Текст книги "Тринадцать: Оккультные рассказы [Собрание рассказов. Том I]"
Автор книги: Елизавета Магнусгофская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
ВТОРОЙ ПО БЛЕСКУ
Jupiter – judex justus
Над морем туман.
Не только вода – дюны, лес, весь берег тонут в его густой пелене.
Словно молоко разлито по всему миру.
Нельзя понять – утро, вечер, день. Вообще нет времени.
Только один молочно-белый туман.
И во мгле этой доносятся с моря какие-то звуки. Гудки. Это пароход борется с туманом. И еще один звук, словно звон отдаленной кладбищенской церкви. Звук этот хорошо знаком обитателям побережья. Это гудит буй-ревун, сторожащий вход в Двину. Красный буй с толстой головкой. Карлик-головастик.
Мне кажется, я и сам ухожу в какой то туманный мир, скоро сам растворюсь, превращусь в туманный образ…
Может быть, в лесу нет такого тумана? Сворачиваю на узкую дорожку, ведущую в дюны. Ничего не видно, кроме дорожки под ногами. Потом выступает из тумана какая-то хижина. Таких много на берегу – рыбаки держат в них свои снаряды. Обнесена она длинными шестами, на которых развешивают для просушки невода. Хижина остается в тумане. Впереди вырисовываются теперь две корявые сосенки. Одна слева, другая впереди, высовывая из туманной пелены свои костлявые ветви-руки. И что-то жуткое в очертаниях этих черных деревьев, призрачно выступивших из тумана и вновь проглоченных им. Дорога, превратившись в тропинку, идет вниз. Там туман гуще и белее. Наверное – болото. Я повернул обратно.
Туман все гуще. Солнце, очевидно, уже зашло. Разве разберешь? Снова вынырнули из тумана корявые сосны. Хижина.
И вдруг, словно обгоняя меня, пронесся протяжный вой. Он родился где-то в лесу и унесся к морю. Я прислушался. И снова коснулся моего слуха этот странный звук. Что это? Животное? Птица? – Нет – это человеческий голос – стонущий и протяжный…
Я постоял еще немного. Что-то жуткое было в этом звуке. Но он больше не повторялся.
Ну, да ведь там, за лесом, есть рыбачьи поселки… Когда ветер с той стороны, доносятся к морю собачий лай и петушиный крик.
А все-таки было жутко!
Яркое солнце ворвалось с восходом ко мне в комнату и решило обосноваться там на целый день: два у меня окна – на восток и на юг.
Я быстро вскочил с постели. Бог знает, сколько осталось еще таких дней: ведь сентябрь на исходе. Я взял краски и пошел туда, куда не пустила меня вчера молочная завеса. Сегодня нет и следа вчерашнего тумана. Так ясно, воздух так прозрачен, что не верится как-то вообще, что может быть такая мгла, как вчера.
«Золотая осень» – будет называться задуманная мной картина. Да, осень действительно золотая в лиственном лесу. Впрочем, это не лес, это – лиственный оазис в сосновом бору. Идешь по дюнам, густо заросшим брусникой, – много грибов здесь под осень – и вдруг натыкаешься на котловину. Между высоких дюн спряталась она. Глубоко внизу. Пересекают ее по всем направлениям тропинки. Посредине – жуткие окна. Наверху – сосны, только сосны, а там, внизу – березки, шиповник, барбарис. Ландыши и земляника.
Хорошо здесь весной. Но и осенью красиво. Бросила осень золото на березки и барбарис. И сверкает оно, это золото, под лучами осеннего холодного солнца.
Жутко здесь внизу. Не потому ли, что между дюн тянутся старые окопы, заросшие брусникой и мхом? Нет, не потому. Боев здесь не происходило. Здесь не хоронили никого. Были просто позиции.
