Текст книги "Обреченные"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

Когда была покрыта крыша и застеклены окна, Виктор вместе с Дуняшкой и сыновьями решили обмазать дом снаружи и внутри. Пока обмазали, побелили, привели в порядок полы, время подошло к осени.

Лов рыбы бригада ссыльных начинала с раннего утра и заканчивала поздней ночью, когда усталые люди, вымотавшись за день, валились прямо на песок. Не до ужина, не до разговоров. Спать… План бригаде дали такой, что выполнить, его можно было лишь сверхчеловеческими усилиями. А потому, пришлось ссыльным сколотить наспех бригаду рыбачек из своих женщин. На возраст не смотрели. Брали всех, кто мог тянуть сети. Кого мало-мальски носили ноги. В дождь и в мертвую зыбь, не глядя ни на что, ни на кого, ни на грудных детей и на больных стариков, выходили ссыльные на лов. Две пузатые лодки, два невода, два десятка человек и два приемщика. Последние были чем-то вроде кнута:

– Шевелись, гадье, пропадлины проклятые! В стране война. Люди родину защищают! А вы как дохлые мухи, на ходу спите! – кричал один на бригаду Гусева.

– Живей, стервы! Быстрей заводи невод к берегу! Чего раскорячились? Не выполните план – лишим вас права отовариваться в поселке. Сумели обосраться – умейте вкалывать, суки треклятые! – кричал второй на баб.

К вечеру, продрогшие до костей, (да и не мудрено, постой в холодной воде по пояс с утра до вечера!) бабы плелись к костру хоть немного обсушиться, согреться. Всю рыбу забирал приемщик, ничего не оставлял на ужин. Улов увозили на барже сразу на рыбокомбинат. На последнем катере уезжали приемщики.

Мужчины быстро втянулись в ритм. Но бабы… Первой упала в воду ничком Дуняшка. Обессилела. Запуталась ногами в неводе. И выронила его. Перед глазами сверкающие шары закрутились. Они пахли рыбой, потом. Бабу рвало. Женщины не сразу заметили. Пока Дуню подхватили, она уже наглоталась морской мути и лежала на песке бледная, недвижная, беспомощная.

– Чего столпились? Живо на лов! Оклемается! Ни хрена не сделается с ней! А то вломлю простой! Тогда взвоете, – грозил приемщик.

Дуняшка лежала на берегу, на сыром песке, под свирепым пронизывающим ветром. И жестоко простыла в тот день. Но приемщик не пустил баб помочь ей:

– Придуряется, стерва! Дрыхнет шалава! Ничего! По нашей погоде не наваляешься. Проветрит ее – сама вскочит, коль захочет жить, – щерился приемщик.

Но Дуняша не встала. Ее разбил паралич. Отнялись ноги. Виктор вместе с отцом Харитоном унесли женщину в дом. Дуняша плакала до вечера, пока не вернулся с работы муж. Он принес листья ламинарии. Обмотав ими женщину до пояса, укрыл всеми одеялами, поил чаем. А на следующий день натирал ее ноги воском, парил бабу в крапиве, поил чаем на зверобое и малине, рас-стирал ноги, спину, крестец.

Дуняша боялась, что никогда больше не сможет ходить. Но уже через две недели с помощью мужа, сделала несколько шагов по дому. Потом и сама ходила, держась за стены. Женщина молила Бога вернуть ей силы и здоровье, помочь Васятке, уберечь мужа и младших детей от горя и болезней.

Теперь к Гусевым нередко приходил старый плотник со своей женой. Он приносил Дуняше то табуретку, то стульчик. А недавно стол приволок. Для кухни. Сам сделал. Старушка – жена плотника – носки теплые принесла. Для Дуни из своей старой кофты связала. Целых две пары. В этих носках баба спала. Не снимала, не расставалась с ними. Но ноги еще плохо слушались. Быстро уставали, подкашивались, ныли нестерпимо.

Однажды утром, когда женщина едва проводив Виктора на работу, хотела покормить младшего сына, в дом постучали. Вошел Волков. И с порога, окинув бабу недобрым взглядом, ска зал зло!

– Чего не работаешь? Хворать не надоело? Каждый прогул твой считаю. Не думай, что забыл.

