Текст книги "Ледяное озеро"

Автор книги: Элизабет Эдмондсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Не имеющая собственных дочерей. Ты это имел в виду? Что ж, мы помним, кому надо сказать за это спасибо.

Из холла донесся звук гонга. Джейн нанесла на кожу за ушами духи, встала, расправила юбку и стряхнула волосок с рукава блузки. Не удостоив взглядом Сола, направилась к двери, подождала, пока он перед ней ее откроет, и вышла из комнаты. Удрученно качая головой, он последовал за ней.

Глава семнадцатая

После полудня Хэл катался на льду, довольный, что удрал из «Гриндли-Холла», радуясь возможности часть дня побыть вдали от своих братьев и подозрительных взглядов Евы. Здесь, на блистающей зеркальной глади озера, в окружении белых и розовато-лиловых гор, силуэты которых впечатались в память с самого раннего детства, он ощущал покой и умиротворение. Впервые с тех пор, как вернулся в Англию, Хэл подумал, что, пожалуй, это был правильный шаг.

В «Гриндли-Холле» он испытывал нечто вроде клаустрофобии; воспоминания, которые начинали стекаться к нему в родном доме, приносили какое-то неприятное, тревожное чувство. Это не связано с пространством – дом просторный и полный комнат, многие использовались редко: библиотека, музыкальная комната, зал гравюр и эстампов, кабинеты, спальни, пыльные чердаки. Дело в том, чем заполнена его голова, и эти неприятные воспоминания были забыты на долгие годы или, во всяком случае, отодвинуты на самые задворки сознания.

Старший брат Питер был таким мальчиком, а позже и молодым человеком, который побуждал взрослых одобрительно отзываться о его качествах лидера. Природа наградила Питера крупной, мускулистой фигурой, он являлся первоклассным игроком в регби, заядлым наездником и игроком в теннис, обожавшим побеждать. Никогда Питер не чувствовал себя счастливее, чем участвуя в какой-нибудь спортивной деятельности, особенно в такой, где мог побить противников. Когда же противниками вместо людей в шортах стали люди в темных деловых костюмах, его жажда побеждать лишь возросла. Очень мало кому удавалось одержать над ним верх в любом коммерческом или финансовом состязании.

Средний брат Роджер, имевший схожее телосложение, в школе был капитаном крикетной команды, а также пробегал полмили в рекордное время. Он уже родился, по словам матери, с юридическим складом ума: логически мыслящий мальчик, а потом мужчина с цепкой памятью, Роджер во многом обладал тем же соревновательным духом, что и старший брат. Только его соперники находились внутри ограниченного стенами зала суда, и там он получал такое же удовольствие, разнося противника в пух и прах, какое его брат черпал в своих победах на спортивных полях и в коммерческой сфере.

Вот почему та знаменитая на севере Англии привилегированная частная закрытая школа для мальчиков, которую посещали старшие братья, с распростертыми объятиями приняла в свое лоно еще одного молодого Гриндли, надеясь, что он станет ее украшением и будет приносить спортивные кубки и славу ей и своему дому.

Однако Хэл оказался иным, нежели его братья. Во-первых, он был другого сложения; судьба предназначила ему вырасти много выше и значительно худощавее, чем братья; он был юношей того типа, которые и с возрастом не становятся плотными и коренастыми. Хэл не имел ни интереса, ни способностей к регби – как и к остальным видам командных игр, а его изящество на льду и в управлении яхтой не снискали ему в школе признания и уважения. Хуже того, он слыл даже кем-то вроде зубрилы, мальчиком, которого часто можно застать уткнувшимся носом в книгу, любящего поэзию и музыку и – о ужас из ужасов! – увлекающегося театром.

Неудивительно, что однажды школьные забияки окружили его, готовясь к знатной добыче. Странным оказалось то, что он, как выяснилось, представлял собой что-то вроде отравленной пилюли: не такой уж худосочный, как с виду, и не склонный следовать правилам честной драки, считая голени, глаза и гениталии совершенно законными мишенями. Более того, его язвящий язык заставлял растерянно моргать даже самых тупоголовых хулиганов. Прокатилась молва, что обидные речи и дразнилки о том самом унитазе лучше оставить в покое. Изумленная школа испытала опасливую гордость, когда Хэл перешел из нее в университет, закиданный стипендиями и словами одобрения от выбранного колледжа. Втайне она была рада избавиться от него и благодарна за то, что уже больше никакой юный Гриндли не нарушит упорядоченный ход школьной жизни.

