Текст книги "Обрученные"

Автор книги: Элли Каунди (Конди)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА 23

На следующее утро я просыпаюсь от дикого, пронзительного крика. Я выпрыгиваю из кровати, им ходу отдирая от кожи липкие датчики.

– Брэм! – кричу я.

Его комната пуста.

Бегу через холл в комнату родителей. Мама вчера вечером вернулась из командировки. Они должны быть дома. Но в их комнате тоже никого нет, и по всему видно, что ее покинули в спешке. Простыни смяты, одеяло на полу. Бегу обратно. Давно я не видела постель родителей неубранной, и, несмотря им страх, интимность этих смятых простыней привлекает мое внимание.

– Кассия? – слышу мамин голос.

– Где ты? – зову я в панике, поворачиваясь в иные стороны.

Она бежит ко мне через холл. На ней ночная рубашка, ее длинные светлые волосы летят вслед за ней, и вся она кажется какой-то неземной до тех пор, пока ее сильные руки не заключают меня в объятия.

– Что случилось? – спрашивает она меня. – Ты в порядке?

– Кто-то кричит, – отвечаю я, оглядываясь в поисках источника крика, и тут же в добавление к истошному крику слышу еще один звук: удар металла по дереву.

– Это не крик, – говорит мама печально. – Это пилы. Они спиливают клены.

Я кидаюсь на крыльцо, где уже стоят отец и Брэм. Многие жители городка тоже вышли из своих домов; как и мы, в ночных рубашках и пижамах. Этот интимный момент так шокирует меня, что я невольно делаю шаг назад. Я не могу вспомнить, чтобы я видела стольких своих соседей в такой одежде когда-нибудь.

Или нет, видела. Когда Патрик Макхэм после смерти сына вышел на улицу в ночном белье и бегал по ней в таком виде туда и обратно, а отец Ксандера, мистер Кэрроу, подошел к нему и увел домой.

Пила вонзается в ствол нашего клена так легко, что сначала кажется – ничего не происходит, кроме ее визга. Дерево еще стоит, будто оно в порядке, но оно уже мертво. Минута – и оно падает.

– Зачем? – спрашиваю у мамы.

Но она не отвечает, и тогда отец, обняв ее одной рукой, объясняет:

– С кленами слишком много проблем. Упавшие осенью листья выглядят неопрятно. Кроме того, клены растут неравномерно. Например, у нас он слишком большой, у Эми – слишком маленький. Некоторые из них болеют. Так что их все придется срубить.

Я смотрю на наше дерево. Его листья еще поворачиваются к солнцу, еще готовы впитать в себя его свет. Они еще не знают, что умерли. Наш двор выглядит по-другому без этого высокого клена, стоявшего перед домом. Все предметы кажутся меньше.

Смотрю вдаль на двор Эми. Он, в отличие от нашего, не очень изменился, когда не стало их унылого маленького клена. Он всегда был низеньким и Чахлым, с небольшой кучкой листьев на вершине.

– Эми не так грустно, как нам, – говорю я. – Ее деревце – не такая большая потеря.

– Нам всем грустно, – возражает мама с горечью в голосе.

Прошлой ночью я не могла заснуть и приникла стене – послушать, о чем разговаривают родители. Они говорили тихо, и я не могла расслышать многих слов. Мамин голос звучал печально и устало. В конце концов, я перестала прислушиваться и забралась обратно в постель.

Сейчас мама кажется сердитой, стоя перед домом со скрещенными на груди руками.

Спилив наше дерево, рабочие с пилами в руках ринулись к другим домам. Эта часть работы была легкой. Корчевать пни с корнями будет труднее.

Отец стоит, обняв маму. Он не так любит деревья, как она. Но он любит другие вещи, которые тоже были уничтожены, и он ее понимает. Мама любит растения; папа – историю вещей. И они любят друг друга.

А я люблю их обоих.

Нарушив правила, я причиню боль не только себе, Каю и Ксандеру. Я раню всех, кого люблю.

– Это предупреждение, – произносит мама почти беззвучно.

– Но я ничего плохого не сделал! – восклицает Брэм. – Я даже в школу уже давно не опаздывал.

– Это предупреждение не тебе, – объясняет мама, – а кое-кому другому.