– Пройдите, Михаил Иванович. Присядьте. Чего ж так на меня, прямо от двери ругаешься, грозишься? Мне б выжить нонче. Ноги не слушаются. Застудила я их вконец.

– Но по избе ходишь?

– Только-то и могу, по хате передвигаться. А за порог боязно.

– Чтоб на работу не послали? – съязвил Волков.

– И от чего вы такой злой, словно сердца у вас нет, – выпалила баба.

– К вам сердце? Ишь, чего захотела? Иль забыла, в какое время живешь? Война идет. Люди гибнут на фронте. Вон и моего сына вчера мобилизовали. Воевать пойдет. За Родину! Вернется ли живым? А ты мне про ноги…

– Да вы присядьте, – просила баба.

– Некогда мне с тобой болтать. Одно скажу, не выйдешь на работу

– пеняй на себя…

Утром, чуть свет, едва дошла Дуняша до берега. Бабы, увидев ее, загалдели, домой отправляли. Но подоспевший приемщик крикнул зверем:

– Чего раскудахтались, курвы? Нехай жрать вам готовит, рыбу сдает на баржу. Невелика барыня. В работе остатки хвори живей проходят. А вы кыш по местам, мать вашу! Живей!

К обеду на море начался шторм. Ветер гнал волны на берег, рассыпая их на песке белой пеной.

Дуняшка варила уху и не видела, только услышала крики женщин. Оглянулась. Бабы суматошно барахтались в воде. Ольгу, самую сильную и проворную из всех, смыла с лодки лобастая волна, будто языком слизнула бабу, утащила в серую холодную муть. Бабы, перегнувшись через борт, хотели поймать Ольгу, но лодка перевернулась, накрыла собой всех. Приемщик стоял на берегу козлино вылупившись. Он не знал, что ему делать? Спасать баб – должностью не предписано. Будь они вольными, не стал бы раздумывать. Здесь же можно и под подозрение попасть самому. А кому такое нужно? Понимал, что криком здесь не помочь. Топтался на месте, как стреноженный.

Дуняшка, не раздумывая, пошла к воде. Она умела плавать. И бросилась в море без оглядки. Лишь шестеро баб успели выскочить из– подлодки. Другие трое могли потонуть. Дуня нырнула под лодку, поймала кого-то за волосы. Потянула за собой вверх, отдала бабам. Потом еще. А вот и Ольга. У нее по виску кровь. Головой об лодку ударилась. Рассекла кожу. Скорее на берег. Баба потеряла сознание. Дуняша помогла бабам вытащить Ольгу на берег.

– Переодеться бы. Идемте к костру. Обсохнуть надо. К теплу все, – позвала Гусева.

– Я те дам к теплу! Раскомандовалась тут! Живо на лов! – заорал приемщик. И тут Дуняшку, словно подменили.

Где та спокойная, кроткая баба, какая не знала грубых слов, не умела постоять за себя?

Глаза навыкат, лицо побледнело, руки в кулаки сцеплены намертво, голос охрип:

– Молчи, козел! На твоих глазах бабы тонули, а ты яйцы на берегу сушил, кобель облезлый! Иди сам в воду! Тебе не рожать. А значит, бояться нечего. Отморозишь, плакать некому! Сгинь, лярва, собачий выкидыш! Чтоб ты сдох, охранник проклятый! Сам, небось, боишься килу нажить, ни разу не помог. Даром что штаны мужичьи носишь! Только жрать, срать, да орать способен. Но попробуй, вякни еще раз, я тебя живо искупаю, вонючка лысая! Привык на наших бабьих шеях верхом ездить, да понукать! Гляди, вырвем все! И скажем, что таким народился, хорек мокрожопый!

Приемщик от удивления словами подавился. Уж от кого другого, от Дуняшки не ожидал такого. А та, отвернувшись пошла к костру и не заметив, как полегчали, отпустили ноги. Выбила боль, клин клином. Рыбачки впервые не позвали на обед приемщика. Никому не хотелось сидеть с ним рядом. Бабы еще не успели доесть уху, как море словно с ума сошло. Волны доставали уже до костра, грозя разнести в пыль нехитрую кухню. О продолжении лова даже думать было нелепо.

Бабы, ухватив бочку, служившую печкой, всю посуду, сети, весла, унесли на берег подальше от беды. Потом и лодку выволокли, затащили далеко от моря. И решили идти по домам. В душе каждая радовалась, что ненастье дало короткую передышку. Дома у всех дел полно.

