Текст книги "Обреченные"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

– Захлопнись, падла! Твоя жопа, как и жизнь, всем без понту. Мараться не станем о сучье говно! – успокоил мужика одноглазый фартовый – Циклоп, и проверив, прочно ли привязан стукач, схватил с печки кипящий чайник. Брызнул в лицо суке. Тот заорал, задергался.

Бугор в это время раскалял в топке железный прут. Ждал, когда тот покраснеет. И сам заводился.

– Ботай, шкура, кого нынче бабкарям заложил? Откуда иначе папиросы у тебя, хорька, взялись?

– Прислали из дома! – округлил глаза сука и заорал, когда добрая кружка кипятка ошпарила мошонку.

– Не темни, козел! Нет у тебя дома, никто тебе, падле, не пишет! Колись! – вылил очередную порцию кипятка на грудь Циклоп.

– Свои угостили;– стонал стукач, кусая собственный язык.

– Кого они застучали? За какие услуги тебе навар перепал? – требовал ответа бугор.

– Я не заложил никого!

И тогда, потеряв терпение, ударил бугор барака стукача раскаленным прутом по пяткам. Кожа на них задымилась. Запахло паленым. Стукач вопил от боли.

Отец Харитон пытался остановить пытку. Его молча вывели из барака. Харитона рвало. Он сел неподалеку. Но крики пытаемого стукача рвали слух.

Мимо шел конвой.

– Опять фартовые накрыли кого-то из стукачей. Вон как забавляются!

– Наверное печень через уши тянут, – рассмеялись дружной прошли мимо, даже не заметив Харитона.

Примерно через час сявки выволокли за ноги молчавшего стукача. И подтащив к двери сучьего барака, оставили истерзанного голым на снегу. Тот потом два месяца кожей обрастал, в себя приходил. Над ним фартовые лишь пошутили. На настоящие пытки Харитону смотреть не позволяли. Нервы его берегли. И заведомо отправляли священника на работу в библиотеку.

После пыток никто не выживал. Их никто не вынес, за них никто не отвечал. Администрация зоны боялась фартовых и предпочитала жить с ними в мире и согласии, закрывая глаза на все шалости воров.

Были захлебнувшиеся в параше, случалось, снимали кожу лезвиями с живых. И все объясняли подлостью стукачей.

Сколько их умирало в фартовом бараке – счету нет. Казалось бы, при виде одного, подкинутого под двери, навсегда зареклись бы попадать в поле зрения фартовых. Но нет. Привычка фискалить была сильнее страха. И пытки не прекращались.

– Как же вы называете себя верующими, если жизни человечьи губите? – возмутился однажды Харитон.

– Да, в Библии сказано – не убий! Это мы знаем. Но есть в заповеди – не лжесвидетельствуй! Так вот, эти суки, таких, как ты, оклеветали. И.сколько на их сраной душе изломанных судеб и покалеченных жизней! Не десятки – сотни! Вот и соображай: мы вовсе не грешим, а выполняем заповедь «защити себя, дом свой, и семью свою», – убежденно ответил бугор.

Харитон вздрагивал от таких доводов. Они представлялись ему кощунственными. И старался подольше задерживаться в библиотеке, чтоб вернуться в барак как можно позднее.

Но ни разу не повезло ему прийти, когда все спали.

Недремлющие, вездесущие сявки оберегали каждое дыхание «законников». И когда выдавалась у них свободная минута – сбивались в кучу вместе со шнырями. И тогда вели они свои задушевные разговоры, курили план, анашу, подаренные фартовыми. А иногда даже пели свои блатные песни.

Они с почтеньем относились к Харитону, но не без приказа на то бугра.

Харитон тоже приказывает памяти замолчать. От чего-то болит палец на ноге. Видно, ушиб. А может, что-то попало в прохудившийся сапог. Священник пытается пошевелить им, но палец словно в колючей проволоке застрял. Человек, охнув, привстал. С десяток отощалых крыс отскочили от неожиданности. Они уже сочли Харитона своей добычей. Полностью. А он, вишь ты, очнулся не ко времени.

Самая нахальная крыса сидела на носке сапога, не торопясь убегать. Авось, испугается человек и можно будет снова безнаказанно взяться за его палец. Но Харитон не собирался спать.

– Очухался! – услышал он за дверью голос охранника, заглянувшего в глазок.

