Текст книги "Признания на стеклянной крыше"

Автор книги: Элис Хоффман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Нормальная сумасшедшая мама, – сказал Уилл.

Он знал, что мама у него – хороший, душевный человек. Может быть, не всегда и не во всем права, но уж конечно не балда. Просто отказывается подчас смотреть в глаза правде. Как, например, – правде насчет его отца. Отец случайно сорвался с крыши. Так ей хотелось думать. В день, когда Сэм повел Уилла в обшарпанную дыру – в здание без дверей и с лестницей, ведущей в никуда, в трущобу, где он обитал, когда исчезал от них, когда способен был думать только о наркотиках, – в тот день, когда они, соприкасаясь коленями, сидели там в прихожей на грязном полу, Сэм наклонился очень близко к сыну. Пахло от него – учитывая, что он тогда едва ли часто мылся – очень приятно. Свежим воздухом, зеленой травой.

Куда пойду я – тебе нельзя,сказал он Уиллу. Ты это знаешь, правда? И никому нельзя.

Возможно, это был минутный порыв, возможно – план, продуманный заранее, а может быть, это сбылась мечта.

Туда нужно идти в одиночку,сказал в тот день Уиллу отец там, в прихожей.

Ниже этажом кто-то буянил – то ли спьяну, то ли от наркоты, – но Уилл с Сэмом не обращали внимания на галдеж. Уилл кивнул в ответ отцу; он все понял. У кого-то есть выбор, а у кого-то – нет. Он понял это тогда, понимал и теперь, спускаясь весело по лестнице в шумной компании своих отяжелевших от пиццы гостей – праздновать дальше день рождения. Отпраздновать еще один год, так славно прожитый в этом мире.

Бланка все-таки явилась в дом, где справляли поминки, но машину тогда вела Мередит. Теперь же, на следующий день, Мередит уехала, вернулась в лоно собственного семейства, и добираться до этого дома одной было сущее наказанье. Бланка моментально заблудилась. Старалась придерживаться пути, который когда-то знала наизусть, находя верную дорогу даже в потемках, когда катила домой на своем велосипеде. Однако сейчас все изменилось. Старые деревья – срубили, понастроили новых зданий; по тем местам, где прежде расстилались луга, пролегли шоссе, ведущие к жилым кварталам; все, что было на одной стороне, словно бы переместилось на другую.

Бланке нынче, вместе с ее мачехой и сводной сестрой, предстояла встреча с Дэвидом Хиллом, отцовским адвокатом. На дворе по-прежнему держалась жара, и Бланка обзавелась в городе подходящим к случаю платьем, а заодно – белыми боносожками-шлепанцами и кое-чем еще из летней одежды. Распустила волосы. Шею ей каменными каплями холодили жемчужины материнского ожерелья. Ей дважды звонил в гостиницу Джеймс, но оба раза не заставал ее. В разлуке с ним было пусто и тоскливо, и все же Бланка ему не отзвонила. Она была в воздушном пузыре. Совсем одна. Ехала в дом своего детства, опустив окна из опасения пропустить нужный указатель, – и все-таки опоздала на час с лишним. Ее пугала эта встреча. Одно дело – из года в год избегать общения с отцом, и другое – вернуться в дом, где его больше нет.

Стеклянный Башмак в этот летний день горел на солнце, слепя глаза. Бланка поставила машину и пошла к дверям. Дорожка была все так же выложена белой галькой, округлыми камешками, которые похрустывали под Бланкиными шлепанцами и скользили, мешая удерживать равновесие. Сегодня должны были обнародовать завещание Джона Муди. Занятно: она как-то не задумывалась о другом значении этого слова – наказ, воля, заветное желание.

Она открыла дверь; Синтия обняла ее и потянула в прихожую. Единственное во всем доме темное, глухое помещение.

– Не самый счастливый день, – сказала Синтия.

– Не самый.

Разве в доме и раньше было эхо? Они ступали по коридору, и в воздухе явственно повторялись шлепанье по половицам ее босоножек и четкий стук Синтиевых каблучков.