Потом, много позже, в далекой Америке, Хэл решил, что его старый дом и родня уже не таят для него былых страхов и неприятностей. Какое идиотское, самоуверенное допущение, думал он сейчас, стремительно летая по льду. Нет, в доме не царили мрак и ужас, просто существовала застарелая скрытая враждебность. Когда ушли в прошлое сильные обиды и переживания детства, на протяжении всей юности оставались мелкие булавочные уколы. Уезжая, Хэл намеревался навсегда отряхнуть с ног пыль Англии и особенно этих нескольких акров родового поместья на севере страны. Америка, далекая и противоположная по духу, стала тем местом, где он обрел свой дом и самого себя. Хэл даже взял себе для сцены другое имя, желая уничтожить последние следы чего-либо, связанного с «Гриндли-Холлом». Но только дом, как он сейчас понял, тек в его жилах вместе с кровью, пульсировал в его висках.

– Вы катаетесь превосходно, – сказала Сеси, плавно подъезжая к Хэлу. – Вы много практиковались, когда жили здесь?

– Конечно, каждый год, с тех пор как научился ходить, – ответил он. – Как и ты. Я и до сих пор катаюсь каждую зиму, когда удается вырваться.

– О чем вы задумались? – окликнула его племянница, отъехав немного в сторону и выписывая обратную дорожку.

Сеси была искусная фигуристка: движения четкие, согласованные и вместе с тем быстрые и легкие. Казалось, она не прилагала никаких усилий. В сущности, она каталось в том же стиле, что и Хэл, хотя сам он и не видел этого сходства, поскольку никогда не интересовался, как выглядит на льду.

– Я думал о Штатах, о том, как расцветет огнями Нью-Йорк на Рождество.

– Это похоже на ностальгию. – В голосе Сеси звучало удивление: с чего бы дяде тосковать по Нью-Йорку? Было бы естественно, если бы в дальних краях он испытывал ностальгию по здешней жизни и местам. Но сейчас, когда он на родине, в кругу семьи, среди родных гор, – как может он скучать по Нью-Йорку?

– Пожалуй. Говорят, у каждого две родины: та, где ты родился, и та, где живет твое сердце.

– Ваше сердце осталось в Нью-Йорке?

– Очевидно. Мне там нравится.

– Больше, чем здесь? – спросила Сеси, широким, в триста шестьдесят градусов, жестом обводя окрестные озера, горы и небо, при этом красная кисточка на ее шапке весело взметнулась, описывая круг.

– Наверное.

– Это потому, что Ева действует вам на нервы. Ева нам всем действует на нервы; мама сама от нее начинает брюзжать, и даже папа, который никогда не критикует дядю Питера, говорит, что она фальшивая.

– Фальшивая?

– Она пока оттачивает на вас роль хозяйки дома. Погодите, когда Ева примется за искусство, тогда вы поймете, что я подразумеваю под фальшью.

– Артистическая натура?

– Можно сказать и так. – Сеси скользила параллельно с ним, оба набирали скорость. Потом она резко затормозила «плугом», вздымая вокруг ног фонтанчик ледяных брызг. – Я вижу Урсулу. А с ней… не иначе как Утрата. Боже милостивый, как она вытянулась! Вы уже с ней познакомились? Она еще не родилась, когда вы уехали. Довольно забавно, как подумаешь, что она растет тут и живет… жизнью, в чем-то очень похожей на вашу, но вы никогда не знали друг друга. – Сеси приложила руки рупором ко рту и издала впечатляющий рык: – Урси! Тащи сюда Утрату познакомиться с дядей Хэлом!

– Хочешь познакомиться с Хэлом? – спросила Урсула, когда они с Утратой, неторопливо и с достоинством, держа в руках веревки от саней, ехали на коньках по льду.

– Да.

– Боже, да ты копия своего дяди! – воскликнул Хэл, когда ему представили юную леди.

– Не пожимайте мне руку: перчатка насквозь мокрая, а если я ее сниму, внутри все равно только окоченевшая мокрая плоть. Какого именно дядю вы имеете в виду?

– Вашего дядю Джека.

– Он был такой же долговязый и нескладный?

– Высокий – это определенно. Очень энергичный и привлекательный.

– О, положительный герой, – отозвалась она без всякого энтузиазма. – Только для мужчины все совсем иначе. – Утрата потерла кончик носа обледеневшей перчаткой. – По-моему, я обморозилась. Как ты думаешь, Сеси?

– Просто сильно замерзла. Иди домой и непременно выпей чего-нибудь теплого, тогда все будет в порядке.

– Именно это мы и собирались сделать, когда ты нас позвала, – заметила Урсула. – Вы катаетесь просто восхитительно, дядя Хэл, – добавила она, закручивая веревку от санок вокруг запястья, чтобы крепче ухватиться.

– Запомните, – крикнула им вслед Сеси, – если занемеют пальцы на ногах или руках… или нос – потрите пораженное место снегом!

Урсула в ответ подняла руку, и девочки растворились в сгущающихся сумерках.

– Нам тоже пора обратно, – сказала Сеси. – Сейчас рано темнеет.

Хэл ее не слушал.

– Кто это там? – спросил он, глядя на одинокую фигуру, неторопливо скользившую вдоль берега длинными, плавными шагами.

Сеси подняла руку, заслоняясь от последних лучей закатного солнца.

– Аликс. Поедемте к ней наперерез.

– Она занята своими мыслями… – начал Хэл, но Сеси уже помчалась в ту сторону.

Хэл пустился за ней, прибыв в тот момент, когда Аликс, вздрогнув от неожиданности, подняла на них взгляд.

– О, это ты, Сеси, как ты меня напугала, налетев с таким свистом.

Голос Хелены, тот же тембр и высота. Правда, ни малейшего следа американского акцента, который всегда сохранялся у ее матери, но все остальное – точь-в-точь. На миг Хэл ощутил боль в сердце и неожиданную щемящую тоску.

Странно, озеро кишело призраками. На льду полно людей, напоминавших кого-то из прошлого либо на кого-то похожих, только он не мог сообразить, на кого именно.

Еще перед тем как познакомиться с Утратой, он увидел вдалеке две фигуры – они катались на самой середине. На краткий миг словно упала пелена годов, и ему показалось, что он стоит на берегу, а там, едва касаясь льда острыми лезвиями, мчатся по озеру братья Ричардсон: Невилл – быстрый, точный, уверенный; Джек – неистово рвущийся вперед, без улыбки, с выражением злобного исступления на лице. То было случайное и неожиданное проникновение в суть его натуры – ведь Джек родился со способностью маскировать свои чувства.

Очнувшись от своего внезапного наваждения, Хэл понял, что те двое вовсе не Невилл и Джек, а просто причудливая игра света и тени, вспугнувшая призраков в его мозгу.

А еще чуть позже ему на глаза попалась женщина; они с Сеси увидели ее, удаляясь от берега со стороны «Гриндли-Холла». Женщина в желтых бриджах и желтой шляпке, тоже опытная фигуристка, выписывающая на льду вензеля и выделывающая прыжки.

– Это таинственная обитательница «Гриндли-Коттеджа», – сообщила дядюшке Сеси. – По словам Урсулы, все местные считают, что это кинозвезда. Она американка. Возможно даже, вы ее знаете.

Хэл лишь посмеялся над ней.

– В Америке сто пятьдесят с чем-то миллионов человек, и среди них великое множество молодых женщин.

Сеси тоже рассмеялась.

– Так и кажется, будто Америка это что-то вроде Лондона, где то и дело сталкиваешься с кем-то из знакомых.

– Они считают, что она известная артистка?

– Нет, они ее не узнали, но вы же сами видите: дама носит темные очки.

– Очень разумно на льду. Надо мне тоже достать свои. – Хэл, прищурившись, посмотрел на быстро движущуюся женщину, выписывающую восьмерки. – Она действительно выглядит смутно знакомой.

Но что тому причиной: посадка головы, улыбка? Было в ее облике нечто будоражившее память, но мимолетное ощущение исчезло так же быстро, как и возникло, – не более чем неуловимый проблеск.

– Вы часто ходите в кино? Или для вас, как для актера, это и не отдых вовсе?

– Я обожаю кино, – ответил он.

– А сами когда-нибудь снимались?

– Нет, должен признаться, не снимался.

– А я думала, что все актеры в Америке в конце концов попадают в Голливуд. – В голосе Сеси звучало разочарование. – А вы когда-нибудь там были?

О да, он там был. Гостил у аристократов Голливуда, был гостем дома Фэрбенксов, обедал у Чаплинов, танцевал с Адель Астер.

– Я больше человек сцены, – произнес Хэл.

Нет, он не намеренно скрывал от английской родни подробности своей карьеры. Если бы после смерти матери кто-либо из них выказал хоть малейший интерес к его жизни, он посылал бы им вырезки из газет и журналов, поведал, что стал успешным и известным театральным режиссером, работая под псевдонимом Генри Ивисона, составленным из двух его первых имен: Генри Ивисон Гриндли. Если бы кто-нибудь из родственников проявлял интерес к театру и наткнулся на его имя, то они сумели бы произвести нехитрые умозаключения и вычислить, что это он. А может, и нет: происходящее по ту сторону Атлантики, похоже, не имело ни для кого из них значения. Едва ли он мог бы снабдить Питера какой-либо информацией о конкурирующих американских фирмах или Роджера – рассказами и слухами из судебной практики, а они, в свою очередь, явно не горели желанием услышать о карьере третьеразрядного актера…

За исключением голоса, Аликс не оправдала его ожиданий. Жаль, что живое и энергичное десятилетнее существо превратилось в недовольную молодую женщину с брюзгливо сложенным ртом.

– А где Эдвин? – поинтересовалась Сеси, снимая перчатки и дуя на пальцы.

– Уехал на станцию встретить знакомого, – объяснила Аликс.

– Он будет гостить в «Уинкрэге»?

– Кто?

– Знакомый, которого он поехал встречать?

Несколько мгновений Аликс молчала, потом промолвила:

– Не знакомый, а знакомая. Она остановится в его доме в Лоуфелле. Сам он там жить не будет, праздники он проводит в «Уинкрэге».

– Это его девушка? – спросила Сеси.

– Беженка. Она бездомная. Вы же знаете, какое у Эдвина доброе сердце.

– Очень чутко с его стороны, – заметила Сеси. И пристально взглянула на Аликс. – Но ты так не думаешь.

– Да, чутко. Надеюсь, что она не пытается обманом втереться к нему в доверие.

– Она тоже фотограф?

– Музыкантша. Из Вены. Еврейка.

– Господи Боже! – воскликнула Сеси. – А леди Ричардсон знает?

– Нет.

– Лучше не говорить и Еве, а то она притащится в Лоуфелл и станет предлагать ей работу на кухне фунтов за десять в год.

Это вызвало у Аликс улыбку.

Она могла бы больше улыбаться, подумал Хэл, подивившись, как преобразился ее облик. Нет, внешне она совсем не походила на мать, но у нее хорошая фигура и интересное лицо. Ее наружность скорее поражающая воображение, чем красивая. Но отчего у нее плохое настроение? Может, она того же типа, что и ее бабка – любит самолично всем заправлять и всех держать под контролем и ей не нравится, что Эдвин так донкихотствует, не посоветовавшись с ней? Однако, будь они хоть сто раз близнецы, им с Эдвином сейчас, наверное, года по двадцать четыре или по двадцать пять лет; в этом возрасте Хэл не стал бы считаться с тем, что думает о его действиях сестра или брат. Правда, он никогда и не был ни с кем из родственников так близок, как эти двое, и несправедливо с его стороны осуждать реакцию Аликс на поведение Эдвина.

– Мне нужно домой, – сказала Аликс. – Приятно было снова увидеться с вами, мистер Гриндли.

– Хэл, если не возражаете. Ведь я заплетал вам косички, помните?

Она засмеялась.

– Нет, не помню и уверена, что вы были для этого слишком взрослым.

– Вы не находите, что она выросла в красавицу? – спросила Сеси, когда они опять ехали рядом.

– Довольно привлекательна, если не хмурится.

Сеси с готовностью бросилась на защиту подруги:

– Она немного не в своей тарелке. Для нее это непросто – вот так приехать, она ведь не была здесь три года. Перед отъездом у нее произошла ужасная ссора с бабушкой, и ей не дали денег на существование. Аликс нелегко пришлось на первых порах в Лондоне, когда она жила на крохотное жалованье и в ужасных берлогах.

Услышанное изумило Хэла.

– Чтобы отпрыск семьи Ричардсон был стеснен в средствах? Разве у нее нет своих денег? Сэр Генри говорил, что есть, хорошо помню.

– Сейчас есть, но тогда не было. Наследство Аликс находится под опекой и управляется на началах доверительной собственности. Сэр Генри является одним из попечителей, а леди Ричардсон не позволяла ему отдавать Аликс доход от денег ее родителей. Сэр Генри всегда делает то, что хочет леди Ричардсон, – ради тишины и спокойствия. Аликс могла бы получать деньги через других попечителей, однако они – люди вроде моего отца, которые заявили бы, что ее дело – жить дома, тогда и не потребуется никаких денег. Затем, к большой удаче для Аликс, умерла ее двоюродная бабка, оставив им с Эдвином немного денег, так что положение облегчилась.

Сеси взяла дядю за руку, и они заскользили к берегу, где стоял «Гриндли-Холл».

– Вероятно, она расстроилась из-за Эдвина. Они всегда были очень близки духовно, и я уверена, что главная причина, почему она сюда приехала, – побыть вместе с ним. И если в его жизни происходит что-нибудь важное – такое, что занимает его помыслы, – как ей не переживать?

Хэл подумал, что там нечто большее, чем просто переживание за брата, но не стал об этом распространяться. Вряд ли Сеси будет приятно услышать его мнение, что ее подруга страдает от приступа обыкновенной ревности. Сеси считала, что объект благотворительности Эдвина некая женщина средних лет, а Хэл предполагал, что дама гораздо моложе.

Аликс мчалась по льду, держа путь к «Уинкрэгу». Уныние и ощущение заброшенности отступили под внезапным приливом радости: она всегда любила озеро на закате зимнего дня. Нравилось смотреть, как движутся по льду тени гор, смягчая блеск и покрывая гладь синими заплатами, по мере того, как дневной свет, угасая, переходит в ночные сумерки.

Значит, вот он какой, Хэл Гриндли, думала она, достигнув мостков пристани со стороны «Уинкрэга», где из-подо льда как фантастические чудища поднимались деревянные подпорки. Ухватившись за одну из них, Аликс стала выбираться на узкую полоску гальки, тянувшуюся вдоль берега. Это было не просто: рука норовила соскользнуть с ледяной корки.

Вскарабкавшись, Аликс села, чтобы отстегнуть коньки. Хэла она не очень хорошо помнила: он всегда находился в тени своего успешного старшего брата. А в том возрасте разница в четырнадцать лет – громадный разрыв; Аликс была ребенком, Хэл – молодым человеком. И вот теперь, уже взрослым своим существом, Аликс чувствовала, что он ей не нравится.

Почему? – спрашивала она себя, устало взбираясь на скользкий берег, с болтающимися на шнурках коньками в замерзших руках. Да потому что в нем присутствовали знакомые признаки псевдоутонченности, от которых она ушла. Он из той же породы людей, с которыми она еще недавно водила компанию, побудивших ее проникнуться отвращением и к себе, и к ним.

Одно хорошо: он не задержится в Уэстморленде. Если кто-нибудь производил впечатление человека, находящегося в абсолютно чуждой среде, так это Хэл Гриндли.

Нет, пока он не похож на рыбу, выброшенную из воды. Ну ничего, несколько вечеров в «Гриндли-Холле» вынудят Хэла поспешить обратно в Лондон, Нью-Йорк или откуда он там приехал. Разве только новая жена Питера Гриндли окажется очаровательной особой, а, по словам Эдвина, это не так.

– Манерная провинциалка! – вынес вердикт брат. – Да с претензией на тонкий художественный вкус. Разглагольствует о вортуизме [29]29
  Движение в искусстве Англии в 1912–1915 гг., близкое к футуризму.


[Закрыть].

– Господи помилуй!

Нет, не похож Хэл на человека, который станет это терпеть. Очень скоро он исчезнет. И Аликс перестала о нем думать, предпочитая переключиться на другие, более актуальные мысли: об Эдвине и Лидии.

Глава восемнадцатая

Он ощущал холод и страх.

Среди деревьев он был не один. В лесу был кто-то или что-то еще, оно топотало где-то там, в темноте, по мерзлой земле. В бодрствующем состоянии здравый смысл подсказал бы ему, что это олень или барсук. Но у сна свои законы, и сон предупреждал: опасность. Кем бы оно ни было, это рычащее и ворчащее, повизгивающее существо – оно наводило больший страх, чем любой лесной зверь.

В ту ночь Майклу снился цветной сон. Большинство снов, что ему запоминались, были цветными. Другие сны – обесцвеченные, похожие на сепию старинных фотографий – оказывались расплывчатыми, непонятными и забывались с наступлением утра.

Этот сон не был расплывчатым. Ломкие от мороза прутья хрустели у него под ногами. Качающиеся высоко над головой ветви с шуршанием стряхивали вниз снег; этот тихий звук был странным и зловещим.

Очень темно – вот что самое скверное. Если даже луна и появлялась из-за проносящихся по небу туч, ее свет почти не проникал в этот стылый мир. Ветви необыкновенно густые, деревья прижаты плотно друг к другу; он словно окружен стеной, пойман, как в ловушку, в мерзлую пещеру из стволов и ветвей.

Он дрожал от холода и чувствовал, что потеет. Неосознанно он стряхнул с себя одеяло и бросился к деревьям и кустам. Как можно одновременно мерзнуть и потеть?

Снова звуки, шуршание, теперь уже громче, потом нечто вроде пронзительного вскрика, внезапно оборвавшегося. О Господи, чем бы это ни было, оно приближалось. Оно чувствовало его страх, запах его страха и, вероятно, притягивалось им. Животные способны чуять запах страха. Это объяснил Майклу отец, когда однажды на мальчика рычала собака.

Дикий кабан. Вепрь. Теперь Майкл был уверен, что это дикий кабан – с красными злыми глазами, с пеной у рта, со страшными оскаленными клыками. Ему доводилось видеть диких вепрей в Венгрии.

Он беспокойно зашевелился, испытывая замешательство даже во сне. В этом сне он был мальчишкой, но дикого кабана в Венгрии он видел уже взрослым. И в лесах Англии кабаны давно истреблены. Разве что, думал Майкл, по мере того как сон вновь уводил его в темноту, все, что угодно, может оказаться в таком диком, холодном и пустынном месте.

Существо притихло. Оно ждало, пока Майкл шевельнется, двинется с места. Как только он это сделает, оно бросится на него, все с треском круша – напролом через подлесок! – чтобы напасть, схватить, разорвать на части.

Но он должен шевельнуться. Ему надо найти дорогу, выбраться отсюда. Двигаться вперед, потихоньку переставляя сначала одну, потом другую ногу – так, чтобы не издать ни звука. Не наступить на сухую ветку, не споткнуться о камень. Сосредоточиться.

Через лес пронесся вопль, и Майкл побежал. Он мчался куда попало, забыв про осторожность, через царапающие, цепляющие кусты. Усики растений, острые и холодные, тянулись к нему, чтобы схватить, узловатые корни цепляли за спотыкающиеся ноги. Что-то шелестящее задевало и хлестало его по лицу. Он бежал, закрыв руками лицо, но вскоре, задохнувшись, остановился, привалился спиной к дереву.

Снова крик. Крик боли. Крик ужаса. Или даже протеста? Оборвавшийся, будто отрезанный гильотиной.

Страшное существо добралось до своей добычи. Настигло. Так что, вероятно, пока оно не насытится, не кинется за ним.

Слышались лишь слабые жалобные повизгивания. Не сам ли он скулил? Нет, это кто-то еще. Роту Майкла пересох, сердце сильно стучало.

– Доброе утро, мистер Рексхем! – раздался бодрый голос миссис Диксон. – Еще один чудесный денек. Я принесла вам горячую воду для бритья и чашечку чаю.

Звякнул фарфор – это она поставила чашку с блюдцем на столик возле кровати.

Майкл высунулся из простыни, которая оказалась обернута вокруг него так, что ею было закрыто лицо, а руки примотаны к туловищу.

– Бог мой, да вы провели беспокойную ночь, мистер Рексхем, это точно, ошибиться невозможно! И конечно же, страшно замерзли – ведь одеяло-то на полу!

Он почувствовал, как на ноги ему набрасывают поднятое с пола одеяло, и наконец, дернувшись изо всех сил, рывком сумел выбраться из смятых полотнищ.

– Мне приснился дурной сон.

– Надеюсь, не картофельная запеканка с мясом тому виной, потому что я сама ее готовила.

Майкл поспешил успокоить хозяйку:

– О, нет-нет, не она, миссис Диксон. Это кошмар, который иногда у меня повторяется. Еще с детства. Теперь он уже не так часто снится, но поразительно живой и отчетливый.

– Эти изнуряющие кошмары, которые приходят по ночам терзать тело, когда ему так нужен отдых после дневных трудов! – сочувственно воскликнула миссис Диксон. – Зачем они вообще нужны, хотела бы я знать?

Майкл не без труда принял сидячее положение и потянулся за одеялом.

– Ваш камин не совсем погас, я только хорошенько поворошу кочергой и подброшу уголька, и комната быстро согреется.

Майкл пил чай, наблюдая, как миссис Диксон, повернувшись к нему объемистым тылом, с болтающимися завязками от фартука, вдувает жизнь в умирающие угли. Во всем ее облике присутствовало ощущение реальности, обыденности, которому он был так рад. Дневной свет постепенно отгонял и страх, и дикого вепря, и жуткие крики – точь-в-точь как всегда, – но прилипчивые остатки мучительного воспоминания еще томили его. Сон не повторялся свыше пяти лет, и на сей раз его сюжет немного отличался от сюжета предыдущих ночей в темном лесу. В эту, последнюю ночь он впервые повернулся навстречу крикам. Майкл чувствовал, что, если бы его не разбудила миссис Диксон, он наконец увидел бы, что же там скулило в лесу.

Но он вовсе не был уверен, что хочет это узнать.

– Вот теперь хорошо, – мягко промолвила миссис Диксон, вешая на крюк кочергу. – А вы одевайтесь и спускайтесь вниз, там ждет добрый завтрак. Вы, верно, проголодались после того, как всю ночь дрались со своими простынями.

* * *

– Дурной сон? – переспросил Фредди, когда Майкл подсел к нему за круглый, до блеска натертый стол.

Вошла хозяйская дочка с подносом, уставленным посудой, и начала расставлять перед каждым тарелки с яичницей, беконом, сосисками, грибами, поджаренным хлебом и помидорами.

– Странный сон, – вздохнул Майкл, вынимая из кольца салфетку и раскладывая на коленях. – Это у тебя горчица?

Фредди передал ему горчичницу.

– Тебя мучат кошмары потому, что ты переутомился. Ты слишком много работал в последнее время. А здесь, при свежем воздухе, движении и здоровой пище, будешь спать как убитый. Я сплю, во всяком случае.

– Этот самый кошмар повторяется у меня с детства.

– Разве ты не свалился больной, когда был тут в последний раз? Ты говорил, что у тебя была сильная горячка и бред. Те же бредовые галлюцинации перешли и в твои сны.

Чужие сны в пересказе всегда воспринимаются людьми как жуткая скукотища, зачем черт его дернул вообще рассказывать что-то Фредди?

– Думаю, причиной стал приезд сюда. Он взбаламутил старые воспоминания. Почему бы нам не пропустить сегодня катание на коньках, а вместо этого совершить автомобильную прогулку и проветрить мозги?

Пока они обсуждали, куда бы направить колеса, в комнате появился мистер Диксон. Он предложил поездку к Дьяволовой горе. Дорога чистая, сказал он, это единственный проход, который никогда не заносит снегом. Оттуда открывается чудесный вид, обзор в ясный день – больше чем на тридцать миль, и имеется подходящий паб на спуске, по ту сторону холма, где они могли бы остановиться, выпить пинту пива и перекусить после полудня. Фредди отправился к себе в номер за картой, и друзья перешли в гостиную, чтобы выкурить по трубке и изучить маршрут.

Мистеру Диксону никаких карт нужно не было.

– Вам не надо ехать той дорогой, – заявил он, останавливаясь рядом с ними на полпути из столовой в бар и проводя острием ножа по карте вдоль выбранной ими трассы. – Тут и лед, и снег, а сегодня утром заходил Джо, сообщил мне, что там еще и дерево повалено. Вам надо проехать чуть назад вдоль озера и двинуться вот по этой дороге – она будет свободна, – а потом, уже повыше, свернуть на ту.

– Превосходно, – произнес Фредди, вставая. Он выбил трубку о бортик пепельницы. – Тогда десять минут на сборы, Майкл?

Настроение Майкла поднималось по мере того, как они ехали по петлявшей вдоль берега озера дороге. Ранние фигуристы уже вышли на лед, носясь и прыгая, срезая углы и вращаясь над сияющей поверхностью.

– Вон эти проклятые чернорубашечники! – кивком указал Фредди. – Жаль, что кто-то согласился принять их на постой, – совершенно ни к чему, чтобы эта публика здесь околачивалась.

Майкл наблюдал, как двое мужчин двигались по льду. Умелые и быстрые конькобежцы, они не очень-то щадили тех, кто попадался им на пути. Мальчишка, на своих неустойчивых коньках торопливо шарахнувшийся в сторону, чтобы избежать столкновения, потерял равновесие и врезался в мужчину, который повыше. Мужчина грубо отпихнул его, отчего паренек волчком закрутился по льду.

– Свинья! – возмущенно воскликнул Фредди. – Пусть этот тип только столкнется со мной на льду!

– Если они из тех, кто любит измываться над слабыми, то едва ли станут налетать на человека своих габаритов.

– Их следовало бы вышвырнуть вон из города. Пусть сидят в больших городах, где многие готовы показать, что они думают о них и об их поганом фашизме.

– Таково наше будущее, – вздохнул Майкл, выворачивая шею, чтобы не терять из виду чернорубашечников.

– Чертовски надеюсь, что нет!

– Посмотри на Италию, на Германию. Фашизм имеет для людей притягательность, он предлагает надежду тем, кому не на что надеяться.

– Пусть Гитлер и его неотесанная банда делают, что хотят на континенте, лишь бы это не перекинулось сюда. А оно не перекинется. У англичан хватит здравого смысла, чтобы не дать себя одурачить кучке головорезов, вырядившихся в идиотскую форму.

– Тебе могут ответить, что и немцы не страдают от отсутствия здравомыслия.

– Однако они позволяют заморочить себе голову всякому заезжему демагогу.

Майкл вспомнил, что говорил Гибсон о том, как немцы строят авиатехнику, но ему не хотелось сейчас спорить с другом. Фредди резко замедлил ход. О Германии забыли.

– Смотри, барышня терпит бедствие!

Майкл тоже заметил девушку. Она сидела на берегу, у края дороги, дергая за шнурок ботинка. Лицо покраснело от досады. Рядом лежали коньки. Когда автомобилисты притормозили, она окликнула их:

– Вы не подбросите меня? Всего лишь милю по дороге. Я не могу идти. – Она попыталась встать на ноги, опираясь только на левую ногу.

– Вы растянули лодыжку, – сказал Фредди. Он поставил автомобиль на тормоз, и мужчины вышли из машины.

– Обопритесь на меня, – предложил Майкл. – Мы в два счета доставим вас на борт.

– Спасибо. – Она запрыгала к машине. – Думаю, что сумею сама забраться в салон.

– Позвольте Майклу внести вас в машину, – сказал Фредди.

Майкл приподнял девушку и опустил на пассажирское сиденье.

– О, но тогда не остается места для вас.

– Я пойду пешком! – бодро воскликнул Майкл. – Надо размять ноги.

– Это чрезвычайно любезно с вашей стороны.

– Куда вас отвезти?

– В «Уинкрэг». Ворота находятся немного в стороне от дороги, но вы их не пропустите. А вам, – обратилась она к Майклу, – лучше двинуться напрямик через поле, там более короткая дорога. Именно по ней я и собиралась идти, однако чертовой лодыжке это не очень-то понравилось. Вам, в сапогах, пройти будет нетрудно. Вы непременно увидите дом: он выглядит так, будто его строили братья Гримм.