Никто не оглянулся на приемщика рыбы. Ему одному не повезло. В такой шторм глупо ожидать катер из поселка. Он не придет за ним. А значит, не вернуться ему сегодня домой. Не ночевать в теплой, сухой постели. А здесь, в Усолье, никто не пустит его в свой дом, не даст и порог перешагнуть. Придется ночевать под лодкой. Лучшего не придумать. Конечно, холодно, зато не промокну до костей, – думает человек, уверенный, что о нем, кроме жены, никто теперь не вспомнит.

Забившись в угол лодки, он молил об одном, чтобы разбушевавшиеся волны не достали лодку, под которой он нашел свое пристанище. Он долго пытался согреться и уснуть. Он уговаривал себя потерпеть до утра. Но зубы с мозгом не соглашались и отбивали такую чечетку, что чайки, в ужасе вскрикнув, взлетали с лодки крича истошно. Волны гремели совсем рядом. Приемщик сжался в комок. Ему, взрослому человеку, стало страшно и впервые жаль самого себя.

Тьма и холод, грохот и стон волн, рев ветра, что против них одинокий человек? Он волею судьбы, капризом урагана, оказался отрезанным от своего дома. А за спиной, попробуй поверни туда голову, ссыльные… Для них он хуже собаки… «Верно и второй приемщик наш, тоже под лодкой канает. Куда ж ему деваться? Эх-х, вместе б легче было бы, тут же и курево кончилось». Досадливо шмыгнув носом, человек скрутился по-собачьи, в клубок. Его то икота, то чох одолевали. Он представил, как поднимут бабы лодку, а он под ней мертвый лежит. «Небось обрадуются, лахудры проклятые. А может, хоть одна пожалеет. Хотя как же, вон Дунька как обосрала при всех! На что тихоней прикидывалась, да скромницей. Другие вовсе волчицы. Верно перешагнут, как через дохлого хорька. И пожелают на том свете такого, что черти со смеху обоссутся» – думает человек, обхватив колени.

Внезапно лодка заскрипела, приподнялась. И чей-то голос сказал отчетливо:

– Вылазь! Пошли!

Приемщик вмиг покрылся холодной испариной. Здесь, на этом берегу он не ждал для себя ничего хорошего, потому что сам не сеял добрых семян.

– Кто ты? – спросил дрогнувшим голосом.

– Шаман!

Плечи приемщика опустились.

– Это конец, – мелькнуло в голове. Он вылез неохотно из-под лодки. И оглядев стоящего перед ним человека, сказал равнодушно:

– Веди.

Виктор Гусев шагал уверенно, не оглядываясь. Он вел приемщика через дождь и ветер в свой дом. Бригадир знал, что не все ссыльные поймут его и одобрят. Он сам решил. Не предупредив, ничего не сказав даже жене.

Она ахнула, увидев на пороге приемщика рыбокомбината, какого все бабы звали меж собой Шакалом.

– Накорми. И найди ему место, где он сможет ночевать. Непогодь продлится не один день. Пусть обсушится.

Дуня молча поставила на стол картошку, рыбу, капусту, хлеб, налила чай. И подвинув табуретку, предложила гостю ужинать. Тот не стал ломаться. Дуняшка вышла из кухни вслед за мужем.

– Зачем ты его привел? – спросила с укором.

– Когда распогодится, он снова приемщиком станет. Но не теперь. А и случись с ним что, со всех нас спросят. С живых шкуру снимут. Всем ответить придется. А кому это надо? Мало тебе того, что один наш в тюрьме? С нас не убудет. Да и в Писании, как сказано? Давай выполнять Завет Божий. И не кусками, какие по душе, а целиком. Поняла? Прощай ближнему – и тебе простится…

Когда Виктор и Дуняшка вышли на кухню, приемщик спал, свернувшись у печки калачиком.

– Разбудить его? Пусть на топчане спит. Чего здесь по-собачьи валяться будет?

– Не перебивай сон. Согрелся мужик. Живой будет. Нашего приемщика отец Харитон к себе взял. Меня просил этого принять, – тихо рассказывал Гусев и добавил:

– Мужики о том не ведают. И ты не болтай. Доброе Богу видно. Людей оно злит. Напраслину возведут враз.