Лайза и адвокат ждали их в гостиной. Вся обстановка выглядела в высшей степени официально. Чересчур официально для свободного платьица и белых шлепанцев. Все поздоровались, кроме Лайзы. Лайза – долговязая и угловатая, словно поблекшая от горя – держалась так же, как раньше. Окинула Бланку взглядом и быстро отвела глаза.

– Итак, приступим, – сказал адвокат. – Свой дом и половину состояния Джон, как нетрудно догадаться, оставил Синтии. Другая половина его имущества разделена на равные части. Сумма весьма внушительная. Треть достается Лайзе, треть – Бланке.

– Но нас только двое, – сказала Лайза.

– Да, кто же третий? – спросила Синтия.

Дэвид Хилл протянул Бланке большой конверт.

– Этим поручено заняться вам. Так просил ваш отец.

– Какая-то ошибка, вероятно, – предположила Бланка.

– Никакой ошибки нет.

Синтия и Лайза промолчали – только придвинулись ближе друг к другу. Ясно было, что обе думают одно и то же. При чем тут Бланка? Или у Джона Муди были соображения, о которых им неизвестно? Может быть, он оплачивал содержание в инвалидном доме старушки-тетки своей первой жены? Или же это что-нибудь и того хуже? Любовница, ребенок на стороне?..

– Вскрыть можете здесь, а можете – наедине с собой, – продолжал Дэвид Хилл. – Это на ваше усмотрение. Как только все формальности, связанные с имуществом, будут улажены, на каждое из трех упомянутых лиц будет открыт счет в банке. Для Лайзы, помимо этого, особо предусмотрены средства на обучение – таковых, на сегодняшний день, с избытком хватит, чтобы получить желаемое образование, ни в чем себя не ограничивая.

Бланка сунула конверт в сумочку. Его не только скололи скоросшивателем, но и заклеили скотчем. Что-то скрывалось за подобными предосторожностями. Держи кота в мешке, не выпускай. Он царапается, он кусается, мышку схрупает – не раскается.

– Ты не вскроешь конверт? – Лайза всем телом подалась вперед. Она была одета в ту же, что и на похоронах, черную юбку с черной блузкой. Высоким ростом Лайза пошла в Джона Муди, но ей досталась от матери тонкая кость. Сочетание получилось необычное, трудно было сказать – о хрупкости оно свидетельствует или о недюжинной силе.

– Потом, наверное, – сказала Бланка. – Сейчас, по-моему, не очень кстати.

– Но мы же имеем право знать, что это за третье лицо, – сказала Лайза матери. – Ведь правда?

– Я думаю, нам пора закусить, вот что. – Синтия поднялась и знаком пригласила всех за собой на кухню.

– Но, мам! Бланка ведь даже не показывалась сюда к папе! Уехала – и с концами!

– Она была здесь, когда тебя еще в помине не было, – сказала Синтия. – Всему, что нужно знать о детях, я научилась, ухаживая за ней. Ей было всего восемь месяцев, когда я переехала в этот дом. Поэтому лучше помолчи.

– Серьезно, Синтия? Вот уж не догадывалась, что ты нам с Сэмом посвящала столько заботы!

Ты переехала в этот дом удобства ради,едва не сорвалось с языка у Бланки. Чтобы отцу не нужно было таскаться к тебе тайком через газон среди ночи.Ей было холодно. Может быть, из-за жемчуга на шее. Или из-за того, как свирепо буравила ее глазами Лайза. Синтия, напротив, предпочла пропустить ее шпильку мимо ушей.

– У меня уже и сандвичи на ланч готовы с яичным салатом, – сказала Синтия. – Дэвид, вы как, останетесь? «Кровавые Мэри» тоже найдутся.

– Грех был бы отказаться, – отвечал Дэвид Хилл.

Адвокат, добродушный крупный мужчина, был партнером Джона Муди по гольфу с тридцатипятилетним стажем. Вдовцом, который рад был случаю угоститься домашними сандвичами и добрым стаканом «Кровавой Мэри» и уже положил глаз на Синтию.

