – решил Блохин и тут же услышал, как в замочную скважину камеры кто-то вставляет ключ.

«Нет, до обеда еще далеко. Значит, не баландер. Да тот и открывает не так медленно. А быстро, резко щелкнув ключом. Тут же, как старая баба возится. Не часто эту дверь открывает. Ну, значит, вспомнили обо мне!»– вздохнул Никанор. И встал со шконки.

– Блохин! За мной! – скомандовали с порога, даже не переступив.

Никанор тут же вынырнул из камеры, пошел следом, ни о чем не

спрашивая.

Его провели в кабинет. Серый, пропыленный, он насторожил своей холодностью, запущенностью.

– Садись. Чего топчешься? – процедил сквозь зубы человек за столом. Он даже голову не поднял от бумаг. Демонстрировал занятость. Разговор начал не сразу. Дал попереживать вдоволь. А потом, отодвинув в сторону бумаги, спросил:

– Это за что же ты, Блохин, подлянку нам подкинул?

– Какую? – не сразу сообразил Никанор.

– С Харитоном. Священником усольским!

– Никакой подлянки не было. Я сам видел, куда он ответ положил. За икону Спасителя. Я не виноват, что обыск позже ареста провели.

– Да этот ответ, черт с ним! Ты писал, что священник постоянно позорит советскую власть. Призывает ссыльных не признавать ее и порочит весь строй. Говорит плохо о коммунистах, позорит каждого.

– Да! И теперь это подтверждаю! – выпрямился Никанор.

– Мы перепроверили ваши сведения. Целая комиссия занималась этим делом. Ни одно из утверждений не подтвердилось. Шесть человек впустую убили целую неделю! Вы понимаете, сколько сил и средств отнято у людей и государства? А все впустую! – побагровев, грохнул по столу кулаком, глянул на Никанора ненавидящими глазами.

– Да кто же вам в таком добровольно признается? Поумнел Харитон, побывав здесь. Теперь из него калеными клещами никто лишнего слова не вытянет.

– Вы что? За идиотов нас считаете? Кто же о таком с самим Харитоном говорить станет? – возмутился человек.

– Об убеждениях говорят с глазу на глаз. Что о том могут знать посторонние?

– А вы кто Харитону? С какой целью оклеветали его? И тем самым дискредитировали нашу работу?

Блохин сжался в комок. Внутри все похолодело. Ответил не задумываясь:

– У меня одна цель – помочь стране избавиться от всех врагов. От тех, кто мешает государству.

– Чем мог помещать стране священник, живущий в ссылке?

– Болтовней своей. И письмом, какое в Канаду послать собрался. Вы бы дождались, пока он его на почту сдаст, а там ребята ваши принесли бы сюда.

– Да, отправил он письмо. Прочли мы его. И ничего в нем нет такого, о чем вы нам сообщали. Такое письмо хоть в газету публикуй, никому не будет стыдно. И, заметьте, никто не знал, что оно будет проверено. Потому что хоть и отправлено Гусевым, но написано рукой Харитона. Его почерк нам всем известен.

– Заморочили вам голову. Отвели глаза от того, что пойдет следом за этим письмом. Они уже знают, что все их письма проверяются чекистами, – рассмеялся Блохин.

– Еще учить нас взялся? Да этот Харитон проверен так, как никто другой. У вас в биографии, при полной проверке, дерьма куда как больше оказалось. Удивляюсь, кто вас от высшей меры вытащил? И зачем?

– Меня расстрелять? А за что? – побледнел Никанор.

– За все грехи в работе, за ложь в информации. За то, что по вашей вине из-за излишней доверчивости были арестованы невиновные люди. Некоторых уже не вернуть. Вы не просто негодяй!

– Каждая моя информация всегда проверялась. Я работал по заданию. На кого указывали – за тем следил. А теперь на меня свои промахи списать хотите? Не выйдет! Я не лопух! – кричал Блохин, пугаясь тишины и зловещей улыбки человека, сидевшего за столом неподвижно. «Что он задумал? Чего хочет от меня?» – обливался потом Блохин.