Ураган гремел над Усольем трое суток. Он сорвал с крыши дома рубероид. Напитал сыростью все стены. Превратил в грязь единственную дорогу в Усолье, соединяющую дома и землянки в одно село. Ветер гудел, свистел в трубе, выл так жутко, что люди не решались выходить из жилья наружу. Порывы ветра сшибали с ног, валили на землю. Ветер носил за собой громадный хвост сырого песка и дождя. Казалось его буйству никогда не будет конца. Но на четвертый день ураган стих. Небо очистилось, улыбнулось бездонной, как море, голубизной, солнцем. И ссыльные, вздохнув после бури, охотно пошли на работу.

Раньше всех на берегу оказались приемщики. Они тихо переговаривались. О чем? Этого никто не знал. Но перемену в них заметили ссыльные сразу. Приемщики уже не сидели на берегу, не орали на рыбаков. Сняв резиновые сапоги, закатав брюки, влезли в лодки, сами отвозили и сдавали уловы на баржи и снова подходили на лодках, каждый к своей бригаде. Даже уловы выгружать помогали из сетей в лодку. Чего раньше никогда не бывало. Сами отбирали для обедов рыбу получше. Не горбушу, а нерку иль семгу. А когда Антонина – самая многодетная из всех, попросила взять домой рыбу для детей, бабы даже зажмурились от такой смелости, ожидая града матюгов, приемщик выбрал для нее пяток рыбин, молча отдал. А потом отвернулся, разрешая и другим выбирать. Бабы поняли. И торопливо, пользуясь случаем, нахватали по две-три рыбины, бегом домой припустили.

Приемщик сделал вид, что ничего не заметил. Так продолжалось до конца путины.

Приемщики и ссыльные стали постепенно привыкать друг к другу. Пусть мало и коротко общались они, но стали разговаривать на равных. Приемщики понимали, что ссыльные после работы, когда от берега уходил последний катер, делали несколько заметов для себя. А что делать, если зима здесь длится долгих восемь месяцев, а есть люди каждый день хотят? Изредка приемщики читали ссыльным газеты, полученные с материка. В них о войне, о победах и поражениях говорилось.

Виктор и Дуняшка, слушая сводки, вздыхали тяжело. Их деревня попала в оккупацию. Как-то там нынче? Наверное, беда в каждый дом вошла. Никого не минула. И того счетовода, который донос-на Гусевых настрочил, назвав знахарями. А может обошлось. Пусть и засранцы, а все ж свои, жаль их. Нехай бы судьба уберегла. «Сохрани его, Господи», – молилась баба, сгоняя слезы со щек.

Глянув на нее, Анька Ахременко захлюпала носом. Ее деревеньку в Белоруссии немец дотла спалил.

Березовой, красивой была деревенька. И народ в ней жил добрый, работящий. Там и могилы родителей остались. Удастся ли их теперь навестить и увидеть хоть когда-нибудь? Дрожат плечи женщин. Каждое сообщение холодом обдает. Болит от них сердце. А ночами всякие кошмары снятся.

Обхватил руками голову и отец Харитон. Его Смоленск тоже под немцем оказался. Что утворили изверги с монастырями и храмами? Закрыл человек лицо руками. А меж пальцев слезы. Их не скрыть.

Виктор Гусев сидит чернее тучи. Глаза сухие, а душа кричит… Только б выдержала, выстояла, выжила его деревенька. Пусть и не доведется свидеться, но она – дом и жизнь… Он для нее ловил рыбу, мок и мерз под дождями, молча переносил незаслуженную брань, отбывал несправедливое наказанье. Пусть бы хоть им, там, далеко-далеко, жилось бы полегче.

И только Лидка, которую все ссыльные зовут кукушкой, смотрит и слушает всех равнодушно. Ей скучны разговоры о войне. Ее она не трогает. Война далеко. До Камчатки не докатится. Замерзнет. Да и кому нужен край света, край земли? Да и ее сюда привезли не добровольно. И ни за что. За анекдот. Мало ль их рассказывается? Ну и она болтнула. Таков бабий язык. Других не слышали. А ей власть не простила и осудила на целых десять лет. Адвокат постарался. Заменили ссылкой. Она ничем не легче и не лучше тюрьмы. После месяца работы на лову начались адские боли внизу живота. А через полгода начался климакс. Долгий, мучительный. Власть отняла у нее не просто свободу, удобства, город, где выросла, а и бабье начало, способность рожать, чувствовать себя бабой. Из нее сделали грубую, обозленную преждевременную старуху. И этого она не могла и не хотела прощать властям. Ей никого не было жаль в этой жизни. Сменится власть? Будут другие порядки? Тем лучше! Лидка этому только обрадовалась бы. Она и с Гусевым не раз ругалась, называя его придурком, когда тот уговаривал ссыльных поработать в выходной для фронта.