– Что ж, ты добилась своего, – сказала Лайза. – Расстроила все-таки мою маму.

– Да неужели?

В Бланке шевельнулась совесть: как-никак, Синтия пробыла замужем за ее отцом гораздо дольше, чем ее родная мать. Ей вдруг припомнился случай с выступлением в балетной школе, к которому она готовилась буквально день и ночь. Было ей в то время лет шесть. Сэм мало-помалу выучил половину ее программы и – то на газоне, то в гостиной – повторял следом за ней ее движения. И у нее тогда мелькнула ужасная мысль, Хорошо бы он не пришел на выступление, а то ведь все испортит!Перед тем как ехать на концерт, Синтия на минутку отвела ее в сторону. Не волнуйся,сказала она. Сэм уснул. Его там не будет.

– Веселишься, что папа завещал больше тебе, а не мне? – сказала Лайза.

– С чего ты взяла? Тебе же отойдет все то, что получила твоя мать, а та третья доля назначена не мне, кому-то другому. Так что ошибочка у тебя вышла, Лайза. Не надо передергивать.

Лайза подошла к ней вплотную. Бланке почудилось на миг, что сводная сестра развернется и залепит ей оплеуху. Поделом, откровенно говоря.

– Послушай, что я тебе сделала? – сказала Лайза.

– Ничего.

– Ты же со мной даже не разговаривала никогда! Вела себя так, словно меня здесь просто нет.

– Вообще-то, это меня здесь не было. По крайней мере, я только о том и мечтала.

– Хотя – какая разница! Его любимицей все равно была я, – сказала Лайза.

В эту минуту Бланка ненавидела свою сестру. Завидовала долговязой несчастливой девочке, которую действительно любил ее отец.

– Ну что же, браво! – уронила она равнодушно. – Когда дойдет до твоего собственного памятника, рекомендую начертать, Здесь лежит та, которую папочка любил больше.

– Да и с чего бы ему любить тебя? Тебе же он, по-настоящему, и отцом-то не был.

Лайза, как видно, имела привычку грызть ногти: каждый ноготь окаймляла кровавая полоса. Нервы у девочки. Где-то поблизости косили траву, с улицы доносился приглушенный стрекот мотора. К горлу Бланки подкатила тошнота. Время разом остановилось.

– Ты ведь это знала, верно? – Лайза впилась в Бланку взглядом, ожидая ее реакции. Сама она услышала это от одной из приятельниц матери – оказывается, многие в городе сумели вычислить, каково истинное происхождение Бланки. Когда же Лайза потом подступила с расспросами к Синтии, та словно воды в рот набрала, и стало окончательно ясно, что это правда… Лайза всадила ножик еще глубже, подбираясь ближе к больному месту. – Да и кто ж этого не знал!

– Не зря я тогда не желала иметь с тобой дела, – сказала Бланка. – Ты была противным ребенком.

Вовсе нет. Лайза была покладистой, услужливой девочкой, готовой пойти за Бланкой хоть на край света, если б только ей дали шанс. И все-таки врезать ей стоило, чтобы вперед неповадно было врать.

– Твой настоящий отец занимался в городе уборкой помещений или чем-то вроде, – сказала Лайза. – А еще он продавал собак.

На Бланку вдруг повеяло правдой – она прочла ее по лицу Лайзы. Худо дело. Кончай с ней разговаривать. Уходи.

– Не веришь, спроси у моей мамы, – прибавила с явным удовольствием Лайза. – У кого хочешь спроси. Это правда.

– Лайза! – За ними пришла Синтия. Она держала поднос со стеблями сельдерея и оливками. Лицо у нее пошло пятнами. Лайза подскочила к матери.

– Скажи ей!

В небе скопились кучевые облака; сквозь портик в гостиной видно было, как они мчатся друг за другом, все ускоряя свой бег.

– Да, говори, – сказала Бланка. – Ну давай.

– Бланка, она еще ребенок!

– Не выставляй меня вруньей! – крикнула ей Лайза. – Скажи!