Отец кладет руки маме на плечи и смотрит ни нее так, будто они здесь одни.

– Молли, клянусь, я не делал ничего предосудительного...

Тут я открываю рот, чтобы сказать о том, что :это я во всем виновата. Но прежде чем отец договорил, а я начала, говорит мама:

– Это предупреждение мне.

Поворачивается и уходит в дом, прикрыв рукой глаза. Я смотрю на нее, и чувство вины пронзает меня, как пила – дерево.

Я не думаю, что это предупреждение маме.

Если бы чиновники могли видеть мои сны, вчерашний сон их бы обрадовал. Конец истории Кая и сожгла в печи, но последний рисунок стоял у меня перед глазами. Красное солнце застыло низко в небе, когда за Каем пришли чиновники.

Вначале я увидела во сне Кая, окруженного чиновниками в их белых униформах, а позади него в красном небе близко к линии горизонта застыли солнце. Я не могла бы сказать, вставало оно или садилось; во сне я не имела понятия о направлении. На лице Кая нет страха, руки не дрожат, он спокоен. Но я знаю, что он боится. Когда красный свет солнца падает на его лицо, оно кажется окровавленным.

Мне не хотелось бы видеть эту сцену в реальной жизни, но я должна знать больше: как ему удалось спастись? Что произошло?

Два желания борются во мне: желание избежать опасности и желание знать. И я не могу сказать, карте из них победит.

Мама почти не разговаривает, пока мы едем вместе в Древесный питомник. Иногда она смотрит на меня с улыбкой, но я знаю, что мысли ее далеко. Когда я задаю вопрос о ее поездке, она отвечает осторожно, и я замолкаю.

Кай едет в том же поезде. Потом мы с ним вместе идем к подножию холма. Я стараюсь держаться дружески, но сдержанно, хотя мне все время хочется взять его за руку, заглянуть в глаза и спросить о его истории: что произошло потом?

Нескольких секунд, проведенных в лесу наедине, хватает, чтобы я потеряла самоконтроль. Я должна спросить его. Мы идем вверх, к тому месту, которое мы в прошлый раз пометили. Когда я дотрагиваюсь до него, он улыбается мне. Это согревает мое сердце и мешает убрать руку. Я просто не знаю, как смогу это сделать, хотя его безопасности я желаю еще больше, чем его самого.

– Кай, ко мне вчера приходила чиновница. Она знает про нас. Они знают.

– Конечно знают.

– Они и с тобой говорили?

– Да.

Для человека, который всю жизнь старался избегать внимания чиновников, он держится удивительно спокойно. Глаза глубокие, как всегда, но в них появилась уверенность, которой я раньше не замечала.

– Тебя это не беспокоит?

Кай не отвечает. Вместо ответа он достает из кармана лист бумаги и протягивает его мне. Листок не похож на оберточную бумагу или бывшую в употреблении салфетку – бумага белая и чистая. Вид но, что писал на ней не он сам. Это что-то распечатанное с порта или скрайба, но как-то незнакомо.

– Что это? – спрашиваю я.

– Запоздалый подарок тебе ко дню рождения. Стихотворение.

Я стискиваю челюсти. Стихотворение? Как? И Кай спешит успокоить меня.

– Не беспокойся. Мы скоро уничтожим его, чтобы не было неприятностей. Его нетрудно запомнить.

Его лицо светится радостью, и я вдруг понимаю, что он немного похож на Ксандера, когда у него такое открытое и счастливое лицо, как сейчас. Я вспоминаю, как увидела Ксандера, а потом Кая на экране на следующий день после моего Обручения. Теперь я вижу только Кая. Только Кая, и никого больше.

Стихотворение.

– Ты его написал?

– Нет. Его написал автор того стихотворения: «Покорно в ночь навек не уходи...»

– Как? – Я в изумлении. В школьном порте нет других стихотворений Дилана Томаса.

Кай качает головой, уклоняясь от прямого ответа.

– Здесь не все стихотворение. Я смог позволять себе только часть строфы. – Прежде чем я успеваю спросить, что он дал в обмен на стихотворение, он немного нервно откашливается и смотрит вниз на свои руки. – Оно мне понравилось, потому что здесь говорится о дне рождения и потому что оно напоминает мне о тебе. О том дне, когда я впервые увидел тебя у воды в бассейне. – Он смущен, и я вижу следы печали на его лице. – Оно тебе нравится?