– Наша рыба не властям – людям идет, бойцам, и тем, кто в оккупации – родным нашим. Кто ж им кроме нас поможет? Кто поддержит их?

– А те, кто на тебя наклепали – на дурака! Ты ведь олух, их тоже кормишь. Холуй безмозглый! Лижи им жопу, если мозгов нет совсем! Высрал и подморозил начисто! Тебя врагом народа за что назвали, отняли твое кровное? А ты им за это пятки лижешь? Чего на жалость давишь? Ты на своих детей погляди! Их пожалели? Где твой сын? От чьей-то жалости в тюрьме парится. Зато ты, лысый осел, все еще в сознательные лезешь. Не думай, что все мы с поворотом, как ты! Нас сюда сдыхать отправили. А ты лозунги тут швыряешь! Выслуживаешься? Но хрен-ли от того толку, если даже детей ваших в школу не берут? Не достойны! Рожей не вышли! Не то что паспортов – справок нет, кто мы такие. Заживо погребенные! А на что, за какие шаньки, я на власть эту безмозглую, которая с детьми и бабами воюет, вкалывать буду? Тебе надо – иди! А нам мозги не засирай! Понял? Иди в жопу, дурак!

– Я говорю не о властях! А о тех, кто на фронте! Нам трудно, а им еще тяжелей. Они и нас защищают.

– Свихнулся! А че меня защищать? От кого? От немцев? Да я, коль хочешь знать, сама босиком бы к ним убежала. Только бы взяли! Уж хуже чем тут – не бывает! А кто упек? Так я еще о защите этой власти думать должна? Хрен тебе в зубы, малахольное пугало! Ты, видать, из коммунистов? А я– из работяг. Не о политике, про жизнь и хлеб забочусь! Мне терять нечего! Руки при себе – и при немцах не сгину.

– Побойся Бога, Лидия! Грех такое глумление нести! Немец не власти – народ убивает. Сколько людей погибло! А ты такое говоришь, словно ничего святого в душе кроме обиды и злобы не осталось, – увещевал Харитон.

Но большинство ссыльных, послушав Лидку, уже не воспринимали слов Харитона. Виктор злился на кукушку. И хотя не раз помогал ей избавиться от хвори, недолюбливал бабу, живущую ненавистью ко всем, кто не жил в Усолье. Гусев лечил тело, исцелить душу – не мог. Он понимал, что до конца жизни не простит Лидия, да и не только она, вынужденной ссылки, мук и лишений, какие претерпела ни за что. А потому ненавидела и мстила всем, кто смирившись со своею участью, работал, как подобало человеку – в поте лица своего.

Что и говорить, подозревал Гусев, что именно она заложила его Васятку. Сказала Волкову о мальчишках, о рыбе, что приносили домой. Но потом отметал подозренья. Нет, не пойдет на такое баба, не станет искать подходы к властям, какие ненавидела всей своей сутью. Не в ее характере такая подлость. Не раз именно она уговаривала баб пораньше уйти с лова и радовалась каждому непогожему дню, дававшему всему Усолью короткий отдых.

Лидка первой пронюхала, кто принял в непогоду приемщиков рыбокомбината. И много дней подряд высмеивала отца Харитона и семью Гусевых, не давая проходу Дуняше злыми намеками. Та долго терпела, а потом не выдержала. Вцепилась в кукушку, все лицо ей изодрала, исцарапала, половину волос повыдергала живьем. Ощипала так, что Лидка испугалась и перестала задевать Дуняшку. А та пригрозила утопить ее, если Лидка еще хоть раз пасть откроет.