– Ну и дурак. На свою голову выжил, – отозвался другой глухо. И вскоре заскрипел замок в двери, захрипели петли.

– Выходи! – рыкнуло с порога.

Он встал, шатаясь, пошел к двери по стене, держась за нее обеими руками.

– Ну, что?! Поумнел? Засранец! – хохотало от дверей.

– Помоги, Господи! – попросил Харитон Бога и продолжил:

– Дай отойти достойно сана, человече! Прибери меня… – и спокойно ступил в коридор.

Удар кулаком в затылок он не ожидал и, влетев в кабинет кувырком, растянулся на полу. Потерял сознание от боли.

– Совсем дохляк этот старый пень. От щелчка с ног валится. Такой в зоне долго не протянет. За неделю скопытится, – услышал священник сквозь свист и звон в голове.

– В зону? Да куда его возьмут? Там вкалывать надо. А этот только жрать будет.

– Он освобожден по болезни из магаданской зоны. Его оттуда в ссылку отправили. Вот выписка.

– А что у него за диагноз? Психологическая несовместимость со строем нашим?

– Да нет. Сахарный диабет.

– А это что? Серьезно?

– Даже очень. Еще какая-то ишемия сердца. Потом – гипертония и ого! – присвистнул кто-то от удивления.

– Чего там?

– Астма….

– Так он этими болячками, как пес блохами начинен.

– То-то и оно! Хрен старый! Не может жить спокойно. Грел бы жопу на печи. Так нет, дай– ему письма писать за границу.

– Да не нашли мы того письма. Весь дом на уши поставили. Все перетряхнули. Даже попадью шмонали, сопляков его. И ни хрена…

– Выходит, по-твоему, Никанор утку подкинул?

– Значит, так. Не сожрали ж они письмо в самом деле. А об нас предупредить не мог.

– Вот это фокус? Без вещдока патлатого отмудохали!

– Давайте его куда-то. На днях проверка будет. Пронюхают, вони не оберешься. Им липу вместо доказательства не сунешь. Они тогда так засунут, что вытащить будет некого.

– А куда его? В расход, конечно, – заявил голос помоложе.

– Дурак! Усолье и так от порога не отходит. Им поп, как нам зарплата… Кокнешь старого мудака – потом весь век колючей проволокой просираться будешь. А и в зону не спихнешь с такими диагнозами… Давай по темпу его на катер и в Усолье. На берегу оставим. Там его свои подберут. Выходят – их счастье, нет – такова судьба, готовься к кляузам. Они всякую комиссию в слезах утопят.

– Ну, пусть ребята отвезут. Уберут его из кабинета. На черта он мне тут сдался? Без него тошно.

– Надо было вначале его письмо найти. А уж потом срываться. Теперь, если окочурится – самому хоть в петлю.

– Кончай заливать. И не таких, как этот гнус, к стенке ставили.

– То раньше. Теперь хрен. На все основание требуют. С год назад мне этого типа пустить в расход было, что плюнуть. Сейчас– докажи его виновность…

– Плевал я – доказывать. Позови ребят. Пусть этого прохвоста в катер отнесут. Чтоб его крысы в подвале не сожрали вовсе.

Харитон все слышал, но не подавал вида, что давно пришел в себя.

– А Никанору – мудаку, скажи, если он с нами блейфовать еще вздумает, добром, не кончит. За него никто не спросит. С сучьей меткой в зону швырну. Так и скажи ему, слышь, сержант?

– Передам, – послышалось над ухом Харитона и чьи-то руки, ухватили его под мышки, другие – за ноги, поволокли из кабинета по коридорам, потом – на улицу – во двор, потом, он услышал, как под ногами идущих зашуршала галька.

К реке пришли, – мелькнула догадка у Харитона.

Его положили на дощатый настил. Священник почувствовал, что он на катере.

Значит, в живых решили оставить.

– Отчаливай помалу! – скомандовал кто-то сдавленным голосом, и священник услышал, как заработал двигатель, зашелестела вода за бортом.

Вскоре к нему подошли, взяли за ноги, за руки, вытащили на берег. И бросили злое:

– Чертов козел, столько времени на тебя потратили, как коту под хвост, – заспешили обратно на катер.

Священник открыл глаза. Его мучители уже отошли от усольского берега и забыли о нем. Из осторожности Харитон решил дождаться, пока они причалят у своей пристани, и лежал не шевелясь на мокром песке. Когда же попытался встать – боль помешала. И тут почувствовал, как кто– то ткнулся в плечо.

Оглянулся. Старый волк смотрел на священника, роняя с желтых клыков голодную, липкую слюну.

– Тебе доказательства не нужны. Ишь, тварь, тоже на меня позарился, – не испугался Харитон. И, ухватив булыжник поувесистей, пригрозил зверю:

– Получишь в лоб! Понял?

Зверь понял. Жалобно взвыв, будто ругнув священника, он сел неподалеку от него, дрожа всем телом, словно тоже, как и Харитон, недавно вырвался из потасовки, после которой вдесятеро сильнее захотелось пожрать.

Глазами он давно сожрал Харитона, испепелив ими, ровно углями, все лакомые места. Они, он знал, были теплыми и кровянистыми.

Это не беда, что старовата добыча, а мясо будет жестким, с резким запахом застарелой, больной мочи. Другого, помоложе, не догнать и не осилить. Молодые – всегда здоровы и сильны и будут драться за свою шкуру. Молодые могут и сами убить зверя. Одолеть его. Вытряхнуть из шкуры, потому что добычу старые волки выбирают не по зубам и вкусу, а по силам. Больной человек не сможет убежать. Волк, хоть и старый, все равно нагонит. Собьет со слабых ног костистой грудью и, ухватив зубами горло, прокусит вмиг и замрет, почуяв на старых клыках знакомый и давно забытый, солоноватый вкус крови, густой и горячей… А уж потом можно взяться за мясо и жевать, отрывая от костей и жил хоть всю ночь напролет. Никто не помешает зверю насладиться добычей. Он сумеет её отстоять, возможно последнюю удачу последней охоты.

Зверь рычит от нетерпения. Продвинулся на шаг к Харитону. Жадно втягивает запах добычи. Но та ругается, не хочет умирать. А кто хочет? Даже зайчата отбиваются от волков когтистыми задними лапами. Куропатка на что дура, а и та, заметив волка, вспоминает вмиг зачем ей от природы клюв и крылья даны.

Волк лег на брюхо и, проскулив что-то негодующее, пополз к человеку. Тот, как и обещал, камнем в голову швырнул. Да так, что река перед звериными глазами закрутилась каруселью. Стала величиной в лужицу. Попить бы, да не достать. Далеко и больно. Хорошо что не размозжил вконец. А не будь эта башка волчьей?

– Эге-ге-ге! – закричал Харитон, зовя на помощь усольцев. Может услышат, может прибегут.

Волк от неожиданности отскочил, взвизгнув, припал на передние лапы. Потом приготовился к прыжку. Метнул глазами-искрами в жертву, наметив целью больное плечо, ощерил клыки. Но тут же насторожился, сделал резкий прыжок в обратную сторону. Прислушался.

Со стороны села услышал топот человечьих ног. Определил – бегут люди, их много. От них не убежать, если промедлишь. А поймают– не выжить. Люди не выбирают зверей по возрасту. Они убивают любого. Не пощадят, не промедлят. Не посмотрят, прав иль виноват? Тронул иль просто рядом посидел. Главное, зачем тут появился? Этого будет достаточно для расправы. А она, случись, будет короткой и жестокой.

Волк облизнув голодный бок, урчащий требухой, вставшей на дыбы от запаха добычи, потрусил по берегу реки, заросшему кустарником и травой, и вскоре Исчез из виду.

К Харитону подбежали ссыльные. Первым – Шаман, за ним – Пелагея. Видно, сердце ей подсказало. А может, узнала голос…

– Отец Харитон, слава Богу! Живой! – упала на колени жена, крестясь и плача.

– У чекистов был?

– Избили сволочи до полусмерти!

– Давай за носилками, – послал Гусев баб. Те понеслись в Усолье, обгоняя друг друга, одним духом в село примчались. Ухватив носилки понеслись к берегу. И, подсобив мужикам уложить священника бережнее, шли рядом, не отстав ни на шаг.

Через пяток минут Харитон уже был дома. Мужики помогли

его раздеть, разуть. Бабы затопили баньку. Куда отца Харитона несли Оська и Комары. Следом шел Гусев.

Он сам отмыл, отпарил священника. Сделал примочки, втирания. Напоил настоем аралии. И завернув в махровую простынь, укутав в тулуп, велел мужикам отнести человека домой.

Отцу Харитону принесли ужин из общинной кухни. Гусев уговаривал поесть. Другие несли священнику молоко, квас, оладьи, творог, яичницу.

Харитон смотрел на людей. Они отдавали ему от себя. Не от избытка – от щедрости своей, радуясь, что жив. И впервые слезы сдавили горло. Этим людям, он всегда был дорог и нужен…

Среди пришедших не было лишь Никанора.

– А где же голова села? – спросил Харитон.

– Захворал внезапно. Два дня уже не встает. Температура поднялась. Такая, что весь горит. Хотя и не простывал нигде, – ответил Андрей Комар.

– За что ж тебя, батюшка, взяли? – спросила Дуняшка Гусева.

– За письмо из Канады, от Горбатых. За то, что мне оно было адресовано, – вздохнул Харитон.

– Изверги! – не сдержался старый плотник.

– А чего они хотели от тебя? – поинтересовалась Лидка.

– Чтоб ответ не писал. Этого добивались, – смолчал Харитон, не решаясь сказать правду, заранее предположив ее последствия.

Пелагея рот рукой прикрыла. Чтоб лишнего не болтнуть. И только вставила тихо:

– Они весь дом перерыли, тот ответ искали. Целый день нас мучили.

– Так он уже пошел в Канаду? – спросил Оська.

– Нет. Не пошел. Перечитал я его, решил по-другому написать. Зачем плакаться за границу? Она не поможет. А вот себе навредим. Коли такое письмо попадет в руки чекистов – всем худо будет. Куска хлеба из поселка не получим. Да и Горбатым наши горести нынче ни к чему, – заметил жену Никанора.

Та маячила за спинами баб и внимательно слушала каждое вылетевшее слово.

Когда же усольцы разошлись," у постели отца Харитона остался один Шаман.

Пелагея хлопотала на кухне, укладывала детей спать.

– Кто ж донес на тебя за ответ Горбатым? – спросил задумчиво.

– А тот, кто на твоего Васька донес. И на других мальчишек наших. Одна рука действовала. Я тогда еще догадался, что есть серед нас стукач, но кто он? Не мог того уразуметь. Вроде все свои…

– Так ты узнал кто он? – в упор спросил Гусев, побледнев от напоминания о сыне. Весь напрягся, ждал.

– Знаю. Поверив, что я без сознания, чекисты проболтались. Сам бы я на него век бы не подумал.

– Никанор? – спросил Шаман.

– Он!

Гусев сник. Заговорил прерывисто:

– Едва тебя увели, Пелагея с воем ко мне кинулась. Мол, беда, спасай. Я и смекнул. Вмиг к образам, за которые ты ответ прятал. Чтоб утром отправить. Это место видели из усольцев только мы с Никанором. Я это твое письмо и унес. Сжег у себя в печке. Потому что Никанор видел, как я к твоим ходил. Мог переотправить чекистов в мою избу. Я их ждал. А чего оставалось? Но все ж сумленье было. Может, не ответ – причина? Когда же чекисты, вломившись с обыском, сунулись именно за ту икону, я враз как протрезвел. Но… Остановило кое-что. Случалось, сами мужики признавались во всем. Пыток, боли не выносили. И тогда сами все указывали, – говорил Шаман.

– Неужель я сам ходил к чекистам, чтобы оповестить их о письме, о том, что я читал его? Ты что ж, за дурного меня принял? – рассмеялся священник.

– О письме из Канады они и без нас знали. На нем их отметка, три волнистые линии. Это ихний знак. Да и не могло оно миновать их рук и глаз. Оттого и без тебя знали, от кого и кому оно пришло. Ты ж написан получателем. Потому в этом я никого не мог подозревать. Даже дурак бы понял: раз тебе письмо отправлено – ты и прочтешь, его нашим. А Никанор тогда вспомнился, когда чекисты с обыском пришли. Но и тут я тебе должен был дождаться. Чтоб для себя знать: сам ты им сказал иль продали нас.

– Ты, Виктор, одно уразумей. За себя мне не обидно. Пожил. Но кого еще он заложит чекистам?

– А моего Васю? Его только он… Это он его убил – их руками! – всхлипнул Шаман нечаянно.

– Кто ж еще? Кроме него некому. И все ж прошу тебя, не возьми грех на душу! Останься чистым перед Богом, – попросил Харитон.