Я держу в руках листок, но мои глаза так застланы слезами, что я не могу читать.

– Послушай, – говорю я и протягиваю ему обратно листок, – прочти его, пожалуйста, мне. – Я поворачиваюсь и бреду между деревьями, потрясенная красотой его подарка и зыбкой гранью между возможным и невозможным.

За спиной слышу голос Кая. Останавливаюсь и кушаю.

Мой день рожденья начался в воде,

И водяные птицы,

И окрыленные деревья

Над фермами и над головами

Белых пасущихся лошадей

Пронесли мое имя на крыльях,

И я проснулся и встал и вышел в дождливую осень,

Чтобы сквозь ливни дней моих идти [10]10
  Дилан Томас «Стихи в октябре». Перевод Василия Бетаки.


[Закрыть].

И я снова иду вперед и вверх, не думая ни о пирамидах, ни о красных тряпках, ни о чем бы то ни было, что может заставить меня повернуть обратно. Не заботясь ни о чем, я вспугиваю стайку птиц, которые взмывают в небо. Белое на синем, как цвета Сити-Холла. Как цвета ангелов.

– Они несут в небо твое имя, – говорит Кай, идя следом за мной.

Я оборачиваюсь и вижу, что он стоит среди деревьев со стихотворением в руке.

Птичьи крики растворяются в воздухе, как и сами птицы. В наступившей тишине мы с Каем идем навстречу друг другу, и трудно сказать, кто двинулся первым, Кай или я. Скоро мы встаем совсем близко друг к другу, но не касаясь. Наше дыхание смешивается, но мы не целуемся.

Кай наклоняется ко мне и ловит мой взгляд; он так близко, что я слышу легкое шуршание бумаги в его руке.

Я закрываю глаза, его губы касаются моей щеки. Вспоминаю касание тополиного семечка в ореоле хлопковой ваты в тот день, в поезде. Мягкое, легкое, полное обещаний.

ГЛАВА 24

Три подарка сделал мне Кай ко дню рождения: стихотворение, поцелуй и безнадежную, но восхитительную веру в то, что все еще может быть хорошо. Я открываю глаза и дотрагиваюсь до места на щеке, которого коснулись его губы.

– Я ничего не подарила тебе на день рождения, я даже не знаю, когда он.

– Не беспокойся об этом.

– Что мне подарить тебе?

– Дай мне поверить в это. Во все это. И ты поверь. И я верю.

Весь день его поцелуй горит на моей щеке и в моей крови, и я лелею память о нем. Я целовалась и раньше, но то было другое. От этого поцелуя, а не от моего дня рождения и не от Банкета обручения я буду отсчитывать время. Этот поцелуй, эти слова я ощущаю как начало.

Я разрешаю себе воображать наше будущее, наше совместное будущее, которого не может быть. Даже позднее, на работе, я мысленно посылаю ему сообщение о том, что буду хранить нашу тайну. Я буду заботиться о нашей безопасности и никому ничего не скажу и постараюсь работать как можно лучше, чтобы отвлечь от нас внимание официальных лиц.

В эту ночь не моя очередь приклеивать датчики, и я выпускаю свои сны на волю. К моему удивлению, Кай на склоне холма мне не снится. А снится, будто он сидит на ступенях нашего крыльца и смотрит, как ветер срывает листья с нашего клена. Мне снится, как он приглашает меня в частный пищевой зал, и придвигает мой стул поближе к себе, и наклоняется ко мне близко-близко, и даже так называемые свечи колышутся от радости, что мы здесь вместе. Мне снится, как мы с ним выкапываем новые розы в его дворе, и он учит меня, как пользоваться его артефактом. Все, что я вижу во сне, – просто, ясно и обыкновенно.

Поэтому я знаю, что это только сны. Потому что простых, ясных и обыкновенных вещей у нас не будет никогда.

– Как? – спрашиваю я его на следующий день на холме, как только мы углубляемся в лес настолько, что нас никто не может слышать. – Как нам поверить, что все будет хорошо? Чиновница угрожала сослать тебя обратно в Отдаленные провинции, Кай!