– Короче, с вами все решено! В Усолье вы не вернетесь! Там вас знают как стукача. И, конечно, найдут повод и способ расправиться незаметно. Тот же Шаман отправит на тот свет своими настоями.

– Нет! Он верующий, он не способен на такое! – еще больше испугался Никанор, сам не зная чего.

– Когда рядом доносчик, и о том все знают – окружающие забывают о порядочности. Всяк вспоминает о собственной безопасности и собственной жизни. Тут не до сантиментов, когда речь пойдет о том, как уцелеть – никакими средствами не брезгуют. Вы – один, а ссыльных много. Вы им – враг. И нас подвели. Доверие потеряли. Нет смысла защищать вас, беречь, – встал человек. И, пройдясь по кабинету, остановился напротив Блохина. Сказал, помедлив:

– Все, Никанор, спета песенка…

– Какая песенка?

– Последняя… Расстаемся мы. Навсегда прощаемся,

– А я куда теперь?

– Сегодня увезут отсюда.

– На расстрел? – дрогнул голос Блохина.

– Да нет. Зачем же так? Вы поедете не под пулю. Это я вам гарантирую.

– В зону? – допытывался Никанор.

– Нет. Не в зону, – медлил чекист, смакуя тревогу и страх Блохина.

– На другое место ссылки?

– Не угадали…

– Неужели на волю?!

– Вот именно! Теперь в самую точку попал! – рассмеялся чекист.

– На волю?! Меня? А зачем же вы так ругали меня? Обзывали даже! Я уж тут чего не передумал!

– Это на будущее! Чтобы больше не допускал ошибок! Чтобы осторожнее был с информацией и перепроверял потщательнее!

– А как же мои? Семья? Где они? Ведь вы не только меня отпустите? – заторопился Блохин.

– Сначала вас. Вы устройтесь. А они следом прибудут.

– Сегодня? Мне можно собираться?

– Давайте.

– А документы когда мне вернут? – вспомнил Никанор.

– На месте получите.

– Как? Почему не сразу, как всем?

– Вам документы нужны особые! С отметкой. По которым вас оберегать будут от всяких неожиданностей. А потому и на новое место вас доставят с почетом, в сопровождении.

Никанор насторожился, – Умолк.

– Чего потускнели? Вас проводят и все. Чтобы по пути ничего не случилось. В целости, в сохранности довезти хотим. Мы дорожим своими помощниками. Как иначе? Вот и заботимся, – усмехался человек.

– А мой билет? – спросил Блохин, -

– Наш транспорт как раз доставит вас. Попутно. Им в ту сторону нужно. Так что билет не нужен.

Блохину бы бегом вещи собирать. А у него язык, соскучившийся в камере без общения, опережая разум, вопросы задает:

– Кому обязан я своим освобождением. Волей?

– Самому себе. И никому больше. За старания и помощь вашу…

– А куда меня послать решили теперь, на прежнее место жительства или нет?

– На прежнем месте вы хорошо справились с делами. Теперь, чуть иное. Ну, для вас, как я понимаю, главное – свобода, воля, окружение себе подобными. Все это вам будет предоставлено в избытке.

– Даже окружение? – удивился Блохин.

– Все правильные, умные. Без подлости и грязи. Жизнью проверены. Природой самой. И породой. С ними без мороки.

– Да разве есть теперь такое место, где общение по душе и без оглядки? Ну для меня и то, вон, несправедливость вышла. Иначе не оказался б в ссылке, – тараторил Блохин.

– Теперь зачем прошлые обиды вспоминать? С ними покончено. Мы разобрались. Вы свободны. Собирайтесь, – и глянул на часы, добавил:

– Транспорт отходит в семь вечера. Так что пообедаете и поужинаете. И отдохнуть успеете.

– А если я в Усолье к своим смотаюсь быстренько? Предупрежу, обрадую. Побуду с ними. И к семи – вернусь.

– Не стоит. Не надо. Мы сами сообщим вашей семье. Не оставим в неизвестности. Вам выходить одному нельзя, – посуровел голос человека. И, сев к бумагам, сказал коротко:

– Идите в камеру. За вами придут. Заранее желаю – счастливого пути!