– Давай же, Синтия.

Синтия виновато пожала плечами. Бланка не сводила с нее глаз, пораженная ее замешательством.

– Синтия!

А что, может быть. Так значит, он и отцом мне не был…Бланка почувствовала, что спина у нее взмокла от пота – даже под легким летним платьем, даже при том, что в доме работал кондиционер.

– Ты скажешь или нет?

Синтия все молчала; Бланка схватила свою сумочку и вышла за дверь. Птицы в кустах живой изгороди расщебетались напропалую. Где-то над головой пролетал реактивный самолет. Бланка ничего не слышала. У нее наглухо, до боли, заложило уши. Из дома вслед за ней вышла Синтия. Бланка оглянулась.

– Это был Джордж Сноу. Твоя мать любила его. Но отцом тебе был Джон Муди. В этом – можешь не сомневаться. И он тебя любил.

Бланка отвернулась от мачехи и, огибая дом, пошла по выложенной камнями дорожке. В легкие ей словно попало битое стекло. Было ли ей когда-нибудь так трудно дышать? Как жарко в этом летнем платье. Вся кожа горит.

Вот задний дворик, где встретил свою кончину Джон Муди. Вот и газон, где с Бланкой танцевал как-то вечером Сэм. Здесь – перед тем как Мередит первый раз привела к их дому Дэниела и застала их сидящими в темноте за столиком – она наблюдала, как Сэм вкалывает в себя иглу. Это совсем не больно,сказал ей Сэм. Кольнет, и все дела.

Проклятье,думала Бланка. Все на поверку – не то и не так. В том числе – чья ты плоть и кровь. Вот куда приводит тебя алая карта – куда ты и вообразить не могла: в дом, где ты выросла, к началу твоих начал. Бланка положила свою сумку на край дворика и подошла к бассейну. Зеленая прохлада. Мередит рассказывала ей когда-то, что нашла правду о себе в бассейне, плавающей в темной воде. Бланка скинула шлепанцы и села у бассейна. Чему-то в этот день настал конец. Может быть, она сюда никогда уже не вернется. Больше всего сейчас Бланка жалела, что не помнит своей матери. Она расстегнула ожерелье и окунула его в воду. Что будет, если отпустить – поплывет или утонет? Выведет ли на поверхности воды имя того, кто был любовью ее матери, а ей – родным отцом, или просто поплавает немножко и камнем пойдет на дно?

Она разжала руку. Ожерелье сразу же погрузилось в воду и мгновенно потонуло. Бланка – прямо как была, в новом платье, – нырнула следом. Удивительно, как быстро можно чего-то лишиться. Она поплыла поперек бассейна по самому дну, заставляя себя продвигаться все дальше, хотя ей уже не хватало воздуха. Шарила рукой по бетону, покуда не нащупала свой жемчуг – последнее, что у нее еще оставалось; единственное свидетельство, что существует все-таки нечто прочное, неподдельное – такое, чего стоит искать.

Бланка вскрыла конверт не сразу – уже в гостинице, выйдя посидеть на задний двор. Вечерело; небо подернулось розоватым туманом. Промокшее платье она сняла и повесила сушиться в ванной комнате, а сама надела шорты и футболку. От волос, все еще влажных, пахло хлоркой. Она пока так и не согрелась до конца. Слишком уж густо ложились в Коннектикуте к вечеру синие тени; температура резко менялась за несколько минут. Бланка положила оставленный отцом конверт на кованый садовый столик и сперва полюбовалась пчелами, снующими в цветках рододендрона. Любит – не любит.Хорошо было остаться одной. Такая зелень разливалась вокруг. Так благоухала трава повсюду.

Бланка не представляла себе, что́ находится в конверте. Там могло оказаться что угодно: змея, рубин, признание в совершенном преступлении, ключ, обломок угля. Письмо в конверте было написано от руки и датировано числом почти пятилетней давности, вскоре после гибели Сэма. Джон Муди хранил его в ящике письменного стола, а потом, за несколько месяцев до смерти, переправил в контору адвоката. В последний день, прожитый им на земле, сознание, что это письмо существует, служило ему утешением, как он на то и надеялся. Он мысленно рисовал его себе: конверт, лист тонкой бумаги, вложенный в него; синие чернила, слова, написанные его рукой.