Кай молчит, и я чувствую себя так, будто я кричала, когда на самом деле я говорила так тихо, как могла. Когда мы проходим пирамиду, оставленную нами во время последнего восхождения, он вдруг смотрит на меня в упор, и я чувствую себя так, будто он снова поцеловал меня, но на этот раз в губы.

– Ты когда-нибудь слышала о дилемме узников? – спрашивает Кай.

– Конечно! – Он что, дразнит меня? – Это игра, в которую ты играл с Ксандером. Мы все в нее играли.

– Нет, это не игра. Саму игру Общество изменило. Я о теории, на которой основана игра.

О чем он говорит?

– Я не знаю такой теории.

– Если два человека вместе совершают преступление, а потом их ловят, разделяют и поодиночке допрашивают, что происходит?

Я в недоумении:

– Не знаю. Что?

– В этом и заключается дилемма. Первый вариант. Каждый выдает товарища в надежде, что власти сделают ему за это послабление. Своего рода сделка. Второй вариант: каждый признает свою вину и не обвиняет подельника. Но лучший вариант для обоих – вообще ничего не говорить. Тогда у обоих есть шанс спастись.

Мы останавливаемся у группы упавших деревьев.

– Спастись... – как эхо повторяю я. Кай кивает:

– Только этого никогда не случается.

– Почему?

– Потому что один узник почти всегда предает другого. Они говорят все, что знают, чтобы получить поблажку.

Мне кажется, я понимаю, о чем он меня просит. Я уже почти умею читать по его глазам и угадывать его мысли. Может быть, этому способствует знание его истории. В самом деле, теперь я знаю о нем больше. Я протягиваю ему красную полоску. Мы больше не пытаемся удержаться от того, чтобы коснуться друг друга, идти совсем рядом, на мгновение прижаться, перед тем как двинуться дальше.

Кай продолжает:

– Лучший сценарий – это когда никто ничего не говорит.

– И ты думаешь, мы сумеем?

– В безопасности мы не будем никогда, – говорит Кай, коснувшись рукой моего лица. – Я наконец понял это. Но тебе доверяю. Мы будем беречь друг друга так долго, как только сможем.

Это значит, что наши поцелуи должны стать обещаниями, как тот первый нежный поцелуй на моей щеке. Наши губы еще не встречались. Пока. Если мы это сделаем, это будет признано нарушением. Мы предадим Общество. И Ксандера тоже. Мы оба это знаем. Сколько времени мы сможем украсть у них? У самих себя? По его глазам я вижу, что он хочет этого поцелуя не меньше, чем я.

Есть и та часть жизни, где все течет по-старому: ежедневная многочасовая работа – у Кая, сортировка и занятия в школе – у меня. Но, оглядываясь назад, я вижу, что мне запомнились навсегда только те часы, которые мы провели с Каем на склонах холма.

Кроме одного воспоминания о томительном субботнем вечере в кинотеатре, когда Ксандер держал мою руку, а Кай делал вид, что ничего не изменилось. Помню ужасный момент: когда зажгли свет, я вдруг увидела мою чиновницу «с зеленой лужайки», которая оглядывалась по сторонам. Встретив мой взгляд и увидев мою руку в руке Ксандера, она послала мне слабую улыбку и исчезла. После ее ухода я посмотрела на Ксандера, и меня пронзила жалость, такая сильная, что я и теперь ощущаю ее, вспоминая о том вечере. Жалость не к Ксандеру, а сожаление о наших прежних отношениях. Без тайн, без сложностей.

И все-таки. Хотя я чувствую свою вину перед Ксандером, хотя я беспокоюсь о нем, все те дни принадлежат Каю и мне. Узнаванию. Новым письмам.

Иногда Кай спрашивает меня, хорошо ли я помню события моей жизни.

– Помнишь, как Брэм в первый раз пошел в школу? – спрашивает он однажды, пока мы быстро идем сквозь лес, чтобы наверстать время, когда мы, спрятавшись от всех, писали буквы.

– Конечно, – отвечаю я, задохнувшись от спешки и от того, что он держит меня за руку. – Брэм никак не хотел идти. Устроил сцену на остановке аэропоезда. Это все помнят.