Усолье по этому поводу долго смеялось. Лидия молчала недолго и снова стала приставать с нападками, но уже не к Дуне, а к Виктору. И тот, долго не раздумывая, отправил бабу от греха подальше, с лова на пилораму в село. Чтоб помогала старикам бревна на доски распиливать. Там сколько ни болтай, никто ничего не услышит. А перекуров и отдыхов старики не делали, потому что торопились, пока ноги носят, успеть построить еще один дом ссыльной семье. Работали тут с рассвета до ночи, в любую погоду. Тут не то что не отдохнешь – по нужде не отскочишь. И Лидия, поняв, что от нее решили отделаться свои же, затаила обиду. Уж как только ни обзывала она Шамана, чего ни желала ему, возненавидев мужика, как кровного врага своего.

– Нет бы на кухню к старухам отправил, в тепле и в сытости я б простила ему. Здесь же на холоде и ветре целый день таскать бревна с пердунами! Легко ли с таким смириться? – скрипела баба зубами.

Может со временем и прошла бы обида. Да только Лидке не повезло. Оступилась, споткнулась баба на штабеле и бревна покатились из-под ног. Она пыталась зацепиться за верхнее бревно, выбраться, выскочить из штабеля, хлынувшего на нее. Но не удалось. Даже крикнуть не успела. Бревна сшибли, скрутили, смяли бабу. И навалившись огромной тяжестью, замерли. Не скоро вытащили ее из завала старики. Не сразу отнесли в землянку. Не вдруг позвали к ней Гусева.

Шаман, войдя в землянку, не узнал бабу. И если бы не сердобольная жена плотника, не отходившая от Лидки ни на шаг, строго выполнявшая все, что велел Гусев, не выжила бы кукушка, не встала бы на ноги. Как говорили усольцы, ей злоба выжить помогла. Но выжив, осталась баба калекой. И, как ни хлопотала– отказали ей в пенсии, сказав, что врагу народа пособие не выплачивается. Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения. Лидия после этого стала невыносимой. Правда, ей дали возможность работать почтальоном и носить письма от берега моря в землянки. За это она получала крохотную зарплату. Но зато потом, получив право брать письма с почты, каждый день бывала в поселке, не в пример остальным усольцам, отчаянно завидовавшим бабе.

Именно она, а не кто-то другой, принесла Виктору Гусеву официальное извещение о том, что его сын – Василий Викторович Гусев умер в тюрьме от простудной болезни.

Расползались строчки у него перед глазами, нечем было дышать. Как сказать Дуняшке о том, что не стало первенца – любимца и баловня матери? Кривилось в черной усмешке лицо Лидки. Она ликовала, она наслаждалась видом боли. Она очень спешила сегодня из поселка, чтоб поскорее доставить известие и увидеть, как подкосит оно ненавистного Шамана. У нее даже сердце замирало от радости, видя, как бурые пятна покрыли лицо Виктора. Тот схватился за ворот рубахи, дышать стало нечем. Рванул, что было сил….

– Чего это тебя в жар бросает? Иль власть не угодила подарком– весточкой? – говорила между тем Лидка. – Не притворяйся! Коммунистам все по плечу. Они стойкие, как пеньки. И ты глотай в очередной раз то, что посеял. Иль не по вкусу? Чего задыхаешься, как рыба на песке? Давай-ка вот распишись, что получил лично! А теперь пойду твоей дуре скажу, порадую весточкой!

– Стой, лярва! Стой, говорю тебе. Иначе – сдыхать будешь, пальцем не пошевелю, змеюка подколодная! Я сам! Не ходи к ней!

– Тебя никто не просил лечить меня. Я за жизнь не держусь. Смерть давно зову. Опоздал грозить и пугать. А Дуньке скажу. Тут ты мне не указ. Именно я, а не ты ей подарочек поднесу. От какого до смерти выть станет. А и тебе, патриоту вонючему, пасть захлопнет навсегда! – расхохоталась и бегом, волоча поврежденную ногу, кинулась к бабьей бригаде. Извещение осталось у Виктора и он понадеялся, что Дуняшка не поверит словам Лидии. Но напрасно. Дуня сердцем поняла, что не соврала Кукушка. И, если бы не бабы, окружившие ее тесным кольцом, неизвестно, что было бы с нею.

К концу осени старики построили в Усолье еще три дома. Сами потолки накрыли, настелили полы, застеклили окна, выложили печи. В один из домов по совету общины вселилась самая многодетная семья Антонины, во второй – Ольга с мужем и тремя детьми, в третий – старый плотник с женой, сыновьями и внуками.