В конверте было что-то еще. Бланка вытянула из него фотографию своей матери. Фотография была выцветшая, потрепанная: Джон Муди тридцать семь лет носил ее в своем бумажнике. Арлин в белом платье стояла, прислонясь к перилам, на палубе парома и улыбалась в объектив; за нею полоскались на ветру ее рыжие волосы. Ей было семнадцать лет – просто девчонка, но озаренная сияющей улыбкой. На обороте – надпись чернилами: Арли на пароме в день после нашей свадьбы.

Бланка развернула письмо. С таким ощущением, будто сдирает кожу, обтягивающую плоть. Бумага потрескивала, как пламя пожара.

Я должен был поговорить с тобой, но не знал, как начать. Я хотел сказать тебе про Джорджа Сноу.

Когда Бланка ездила вместе с Мередит на кладбище, она заметила, что под деревом находятся три могилы. Одна – ее матери, с квадратной маленькой плитой, уложенной на землю; памятная Бланке с детства. Другая – Сэма, лишь с его именем и годами жизни, задуманная так же просто, но изукрашенная, наперекор задуманному, буйным разноцветьем камней, словно земля, в которой Сэм покоился, знала: такому, как он, требуется нечто большее, чем кусок серого гранита.

Погляди,сказала она Мередит. Сэму это пришлось бы по вкусу. Стиль рок в камне.

Третья могила была чуть отступя; Бланка решила походя, что она принадлежит какой-то другой семье и расположена так близко по чистой случайности. Не придала ей значения. Сейчас стало ясно, отчего ее отца похоронили не там. Его место занимал другой.

В молодости человек бывает глуп; со мною это затянулось надолго. Взгляд твоей матери обратился к Джорджу Сноу. Он так и не был потом женат, не завел других детей. Три года назад он умер: лейкемия. Я был у него в больнице, принес показать твои фотографии. Он попросил оставить их ему.

Я говорил, что он может гордиться тобой. Оказалось, что для него это не новость. Он ходил на концерты, когда ты выступала, на школьные собрания, следил за каждым твоим шагом по жизни. Я не рассказал тебе об этом, потому что боялся тебя потерять. Сам я был, к сожалению, ужасным отцом.

Ты, судя по всему, умела понимать Сэма – так, может быть, отыщешь в своем сердце способность понять и меня.

У Сэма есть сын. Я видел его один раз. Я хочу оставить ему после себя столько же, сколько получат мои дочери. Адрес его ты найдешь на обороте этого письма.

Теперь – о том, чего я не говорил никому: когда твоя мать умерла, меня с ней не было. Я был на улице, во дворе. Светило солнце, день был прекрасный. Не верилось, что она действительно уходит. Я в это отказывался верить.

Наверху, в ее комнате, был Джордж Сноу, и я слышал, как он рыдает. Посторонний, в сущности, человек. Но когда я оглянулся, то увидел, что она – рядом со мной, на траве. В том же платьице, что на фотографии. Она не проронила ни слова – ни тогда, ни потом, – но я знал, что она мне говорит: Отпусти меня.

Я и пытался, но ничего не получалось. В тот миг, увидев ее, я понял то, чего до тех пор не знал. Что с первой минуты и до последней это была она. Та самая, единственная, – а я об этом и не догадывался.

Я пробовал сделать то, о чем она просит, но не смог. Я так и не отпустил ее.

Твой отец.

Пока смеркалось, Бланка все сидела у стола. В гостиничном ресторане шло веселье. Кто-нибудь получил диплом или, возможно, обручился. Она думала о Джордже Сноу, который любил ее мать. Об отце – как он написал письмо и годами потом хранил его в своем столе. О том, как стоял на крыше Сэм, а Джон Муди топтался в растерянности на газоне.