Дети идут в начальную школу осенью, после того как им исполняется шесть. В этот день происходит важная церемония, первая в их жизни, в преддверии банкетов, которые у них будут после. В этот торжественный первый день дети приносят из школы маленький торт, чтобы съесть его после ужина, и связку разноцветных воздушных шаров. Трудно сказать, что больше привлекало Брэма, – торт, который мы едим так редко, или шары, которые детям дарят только раз в жизни – в первый день их школьных занятий. В тот же день каждый ребенок получает ридер и скрайб, но Брэма они совершенно не интересовали.

Когда пришло время ехать в начальную школу, Брэм отказался садиться в поезд.

– Не хочу, – сказал он. – Я лучше останусь дома.

Было утро; на платформе полно взрослых и детей, которые едут кто на работу, кто в школу. Все головы повернулись в нашу сторону, чтобы посмотреть на мальчика, который отказывается ехать с родителями в школу. Отец выглядел растерянным, но мама отнеслась к поведению Брэма спокойно.

– Не волнуйся, – шепнула она мне. – Специалисты из центра дошкольного воспитания предупредили меня, что такое случается. Они предвидели, что на этом этапе с ним могут быть некоторые трудности. – Она опустилась перед Брэмом на корточки и сказала: – Пойдем в поезд, Брэм. Не забудь о шариках. Не забудь о торте.

– Мне их не надо. – И тут, к общему удивлению, Брэм заплакал.

Он никогда не плакал, даже когда был совсем маленьким. Вся уверенность слетела с маминого лица. Она обняла Брэма крепко и прижала к себе. Брэм – второй ребенок, и он достался ей нелегко. Меня она родила легко и быстро, но потом в течение многих лет не могла забеременеть. Он родился всего за несколько недель до ее тридцать первого дня рождения – предельный возраст для деторождения по нашим правилам. Мы все были счастливы, когда родился Брэм, и мама особенно.

Я поняла, что если Брэм будет плакать, у нас будут неприятности. На каждой улице живет чиновник, который наблюдает за проблемами такого рода.

Я громко сказала Брэму:

– Тебе же хуже. У тебя не будет ни ридера, ни скрайба. Ты никогда не научишься ни читать, ни печатать.

– Это неправда! – завопил Брэм. – Научусь!

– Как? – спросила я.

Он сузил глаза, но хотя бы перестал плакать.

– Ну и пусть. Мне все равно. Не научусь, и не надо.

– Ну, хорошо, – сказала я и краем глаза увидела, что кто-то стучится в дверь дома чиновника рядом с остановкой. Нет. У Брэма слишком много замечаний от центра дошкольного воспитания.

Поезд со свистом подкатил к остановке, и в тот же момент я поняла, что надо делать. Я сняла с него школьный ранец и сказала, глядя ему прямо в глаза:

– Как хочешь. Можешь повзрослеть, а можешь оставаться малышом.

Брэм выглядел удрученным. Я сунула ранец ему в руки и прошептала в ухо:

– Я умею играть на скрайбе.

– Правда?

Я кивнула.

Личико Брэма просияло. Он взял ранец и, не оглянувшись, влез в поезд. Родители и я вскочили вслед за ним. Уже внутри мама обняла меня.

– Спасибо, – прошептала она.

Конечно, никаких игр на скрайбе не было. Мне пришлось придумывать их самой, но я плохой изобретатель. Прошли месяцы, прежде чем Брэм сообразил, что ни у кого из остальных детей нет старших братьев или сестер, которые могут прятать картинки на экране, полном букв, и засекать время, чтобы посмотреть, как быстро ты их обнаружишь.

Так я раньше других поняла, что Брэм никогда не станет сортировщиком. Но я все равно изобретала новые уровни, вела записи его достижений и почти все свое свободное время проводила, придумывал игры, которые ему бы понравились. И даже когда он легко разгадывал мой секрет, он не сердился. Мы здорово развлеклись, и в конце концов, я не солгала ему. Я теперь знала, как играть на скрайбе.

– Это был тот самый день, – говорит Кай и останавливается.

– Какой день?

– День, когда я узнал, какая ты.

– Почему? – спрашиваю я, и мне почему-то обидно. – Потому что ты видел, что я следовала правилам? Что заставила и брата следовать им?

– Нет, – отвечает он таким тоном, будто это очевидно. – Потому что я увидел, что ты заботишься о брате и у тебя достаточно ума и силы, чтобы помочь ему. – Он улыбнулся мне: – Я знал уже, как ты выглядишь, но в тот день я впервые понял, какая ты.

– О! – говорю я.

– А как насчет меня? – спрашивает он.

– Что ты имеешь в виду?

– Когда ты увидела в первый раз меня?

Есть причина, по которой я не могу ему сказать. Не могу сказать, что наутро после Банкета обручения увидела его лицо на экране – по ошибке – и тогда в первый раз подумала о нем. Не могу сказать ему, что не замечала его до тех пор, пока они не заставили меня заметить.

Вместо этого я сказала:

– На вершине малого холма.

Как бы мне хотелось не лгать ему: ведь он знает обо мне больше правды, чем кто-либо другой на всем свете.

Позднее, вечером, я подумала о том, что Кай не дал мне продолжения своей истории, а я его об этом •не попросила. Быть может, потому, что теперь я живу в его истории. Я часть его жизни так же, как и он – часть моей, и эту общую часть мы пишем вместе порой ощущая, что только она имеет значение.

Но пока меня мучает вопрос: что случилось, когда чиновники увели его, а красное солнце застыло низко над горизонтом?

ГЛАВА 25

Время, проведенное вдвоем, ощущается нами как стихия, как буря с диким ветром и дождем, слишком огромная, чтобы управлять ею, и слишком мощная, чтобы избежать ее. Она окружает меня, спутывает мои волосы, заливает лицо и заставляет чувствовать, что я живая, живая, живая... Как в каждой буре, случаются моменты тишины и успокоения и моменты, когда наши слова опять ослепляют нас, как молнии.

Мы спешим вверх, к вершине холма, касаясь руками деревьев и друг друга. Разговаривая. Кай хочет сказать мне что-то, и я хочу ответить и сказать что-то свое, и нам не хватает времени, не хватает времени, всегда не хватает времени.

– Есть люди, которые называют себя архивистами, – говорит Кай. – В то время когда Комитет Ста делал свой выбор, архивисты поняли, что те работы, что не войдут в список, станут ценным товаром. И они сохранили что-то. У них есть нелегальные порты, они сами их построили и там хранят все это. Они сохранили и стихотворение Томаса, которое я принес тебе.

– Я этого не знала, – сказала я, очень тронутая. И действительно, мне и в голову не приходило, что кто-то может быть таким дальновидным, чтобы сохранить какие-то стихи. Знал ли дедушка об этом? Не похоже. Свои стихотворения он им на хранение не отдал.

Кай кладет руку мне на плечо.

– Кассия, архивисты – не альтруисты. Они видят ценность и делают все, чтобы сохранить ее. И это может купить каждый, кто согласен платить, но цены очень высоки.

Он останавливается с видом человека, который сказал больше, чем хотел, – стихотворение дорого ему обошлось.

– Что ты отдал за него? – спрашиваю я, вдруг испугавшись. Насколько мне известно, у Кая есть две ценные вещи: его артефакт и слова стихотворения «Покорно в ночь...». Я не хочу, чтобы он лишился артефакта – его последней связи с семьей. Но почему-то и мысль о продаже нашего стихотворения неприятна мне. Эгоистично, но мне не хочется, чтобы оно было у кого попало. Сознаю, что в этом отношении я ничуть не лучше нашего Общества.

– Кое-что, – отвечает Кай, и в глазах его пляшут лукавые огоньки. – Не беспокойся о цене.

– Твой артефакт?

– Не волнуйся. Я не отдал ни его, ни наши стихи. Но, Кассия, если тебе когда-нибудь понадобятся эти архивисты, они ничего не знают о твоем стихотворении. Я спросил, сколько у них есть произведений Дилана Томаса, и оказалось, что у них есть совсем немного. Стихотворение «В мой день рожденья...» и рассказ. И все.

– Если мне понадобится что?

– Продать что-нибудь, – отвечает он осторожно. – У архивистов есть информация, связи. Ты можешь продиктовать им одно из стихотворений, которые тебе дал твой дедушка. – Он хмурится. – Хотя доказать подлинность тебе будет трудно, поскольку нет оригинала, я думаю, что-нибудь за него дадут.

– Мне было бы страшно вступать в сделку с такими людьми, – говорю я и тут же жалею, что сказала: не хочется, чтобы Кай считал меня трусихой.

– Они не такие плохие, – успокаивает он меня. – Пойми, они не хуже и не лучше других, например чиновников. С ними просто надо быть осторожной, как и со всеми остальными.

– Где мне найти их? – спрашиваю я, напуганная его мыслью, что они могут мне понадобиться. Почему он думает, что мне нужно знать, как продать наше стихотворение?

– В Музее, – отвечает он. – Иди в цокольный этаж и встань перед выставкой «Славная история Провинции Ориа». Туда больше никто не ходит. Если ты простоишь достаточно долго, кто-нибудь обязательно спросит, не рассказать ли подробнее об этой истории. Скажи «да». Они поймут, что ты хочешь вступить в контакт с архивистом.

– Откуда ты это знаешь? – спрашиваю я, удивляясь тому, как много ему известно путей выживания.

Он отрицательно качает головой:

– Лучше не рассказывать.

– А если туда придет кто-то, кто действительно интересуется историей?

Кай смеется:

– Таких людей еще не было, Кассия. Здесь никто не интересуется прошлым.

Мы спешим вперед, сквозь ветки наши руки встречаются. Кай напевает мелодию одной из Ста песен, которую мы когда-то слушали вместе.

– Я люблю эту мелодию, – говорю я, и он кивает. – У певицы такой красивый голос.

– Если бы только он был настоящий, – говорит он.

–Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я.

Он смотрит на меня удивленно:

– Ее голос. Он не настоящий. Он искусственный. Совершенный голос. Как и все голоса, во всех Песнях. Разве ты не знала об этом?

Я недоверчиво качаю головой:

– Это неправда. Когда она поет, я слышу ее дыхание.

– Это часть обмана. – Его взгляд становится отстраненным, словно он вспоминает о чем-то. – Они знают, что мы любим, чтобы песни звучали как настоящие. Любим слышать дыхание.

– Откуда ты знаешь?

– Я слышал, как поют люди, – отвечает он.

– Я тоже слышала, в школе. И отец пел мне.

– Нет, – говорит он. – Я имею в виду громкое пение. Когда люди поют так громко, как могут. Когда бы им ни захотелось. Я слышал, как люди поют по-настоящему, но не здесь. Но даже самый красивый голос в мире никогда и нигде не звучал так совершенно, как тот голос в мюзик-холле.

На какую-то долю секунды я воображаю его дома, в том пейзаже, который он нарисовал для меня, слушающего другие песни. Кай смотрит на солнце, которое светит на нас сверху, сквозь деревья. Он определяет время; я заметила, что он верит солнцу больше, чем часам. Когда он стоит так, прикрыв одной рукой глаза от солнца, мне приходит на ум другая строка из стихотворения Томаса:

«Дикие люди, которые поймали солнце в полете и воспели его...»

Мне хотелось бы услышать, как поет Кай.

Он достает из кармана стихотворение, которое подарил мне на день рождения:

– Ты уже запомнила его наизусть?

Я понимаю, о чем он. Пришло время уничтожить стихи. Опасно хранить их так долго.

– Да, – отвечаю я. – Но дай мне взглянуть на него еще разок. – Перечитываю его и смотрю на Кая. – Это стихотворение не так грустно уничтожать, – говорю я ему и напоминаю себе: – Есть люди, которые его знают. Оно будет существовать где-то еще.

Он кивает мне.

– Хочешь, чтобы я сожгла его дома?

– Я думал, мы можем оставить его здесь. Зароем в землю.

Вспоминаю, как мы с Ксандером сажали цветы. Но у этих воспоминаний нет ничего общего со стихотворением. Оно отпечатано на чистой бумаге Музея. Мы знаем имя автора. Правда, о нем мы не знаем ничего. Какой смысл вложил он в это стихотворение? О чем думал, когда писал слова? Как он их писал? Это было так давно, существовали ли тогда скрайбы? Из Ста уроков истории я этого не помню. Или он писал руками, как Кай? Знал ли поэт, как ему повезло сочинить такие прекрасные стихи и иметь место, где их можно спокойно хранить?

Кай протягивает руку к листку.

– Подожди, – говорю я, – давай не будем его всё зарывать. – Я протягиваю руку за листком, и он отдает его мне, разгладив на моей ладони. Это не длинная поэма – оно маленькое, одна строфа. Начинаю осторожно тянуть и отрываю строку о птицах:

«Мой день рожденья начался с того, что водяные птицы...»

Я рву эту полоску бумаги с буквами до тех пор, пока она не распадается на тонкие и легкие клочки. Тогда я пускаю их по ветру, и какое-то время они свободно летят. Они слишком малы, чтобы уследить за всеми, но одна мягко опускается на ветку около меня. Может быть, какая-нибудь птица использует ее для постройки гнезда, спрячет где-нибудь на себе, как я прятала другое стихотворение Томаса.

Да, теперь мы знаем этого поэта, думаю я, пока мы с Каем закапываем оставшийся текст. Мы знаем его через его слова. И когда-нибудь мне придется поделиться стихами. Я это знаю.

И когда-нибудь мне придется рассказать Ксандеру о том, что происходит здесь, на холме.

Но не сейчас. Раньше я сожгла стихи, чтобы избежать опасности. Теперь я не могу этого сделать. Поэзия – рядом с нами в моменты наших встреч. Она охраняет эти встречи. Она защищает нас. Всех нас.

– Расскажи мне о своем Банкете обручения, просит Кай в другой раз.

Он хочет, чтобы я рассказала ему о Ксандере?

– Не о Ксандере, – уточняет он, читая мои мысли с улыбкой, которую я так люблю. Даже теперь, когда он улыбается гораздо чаще, я без ума от его улыбки. Иногда, когда он улыбается, я протягиваю руку и дотрагиваюсь до его губ. Я и сейчас это делаю, чувствуя, как они двигаются, пока он произносит: – О тебе.

– Я нервничала, волновалась... – Я замолкаю.

– О чем ты думала?

Я хотела бы сказать, что я думала о нем, но яуже солгала ему и больше лгать не хочу. Впрочем, о Ксандере я тогда тоже не думала.

– Я думала об ангелах, – говорю я.

– Об ангелах?

– Знаешь, из старых историй. Как они летают в небесах.

– Думаешь, кто-нибудь еще верит в них? – спрашивает он.

– Не знаю. Нет. А ты веришь?

– Я верю в тебя, – говорит он тихо и почти благоговейно. – В тебя я верю больше, чем во что бы то ни было в моей жизни.

Мы быстро движемся сквозь деревья. Я скорм чувствую, чем вижу, что мы близко от вершины холма. Скоро наша работа здесь будет сделана, и это время закончится. Нижняя часть холма почти освоена. Тропинка утрамбована, все препятствия маркированы. Мы уже знаем, где идем, по крайней мере, в начале пути. Но еще осталась неисследованная территория, и ее надо пройти. Нас еще ждут открытия. И за это я благодарна, так благодарна, что готова поверить в ангелов и выражать свою благодарность кому или чему угодно.

– Расскажи еще, – просит Кай.

– Я была в зеленом платье.

– В зеленом... – повторяет он, взглянув на меня. – Я никогда не видел тебя в зеленом.

– Ты никогда не видел меня ни в чем, кроме коричневого и черного, – замечаю я. – Коричневая форма. Черный купальный костюм. – Я краснею.

– Беру обратно свои слова, – говорит он позже, услышав свисток инструктора. – Я видел тебя в зеленом. И вижу каждый день, здесь, среди деревьев.

На следующий день я спрашиваю его:

– Скажи, почему ты плакал тогда в кино?

– Ты видела?

Я киваю.

– Я не мог удержаться. – Его взгляд становится отрешенным, мрачным. – Я не знал, что у них есть такие съемки. Это могла быть и моя деревня. Определенно, это снято в одной из Отдаленных провинций.

– Подожди, – я думаю о людях, о темных бегущих тенях, – ты говоришь, это были...

– Реальные люди, – заключает он. – Да. Это были не актеры. Это не постановка. Так было во всех Отдаленных провинциях, Кассия. После моего отъезда это случалось все чаще и чаще.

О нет.

Скоро раздастся свисток, я уже знаю. И он тоже знает это. Но я подхожу к нему и обнимаю его, здесь, в лесу, где деревья служат нам ширмой, а птичий гомон покрывает наши голоса. Весь холм – соучастник нашего «преступления».