Лидка думала, что ее вспомнят, позаботятся. Ведь калека. Не по своей вине. Но о ней никто не обронил ни слова.

В эту зиму в Усолье родились двое малышей. Мальчишки. Ссыльные по-своему отметили их появление на свет. Радовались, что жизнь в спецпоселении продолжается. Но не только рожденьем детей отмечен был этот год. Рядом с могилой Силантия появились три новых. В один из октябрьских дней, когда над Усольем закружил плотный снег, приехали в село несколько мужиков. Спросив старшего, показали Гусеву какую-то бумагу и начали повальный обыск в каждом доме и землянке. Они выволакивали на берег рыбу. Вяленую, копченую, соленую. Всю, какую усольцы заготовили на зиму.

У берега поджидал катер.

– Что ж вы делаете? Ведь оставляете на зиму все поселение без жратвы! – возмутился Виктор.

– Ты еще и пасть открыл, ворюга? Да знаешь ли, что за такое бывает? Война идет! А вы у бойцов еду воруете! Да вас всех в расход пустить мало! Иль забыл, чья это рыба? – кричал человек в форме защитного цвета и наступал на Шамана.

– Мы сдали комбинату рыбы вдвое больше плана! Разве не помогли фронту этим? Неужели теперь от голода сдохнуть должны? Ладно, мы взрослые, а дети? Им, что, тоже голодать теперь нужно? Иль на этой путине жизнь кончается и мы больше не нужны властям?

– А хоть все передохнете, невелика потеря! Ворье, бандюги! Нет бы о беде страны думали, так о своем пузе заботились, козлы вонючие! Поговори, мне еще! Живо сыщу место с казенной жратвой. И не только тебе!

– Постыдитесь, люди! Не лично у меня отнимаете. Вы всех нас к смерти приговариваете. К мучительной, от голода, – не уходил Гусев.

Он не видел, что за его спиной стояли все жители Усолья. Они слышали каждое слово и ждали развязки.

– Беги отсюда, пока жив! Не то пожалеешь, что завел тут болтовню. Тебе это и так даром не пройдет!

– Лучше убейте меня, чем так жить! Как я людям в глаза гляну? Ведь вы ограбили нас!

– Что?! – врезался кулак в висок. Гусев отлетел под ноги усольцев. Он ничего не видел, не слышал.

А ссыльные словно по команде кинулись на приехавших. Не за жратву, за Шамана вступились. И замелькали кулаки. Ударившему Гусева вцепилась в горло Кукушка. Лидка, словно обезумев, била его в пах коленом, крича такое, что старикам неловко было. Другие сбегав к пилораме, схватились за доски, брусья и месили ими приехавших.

Под шумок пацаны не остались в стороне, наганы у приехавших повытаскивали. Унесли их, попрятали вместе с обоймами. Бабы за рыбу схватились. Потащили в село. Но не в дома. Прятали, чтоб чужие при повторном обыске не нашли, в брошенную землянку, о какой только усольцы знали. Пока мужики дрались, женщины всю рыбу с берега унесли. И катер оттолкнули от берега.

Не сразу приметили усольцы причалившую баржу. С нее на берег выскочили автоматчики. Вырвав из рук ссыльных приезжих, уложили усольцев на песок, дав несколько очередей под ноги и над головами.

Продержав на мокром песке до самой темноты всех ссыльных, выдернули из них наобум троих мужиков покрепче, увезли в Октябрьский. Через пару дней привезли их в лодке. Всех троих. Мертвыми. Их нельзя было узнать. Только по лоскутьям одежды…

Их хоронили молча. В сумерках. А на следующий день приехал в Усолье Волков с охраной. Сам, в одиночку, появиться не решился. Особо после последних событий.

Зашел в дом к Гусеву. Виктор лежал на топчане. Перевязанная полотенцем голова гудела. Что-то случилось с глазами. Он плохо видел. Может и не удар в висок был тому причиной, может на нервной почве отказывало зрение. Гусев отвернулся от вошедших в дом. Не хотел говорить с председателем поссовета.