– Спасибо! – вышел в коридор Блохин и, опережая охрану, побежал в камеру собираться.

Он наскоро побросал в рюкзак, предложенный охранником, одежду, в которой его привезли из Усолья. Переоделся в хлопчатобумажный новый костюм, ожидавший его на шконке.

– Да, не щедры! Ишь, какую дешевку подкинули в благодарность за мою информацию. А ведь столько лет рисковал! Собственной головой! Уж могли бы и на шерстяной костюм разориться для меня. В этом даже на глаза приличным людям не покажешься. Осмеют. Такую одежду лишь на спецовку дают. А они для воли объегорили мне эту дрянь! – злился Никанор, разглядывая костюм.

Блохин приметил белую рубашку, простые носки и полуботинки в коробке. Все подошло, все было по размеру, впору.

– А галстук? Где галстук? – вырвалось удивленное у Никанора. И тут же сам себя успокоил:

– Ничего, окружение, если оно порядочное, как мне обещают, не осудит. Ведь я к ним не из дома, из камеры заявлюсь. Поймут…

Но тут же испугался:

– А вдруг там будут женщины из высшего света – жены высокого начальства! Ведь только они сто раз проверенными бывают! Как же я без галстука? Неприлично.

И вспомнилась пословица начальника лаборатории, с которым работал последнее время:

– Сотрудник без галстука, все равно что без головы. Либо он растрепа, либо пьяница. Я таких увольнять буду.

– Ну меня в обиду не дадут. Есть кому вступиться и отрекомендовать, никто высмеять не посмеет.

Блохин ел остывший обед и внезапно вспомнилось. Возмутился:

– Выходит, пустили меня в тираж, раз заранее предупредили, что окружение проверенное будет. Значит, информировать не о ком. И мои знания и опыт больше не понадобятся. Тогда для чего я там нужен? Ведь не пропадать же всему, что приобрел за годы? Значит, на секретный объект повезут. Где иностранцы. Рядом или поблизости. О них сообщать надо все. Иначе зачем столько загадок? Видно этого, который меня повезет, не очень просветили. Не хотят раскрывать ему гостайну. Не то – документы, билеты, семью вмиг соорудили бы – и кати на все стороны живей. Здесь же семья – позже. Выходит, правильно я угадал. Решили меня повысить. В доверие вошел. Да и еще бы! Столько лет на чекистов работал! Пора иметь авторитет! Видно на военный объект направят? Жаль только, что образование у меня сельхозное. Но главное не это. Я теперь многое умею. Найдут и мне дело по способностям. С чекистами не пропадешь. Годы доказали!

Ровно в семь вечера за Блохиным пришли. Открыли дверь камеры, оглядев собравшегося в дорогу Никанора, велели идти вперед, к реке. К пристани. Там уже ждал знакомый катер.

Никанор глянул на противоположный берег. Там копошились ссыльные. Ловили корюшку. Лиц не разглядеть. Далековато. Да и усольцы работали, не обращая внимания на катер, прижавшийся к причалу.

Там, за сопкой, еле виднелись крыши села… Вон и его дом, знакомая завалинка. Зайти бы хоть на минуту – защемило сердце. Но не пустят. Пытался проситься. Чекисты не любят повторять свое решение дважды. А так домой хочется. Вон кто-то из дома вышел. Конечно, Ирина. Эх-х, крикнуть бы ей словечко, но не услышит все равно. А у чекистов доверие потеряю. Не велели на глаза показываться никому, ради собственной безопасности. Значит, в этом что-то есть. Чекисты слов на ветер не бросают. А все ж хочется сказать, что вольным стал, на свободу вышел, чтоб хоть раз в жизни вздохнула жена и порадовалась за него.

«Не все по ссылкам мотаться, настал и наш день! » —смотрит Блохин на небо, светлое-светлое.

