Текст книги "Обреченные"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Может, никогда не придется увидеть ее, побывать там. Может, так и останется она сказкой под смерть. И все же отрадно было что живут где-то в неведомой дали люди, не зная ссылок, каторги, не видя ни разу в глаза чекистов. Где покой и достоинство каждого охраняются законом.

Неужели такое бывает на свете, чтобы в дом не врывались чужие люди, не вытаскивали хозяев за шиворот и, кинув лицом в обледенелые от горя стены родного дома, забрызгали их кровью, дыханьем, жизнями…

Разве есть место на земле, где ночами люди спят спокойно, зная, что власти не убьют, а защитят их в любую минуту? Где не только жизнь, а и здоровье человека – самое дорогое? Где продукты не отбираются для властей у голодных крестьян, а выдаются бесплатно? И не кем-нибудь, а властями. Что никто там не смеет избить другого лишь потому, что рожа не понравилась. Потому, что Знает: может получить за это пулю в лоб. Что нет там оперативников и председателей поссоветов, жиреющих на слезах и горе ссыльных. А государство заботится о всех и даже о дряхлых стариках. Что не правят этой страной оголтелые коммунисты. И благополучие – каждого – забота общества. Что бабы там имеют возможность не работать. Потому что мужик на свою зарплату имеет возможность прокормить семью и содержать ее безбедно. Что мужик не утратил там своего изначального звания кормильца и главы семьи.

Все это звучало красивой дедовской сказкой, а ведь когда-то такое было и в России…

– Было ли? Неужели, имея рай, человек добровольно убежит в ад? Если это было, то куда оно делось? Кто придумал ссылки и каторги? Пусть бы он жил в них до конца своей жизни, – скрипело сухими слезами Федькино горло.

– Ведь только преступник, отпетый уголовник, психически ненормальный, мог поднять руку на церкви, на веру, внушать человеку, что сотворен он не Богом, а рожден обезьяной. Только такой мог обложить налогом церкви, разрушить, как варвар, храмы. А все для чего? Чтоб внушить толпе, рожденной обезьянами, не бояться Бога. Ведь только забывшие Господа легко впадают в грех. Отнимают нажитое, пьянствуют, блудничают. Создают себе кумиров из той же толпы, из обжор и казнокрадов! Это они залили Россию кровью и слезами. Осиротили, обездолили свой народ! Это они превратили цветущие сады в пустыни, а в человеческих душах посеяли сатанинские семена греховности и порока! Но грядет день! И взыщется с каждого по делам его! Великое терпение Господа кончится! И накажется всякая тварь за грехи свои. И будет возвращен в рай к Отцу Небесному всякий мученик. И получит все желаемое. Вот и тебя, Господь увидел, твою семью, избавленье от бед подарил. Уедешь от нас. А я за тебя молиться стану, чтоб не знал ты бед. И старость свою прожил в покое и благополучии, в светлой радости. Да поможет тебе Бог, да сохранит Он вас! – перекрестил, благословляя Горбатых, отец Харитон.

Ночью, когда мальчишки уснули, Настя с отцом долго сидели на кухне. Дочь рассказала Федору, как ее среди ночи выволокли из дома чекисты и, пригрозив старику Антону наганом, если ударит в колокол, затолкали в лодку и повезли в Октябрьский.

Требовали, чтоб она отказалась от отца, от всей родни, чтоб написала о том в заявлении и тогда ей будет разрешено учиться в школе. Если же не напишет, она никогда не выйдет из подвала. Ее попросту сожрут крысы, когда потеряв силы от голода, она не сможет их отогнать.

– Они на меня набрасывались, не дожидаясь, пока ослабну. Кусались. Особо за пальцы на ногах. И уши… Я боялась уснуть. А крысы бегали по ночам. Когда меня избитую бросали в подвал, крысы, почуяв кровь, лезли на меня и вгрызались в ссадины. Их развелось так много, что мне некуда было ступить, – рассказывала Настя.

– Тебя били?