Михаил Иванович долго говорил о наказаниях за беспорядки красправу, самосуд над должностными лицами. Что по закону за это полагается расстрел. И Шаман не выдержал:

– За ваших – расстрел? За живых? А за наших – убитых, кто ответит? За стрельбу по людям, детям и старикам, иль вам все дозволено? Мы не крали! А нас назвали ворами! За что все это? Иль не думаете, что завтра сами рядом с нами окажетесь? Только мы незаконно ссылку отбываем, а вы за преступления! Надоело! Завтра жалобу Сталину напишу! Пусть он разберется, кто страну в войну грабит! Кто мародерствует в тылу и кому нужны эти подвиги проверошников?

– Дурак! Да твое письмо никогда не дойдет до Сталина. Ляжет на стол к таким, кто сюда с обыском приехал. Тебе же от того хуже будет потом. Убьют и отвечать не станут. Ты кто? Враг народа! Не забывайся. Хочешь жить – молчи тихонько. И верни

оружие, какое украли у проверяющих, иначе, всему поселению беда будет.

– Хватит грозить! Устали люди вас бояться. Вы с оружием, но и мы не с голыми руками нынче. Не станем ждать пока нас всех перекрошат. И хотя об оружии ничего не знаю, не верну его. Оно нам очень нужно нынче. От приезжих всяких.

– С огнем шутишь, – нахмурился Волков.

– Плевать! Я оружие ни у кого не брал. А кто его взял, знает зачем оно нужно. Я отнимать не стану.

Волков попытался сгладить. От угроз к уговорам перешел. Но, не помогло. А тут ссыльные стали к дому Гусева подтягиваться завидев охранников. Послышались угрозы отплатить за троих убитых ссыльных. Михаил Иванович с опаской оглядывался на дверь. Понимай, что время разговора кончается.

– Что ж, я хотел по-хорошему, ты сам виноват, что подвергаешь опасности все село, – встал, вздохнув.

Едва он вышел из дома, Шаман сел за письмо Сталину. В нем он рассказал обо всем. Письмо получилось длинным. На шести листах, исписанных с двух сторон. Писал мужик о горькой судьбе сельчан, о несправедливости и жестокости. В конце письма попросил вождя помочь, поверить усольцам. Это письмо он прочел ссыльным. Слушая его, люди плакали, другие говорили, что если оно дойдет до вождя, тот поможет. Письмо взялась отправить Лидка. И хотя не верила, что оно облегчит судьбу, пообещала уговорить поселковых работников почты отправить письмо, минуя проверку. Ей это удалось. И для всего спецпоселения потянулись долгие дни ожиданий.

– Что решит вождь? Отдаст приказ перестрелять всех ссыльных или накажет тех, кто причинил усольцам столько несчастий?

Нервное напряжение достигло предела. Люди устали от неизвестности. Она стала сущим наказанием для всех. Лидка в эти дни объясняла всем, что письмо до Москвы с Камчатки идет очень долго. Не меньше месяца. Да на обратный путь потребуется время. И ссыльные ждали. К ним уже дважды приезжали с обысками из поселка, но оружие не нашли. Грозились упечь всех в каталажку и держать в ней до тех пор, пока не укажут место, где спрятаны наганы. Но усольцы молчали. Они ждали ответ от Сталина.

Однажды, когда вся надежда исчезла, среди ночи, в окно к Гусевым постучали. Приехал нарочный из Октябрьского. Передал под роспись Виктору большой пакет под сургучными печатями. У Шамана, руки затряслись, когда прочел обратный адрес. Велел жене будить детей, чтоб не ожидая утра позвать в дом ссыльных. Всех, чтоб знали ответ вождя. Через пяток минут люди набились в дом так, что невозможно стало продохнуть.

Виктор при них вскрыл конверт.

Читал, четко выговаривая каждое слово:

«Ваша жалоба получена. Виновные будут наказаны. Идет проверка обоснованности вашего наказания. В случае беззакония, права будут восстановлены всем, кто сослан в спецпоселение, не являясь врагом народа. Спасибо за помощь фронту, за мужество, за веру в справедливость. Сталин».

Уже к обеду узнали усольцы от Лидки, что все приезжавшие в село с обыском сегодня отправлены на фронт. Их сняли с брони… А к вечеру в Усолье привез Волков ссыльным теплую одежду, одеяла и подушки. Обещал даже двух коров дать селу. Чтоб не сидели дети в зиму без молока.

Гусев смекнул, чем вызвана такая небывалая щедрость. И Лидка, оказавшаяся рядом, не смолчала: