Текст книги "Хлеб той зимы"

Автор книги: Элла Фонякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Посевная

На шершавой гранитной стене нашего дома, у подъезда, налеплен плакатик: «Каждый трудящийся Ленинграда должен считать своим гражданским долгом вырастить овощи для себя и для своей семьи на личном огороде». По радио тоже без конца твердят о семенах, земельных участках и огородном инвентаре. Мама слушает такие передачи с выражением некоторого страха на лице. Зато папа загорается энтузиазмом.

– Феноменально! Осенние борщи! Своей хряпы девать будет некуда!

Огурчики замаринуем!

– Огородник лихой, – смеется мама. – Да ты хоть раз в жизни грядку вскопал?

– Но это же примитивно! – кипятится папа. – Чего тут особенного?

Окопы я ведь копал? Берешь в руки лопату и роешь себе – одно удовольствие!

Свежий воздух, зарядка, загар! Надо брать участок. Обязательно!

Мама пожимает плечами.

…Участок нам выделяют поблизости, на улице Правды, в скверике, окружившем большое здание, наглухо забитое досками. В домоуправлении папа заимствует лопату, и мы торжественно отправляемся на земледельческие работы.

Я несу в руках детскую – Димкину – лейку. Мало ли, вдруг понадобится? Хотя отчетливо сознаю, что до поливки зеленых всходов еще весьма далеко. Просто мне приятно чувствовать себя маленькой садовницей, а образ садовницы в моем понятии неотделим от лейки.

В сквере кипят полевые работы. Среди редких деревьев, покрытых первой весенней листвой, еще прозрачной, какой-то нематериальной, слабенькой, будто деревья тоже голодали эту зиму, неумело ковыряются в земле такие же огородники, как и мы. Папе не терпится приступить к делу. Мне тоже.

– Мы вонзим лопаты в грядки! – бодро восклицает папа. – Ленка, срифмуй следующую строчку! Быстрее, думай, думай!

– Будет все у нас в порядке!

– Молодец! Морковку разрешу таскать без всякого ограничения. Ну, поехали!

Чик! Папа эффектно вонзает лопату в садовую дорожку. Но – увы! Она входит в землю не более чем на пару сантиметров. Что такое? Еще – чик! То же самое. Потыкав в разных направлениях, мы убеждаемся, что под верхним тонким слоем песка находится толстый слой битого кирпича. Земля еще как следует не оттаяла, и кирпич надо выдирать, по-видимому, с помощью лома. Лом мы попросить у домоуправа не догадались. Да и тяжеленный он, тащить его сюда… Папин энтузиазм заметно остывает.

– Н-да. Сегодня ничего не выйдет, – говорит он. – Пошли, брат, домой. Завтра займемся.

Завтра у папы внеочередные концерты. Послезавтра, оказывается, тоже. И послепослезавтра. И в среду, и в четверг, и в пятницу.

…Личный участок вскапываем мама, тетя Соня и я. Кирпич выковыриваем большим кухонным ножом. Из красных осколков я потом выкладываю на нашем участке надпись «Смерть фашистским оккупантам».

Три широкие ровные грядки готовы. Но что сажать? Папины прожекты насчет огурчиков, капусты и прочих благородных овощных культур мама сразу объявила утопией. Нам огурчики не выходить – и опыта нет, и времени. Надо что-нибудь простое, неприхотливое в смысле ухода и, главное, дающее обильный, быстрый урожай. Картошку бы! Картошку, конечно. Но где взять клубни для посадки?

Ответ один – негде. Красную свеклу? Но уж больно она красная…

– Тур-непс! Вам известно такое слово? – Это произносит дядя Саша. – Все сажают турнепс. Он дает небывалый выход продукции с гектара.

…Мы никогда не пробовали раньше турнепса, что и немудрено – он предназначается на корм скоту. Но какое это теперь имеет значение? Важно, чтобы овощ был увесистый.

Сажаем турнепс – семена мама принесла из своего института, где их распределяли между научными работниками. Кстати, ей предложили еще один участок – прямо на Исаакиевской площади, под окнами института. Но она отказалась.

Кокосовый орех

Я люблю приходить к Зойке. Она живет в просторной квартире. Но сейчас в ней обжита только одна комната, где Зойка и баба Ната. Отец – на фронте. Он моряк. Мама, майор медицинской службы, приходит к ним лишь изредка – приносит свой паек. Благодаря этому пайку Зойка и ее бабушка голодают относительно меньше других. У них водятся сухари, которыми они меня иногда угощают. А в иных случаях даже наливают в придачу пару чайных ложечек сгущенного молока в красивую хрустальную розетку.

Зойкино жилье не похоже на наше. Здесь, на Московской, у нас все вещи случайны, и если не считать камина, главной достопримечательностью комнаты является длинная коленчатая труба от буржуйки. Стараниями мамы у нас всегда чисто прибрано, каждый предмет имеет свое определенное место, но, в общем, живем, мы, конечно, неуютно, по-походному. У Зойки – совсем другое дело. Их фамилия обитает в этой квартире чуть ли не сто лет. И, по-моему, мало что на протяжении этих ста лет здесь менялось. В углу – массивная изразцовая печь.

На каждом изразце – картинка, выведенная синей глазурью: всякие кораблики, кони, домики с остроконечными крышами. Я могу стоять возле этой печи часами и разглядывать ее – картинки не повторяются… На стенах, оклеенных светлыми обоями в полоску – много живописи. Особенно мне нравится один портрет: худенькая дама с низко опущенными на розовые ушки прядями волос глядит на меня глубоким укоризненным взглядом. У дамы белая удлиненная шея, на которой чуть проступают голубые жилочки. Если долго-долго смотреть, начинает казаться, что жилочки легонько вздрагивают, а нежный румянец на щеках излучает живое тепло. Я часто думаю об этой даме. Кто она? Почему такая худенькая и грустная? Может, тоже жила впроголодь? Почему-то я уверена, что звали ее Полина…

– Кисти Брюллова, – важно сказала про портрет Зойка. – Самого Брюллова, понимаешь? Это подлинник, понимаешь?

Делаю вид, что понимаю, хотя, кто такой Брюллов, могу пока еще только догадываться. Но неудобно выказать свое невежество. И я молчу, с жадным интересом разглядывая диковинное убранство Зойкиного жилья.

Рядом с дубовым письменным столом, у которого вдоль доски, крытой зеленым сукном, идет хрупкая деревянная балюстрадка, стоит лампа на бронзовой тяжелой подставке. Подставка изображает русалку. Чешуйчатым хвостом морское чудо упирается в паркет, а тонкими руками держит абажур.

Русалка дерзко улыбается, вскинув прелестную головку…

И чего-чего еще только нету в Зойкиной комнате! На каждом шагу какие-нибудь старинные вещицы. Щепки для растопки натолканы в массивное серебряное ведерко для замораживания шампанского. Такие ведерки папа показывал мне в «Квиссисане», где они красовались на пустой буфетной стойке.

Буржуйка, примостившаяся подле изразцовой печи, установлена на резном металлическом блюде. При закатном освещении мягкими огоньками вспыхивают витражи на дверках буфета. А сколько всякой всячины в застекленном шкафу!

Японские куколки с ярко раскрашенными лицами, перламутровые завитушки раковин, божки из камня, ершистые ветки кораллов… Есть и еще одна штука, которая давно не дает мне покоя, – большущий кокосовый орех. Зойка рассказала, что ее дедушка, капитан дальнего плавания, еще до революции привез этот орех с каких-то тропических островов. Да и все остальные диковины тоже привезены им из разных концов света.

– Можно подержать орех? – спрашиваю я у добрейшей бабы Наты, маленькой старушки-хлопотуньи с коротко остриженными волосами.

– Конечно, конечно, родная, возьмите, посмотрите хорошенько, – кивает баба Ната. Она, неизвестно почему, называет меня на «вы».

Орех тяжелый, косматый, коричневый покров щекочет ладони. Я подбрасываю его вверх, как мячик. Булькнуло что-то внутри? Или мне показалось? Я читала в книжках, что один такой орех может послужить для туземца целым обедом.

Сначала, если скорлупу расколоть, там обнаружится много сытной мякоти.

«Наверное, как у грецкого ореха», – мечтаю я, и у меня текут слюнки. А в самой серединке – прохладное, вкусное питательное питье, почти целый стакан. Я, конечно, знаю, что орех чужой, что это просто сувенир, такая штучка для памяти и украшения комнаты, но съедобная сущность кокоса приводит меня в волнение. Я как-то совсем забываю, что ореху этому не менее полусотни лет. По Зойкиным глазам вижу, что и ей тоже интересно.

– А что, если… – произносит Зойка, когда баба Ната выходит на минуту из комнаты.

– Да! Да! – страстно отзываюсь я. Продолжать не надо, я понимаю Зойку с полуслова.

Входит баба Ната.

– Завтра, ладно? – шепчет мне Зойка и заговорщически подмигивает. – Я его потихоньку утащу…

– А как утащишь? – также шепотом спрашиваю я. – Он большой.

– Придумаю что-нибудь…

На другой день Зойка появляется в школе со странно раздутым портфелем.

Мы с трудом обороняемся от любопытных мальчишек.

– Что у тебя там? Бомба? – ехидничает Бушуй.

– Угу. Бомба, – равнодушным голосом отзывается Зойка.

После уроков мы бежим в один из своих третьих дворов. Там есть закоулок, где никогда никого не бывает. По дороге я запасаюсь булыжником.

Есть у меня в портфеле и перочинный ножик, и пластмассовая чашечка – для кокосового напитка. На всякий случай я прихватила с собой кристаллики сахарина. А вдруг напиток окажется недостаточно сладким?

– Знаешь что? – говорит Зойка. – Давай еще Людку позовем, она в этом доме живет. А то как-то скучно вдвоем.

Я с ней не согласна, но возражать не решаюсь – все-таки это Зойкин орех. Мы выскакиваем на улицу и, приложив руки ко рту, орем во всю глотку:

– Людка!!! Людка!!!

Людка Сидоркина, веснушчатая болтушка, которая сидит на соседней с нами парте, высовывается из окошка.

– Тут я!

Еще миг – и она присоединяется к нам. Мы снова укрываемся в своем тайнике.

Уф-ф-ф! Что это была за работа! Сначала я несильно ударила орех своим булыжником. У него только отлетел в сторону один коричневый волосок. Еще раз – посильнее. Никакого эффекта. Потом попробовала Зойка. Потом – Людка.

Безрезультатно. Тогда мы стали колошматить его что есть мочи, пинать каблуками, ударять об асфальт… Проклятый кокос не поддавался. Людка предложила подняться к ней, на пятый этаж, и сбросить орех вниз. Так мы и сделали, выждав момент, когда поблизости не было прохожих. Но какой-то дальний прохожий все же увидал, как сверху летит что-то, похожее на фугаску, и в ужасе метнулся в подворотню. Орех откатился вниз по улице на полсотни метров, но остался целешенек.

– Подорвать его надо! – осеняет меня.

– А где мы достанем пороху? – резонно возражает Зойка.

– Крепкий орешек, крепкий орешек! – скалится Людка, и мне хочется ее стукнуть. Прощай мечты о пятистах граммах орехового масла и двухстах граммах орехового напитка!

Так и не удалось нам познать кокосовые тайны. Но нет худа без добра: Зойка водворила орех на место, в шкаф, а близорукая баба Ната так ничего и не узнала о его однодневной пропаже.

…В прошлом году я была в Ленинграде. Заходила к Зое. Мама ее, вышедшая на пенсию, как две капли воды стала похожа на бабу Нату. Баба Ната давно умерла. У Зойки двое детей: Анка и Митяй. Кокос лежит на том же самом месте, в том же шкафу, рядом с божками из камня.

– Ты знаешь, – смеется Зоя, – мои детки тоже пытались стащить и расколоть кокос. Думали, что я ничего не замечу.

Энике, бенике, си колеса

Вот и лето!

Настоящее, жаркое лето. Сквозь каменные плиты тротуаров на улице Правды пробиваются острые хвостики травы. Баррикада в Свечном переулке зацвела золотистыми головками одуванчиков. Я уже пробовала одуванчики на вкус.

Жевала цветки, слизывала белое молочко, проступающее на изломе стебля-трубочки. Горьковато, конечно, но есть можно.

Наш огород в скверике взошел какой-то разнообразной буйной растительностью. Возникло намерение прополоть его, но у мамы с тетей Соней вышел спор: где турнепсовые всходы, а где – сорняки. Спорили долго, но так ни к чему и не пришли. Решили подождать до тех пор, пока турнепс не проявит себя более активно, так, чтобы его уже ни с чем нельзя было спутать.

Мне поручено время от времени поливать грядки. Мне нравится это дело.

Занятия в школе кончились, Зойки нету – она вместе со своей бабой Натой перебралась на летние месяцы в Озерки – не занятый немцами ближний ленинградский пригород. Зойкина мама позаботилась снять там дачу. Времени свободного у меня много. Встаю поздно, ем в столовке, где на завтрак стали давать котлетки из лебеды, а на обед отличные, остренькие щи из крапивы. А потом – броди, где хочешь, сама себе полная хозяйка. Взрослых целыми днями не бывает дома.

Я беру лейку, маленький коврик, сшитый мамой из старых фильдекосовых чулок, подаренных Зинаидой Павловной специально для этой цели, и отправляюсь в садик. Расстилаю коврик рядом с кирпичным лозунгом «Смерть фашистским оккупантам!» и ложусь загорать. Солнышко припекает, распекает, допекает… Я нежусь, задремываю… Удивительно: лежа здесь, среди грядок, я чувствую себя в наибольшей безопасности, чем где бы то ни было. Надо только, когда начинается обстрел, проделать следующее: лечь ничком, уткнуться лицом в нагретую землю, заткнуть уши пальцами, и обязательно твердить про себя какие-нибудь нелепые слова, вроде хотя бы вот этой считалки: Энике, бенике, си колеса, Энике, бенике ба!..

И ни о чем больше не думать. Ни о чем.

…На соседнем участке часто копается морщинистый старичок в серой косоворотке, вышитой украинским швом, и пестрой тюбетейке на лысине. Он все делает очень капитально, медленно, с тщанием. У него и грабельки для разрыхления почвы есть, и треугольная тяпка, и очень удобная, с короткой гладкой рукоятью, лопата. Дед приносит с собой и воду в оплетенной ивовыми прутьями большой бутыли. Иногда он пьет, приложив ко рту горлышко сосуда, иногда экономно поливает свои овощи, сделав вокруг каждого растеньица круглую луночку. Огородик у него в отменном состоянии.

Старичок никогда не заговаривает со мной – весь погружен в работу.

Только изредка поднимет глаза, взглянет и улыбнется, не разжимая губ. Очень мило и дружески улыбнется. И мне всегда становится хорошо.

В момент обстрела дед поступает точно так же, как и я – ложится на землю, прикрыв макушку, поверх тюбетейки, еще лотком лопаты. Так мы и пережидаем опасность: он со своей лопаткой, я с «энике, бенике си колесой».

И нам обоим спокойнее от того, что мы – рядом.

…Снаряд взорвался где-то поблизости. Ухнуло изрядно. Земля глухо толкнулась под моим ковриком. Голову и спину припорошило сверху песком.

Я еще лежу некоторое время неподвижно. Теперь ухает подальше, можно оглядеться. Встаю на коленки, распускаю косы, встряхиваюсь – песчинки из волос так и сыплются. Серая дедова косоворотка проглядывается сквозь них, как сквозь светлый летний дождик. И чего дед залеживается? Пора вставать.

Похоже, что уже больше стрелять не будут. Окликнуть старика? Но ведь мы не знакомы и общаемся лишь посредством безмолвных улыбок. Пусть отдыхает, если ему нравится.

Снова ложусь загорать – быстро надоедает. Полила турнепс – воды в моей леечке мало, она быстро иссякла. А дед все лежит и лежит. Руку как-то странно вскинул. Зачем? Меня охватывает смутная тревога. Хотя вообще все остальное – как обычно. Через витки кустарника я вижу редких пешеходов, тянет мягкий ветерок, посверкивает лопата, которой старик, по обыкновению, прикрыл голову… Только бутыль его плетеная опрокинулась и, наверное, вода вытекает. Неужели он не видит? Вон, у самой тюбетейки, образовалась темная лужица. Очень темная. Господи! Почему она такая темная? Энике, бенике, си колеса, почему она такая темная?!!

Я опрометью кидаюсь на улицу. Навстречу бредет немолодая женщина, погруженная в свои мысли. Ловлю ее руками за платье:

– Пойдемте! Пойдемте! Тетенька! Скорее! Там старичок! С ним случилось что-то!..

Женщине не хочется идти, я вижу. Она очень худа, и в глазах у нее безразличие – сама едва на ногах держится. Но я не отпускаю ее, волоку в скверик.

Мы склоняемся над серой косовороткой. На виске, незащищенном лопатой, – глубокая дыра. Из нее темной ленивой струйкой ползет густая кровь…

– Осколок, – равнодушно говорит женщина. – Я пойду, ему ничем не поможешь. А ты, девочка, сбегай, позови еще кого-нибудь.

Она уходит. Я остаюсь одна со стариком. Я ни о чем не думаю. Совершенно ни о чем. Только стучит-стучит-стучит в голове: Энике, бенике, си колеса, Энике, бенике, си колеса, Энике, бенике, си колеса…

Очень долго стучит. И тогда, когда я вновь выхожу на улицу Правды, ищу людей, встречаю двух военных, которые берут старика за руки и ноги и уносят куда-то, и когда я сижу в столовке и – без всякого аппетита – жую запеканку из шрот, и когда забиваюсь дома в угол, поражая всех своей молчаливостью, и даже ночью, во сне, когда вижу, как наяву, милую улыбку старичка и его пеструю тюбетеечку…. Энике, бенике, си колеса… Энике, бенике, си колеса…

Мой знакомый раненый

Я не хожу больше поливать турнепс. Не могу. Я подвираю дома, – что да, была, ходила, растут овощи, поливала, а сама слоняюсь с утра до вечера по улицам и третьим дворам, обходя стороной скверик. Иногда начерчу на горячем тротуаре мелком классы, попрыгаю одна – совсем немножно попрыгаю, потому что быстро устаю, и снова пускаюсь в путь… У меня заводятся случайные знакомства – какие-то лохматые, немытые девчонки с обгрызенными ногтями. Мы объединяемся на часок-другой, чтобы покидать резиновым мячиком об стенку подворотни, и тут же разбредаемся в разные стороны, так и не узнав, как зовут друг друга…

В городе душно, пустынно, хотя уже ходят трамваи, позвякивая на стыках рельс и высекая дугой из проводов зеленые искры. Но в красных вагонах тоже пустовато. Часто попадаются грузовые трамваи – темно-серые, с длинными открытыми платформами. На платформах уставились в затылок друг другу пушки, громоздятся ящики с боеприпасами: трамвай идет прямо на фронт… В голубом мирном небе повисли толстые аэростаты, похожие на ливерную колбасу. Когда я их вижу, меня всегда берет сомнение – неужто эти воздушные шарики служат хоть какой-то защитой от «юнкерсов» и «мессершмиттов»?

Я иду по узкому, затененному с обеих сторон высокими зданиями, переулку, мимо Холодильного института, и застреваю на гранитном хребте Чернышева моста через Фонтанку. Мост украшают четыре массивные каменные башни с куполами. Башни соединены между собой тяжелыми, провисшими петлями чугунных цепей. На такую цепь можно усесться и, отталкиваясь ногами от обочины проезжей части, слегка раскачиваться. Так и делаю. В глазах множатся и вспыхивают сотни миниатюрных радуг – это отсвечивает на солнце грязная вода многострадальной Фонтанки, в которую полетели весь весенний снег и лед из окрестных кварталов.

Фонтанка плывет лениво, нехотя, через силу – словно речка и сама понимает, что негоже «сдавать» в Финский залив столь подозрительную, мутную воду.

На парапетах набережной, возле Большого Драматического театра, чернеют неподвижные фигуры рыболовов.

Двое мальчишек, перегнувшись через перила моста, внимательно вглядываются в воду. Нет уж, лучше не вглядываться. Я вспоминаю жуткий случай, о котором недавно рассказывал дядя Саша. На Фонтанке, у самого берега, на глубине не более полутора метров, видели труп женщины. На шее – веревка с камнем, в руках – судорожно сжатая сумочка, на голове синий беретик… Эти детали – сумочка, беретик – делают картину настолько реальной, что я соскакиваю со своих «качелей» и спешу прочь от зловещей Фонтанки…

В одно из таких летних странствий меня заносит в четырехугольный, со всех сторон замкнутый глухими брандмауэрами, двор. Безлюдно, тихо, пахнет почему-то лекарствами… Что мне здесь понадобилось? Пойду обратно… Вдруг слышу чей-то голос, даже не голос, а звонкий шепот – зовущий, вкрадчивый:

– Сестричка… Сестричка!..

Что это? И главное – откуда? Окон в брандмауэрах я не заметила.

– Сестричка…

Верчу головой, озираясь по сторонам. Ага! Вон что! В углу красной кирпичной стены еле видное, узенькое оконце. Даже скорее щель, амбразура, да еще забранная решеткой. Из-за этой-то решетки и доносится шепот. В темноте белеет чье-то лицо.

– Иди, иди сюда! Не бойся же…

Легко сказать, – не бойся! Мысли, одна страшнее другой, проносятся в моем воображении – привидение? Вий? Сумасшедший? Подойду, а оно протянет сквозь решетку костлявую руку – и схватит меня за глотку! И вокруг ведь ни души. Или все-таки подойти?

– Да не трусь ты! Иди ближе – я что сказать хочу…

Три шага вперед.

– А… вы кто такой?

– Да елки-зеленые, раненый я! Госпиталь тут. Вход с другой улицы. А я в умывалке, она во двор выходит… Иди скорей, пока меня не застукали. Мне вставать нельзя…

Раненый! Это совсем другое дело. Раненых я не раз видела – мы ходили со своим классом в госпиталь, концерт самодеятельности давали, я свои стихи про весну читала… Раненые – добрые, приветливые. Я подбегаю к амбразуре, пытаясь в сумраке рассмотреть говорящего. Наголо бритая голова яйцом, складки возле губ, блестящие глаза.

– Тебя как звать, сестренка?

– Ленка!

– Ленка – это здорово! У меня подружка была – Ленка тоже. На вот тебе, Ленка, держи…

Желтые пальцы с бледными отросшими ногтями протягивают мне через ячейку решетки брусочек пиленого сахара.

– Спасибо!!!

– Кушай на здоровье! А меня Петром звать. Петрушей.

– Спасибо, дядя Петруша.

– Какой я дядя? Молодой еще! Побитый только шибко, а так – молодой.

Ну, все, беги, сестричка, беги, Ленка. Поговорить хотелось. Так хотелось!

Один я тут – ни родных, ни знакомых. Придешь еще ко мне?

– Приду!

Мы уславливаемся с Петрушей о свидании через три дня. Я взволнована – у меня есть своя тайна! По вечерам я долго не могу уснуть, раздумывая, чем бы порадовать своего знакомого раненого. Я решаю сшить ему кисет для махорки из кусочка замши, которую видела у мамы, и подарить новенький желтый карандаш марки «Кохинор» – его как-то дал мне дядя Коля. И еще я соберу на баррикаде несколько одуванчиков. Чем не букет?

Мы встречаемся с Петрушей как старые друзья. Я опять получаю угощение – круглую узорчатую печенину. Петруша бесконечно тронут моими подарками. Мы долго беседуем через решетку. Я рассказываю о нашей коммуне, он – о себе.

Петруша из-под Пскова, там у него остались мать и сестры. И та самая подружка – моя тезка. Псковщина под немцем. Петруша о своих ничего не знает. Живы ли? Ранен он нехорошо, в живот, вставать ему не разрешают, но надоело лежать, и плевать – будь что будет! – он все же иногда, тайком, поднимается… А в госпитале – тоскливо… Полежишь сама в больнице – узнаешь…

Я лежала в стационаре, знаю. Сочувствую Петруше.

…Еще мы виделись с ним один раз. А потом он исчез. Я пришла с новыми одуванчиками, стояла, стояла, стояла под амбразурой, но он так и не пришел.

Я подтянулась на руках и просунула сквозь решетку одуванчики. Если зайдет в умывалку – поймет, что я была. И еще раз я приходила, но он так больше и не появлялся.

Может, его перевели на другой этаж? Или в другой госпиталь? А может, выписали? А может…

Дальнейших предположений я не строю.