Наступил полярный день. Теперь, как и на всем Севере, солнце не заходит над Камчаткой. В три ночи книгу читать можно без свечей. Потом, на час – полтора, вроде сумерек наступит. А дальше опять утро. С солнцем придет новый день…

Увидит ли Блохин полярный день когда-нибудь, или увезут его подальше от этих мест, от Севера, от воспоминаний? От холодов и ссылок, от пережитого? А может его в Москву как пострадавшего от клеветы к награде представят?

«Вот узнают усольцы, с ума сойдут, если средь них еще и Герой Советского Союза жил. Бок о бок. Потрогать можно было. Было… Зато попробуйте тогда назвать меня без отчества. И обратиться как там в Усолье, запросто! Я вам живо напомню, кто вы есть! За один стол не сяду. Да и какой там стол? Через порог не пущу! Я напомню всем бывшие грехи! Как мне – герою, наравне с вами вкалывать приходилось! Ирке ее норов быстро скручу! Ишь, интеллигентка в манжетках! По буржуйским родителям слезы лила рекой! А я болел, даже рядом не присела! – представлял себя Блохин отмытым, тщательно выбритым, в черном габардиновом костюме, белой накрахмаленной рубашке, начищенных ботинках, в которые точно в зеркало можно смотреться. Ни пылинки. Конечно, при галстуке, синем, в белый горох. Всегда о таком мечтал. Часы на руке, чтоб всем видно было. Из кармана костюма на груди едва виднеется уголок снежно-белого накрахмаленного платочка. А на другой стороне груди – орден Ленина и Звезда Героя. Золотая! Ярче солнца горит».

Никанор даже зажмурился. Самому жутко стало от таких видений. Холодок по спине прошелся мелкими мурашками.

«Ирка обомлеет. Небось, сразу на шею кинется. Прощенья станет просить за все годы холода. Начнет каяться. Да что толку? Герой всем нужен. А разве это не в ссылке заслужил? Не пережитым? Почему тогда не любила?» – упрекает Блохин жену мысленно.

– Чего стоишь, разинув рот? Валяй вниз. В свою каюту! Нечего тут топтаться! Сказано не высовываться! – услышал голос рядом. И кто-то грубо подтолкнул его к двери.

Никанор спустился вниз, перед ним открыли дверь, едва он переступил порог, дверь за ним захлопнулась глухо со стоном и закрылась снаружи на ключ.

– Отчаливай! Вперед по малу! – услышал Блохин голос сверху и тут же, совсем рядом, заработал двигатель, тарахтя, кашляя, смеясь.

Никанор услышал, как заплескалась вода за бортом. Катер постепенно набирал скорость.

В маленький иллюминатор Никанор увидел удаляющийся усольский берег.

Никто из ссыльных не оглянулся вслед катеру, идущему к устью, к морю. Никто и предположить не мог, что увозят на нем Никанора навсегда.

А Блохин стоял, прощаясь с этим берегом, понимая, что сюда он больше не вернется.

Смутные чувства тревоги и надежды переплелись в один корявый узел в его душе. Ему хотелось плакать от страха и кричать от радости. Пугало его грубое обращение с ним. Ведь не пустили в общую каюту. Это неспроста. Загнали в отдельную. Как зэка, которого чекисты доставят в зону, как особо опасного для властей. Но тогда зачем им понадобилось обещать ему волю? А если воля, почему посадили под замок? Почему проводившие на катер чекисты тут же ушли обратно? А его – Блохина– оставили один на один с командой, ничего не знающей о его заслугах и обращавшейся с ним по-хамски. Не разговаривая, не глядя на него впихнули, закрыли и ушли.

Никанор дрожал от неизвестности, пытаясь успокоить самого себя.

Команда катера выполняет лишь распоряжение. Какие бы то ни были другие действия она не станет проводить. Ей указано доставить меня куда– то. И все. Она лишь транспортирует. Остального не знает. Ее моя судьба не касается. Лишь бы живого и здорового довезли. Вот и все. А закрыли, понятно по каким причинам. Катер чекистов. Его все знают. Каждый, кто на его борту, как красная тряпка на быка, действует на многих. Вот и решили исключить всякую непредвиденную случайность. Так перевозят особо нужных людей.

Но Никанор успокоился ненадолго. Он внутренне понимал и другое: отношение к нему команды впрямую увязано с характером задания. А каково оно, он не знал.

Команда, конечно, не знала о Блохине ничего. И втолнув в отдельную каюту, забыла о нем, идя по курсу вдоль берега Камчатки.

До Никанора доносились звуки, но не слова, заглушавшиеся шумом моря, голосом двигателя.

Его каюта была обита железом, и в ней стоял холод.

Никанор поежился, хотел присесть на привинченный к полу табурет, но он был таким холодным, что Блохин пересел на подвесную койку.

«Лечь надо. Хорошенько выспаться. Ведь впереди дорога. Она, возможно, не закончится этим катером. Может, предстоит ехать далеко. И как знать, будет ли возможность выспаться? А может, сразу к работе нужно приступить. Тут уж не до отдыха. Времени не будет. Не дадут. За волю надо работать. Она даром не дается», – думал Никанор. И, улегшись поудобнее, не раздеваясь, вскоре уснул.

Сколько он спал, Блохин не знал. Катер, пыхтя и тараторя разрезал морские волны, вспарывал седые гребни, перемаргивался сигнальными огнями с пограничными катерами и шел торопливо, без остановок.

Вот уже и три часа ночи миновало. В каюте стало сумрачно, неуютно. Спит Блохин. Скоро утро. Что подарит ему новый день? Чем порадует или огорчит?

За бортом катера буйствовала весна. Она закудрявила молодой зеленью головы берез. Даже хмурые ели и сосны, научившись ненадолго улыбаться короткому теплу, потянули хвойные лапы, выставили напоказ соцветия «свечек», будущих шишек. Смолистый их запах далеко чувствуется.

У самых ног деревьев подснежники отцветают. Для них весна уже прошла.

Зеленая, густая тайга живет в каждом распадке, на всяком клочке земли. Ей чужды и горести людей. Она куда как мудрее. И пользуясь каждой погожей минутой, распускает все новые листья и цветы, согревает молодые побеги, даря им радость жизни, прикрывая юные головы от студеных еще ветров с моря.

Весна… Она на Камчатку приходит буйством красок, жизни. Здесь сама природа знает, что тепло пройдет, не успеешь оглянуться. А потому – надо спешить. Спать некогда…

Никанор спит. Он не видел рассвета, пробужденья нового утра жизни. Он спал, вздрагивая во сне. Проснулся Блохин от голоса, изумленного, хриплого:

– Все дрыхнешь? Встань хоть поссать. Да поешь, все путевые утром завтракают! – и указав дорогу в гальюн, потом в умывальник, проговорил глухо:

– Завтрак сейчас принесут. В каюту…

И верно. Скоро в дверь надавили плечом. Грузный, невысокий человек, принес в миске отварную картошку, куски красной рыбы, кружку чая и хлеб.

– Ешь! – сказал гулко. И тут же выдавился из каюты…

– Вот ведь не забыли, не бросили, заботятся. Так что, все в порядке. Просто вчера нервы были взвинчены. Каждое слово воспринималось обостренно. Да и то сказать, сколько лет в ссылке промучился, сколько жалоб написал, ожидание не прошло бесследно. Все на нервах отразилось. Потому, когда услышал о свободе– не поверилось. И вместо радости – сомненья одолели. Не понравилось как меня освобождают и везут на волю. А какая разница, как на свободу выйти? Лишь бы выскочить из неволи, – улыбался Никанор, заедая картошку кетой, отхлебывая из кружки крепкий, горячий чай.

– Вон, даже умыться предложили. Как культурному человеку. Без окриков обошлось, без грубостей, – вспоминал Блохин.

На сытый желудок все люди добреют. На полный живот плохие мысли в голову не лезут. Сытые не умеют горевать и плакать. Их не одолевает страх. Сытый человек способен думать и находить выход из самых сложных ситуаций. Сытый редко подвержен панике и стойко переносит холод. От сытого уходит страх. Сытый всегда дорожит жизнью.