Виктор сидел напротив священника; сцепив руки в кулаки.

Все годы Шаман мучился, приглядывался ко всем ссыльным, не доверял никому после случившегося с сыном. Ни на один день не забывал он о горе своем. Но судьба не давала ответа на вопрос. А неумолимые годы косили ссыльных. Молодых и старых. И Гусев часто думал, что виноватого за сломанную судьбу Васька тихо прибрал Бог, не выдав его усольцам.

Никанор… Его он не подозревал. Угрюмый, раздражительный, он всегда с жадностью накидывался на газеты, читал их от первой до последней строчки и комментировал едко, зло.

Когда он успел снюхаться с чекистами? Когда стал продавать своих, за какую подачку?

– Слышь, Виктор, выкинь из головы и сердца – злое. Не смей мстить.

– Не моги грешить, не тронь говна, а ему пошто все дозволяется? Иль он перед Богом – особый? Нешто мой мальчонка ему помешал? А ты чем виноват перед ним? За что на тебя вонял? И других, коль не помешать, продует чекистам. Нет! Не дам!

– Что придумал? – схватил его за руку Харитон.

– Сгоню из Усолья. К всем чертям!

– Как выгонишь? Ты – не власть! А ей он на руку. Ты к нему пальцем прикоснешься – с тебя и всей семьи живьем кожу сдерут.

– А кто донесет?

– Его семья, – напомнил Харитон.

– Не поймут ничего. Откуда им знать, что нам все ведомо? Не допрет до них.

– Я не дозволю! – встал священник.

– По твоему соображению выходит, надо оставить все, как есть? – изумился Шаман.

– Именно так! Потому что над нами всеми, над живущими, есть один властелин – Господь!

– Я от Бога не отрекаюсь! Но не смогу дурака валять! Все выскажу гаду.

– И зря! Слава Богу, что узнали, кто нас выдает! Если его раскроем явно, чекисты новую партию ссыльных подкинут. В ней – десяток Никаноров может оказаться. Пока узнаешь, жизни не хватит. Радуйся, что хоть Бог дал разгадать стукача. Он и не ведает о том покуда. Держи это втайне. И молчи. Так ты многих бед избежишь.

– А остальные люди? Они ж, не знамши, всегда на его крючке будут, – изумился Гусев.

– А ты береги их от его провокаций.

– Ладно, отец Харитон, – ничего не пообещал Шаман и резко встав, направился к двери.

– Что решил-то, Виктор? – остановил Шамана священник.

– Покуда, как уговорились. А дальше видно будет. Я не торопкий. Может и впрямь, Господь всех нас рассудит. Теперь же пастой вам сготовлю. Чтоб спалось легко и боль отстала б…

– Ну. с Богом, – улыбнулся священник.

– Так я завтра наведаюсь. Принесу лекарство. Настой в силу войти должен за сутки. Нынче уж как-то стерпеть надо, – просил Гусев. И вскоре ушел.

Пока Пелагея молилась с детьми, Харитон лежа в постели о своем задумался.

Он не случайно не ответил ссыльным на их неоднократный вопрос – кто его предал?

Ответил, что ничего не знает. Били за письмо, которое было адресовано ему из самой Канады.

Поверили иль нет – не знал. Не хотел, чтоб ссыльные, вспомнив прежнее, растерзали бы семью Никанора в клочья. Каждому, не только Гусеву, нашлось бы что припомнить. И тогда… Нет, чекистов священник не боялся. Им заменить Никанора новой уткой труда бы не составило. Но Бога, его гнева, боялся священник больше всего на свете. От него грех не утаишь…

И рухнул священник на колени перед образами, благодарил за спасение от извергов и мучителей своих, от зверя.

Пелагея неслышно вошла в спальню. Встала на колени за спиною мужа. Молилась со слезами, со вздохами.

Харитон, встав с колен, попросил у Пелагеи чашку чая. И когда жена принесла, сел поудобнее, укутавшись в одеяло. Пил чай, медленно смакуя.

– Вот теперь, матушка, поверилось, что дома я, – улыбался отмытыми синяками священник.

Пелагея улыбнулась широкорото и сказала шепотом:

– И мои молитвы Спаситель услышал. Расскажи, отец, что можно мне знать, что приключилось с тобой в поселке? Как спасся ты?

– Господь помог, дал терпение. Вот я и дома. Когда в Усолье привезли, скинули на берегу – чуть волк не сожрал. В трех шагах сидел. А мне идти самому трудно было. Вот я и позвал на помощь. Дальше все сама знаешь.

– Мы не раз были в Октябрьском у чекистов. Всем селом. Нас прогоняли. Грозились всех скопом в зону отправить. А мы – едино, не ушли. Три дня на порогах сидели. На четвертый нам объявили, что тебя в зону увезли. В Усть-Камчатск, откуда живьем еще никто не вернулся. Я тогда, не знаю, как в живых осталась. А Гусев возьми и спроси:

– А когда ж его судили? За что? Почему семью не уведомили?

Его похабно обругали чекисты и ответили: мол, суд у нас быстро чинится. Осужден за связь с заграницей, сам в шпионстве признался. А потому что процесс был над государственным преступником– суд был закрытым, без посторонних. А Шаману того мало. Он спросил:

– И какое наказание определили отцу Харитону?

Чекисты замялись. Начальство побежали спросить, как им ответить. Шаман враз смекнул, что никуда тебя не увезли. А скажут ложь. Придумают. Я боялась, чтоб не убили они тебя. Сны мне виделись нехорошие. Но Шаман успокаивал: мол, пустые это страхи. И когда чекисты, вернувшись, сказали, что тебе наказание еще будут утверждать в области, Шаман к ним с новым вопросом:

– Скажите полный адрес зоны, куда отправлен отец Харитон, какого числа был суд и назовите статью, по которой он осужден. Иначе нам об этом придется телеграммой в области узнавать, запросы посылать. Ведь отец Харитон не без роду и племени. Семью имеет, детей. Да и общине без него нельзя. Он в ней не последним человеком был. Всех ссыльных его судьба тревожит, Так что без подробностей никак нельзя.

– Чекисты и заерзали. Поначалу всех нас прогнать хотели, А Шаман и скажи:

– Мы пойдем, но на почту. Оттуда сумеем в область вашему начальству позвонить. За это не сажают. Скажем, что вы ответить не захотели нам. А мы подозреваем, что раз молчите, значит убили …Чекисты все тогда к нам повыходили. Даже их начальник. И велел нам, пока не поздно, вернуться в Усолье. Все отказались. Мол, бояться нечего стало. И так все потеряно и отнято. А на почту пойти нам разрешалось всегда. И пошли… Гусев говорил. Задал все вопросы, все рассказал. Ему пообещали разобраться, прислать проверку на место. Сказали, что ни о каком священнике они не слышали, не знают, и никаких распоряжений-не давали.

– Это как же они с ним говорить стали? – изумился Харитон.

– Да поначалу не захотели. А он им про письмо Сталину напомнил. Пообещал еще раз, от всех ссыльных написать вождю и там сказать, что область потакает беззаконию. Вот тогда они и заговорили с Шаманом по– человечьи. Испугались. Коль до них добрался, то и в Москву напишет. Однажды получилось, что стоит повторить? Тем более, что бабку Катерину из тюрьмы выпустили. Оправдали. Не нашли за ней вины. И она уже дома. Сюда, в Усолье наведывалась. Пескаря спрашивала. Когда узнала, что умер старик, шибко плакала. На могиле его была, все ревела на ней. Аж в селе было слышно. Сказала Шаману, коль за кого вступиться приспичит, она с радостью жалобу напишет. В память о Пескаре, да и свое ей долго будет помниться. Так вот Виктор уже про тебя ей рассказал. Она знает. И готова была…

– Сильная женщина. Сколько выстрадала, а не сломалась, – похвалил Харитон.

– Сын ее тоже так про нее говорил. Она уже дала телеграмму сыну Пескаря. Коль имеется нужда, то она приедет и вступится за него хоть в самой Москве. Но оттуда телеграмма пришла, что Алешка Пескарев еще три месяца назад умер в тюрьме от болезни. Гангрена в култышках завелась. Кровь испортилась. А жена его одна живет. Все дети от нее в интернаты поуходили. Назвали мать малахольной. И живут от нее отдельно. Их нынче государство растит, вместо матери. И Катерина позвала ее к себе. Чтоб впрямь в одиночестве не свихнулась. Ну, не знаю, как они промежду собой решат. Но только нам ее помощь, Слава Богу не сгодилась. Сами тебя выпустили, – вздохнула Пелагея и только тут увидела, что Харитон уснул и не слышал конца ее рассказа.

Пелагея укрыла мужа тулупом Шамана, пошла спать к детям. А Харитон во сне блаженно улыбался. Ему старая память вернула свое– проводы в ссылку из зоны.

Фартовые такое событие решили отметить с шиком. Пусть ссылка и не полная свобода, но она уже не зона. А потому – с утра в бараке были расставлены столы, сбитые из нар. Параша задвинута за двери.

Фартовые с утра умылись, прибарахлились, будто по новой в дело собрались. Но «без пушек и перьев».

– Эй, Сивый, чтоб все чинарем! И по хавать и выпивону до у срачки! – приказал шнырю бугор и сам велел потрошить все заначки, притыренные с грева.

На столе под гик и свист, под песни с матом, соленые шутки и шутовскую галантность, появлялись, как из сказки, красная рыба, грибы, сыр и колбаса, паштеты мясные и из тресковой печени, икра красная и черная, мясо сушеное, бастурма, сало, корейка, чего Харитон и на воле не ел из-за дороговизны. А столы расцветали с каждой минутой. Консервированные крабы, заливные оленьи языки, морские гребешки, икра морских ежей, горячая дымящаяся картошка с кусками свежего мяса и горы белого, совсем теплого хлеба.

А Циклоп, улыбаясь одним глазом за два, бегом носил бутылки, припевая:

…кофты, сигареты,

пышные букеты,

все тебе я, Мурка, приносил…

Разве тебе, дура,

плохо было с нами,

или не хватало барахла?

Что тебя заставило,

связаться с мусорами,

и пойти работать в ВЧК?

Сявки, хоть и знали, что к столу их и близко не подпустят, лишь объедки оставят – помогали исправно. Понимали, не пошевелятся– по шеям получат. Помогут – может выпить поднесут.

– Живей, заразы! Чтоб вы царскими червонцами просирались до смерти! Шевелись, гниды наши, кальсонные! На цирлы! Чтоб дух грело! Не волоки ноги по полу, как старая баруха немытое гузно!

Но голос бугра уже перекрыл голос лихого стопорилы, он пел излюбленную:

…я часто сонный

шарю в собственных карманах…

– Тащи обиженников, пусть сбацают что-нибудь нашенское! – гаркнул Циклоп.

– Да ну их, козлов, в жопу! – запротестовали законники.

– Пусть посмешат. Чего там! – поддержал Циклопа бугор и позвал всех к столу. Но прежде всего усадил отца Харитона. Рядом с собой. Чего раньше никогда не было. А когда фартовые уселись на лавках, священник, встав, помолился, поблагодарил за все доброе. Встал бугор. Он начал издалека, говорил так, как только он умел:

– От нас завтра смывается в ссылку отец Харитон! Он никому не стал кентом, ни в чьей малине не дышал. Но ни у кого в обязанниках не был. Вроде чужой, фраер. Но хрен всем вам в зубы. Он свой каждому, кого я держу рядом! Кто зовется фартовым! Мы все одной крови! Нет у нас ни хрена из того, что держит в жизни фраеров. Ни детей, ни жен, ни домов. По нас не плачут. Нас некому встречать из ходок. Мы рождаемся и уходим сами по себе! Лишь мусора ведут счет, сколько нас появилось и ожмурилось. Но и они ни хрена не знают. Все известно только Богу!

Да! Мы не сеем. Но «пахать» приходится. Когда на воле. Там мы свое не упускаем и берем днем и ночью: И за годы на дальняке, и за ожмурившихся кентов! В радость ли это? Трёхну! Всякому свое! Нас терзают, когда накрывают в деле, мы трясем – когда вырываемся. Каждый за свой кусок! А разве Бог не говорил о помощи ближнему, что надо помогать и делиться? Но кто из фраеров нам помог? Никто! А потому – мы сами решили установить справедливость. Не дают – берем. Без спросу? А на хрен мне спрос, если пузо фраера по три раза в день набивается, а мое, случалось, и в три дня – ни разу. А потому – фраера не почитают Бога, раз не выполняют Его Писание. А мы их, гнид сушеных, заставляем верить. Потому что нам в зонах и тюрягах сколько приходится поститься? Годами! А фраера? Да если б мы их не трясли, они б жиром затекли вовсе и жили б вдвое меньше. Тут же – накрыли пархатого, глядишь, с годок попостится. И Бога вспоминает сразу.

– Ты это к чему все ботаешь? Хавать охота, кончай трандеть! – не выдержал Циклоп.

– Захлопни пасть! – рыкнул на него бугор и продолжил, как ни в чем не бывало:

– Наш отец Харитон, хоть и не фартовый, но он от Бога. И в ходку за то влип, что спутался с властями, не крутил хвостом перед ними, как падла. Имя свое держал. Званье берег. Дышал серед нас, как ему Бог повелел. Не за себя, за нас молился. Один на всем свете. Даже матери многих из нас позабыли. На том, спасибо ему – фартовое! Пусть линяет с зоны! Легкой ему ноги! Нехай под Богом дышит и фраерам не попадается! Чтоб ни одна беда не коснулась тебя! Дыши на воле! Долго и светло! – опрокинул в горло стакан водки бугор и проглотив одним глотком, перекрестившись, сел рядом со священником.

Фартовые пили за Харитона. Звенели стаканы, ложки, вилки. Люди ели потея, торопясь.

– Отец Харитон, а почему ты стал священником? – внезапно спросил Циклоп.

– У меня и дед, и отец Богу служили.

– Совсем как у меня, наследственное! – хохотнул бугор.

– А не жалеешь о своем деле? – интересовался Циклоп.

– Господи, помилуй, разве можно? – покачал головой священник.

– Вот и я трехаю, что б делал, если бы не фартовал?

– А ты, Харитон, хавай, не слушай нас, – подморгнул бугор.

И хлопнув в ладоши, велел вытащить из-под нар заждавшихся обиженников.

– А ну, козлы, весели честную компанию! Пойте, пляшите до упаду! До обмороку! Не то заставлю парашу до блеска вылизать!

Четверо мужиков, прикрыв лысеющие макушки кокетливыми, кружевными платками, пошли по кругу, изображая хоровод баб и, подергивая ляжками и задами, пели:

…во саду ли, меня дули,

в огороде – скалкой,

а за что же меня дули,

ты не будь нахалкой.

– Смени вой! Кончай гундеть! Давай нашенское, с перцем! Чтоб душу веселило! – требовали фартовые.

Отец Харитон перекрестился, чтоб не видеть разгула, рождавшегося на его глазах. А педерасты закрутились бесами, запели пронзительно:

Эх, Миш, Ты мой Миш,

на тебя не угодишь,

то велика, то мала,

то лохмата, то гола…

Священник хотел уйти, покинуть застолье. Но бугор придержал:

– Уважь нас. Ради тебя все устроено. Может, что не так, смирись. Это все от чистого фартового сердца.

А худой педераст, тем временем, зашелся в скрипучей частушке:Тра-та-та, тра-та-та,

черны яйцы у кота,

надо мыльца купить,

коту яйцы помыть.

– Это у меня черные яйцы?! – встал из-за стола лохматый, черный фартовый, по кличке Кот. Он выскочил из-за лавки и в один прыжок оказался рядом с обиженниками. Сгреб двоих за шивороты, стукнул лбами друг в друга. И выбросил за дверь.

– Кинь им по хавать. Чтоб не на холяву. Не хотели они обидеть тебя! Пусть шамовкой утешатся, – велел бугор Коту.

До глубокой ночи веселились законники. А утром, чуть свет, проводили отца Харитона в ссылку. В далекую неизвестность.

– Не забывай нас, отец Харитон. И если что не так было, прости! Даже Бог прощает! Всех кающихся! И ты не поминай злое. Хоть изредка, молись за нас, – просил бугор.

Харитон во сне перекрестил фартовых, как тогда, несколько лет назад и пожелал:

– Вразуми их, Господи! Спаси и сохрани… Пощади заблудших, очисти от скверны, помилуй за доброе их, содеянное для меня…

– Пиши! – крикнул вдогонку тронувшейся машине бугор.

И отец Харитон писал фартовым из Усолья. Они ему отвечали аккуратно.

Из писем бугра он узнал совсем неожиданное для себя. Что бывший вор, медвежатник Циклоп, внезапно откололся от фартовых. И хотя не снюхался с фраерами и мусорами, заявил, Что завязал с фартом, с малинами. А когда слинял из зоны по звонку– ушел в монастырь навсегда.