Я выбрал хорошее место – каземат, на который легла сломанная бурей березка. Ниже – барбарисовые кусты, протянувшие свои ветки над болотной водой. Устроился и стал писать, слушая шорохи леса. И почему-то казались они мне в этот осенний, осиянный солнцем, день какими-то совсем, совсем чужими. Повсюду вокруг меня звучали эти незнакомые голоса.
О чем говорили они – я не знал, но о чем-то очень жутком.
Я рисовал эту рощу с жуткими голосами долго-долго. Придя домой, стал тщательно рассматривать свой эскиз. Настроение – по крайней мере, мне так казалось – удалось схватить. И все же для этого жуткого места как будто идет больше серый безотрадный день. Да, но ведь я хотел назвать свою картину «Золотая осень»? – Нет, серый день все же лучше. Пойду, взгляну на рощицу в первое ненастье.
Целый день был так же прекрасен, как много обещавшее утро. И, когда в небе зажглись Божии лампады, я решил прогуляться в рощу еще раз. Не знаю, почему меня снова тянуло в это место, увековеченное моей кистью. Мне захотелось посмотреть на него вечером. Пришло в голову, что там должно быть хорошо при луне.
Да есть ли у нас сейчас луна? Я посмотрел в календарь. Восход на сегодняшний день указан на 11.30. Последняя четверть. Я шел очень медленно. Да разве можно идти быстро в такую ночь, не останавливаться, не смотреть на звезды, отражающиеся в тихом морском лоне?
Сколько звезд, сколько звезд! Я не понимаю в звездах почти ничего. Знаю, есть там какие-то созвездия, но никогда не интересовался их именами.
Я художник. Могу передать на картине красоту звездного неба – но какое мне дело до названий звезд, усеивающих его! Так же, как мне нет дела до названий цветов, запечатленных на полотне моей кистью.
Но все-таки, я не совсем неграмотен в звездном небе. Знаю Большую Медведицу, Млечный Путь и еще одно созвездие. Вот названия его я не запомнил – большая буква «М», растянутая на небе.
Семнадцатилетним гимназистом, влюбленный в Лидочку Петрову, гулял я как-то с ней по пляжу. Она показала мне это созвездие.
– Посмотри, Мишенька, видишь там, над морем, большую букву «М»? Господи, какой ты бестолковый! Ну, видишь? Это твоя буква – «М»!
– А как называется это созвездие?
– «Миша». Созвездие «Миша»! Твое созвездие, твое!
Она залилась звонким смехом.
– И, когда ты увидишь это созвездие, ты будешь вспоминать меня. Да? Да?
Я ответил ей красноречивым поцелуем.
Созвездие «Миша»!
Их было так бесконечно много над моей головой. Не знаю названий их и не хочу знать. Для меня их имя одно – Красота!
Какая-то громадная звезда вынырнула внезапно из-за деревьев. Поднялась, белая, ослепительная, и стала прямо над лесом.
И что-то необычайно величавое было во всем блеске этой звезды, словно кто-то властный и неумолимый смотрел оттуда, сверху, в мир ничтожных людей.
Я видел когда-то такую звезду на рассвете. Смотрела прямо в окно. Нет, это было не то светило. Утренняя звезда. У нее было другое выражение.
Да, да. Я ведь художник. Я имею право говорить о «выражении» звезды. У той, утренней, было что-то благостное, умиротворяющее. И волнующее в то же время.
А эта – такая холодная, бесстрастная, как неумолимый повелитель, которому должны повиноваться рабски все.
Я свернул на знакомую дорожку. Мимо хижины. Мимо двух сосен, протянувших свои костлявые руки. Сегодня они не казались такими жуткими. Ничего жуткого не было в них этой звездной ночью.
Звездное небо было над рощей. И над всем царила одна, белая, ослепительная, властная, повелительная звезда.
– А, ты еще в постели? В такое чудное утро? Узнаю моего Мишутку! Даже в такой чудный солнечный день валяется он, Бог знает до которого часа, в постели! Неужели кутнул вчера? Где? Был в городе?
– Какое там кутнул. Работал до поздней ночи.
– Работал? – вопрос прозвучал недоверчиво.
– Гуляя днем, я набросал эскиз. Потом тщательно обдумывал детали. А вечером пошел посмотреть, как там при лунном свете.
Я хотел рассказать ему идею моего нового полотна, но Федя перебил меня.
– Подожди, об этом после. Я же знаю – когда ты начнешь говорить о своей картине, это продолжается всегда долго. А я ведь приехал к тебе не один. Угадай, кто со мной? Не можешь? Ах, ты! Воспользовавшись последним, может быть, теплым днем, приехали со мной: Зиночка с мужем, Надя.
Имя это, как и ожидал Федор, произвело на меня магическое действие. Я живо вскочил с постели и стал одеваться: Надя была моя очередная любовь. Она была очень красива. Да разве может любить художник женщину, в которой нет красоты?
Мне казалось иногда, что Надя меня все-таки не любит. Не то что бы я подозревал, что она играет мною – я никогда не замечал ничего такого, что могло бы возбудить во мне ревность, в ее отношении к другим мужчинам. Но все-таки я чувствовал, что в наших отношениях было что-то не то.
Мне страшно хотелось поговорить с ней. Может быть, сегодня представится случай?
Они ждали нас в саду и очень смеялись, что я спал так долго. Кроме тех, кого назвал мне Федька, с ними была еще Олюся. Никто никогда не называл – да и не мог бы назвать иначе – миниатюрную девушку с золотистыми (говорю так, чтобы она не обиделась – они-то были попросту рыжими) волосами. Ужасно веселая, живая, она вертелась как на пружинке. Ни минуты, как птица, не могла она посидеть на месте, хохотала из-за всякого пустяка, искала у каждого смешных сторон. Многие мужчины, знаю, были от нее без ума. Но Олюся совсем не в моем вкусе. Сегодня ее присутствие просто раздражало меня. Я знал – раз она с нами – не удастся побыть с Надей наедине ни минуты. Это портило мое благодушное настроение. Я должен был взять себя в руки, чтобы любезно принимать гостей.
Они отказались от чая, желая закусить в лесу. Предложили взять с собой какой-нибудь чайник и там же «на лоне природы» вскипятить чай.
– Чай для дам, – сказал Федя, – для нас есть, конечно, нечто посущественнее.
– А чай будем кипятить на костре! На костре! – кричала Олюся.
Я с трудом уговорил ее взять с собой спиртовку – чего там возиться с костром, ветки теперь сырые, последнюю неделю было ненастье. Только второй день солнышко. Олюся немного надулась. Она привыкла, чтобы все ее капризы, как бы они нелепы ни были, исполнялись беспрекословно.
В лесу было скучно. Олюся носилась, как собачонка, не давая мне сказать Наде ни слова, мешая даже моему разговору с Федей. Мы сделали привал в моей роще, Олюся убежала зачем-то к морю, и я этому несказанно обрадовался. Но оставить моих гостей и отойти с Надей было неудобно. Да и Надя не согласилась бы. Она очень щепетильно держалась различных мещанских условностей.
Пользуясь отсутствием Олюси, я хотел было подсесть к Наде, но помешала Зиночка: она стала ей что-то рассказывать – нудно и пространно. Я сел около Феди, который взялся смотреть за чайником.
– Ну, Мишка, теперь можешь рассказать о своей новой картине.
Я достал свой блокнот, где был карандашный набросок, и стал объяснять.
Надя подошла и нагнулась через мое плечо.
– Ах, это здесь, – узнала она, – ну, а в каком освещении вы думаете это написать? В таком солнечном?
– Нет, у меня другая мысль. Я хочу написать при вечернем. – И я стал знакомить их со своей идеей. Они слушали внимательно. Что Зиночка не понимает ничего, было для меня аксиомой – да это было мне безразлично. Я знал, что Федя понимает. Знал, что Надя интересуется моим творчеством и понимает его. Я советовался с ней не раз, еще перед тем, как картина бывала закончена.
– Так, говоришь, большая звезда стояла здесь, над рощей? После одиннадцати? Что здесь (Федя оглянулся на солнце) – юго-восток? Да, конечно. Значит, это был Юпитер… Около полуночи он должен быть именно здесь. – Он ткнул пальцем куда то между ветвей. – Он восходит после одиннадцати.
– Пальцем в небо, пальцем в небо! – раздался за спиной его насмешливый голос.
«Уже! – с досадой подумал я. – Не могла остаться у моря подольше». – Но, взяв себя в руки, я сказал любезно:
– Чай поспел, Олюся.
– Отлично, я очень хочу пить! Жажду! Жажду!
– Олюся, помоги мне хозяйничать! – сказала Зиночка, разливая чай.
– Значит, ты хочешь, чтобы в центре картины был Юпитер, а не луна, как предполагал сначала? – спросил Федя.
– Значит, это Юпитер… – словно только сейчас услышал я Федины слова. – В блеске его было что-то такое властное… Таким и должен быть верховный бог. Скажи, это самое яркое светило?
Федя посмотрел на меня с некоторым снисходительным сожалением. Он еще на школьной скамье интересовался звездным небом, а теперь занялся астрономией серьезно: завел себе подзорную трубу, карты, производил какие-то наблюдения, проводя вечера на чердаке, где были окна на все четыре стороны.
– Иногда астрономы-любители делают очень ценные открытия. – любил говорить он и всегда очень возмущался, что я не интересуюсь звездным небом, то есть не интересуюсь в той плоскости, как он.
– Юпитер, милый мой, хотя и носит наименование верховного бога, но все же он не главный в царстве планет. Первая, самая яркая – божественная Венера, то, что ты назвал «утренняя звезда», хотя бывает и вечерней. Юпитер – второй по блеску.
И опять подбежала Олюся, и опять перебила наш разговор.
Я был искренне рад, когда они стали собираться к отъезду. Они решили ехать не последним пароходом, а предпоследним. Зиночка очень боялась ехать по реке, когда темно. Я не стал их задерживать. Все-таки я успел шепнуть Наде:
– Когда же ты приедешь ко мне? Ведь мы не видались так давно!
Надя на минутку задумалась.
– Хочешь, я отстану от них и вернусь сюда? Дорогу найду, не бойся… Ты их проводишь и придешь ко мне. Ведь еще один пароходик пойдет?
Это было похоже на Надю. При всех она стесняется говорить со мною, а когда уедут…
Она придет ко мне.
И останется до утра.
Не в первый раз это будет…
Надя предложила Олюсе собирать грибы, и Олюся согласилась с восторгом. Они разбежались в разные стороны. Было уже не очень рано и к пароходику шел народ. Нади хватились только на пристани. Олюся заволновалась и хотела бежать снова в лес.
– Идите на пароход, Олюся, – сказал я, – слышите: второй свисток. А Надя, я уверен, сидит где-нибудь в каюте второго класса. Вы же видите, как много там народа.
На мое счастье, сегодня приезжала какая-то экскурсия, так что пароходик, действительно, был переполнен.
– А если ее нет на пароходе? – спросила Зиночка.
– Я подожду здесь – ведь идет еще один пароход, и я ее благополучно доставлю, не беспокойтесь. Но я видел, что она шла на пароход впереди нас; разве вы не видели? Она шла лесом, не по мосткам…
– Тогда и я останусь! – крикнула Олюся.
«Вот не было печали!» – подумал я.
Олюся опять выскочила на пристань. Я подошел к капитану.
– Идите скорей на пароход, Олюся: капитан сейчас сказал мне, что больше парохода не будет, – нагло врал я, – идите скорей!
– А если Надя?
– Говорю же вам – она на пароходе!
Третий свисток. Олюся бежит на пароход, заливаясь смехом. Что-то ехидное показалось мне в этом смехе. Неужели она все-таки подозревает?
Ах, Надя, ты не так осторожна, как предполагаешь!
Она ждала меня, как и было условлено, в роще.
– Ну что, искали меня?
– Олюся… Я сказал им, что видел, как ты вошла в каюту второго класса – народа там видимо-невидимо. Тебя не хватятся до самой Риги…
Солнце уже зашло и по свежему воздуху было видно, что уже не лето. Мы долго оставались в лесу. Мы давно не виделись с Надей, и я старался использовать эти минуты.
– А мне кажется, что ты, все-таки, не любишь меня по настоящему, – сказал я то, что давно было у меня на устах.
Какая бы женщина на месте ее не ответила бы горячими клятвами? Но Надя была честной.
– Я не знаю, – сказала она, – мне кажется, что я тебя люблю… Возможно, правда, не так, как я любила его…
Я не знал, кто был этот «он». Имел только предположения. Но не хотел расспрашивать. Как то раз, в та кую же минуту, Надя призналась мне, что начала обращать на меня внимание, когда заметила с «его» стороны какое-то охлаждение. Сначала я был для нее просто своеобразным утешением. А потом занял первое место.
Над нашими головами было уже звездное небо. Они выступали уже на потемневшую лазурь. Прямо над соснами стоял Юпитер.
– Второй по блеску, – сказала она, смотря наверх. Надя слышала наш разговор с Федей.
– Надя, – прошептал я и голос, мой собственный голос, показался мне незнакомым, – это ты про звезду над нашими головами, или… про меня? Может быть, я для тебя тоже – второй по блеску?
Надя посмотрела на меня. И взгляд ее был каким-то загадочным.
– Второй по блеску, – задумчиво повторила она, – второй по блеску… Федя – ты знаешь ведь, что звезды теперь его конек, – показывал мне как-то на закате две звезды. Одна горела ярко-ярко. Она стояла высоко. Другая, тоже яркая, как-то тонула в зеленом небе. Там, где недавно зашло солнце. И эта, на зеленом небе, была Венера… Юпитер был ярче.
Я понял ее ответ. Не поверил ему.
Все небо горело теперь звездами. Тихо было в лесу. Я привлек Надю к себе. Нежно опустил на мох. Манит к себе мшистое ложе.
– Милый…
И вдруг – резко и протяжно – прозвучал там, в глубине рощи, этот звук, что я слышал уже однажды. Крик… стон…
– Оставь! – испуганно вырывалась Надя. – Там люди! Пусти!
Мы встали и пошли молча к тропинке. Наверх. Надя прижималась ко мне, словно ей было страшно.
Молча, слушая море, шли мы домой.
Ко мне.
…В сентябрьской ночи столько же неги, как и в ночи марта…
Я работал, как сумасшедший. Писал целыми днями. И, наконец, картина готова. Я долго смотрел на нее. Сегодня вечером, если будет звездная ночь, пойду в последний раз проверить себя в рощу. Может быть, нужны какие-нибудь детали. Ах, почему нет со мной Нади! Она понимает толк в картинах. Она никогда не скажет: хорошо, если ей что-нибудь не нравится. Она была там со мною. В звездную ночь, когда испугалась звука…
Я стоял посреди комнаты, разглядывая картину, когда в дверь постучали. Это была хозяйка. Я никогда не показываю картину, пока она не готова, никому. Может быть, суеверие… Исключение делаю только для Нади. Но эта картина уже готова. Я не счел нужным закрывать ее. Хозяйка любопытно подошла.
– Боже мой! – воскликнула она как-то испуганно.
– Что такое?
– Да ведь это… это же проклятое место! Скажите, неужто ж вы были там когда-нибудь в темноте?
– Конечно. Как же иначе мог бы нарисовать? А почему вы называете это место проклятым? Там ведь очень красиво.
– Красиво-то, может, и красиво… А проклятое место и есть. Роща повешенных.
– Кого же там вешали?
– А вот и не знаю. Говорят, что бароны – когда крепостное право было – вешали там своих провинившихся крестьян. А, может быть, и не так. Может, приговоренных каких разбойников… или шпионов. А только вешали. Место нечистое. И деревья еще те же стоят…
– Да Господь с вами, Варвара Андреевна – там же нет вовсе старых деревьев.
– Ан, вот и есть. Внизу-то нет – а на горе? Там очень, очень старые. У вас очень похоже вышло! А вот хоть золотом осыпьте меня – ни за что не пошла бы туда не только что ночью – после захода солнца. Да ни один человек не пойдет. Вы вот не знали – оттого и пошли. Да неужто ж вам не было страшно? И ничего с вами там не было?
Ну как я скажу ей, что мне было жутко? – Совестно. И, приняв равнодушный тон, я ответил:
– Нет, мне страшно не было. Нисколечко. И что же могло там со мной случиться?
– Там дорога проходит. Мимо рощи-то. В рыбачьи поселки… Так ни за что там ни один человек не поедет после захода солнца. Ни за что.
– Да что ж там такое бывает?
– Да разное. Едет человек дорогой – и чувствует – есть кто-то рядом с ним. Не то идет, не то едет – шут его знает. А только есть кто-то… И так это страшно! Дорога-то прямая, никуда не сворачивает, а вот поди же – сбивались с пути. Попадали в болото. И как – Одному Господу ведомо. А то какие-то крики, стоны… прямо там, в болоте…
– Милая Варвара Андреевна, все это предрассудки. Был я там столько раз ночью, и сегодня пойду…
И оставив охать и чуть ли не причитать мою добрейшую хозяйку, я вечером пошел в рощу повешенных.
Когда я вышел из дома, небо было звездное. Но потом набежала какая-то большая и темная туча и заволокла небо, как раз когда я подходил к роще. Мне стало досадно. Мне хотелось ведь взглянуть еще раз на рощу, когда в небе звезды, когда горит второй по блеску. А тут такая темнота.
Да, в роще была полная тьма и тишина. Не было слышно сегодня этого странного крика, так испугавшего Надю. Я подошел к спуску и остановился. Идти дальше ведь незачем. Да я и не хотел рискнуть – не видно ничего, а там, внизу – болото. Да последние дни все шли дожди. Я постоял несколько минут. Хотел уже уходить.
Но внезапно там, над болотом, раздался странный, необъяснимый шум. Словно какая-то громадная птица прошелестела гигантскими крылами, коснувшись вершин деревьев. Мне казалось, что я вижу гигантскую птицу. Она распростерлась тучей над рощей – и рассыпалась! Да, рассыпалась, как рассыпаются ракеты. И каждый кусочек принял живые очертания… Вся роща наполнилась множеством существ. Они двигались безмолвно между деревьев, кустов, на ветвях высоких сосен. И что-то жуткое было в безмолвном движении этих существ. Именно в этом молчании.
Существа были – человеческие!
И внезапно мне вспомнилось, как назвала хозяйка это место: Роща повешенных!
Как прикованный, стоял я на месте. И, сознаюсь, меня охватил такой ужас, какому нет имени на языке людей. И была только одна – трусливая – мысль:
«Хотя бы „они“ меня не заметили!»
Наконец, я овладел собой и стал быстро карабкаться наверх. Скорей бы уйти из рощи. Ведь за пределами ее «они» бессильны.
Я сделал ведь по тропинке вниз всего каких-нибудь десять шагов – чего же нет ей теперь конца? Где же верх дюны? Вот, чувствую, что тропинка под ногами, а делаю глупость – сворачиваю в сторону. Теперь под ногами мох – мягкий мох. Но со всех сторон я слышу шуршанье этих страшных молчаливых существ. Ужас все более охватывал мою душу. Я побежал. Ах, скорей бы вершина дюны. Слава Богу! Вершина. Тут сейчас дорога к морю. Но что это? Что так блестит внизу под дюной? Не может же так блестеть песчаная дорога в безлунную ночь?
Море, море!
Да, но как же оно здесь? Ведь дюны не доходят до моря? Приливов у нас не бывает. Бури не было… Да, но море дошло до самой дюны. Блестит у ее подошвы. Оно, может быть, подымется еще выше? Я стал терять голову. Бросился прямо в лес. Только бы подальше от «них», где бы «они» ни шуршали! Подальше, подальше!
Лез на дюны, утопал во мху. Внизу – болото… сзади – море… Ах, если бы открылись звезды! Второй по блеску указал бы мне путь…
Юпитер! Юпитер!
Но он был скрыт темными тучами. Я чувствовал, что мне не уйти от этого ужаса. Я присел на поваленную бурей сосну – я совсем не помнил ее, а ведь я хорошо изучил рощу. Сел. Закрыл уши руками, чтобы не слышать этого отвратительного шуршания. Я боялся, что начнется еще крик. Но «они» были сегодня безмолвны.
Не знаю, сколько я сидел. Руки устали. Я отнял их от ушей. И услышал, как там, далеко в деревне, прокричал петух.
– Слава Богу! Говорят, «они» не выносят петушиного крика!
Но «они» шуршали все громче и громче. Мне казалось, что «они» приближались. И вдруг между деревьев что-то блеснуло. Сердце мое забилось часто-часто. Дикой радостью наполнилась моя душа!
Второй по блеску!
Он теперь на юге. Нет, скорее – юго-западе… Значит, надо идти так, чтобы он все время оставался слева.
Но Юпитер посмотрел только на минуту. Ах, Федя, Федя, ты прав – не любят звезды того, кто их не понимает!
Я снова сел на какой-то пень, заткнул уши, закрыл глаза. Стал тихонько молиться…
И просидел так, пока над рощей не показалась слабая полоска зари. Еле-еле заметная.
Резкий крик – тот самый, знакомый, – родился в роще. И, словно по сигналу, все «они» зашевелились еще быстрее, стали собираться в одно место. Я зажмурился и не видел, а только слышал, как опять пронеслась над рощей гигантская птица.
Стихло. Я открыл глаза. Огляделся. В тусклом свете утренних сумерек увидел я море – не у дюны, а там, где ему надлежало быть, и лес, и дорожку – в двух-трех шагах от себя.
Покачав головой, отправился я домой. Нет, Варваре Андреевне не скажу я, что было со мной в роще.
Я переделал картину. – Вернее сказать – написал заново. Это не был больше лесной уголок в осеннем сне. Полотно ожило. Весь лес наполнился туманными, сливающимися с тьмой, расплывчатыми фигурами. Присмотришься – видишь их: над соснами, в кустах, на каземате.
А над лесом, блестя лучами, сияет второй по блеску.
И, отбросив все прежние наименования, я назвал картину просто:
«Полночь в лесу».
Я выставил свое полотно на Рождественской выставке. Она имела громадный успех. Впрочем, многие и ругали картину. Понимать – да кто мог ее понять? Я думаю, ее поняла бы Варвара Андреевна. Да зачем она придет на выставку? Я думаю, она никогда еще в жизни не была ни на какой выставке, ни в музее.
Рассказал я только Наде. Не знаю, поверила ли она, но она долго-долго смотрела на картину. Знаю: она вспоминала ту ночь, когда мы были с ней там, на мягком мху, когда «они» помешали нам своим криком…
В последнее время Надя опять очень нежна со мной…
А все-таки – в этом я уверен – я для нее только – второй по блеску…