– Каждый день. Двое мужиков. Они – сначала кулаками. Я день не могла дышать. Потом водой отлили. Снова на допрос. Ногами и кулаками били. Обзывали. Говорили, что смесят меня в котлету для крыс. Я все равно не подписала им той бумаги. Потом они меня облили водой и кинули в подвал. Я стала молиться. Как мама учила. Вспомнила. И мне стало легче. Крысы куда-то исчезли. А утром мне дали поесть. До этого даже воды не давали. И я спала. Не знаю, сколько времени прошло. Меня разбудил скрип двери. Какой-то человек повел меня наверх. Показал, где можно умыться, причесаться. И велел переодеться. Я думала, меня теперь поведут закопать живьем. Ведь только перед смертью человека одевают во все новое и моют его.

Федор схватился за сердце. Резкая боль проколола каленой иглой.

Настя дала отцу воды. И положив руку ему на плечо, сказала улыбаясь:

– Я ошиблась. Меня привели к тебе. И дальше ты все знаешь сам…

– Прости, Настя, что родив тебя, не сумел защитить от гадов. Что с детства трудная доля у тебя. Не смог я светлой судьбой одарить вас. И из– за моей глупости, столько горя и потерь пришлось перенести всем нам. Прости меня за все, – плакал Горбатый в дрожащих руках дочери.

– Не надо, отец. Не плачь. Я не сказала тебе всего. Те двое изнасиловали меня. Там, в кабинете. И сказали, если я тебе о том проболтаюсь – убьют всю семью. До последнего, – всхлипнула девчонка.

– Будь они прокляты! – взвыл Горбатый так, что мальчишки проснулись.

– Пап, ты что?

– Отец, успокойся. Разве я для тебя стала хуже или изменилась в чем? Ведь чтобы остаться прежней, я должна была отказаться от вас, а значит, и от себя. Я не смогла отречься от вас, даже ради себя самой. Чего же ты плачешь?

– Бедная моя. Хорошо, что мать не дожила до этого горя. Не узнала, не услышала. Иначе, не перенесла бы она…

– Нам отец Харитон читал Святое Писание. И там сказано, если твоя рука тянется к соблазну, отсеки ее, ибо лучше войти в рай без руки, чем согрешить перед Богом. Я не хотела отказываться от тебя и семьи. Вы мне – от Бога. И хватит, отец. Главное, мы живы, – сказала Настя очень по– взрослому. И еще долго разговаривала с отцом, расспрашивая его о родне.

Федор теперь уже был не тем, каким его выселяли из деревни. Пережитое изменило человека. И он рассказывал дочери о родне не привирая, ничего не скрашивая, не выгораживая даже самого себя в поступках, ситуациях.

Он рассказал Насте о ее дядьях по материнской линии:

– Я, если б не они, не встал бы на ноги еще тогда, когда к матери твоей посватался. Не хотели они за меня Варю отдавать. Душа их противилась. Я-то против нее, и впрямь – огрызок был. Да еще и дурной. Они ж не за то не уважали меня. Пил я, шебутил. Им не по нутру такое приходилось. И все же отдали. Я дом с родней вместе построил, они его переделали. Корову к нам в сарай поставили. Кур принесли, кабанчика. Харчами помогали. И не гляди, что вкалывали целыми днями, а я с родней бухал, ни разу не попрекнули меня, не поругали. Но и не общались со мной. Все с Варькой, с ней они дружили. Со мной лишь на Пасху, когда все друг другу все прощают. Посидим, бывало, за одним столом. Янапьюсь, как всегда, они по глотку выпьют – и домой. Но Варьку не звали меня бросить. За это я их уважал. Злые на работу эти мужики. Вся их семья такая, весь род. Отдыхать не умели, не научились. А в Божьи праздники – церковь не забывали. Видно, потому, уберег их Господь. Он их на чужбину, как в свой дом, вывел. Из плена – в-землю обетованную… Если отец Харитон верно сказал, то я хоть под старость по-человечьи поживу. Пить завязал, а и вкалывать жизнь заставила. Не буду в дармоедах и нахлебниках у них.

Горбатый все выглядывал в окно.

Шли дни. Вот и зажили синяки и ссадины. Врач, осмотрев отца и дочь в последний раз, остался доволен. И ушел, попрощавшись тепло, не как со ссыльными. А на следующий день Федьку и Настю вызвали в поссовет.

Михаил Иванович Волков, завидя их на пороге, из-за стола встал, вышел навстречу радушно улыбаясь.

– Прибыли, дорогие мои! А я уж собирался сам вас навестить. Как здоровье ваше, как настроение? – сыпал вопросы не дожидаясь ответов. Присядьте. Отдохните с дороги. Разговор у меня к вам имеется, – закрыл дверь поплотнее. Сел напротив, внимательно вгляделся в лица Горбатых.

– В Канаду вас отправляем. К родне. Но не выкидываем. Предлагаем. Как вы решите. Может захотите остаться, это ваше право.

– Нет, мы поедем, – ответила за всех Настя.

– Мало у нас родни осталось. А сиротами жить холодно. Вместе будем, – поддержал Федор дочь.

– Не боитесь чужбины?

– Там свои живут, – усмехнулась Настя.

– Их язык придется учить, – пытался запугать Волков, прекрасно понимая свою беспомощность.

– Одолеем, – отмахнулся Горбатый.

– Вот ваши документы. Тут билеты на всех. И деньги на дорожные расходы. Родственники у вас заботливые. Все предусмотрели. Завтра вам надо уезжать. Собраться успеете?

– Да нам собраться, только подпоясаться, – отмахнулся Федька.

– Значит, к восьми утра на пароход. Он вас доставит в Петропавловск. Оттуда – в Москву. И – на континент, в Канаду!

– Доберемся, – прятал документы и деньги Федор. И попросил:

– Адрес родственников напишите нам.

– Вас из Москвы сопровождать будут. До места. Попутчики…

– Зачем? – насупилась Настя.

– Не зная языка в Канаде шагу ступить не сможете. Это вам не Усолье.

Бросив спешное «прощайте», Горбатые заторопились в село. Сборы и впрямь были короткими. По смене белья, по запасной рубашке. Настя собрала тощий узелок. И завязав его в материнский платок, позвала отца и братьев проститься с могилами.

Там, незаметно для своих, взяла на память по горсти земли с каждой могилы. И низко поклонившись, попросила прощенья за предстоящее расставанье.

Настя молилась, просила мать не оставить их.

– Пусть душа твоя светлая пребудет с нами. Помоги нам уйти от горя, и в земле чужой обрести кров и покой, – просила девчонка.

Федор, пряча изувеченные дверью пальцы, прощаясь, просил прощенья у жены и сына.

С кладбища вернулись вскоре. И объявили Усолью, что завтра уезжают отсюда навсегда. В Канаду.

– Смотри-ка, паспорт выдали! И свидетельства о рождении! – удивлялись мужики.

А женщины вмиг столы накрывать взялись. Что ни говори – событие! Не просто на волю, а в самую заграницу семья уезжает. В свой дом, к родне. В Усолье о таком даже мечтать робели. И женщины радовались за Федьку, за детей, что хоть они избавятся от ссылки.

Свет селу уже давно давал Оська. И теперь, не глядя, что на дворе день белый стоял, завел движок, осветил Усолье. И придя к столу, сказал краснея:

– Ты, Шибздик, едрена мать, хоть и карманный мужик, до всамделишного у отца твоего сил не хватило тебя доделать, но башка у тебя такая, что никакая Канада не страшна. Всюду проживешь и уживешься. Как гнида. Было б за что зацепиться. Много ты тут стерпел. Может, все плохое здесь и оборвется. Летите, Горбатые! Выпрямляйтесь! И нас не забывайте. Пишите. Хоть изредка. Свои вы нам. Насовсем свои. И хоть не станет вас, уедете, а сердце, мать его в задницу, болеть будет. Сыты ли вы, все ли в порядке, не забидел ли кто ненароком? Ить о чем еще бояться нам за вас? Иного не знаем. Так вы, того, хвост не задирайте. Не забывайте, что не все уезжаете. Кто-то на погосте, при нас остался. Ну да об этом, хрен с ним… В общем – вперед в Канаду! И перо вам в задницу, чтоб без страху! Но а память об Усолье не выкиньте ненароком. Внукам и правнукам о нем расскажете… О нас! Пусть знают. Пусть помнят. Пусть Бога молят, чтоб никогда не притронуться к нему наяву… Ни сердцем, ни памятью…

Усолье

Глава 1. В плену мучений

– О! Боже милостивый! За что?! – влипал отец Харитон в бетонную стену истерзанным, измученным телом в какой уже раз. И взывал к Господу, не ведая, за что его терзают.

– Ишь святоша, раздолбай патлатый! Он не знает за что?! – ухмылялись чекисты, врезаясь в тело священника кто сапогом, кто кулаком.

Их было около десятка. Они содрали его с постели ночью. Больного. И повели к катеру, сказав, что хотят уточнить кое-какие факты из жизни. А привезя, не объяснив ни слова, взяли на кулаки.

Били скопом, свирепо, не щадя, без промаха. И лишь один, самый старший по возрасту, не бил. Отвернувшись к окну, нервно передергивал плечами от звуков ударов. И, наконец, не выдержав, спросил, повернувшись:

– Признаешь себя заокеанским шпионом? Признаешь, что среди ссыльных вел пропаганду против Советов?

У Харитона глаза из синяков появились. Голубые, до удивления прозрачные. Слов не нашлось…

– Признаешь, что читал письмо из Канады от тех, кто уехал из Усолья? Что хвалил и благословлял их, называя спасенными? Что писал им ответ от себя лично, ругая нашу власть последними словами и раскрывал империалистам наши секреты?

И только тут Харитон понял все…

– Да! Читал я ссыльным письмо Горбатых из Канады. Радовались за семью эту все. А разве мало они перенесли? Настю приличный человек замуж берет. Не глянул, что вы – псы поганые ее изнасиловали, будьте прокляты! – сплюнул Харитон кровью.

– Что?! Ты еще хвост поднимаешь, контра недобитая! – рванулись к нему сворой. А через час поволокли по коридору за ноги, оставляя на полу кровавый след.

Отца Харитона оставили в подвале, где когда-то побывали некоторые усольцы. Была и Настя Горбатая.

Отец Харитон лежал на полу измятым, кровоточащим мешком. Его заперли снаружи на три ключа и ушли, понимая, что не скоро придет в себя пожилой ссыльный, а может, и вовсе не отдышится никогда. Ну, да это для священника было бы лишь благом. Ведь выживание не всегда приносит радость.

Харитону снилось, а может он и впрямь бредил. Видел он свое Усолье. Себя, в кругу ссыльных у костра. О чем они говорили? Да, конечно, кем заменить умершего зимой звонаря, давнего сторожа Усолья – Антона. Он преставился в холодную ночь. Один. В бывшем доме Пескарей. Странно умер. Прямо у теплой печки. А душу стужей обдало. На лице – гримаса ужаса застыла. От чего бы так-то? Ведь в ту ночь никто из поселковых не был в Усолье, не навестили и чужие. Чистым, нетронутым снегом были усыпаны пороги дома. Снег, как на погосте, лежал на крыльце, впившись в доски холодом. Ни следа, ни дыхания… Но что испугало человека перед кончиной? Смерть? Нет. Она лишь радовала. Ее ждали, торопили, вымаливали у судьбы. Но что же стало хуже, страшнее ее? Чекистов Антон не боялся, властей – тоже. Даже обзывал, сам задирая их. Сколько ни думали, отгадать не привелось. И замены ему так и не сыскали. Никто из мужиков не пошел в звонари на стариковскую работу. Так и осталось село без догляда… А это всегда плохо.

У костра Харитон и прочел ссыльным письмо Насти из Канады, адресованное ему – отцу Харитону и всем усольцам:

«Милые вы, наши люди, мы далеко от вас, но сердцем и душой всегда с вами вместе, словно никогда и не уезжали. Помним всех, каждого. Низкий поклон от нас.

Теперь у нас все наладилось. Имеем дом. Большой и просторный. На каждого по три комнаты. Две машины у нас. Настоящие. Земли почти двести гектаров. Коров триста. Да телки, бычки. Кур – аж бело от них. Харчей вдоволь… Не стали бояться, как переживем зиму, не помрем ли с голода? Едим не считая всякий кусок, не давимся страхом. Все одеты и обуты. У меня всамделишних шерстяных юбок появилась целая дюжина. И кофт, платьев всяких много. Мальчишки всяк в своих штанах, не дожидаются, пока старшему его портки малы и коротки станут. Меня уже сватают. За соседского сына фермеров. И хотя мы им все обсказали, что случилось со мной, они не побрезговали. Пожалели всех нас за муки в Усолье. И больше любить стали. Сами они тоже из России, но уехали давно. Прижились. И уезжать назад не думают, да еще после наших рассказов. Младшие наши учиться стали. Здесь неграмотному нельзя быть. Фермер должен уметь считать, разбираться во многом. Пока нам родня помогает. Она у нас очень хорошая. Денег дали нам много. Поддержали. И всегда навещают. Не только по праздникам. Отец теперь весь в работе. Нет у него ни минуты времени. Спит мало. Тут не отдохнешь, потому что работаешь только на себя. Правда, не понимают здесь, кто такой кулак, и почему это плохо быть хозяином, ведь тут всякий фермер в сто раз богаче любого русского кулака, но их за это ни в тюрьму, ни в ссылку не сгоняли. У нас фермеров любят. Называют кормильцами. Им, коли год плохой, государство помогает деньгами. И мы даже плакали, когда нам – чужим, приезжим государство дало безвозмездную помощь на устройство. Нам даже тракторы подарили, комбайн. Лишь бы работали с пользой.

А дом наш священник освятил и благословил всех на жизнь. Теперь у нас прошла усольская болезнь постоянного страха за день грядущий. Мы успокоились и выздоровели. А, тем более, что Канада похожа на Россию. А может наоборот. Только если это чужбина, то что можно назвать домом? Здесь мы нашли покой. А прошлое забывается. Говорим о нем уже без слез. Выплакали мы свое горе, и то, что должно быть родиной. Она нам помнится. Во снах. До сих пор в ужасе вскакивали. Средь ночи, в поту. Когда снилось, что мы снова там – в Усолье, а Канада – сказка. Но время и это вылечит. Уже все реже болит сердце по ночам. Бог помогает избавиться от черного. Он спас и наградил нас за все муки. Может настанет время, когда при слове «Родина» перестанет нас трясти ознобно, а пережитое назовем мы испытанием Господа каждому, кто посмел родиться в России.

Вы простите меня и всю семью за такие слова. Ведь не против вас они, вы помогали осилить. Обида на тех, кто выгнал из своего дома. Непонятно за что. Нет у нас прошлой родины. Она нам видится одной большой могилой, утонувшей в снегу, которая убивает всякий смех, всякую жизнь, осмелившуюся народиться на свет.

Нас спас Господь. Да поможет Он всякому из вас обрести свое счастье! Да благословит Он каждого ссыльного за страдания и муки и одарит светлой судьбой. Да сохранит Он всякого усольца в жизни этой! Примите наши поклоны и пишите, если осмелитесь. Настя Горбатая».

…Бабы, слушая ее письмо, вытирали слезы уголками платков. Мужики качали головами. Старики разговорились первыми.

Отец Харитон тогда встал. И, осенив себя крестом, пожелал семье здоровья и благоденствия. Сказал, что увидел Бог семью и вызволил из рабства Советов за терпение… А на другой день написал ответ в Канаду. Прочел его всем. А вот отправить не успел…

– Значит, кто-то из своих донес, – мелькнула мысль, едва человек понял, что не удалось чекистам в этот раз убить его.

В кромешной темноте подвала мелькали, лопались перед глазами красные, черные, желтые пузыри. Священник попытался повернуться на бок, но боль пронизала все тело. И снова лишила сознания.

Отец Харитон был настоятелем деревенского прихода на Смоленщине. Небольшая церковь обслуживала паству трех деревень. Верующие ходили сюда не часто. С каждым годом их число сокращалось. И даже старухи, которым до смерти оставалось совсем немного, предпочитали церковным службам концерты в клубе с громкими, визгливыми частушками, в которых поносили срамно и отца Харитона, сумевшего не сея, не работая, пустить на свет десять душ детей. Так пели о священнике комсомольцы из деревенской агитбригады.

Отец Харитон тогда молчал. Да и что мог сделать священник? Не выйти ж ему, помазанному в сан, с ответными частушками на разгульную, озверелую молодь…

Помня и почитая Писание, призывал паству к смирению и кротости, напоминая, что всякий кесарь дается людям на землю самим Господом. А потому – воюющий с кесарем – воюет с Богом…

Когда же в его церковь на Пасху ввалились комсомольцы и устроили там во время службы свое представление, глумясь над всем святым, а отец Харитон не выдержал и, прервав службу, начал выгонять из храма богохульников – его осмеяла толпа. И даже верующие отвернулись от священника, видя, что ни одна кара не коснулась комсомольцев. Они с гиком носились в алтаре, корча рожи образам, говоря непочтительное.

Плакал лишь отец Харитон, простоявший на коленях перед Спасителем три дня. Над ним глумились. Он не отвечал. Он говорил Богу о скорбях своих, просил вразумить народ, потерявший разум.

Когда же священник встал с колен, его невозможно было узнать. Осунувшийся, отец Харитон стал совсем седым…

И уже через неделю, когда церковь заполнилась не только верующими, а и всеми бездельниками, провел необычную для него службу, предупредив всех о грядущих бесовских временах, за которые каждый, потерявший веру в Господа, ответит и будет наказан геенной огненной и вечными мучениями.

– А как же ты говорил, чтоб с кесарем не воевать, что он от Бога? – хохотнуло рядом пьяно.

– Забывший Бога, кто б он ни был, кесарь иль мирянин, есть грешник. А хулящий Его имя – сатана, – ответил отец Харитон громко и вечером был арестован чекистами.

Долгим был его путь в Магадан. Пешком, под конвоем, вместе с сотнями таких же, как он бедолаг, шел Харитон через снега и болота, гонимый бранью и прикладами конвоя.

Старое пальто не держало тепла. В разлезшиеся сапоги заливалась грязь, набивался снег. К вечеру ноги сводила судорога, а тело ныло так, что короткое время сна становилось длительным мученьем. Харитон завшивел, не мывшись целых три месяца, и стал походить на тень, вставшую с погоста.

Над ним изголялись все, кому не лень. Особо – старший конвоя, матершинник и пьяница. Он любил рассказывать при Харитоне похабные анекдоты, скабрезные случаи. И ночью, заметив как молится священник, начинал горланить срамные песни.

Три с половиной месяца длился этап. Нет, не сам Харитон, в этом священник был уверен, Бог помог ему выжить и дойти до Колымы. Там его определили в номерную зону. А начальство, ухмыльнувшись, узнав кто он, отправило отца Харитона в барак фартовых…

– Там с тебя кудель живо выщиплют, – пообещала охрана, втолкнувшая в барак.

Священник молился. И чудо… Бог услышал. Узнав, кто он есть и за что осужден, фартовые отвели ему место потеплее, накормили, дали переодеться в теплое, а потом, отмыв его в бане, не велели будить целых три дня. Он спал. Фартовые берегли его сон и не решались громко говорить, базлать, петь возле священника. Бугор барака запретил обижать человека. И фартовые выполняли его волю. Когда же священника хотели охранники погнать на работу, фартовые вступились за Харитона, взяли его в свой общак, без копейки, без выгоды. Они помогали человеку выздороветь, окрепнуть, встать на ноги.

Эту зону держали воры. А они никогда не враждовали со священниками. Все верили в Бога. Почитали Его и ни одного гнусного слова о Господе никогда не слышал Харитон от тех, кого на воле считал отпетыми грешниками. Ведь это были воры в законе, нарушавшие всю жизнь, и не раз – заповедь Божью. До Колымы ему ни разу не доводилось видеть воров в лицо.

Здесь же, в бараке, сразу всех и не упомнишь. Ни одного имени человечьего, все под кличками. На него внимания не обращают. Играют в очко, в рамса. Другие чифирят открыто. Иные, разбившись на свои «малины», разговаривают о своем.

Когда Харитон просыпался, сявка бугра приносил ему поесть. Так же было в обед и ужин. С него никто не требовал плату, не ждал благодарности.

Лишь через месяц бугор барака спросил Харитона, как ему дышится? И, узнав, что беспокоится священник о своей семье, пообещал нашмонать ее. И через пару недель назвал адрес нового места жительства – в Сибири.

Священник написал жене и попросил фартовых отправить письмо. Те, без уговоров согласились. А через месяц отец Харитон получил ответ. Опер вручил. И священник, узнав почерк жены, заторопился вскрыть конверт.

Потом три дня уговаривал сявка Харитона поесть хоть чего-нибудь. Священник не мог. Давясь слезами, молил у Бога прощения за грехи вольные и невольные, чтоб отпустил их Господь. Ведь и священник – человек. И ему не под силу все стерпеть и пережить, со всем смириться.

И тогда не выдержали фартовые. Сели вокруг. Спрашивать стали, что стряслось?

Пухлое письмо жены лежало рядом. И бугор без спросу взялся читать его вслух.

«Уж и не знаю, отец ты наш, за что Господь прогневался. Забрали нас после тебя на второй день. Всех. Держали в тюрьме неделю. Там мне сказали, что наш старший сын отрекся от нас. И решил сменить фамилию, жить, как все. Его тут же выпустили на волю. Я читала своими глазами его записку мне. В ней он простился с нами со всеми.

Младший, Гришенька наш, умер в тюрьме от простуды на шестой день. С восемью ребятами, пешком, повели нас этапом в Сибирь, в Красноярский край. Не доходя до Урала, отморозил себе легкие Петенька, и отошел ночью, захлебнувшись кровью. Через три недели после него – Глеб умер. От скарлатины. Дементий– под Рождество Христово, когда шли тайгой по Сибири, от истощения умер. Кормили нас, чтоб глаза видели смерть друг друга. Виктор, не дойдя до Красноярска, упал. Поморозил ноги. Не мог идти, конвой пристрелил, и меня к нему не подпустили, чтобы помочь. От Дизентерии умерла Татьяна уже в Красноярске. И осталась я с троими детьми. Уж лучше бы Бог прибрал меня, чтоб не видеть смерть детей наших. Умирая, все тебя звали, просили Господа тебя уберечь в жизни. И все прощения молили, за малые провинности – за упрямство, за непослушание…

Как жить мне теперь? А и помирать нельзя. Дети… Твое письмо получили, на колени попадали. Бога благодарили. Может доведется– свидимся. А нет – прости, коль виноваты были в чем. И помолись за нас. Земные мы, прощать должны друг другу. И ты, отец наш, прости своего старшего сына. Отпусти ему грех глупой молодости. И пиши. Твоя весточка Костю от болезни вылечила. Ангина у него была. Да вот избавился. Сохрани тебя Бог и спаси…»

О себе жена не написала. Харитон лишь сердцем чувствовал, что молчала неспроста, чтоб не расстраивать его в конец.

Фартовые о чем-то говорили, Харитон не слышал их.

– Потянешь резину с полгода и похиляешь к своим. Это я ботаю! Так что не ссы. Помни одно – фарт выше наркома, – пообещал бугор.

А еще через месяц зачастил к Харитону фельдшер. Посидит рядом. Поставит горчичники на пятки. Священник не понимал. Но бугор барака посоветовал ему молчать, сказав, что решил его списать по нездоровью из тюряги.

Отцу Харитону не верилось в такое. Но однажды бугор фартовых подошел к нему. И, присев рядом, сказал:

– Фраера тебе ксивы делают. Тюрягу ссылкой заменят. Чтоб не загнулся ты здесь.

– А почему ты мне помогаешь? – впервые насмелился спросить фартового.

Бугор, глянув на Харитона, впервые заговорил на нормальном, человеческом языке:

– Мы, хоть и воры, но тоже не вчера родились. С Богом не воюем. Знаем свое место и звание. Помним, что и жизнь и удача– от Господа. И никогда не базлаем Его. Он все видит, и всех. А про себя, да что там, мальчишками обокрали церковь одну. Не с добра – жрать нечего стало. Поймали нас. А священник не стал на нас капать. Забрал ксиву, что дьячок настрочил, сказал, будто плату мы получили за то, что все лето и осень вкалывали на церковь. В саду и поле, заготавливали дрова. Придумал он все. А нас отпустили. На волю. Того дьячка священник навсегда в монастырь отправил. За грех. За нас… С тех пор много лет минуло, а я свой долг помню. И хотя воровать не бросил – отцам церкви помогаю, – признался бугор и добавил:

– Впрочем, все фартовые Бога любят. В церковь, помня грехи, не ходим, чтоб не осквернять. Но и священников не обижаем. Они средь прочих – особые. Видят грешника, но не стучат на него. Ни Богу, ни властям. Помогают вырваться из беды. Но… На земле грешной мало вас. Грязи много. Вот и воруем. У сытых, кто нас, мальчишек, голодать заставлял. Вынуждаем выполнять Писание, чтоб богатые жертвовали бедным. Коль сами не хотят, мы без спросу… Иначе им в рай не попасть. А мы об их душах заранее печемся, – ухмылялся бугор.

– Грех мне от вас помощь брать, – признался Харитон.

– А мы и не помогаем тебе. Помогают нищему, на паперти. Я ж просто свой долг вернул. Тебе. Вроде спасибо тому священнику сказал, который навряд ли дожил до дня нынешнего, – погрустнел бугор.

Отец Харитон жил бок о бок с фартовыми почти год. Он слышал и знал о них все. Но никогда за все годы даже собственной памяти не позволял воскрешать услышанное. Он работал в библиотеке зоны. А к концу года его, как и обещал бугор, списали по состоянию здоровья и отправили в Магадан, откуда быстро переправили на Камчатку. Вскоре к нему приехала и жена с детьми.

Все вместе спали они на шкуре медведя, провалившегося в землянку Харитона. И там, в Усолье, рассказала Пелагея Харитону о всех мучениях, пережитых за время разлуки.

Священник молился, благодаря Господа, что не дал погибнуть его семье целиком. Просил прощения за старшего сына, которого не сумел воспитать достойно.

– Прости его, Господи, пусть его грех на меня ляжет, а его – вразуми и не покарай, – просил священник Спасителя. И, видимо, был услышан.

Сюда, в Усолье, пришло письмо от бугра фартовых, в котором он сообщил Харитону, что его сын – жив и здоров, учится на рабфаке на врача. Женился. И у него скоро появится ребенок.

Сообщил и адрес. Много раз Харитон порывался написать сыну. Но рука не поворачивалась вывести на конверте чужую фамилию. И снова откладывал мысль о примирении на неопределенное время. И снова каялся перед образами за свою гордыню, за неумение прощать, просил помощи у Создателя. Но и следующее письмо летело комком в печь.

Жена все видела, понимала, но ничем не могла помочь. Язык немел дать совет. Слова застревали в горле комом. И сверлила сердце обида на сына, предавшего родителей. Харитон понимал, теперь таких много. А будет еще больше. Письмо сыну он так и не отправил. Но из официального ответа на запрос узнал, что тот погиб на фронте в октябре сорок третьего года. Не осталось и семьи. Погибла при бомбежке…

Харитон тогда и вовсе сник. Ночами, когда все в доме спали, он уходил на кухню и долго сидел, сжавшись в комок, глядя в беспросветно черное небо. Он думал, за что так сурово наказывает его семью Бог? В чем он – Харитон, так провинился перед ним? За то, что в той последней проповеди сказал прихожанам всю правду? За то, что впервые высказал свои убеждения. Но ведь о том, гораздо раньше, сказали пророки. Но они – от Бога! А он кто?. Вот и обязан был молчать о кесаре, как завещано Господом. Но и таких видел на этапе. Молчали. До Колымы, кроме него, мало кто дошел. Их остригли, обрили наголо. Чтоб их и на том свете Господь своими служителями не признал.

Харитон тогда вздыхал. Он выжил. На радость, иль беду, кто знает заранее?

Священник вздрогнул, закричал в бессилье. Память, вопреки запрету, подкинула свое пережитое, колымское.

И снова привиделся фартовый барак, отдельные боковые нары – железные. На них никто не спал. Они служили для другого. На них наказывали, пытали провинившихся. Особо жестоко истязали фартовые стукачей – сук. И того, худого, жилистого мужика.

Его втолкнули в барак пинком. И, разложив на нарах, привязали накрепко, чтоб не выскользнул ненароком. Перед тем раздели наголо.

– Петухи вонючие, пидеры! Что делаете? – орал мужик.