Потом Бланка поднялась наверх и сожгла письмо в раковине ванной; на фарфоре остался голубой налет, который пришлось долго оттирать. Ей не хотелось, чтобы оно принесло кому-то боль. Неудивительно, что конверт скололи скрепками и заклеили: письмо было меньше всего предназначено для глаз Синтии. Для нее брак с Джоном сложился удачно, а в жизни бывает такое, о чем разумнее умолчать. У всех и без этого хватает горя. Но фотографию Бланка сохранила. Положила ее к себе в бумажник.

Она припомнила, что на концертах в балетной школе и правда сидел в заднем ряду Джордж Сноу. Высокий блондин, который всегда ей хлопал. Естественно было бы, наверное, негодовать, что ее держали в таком неведении, но она поймала себя на том, что горюет по Джону Муди. Что пусть он и был ужасный отец, но все же здесь, в Коннектикуте, куда она отказывалась приезжать столько лет, ей без него так плохо, как она и подумать не могла.

Потом, когда она укладывала вещи, к ней в номер кто-то постучал. Лайза… Бланка в недоумении остановилась у двери.

– Если не пригласишь войти, я пойму, – сказала Лайза.

Иметь водительские права Лайзе было рано – стало быть, все семь миль до гостиницы она шла пешком. И вот стоит, расчесывая на себе комариные укусы. И выглядит моложе своих шестнадцати лет.

– Ты хотела ужалить меня побольнее – и ужалила, – сказала Бланка. – Теперь дело сделано, так что давай уж заходи.

Бланка вернулась к своим сборам. Укладывать было, собственно, не так уж много. Она не предполагала задерживаться здесь ни на минуту дольше, чем надо.

Лайза подошла ближе. Озиралась исподлобья, распространяя аромат табачного дыма и средства от москитов.

– Прямо сейчас уезжаешь?

– Поеду в Нью-Йорк сегодня. Самолет у меня, правда, послезавтра. Охота, откровенно говоря, убраться к чертям из Коннектикута.

– Мне тоже, – хмуро бросила Лайза, плюхаясь в кресло с подголовником. Она вытащила пачку сигарет. – Я закурю, не возражаешь?

– Кури ради бога.

Бланка взяла с комода стакан вместо пепельницы.

– Не любил он меня больше, чем тебя, – сказала Лайза. – Такую гадость я ляпнула, что хуже некуда.

– Да нет, сказать, что он мне не отец, будет похуже.

– Ты права. Возможно, просто хотела привлечь твое внимание.

Бланка усмехнулась.

– Ну что же, привлекла.

Лайза глубоко затянулась.

– Тебе вредно курить, – заметила Бланка.

– А Сэм курил?

– Сэм делал все, что ему вредно.

Бланка подвинула к ней стакан; Лайза затянулась последний раз и погасила сигарету. Переменила положение, подобрав под себя ноги. Видно было, что она очень стесняется своего высокого роста.

– Все по очереди снялись с места и исчезли. Остались одни мы с собакой. Вообще, считалось, что это твой пес. Тебе его подарил этот Джордж Сноу, но когда ты укатила учиться, ты его бросила и за хозяйку осталась я. Я его любила. Ты хотя бы кличку-то его помнишь?

– А как же, – сказала Бланка.

– Его звали Шустрик. – Лайза заплакала. Она зажала рот рукой, заглушая свои рыданья.

– Да знаю я, как его звали! Просто вылетело на минуту из головы. Ну и что же случилось с Шустриком?

– Уже восемь лет как умер. Вот видишь? У тебя даже мысли о нас не было!

– У меня была одна лишь мысль – как бы вырваться отсюда.

– И у меня сейчас такая же! Я ненавижу этот дом! Живешь в нем словно в птичьей клетке. Ну ничего, еще тринадцать месяцев – и тю-тю в университет. Тринадцать месяцев и четыре дня. Но это только при условии, что буду присутствовать на выпускном вечере. Не поприсутствуешь, так Син, пожалуй, такое мне устроит!

Обе прыснули. Лайза утерла слезы и высморкалась, пользуясь подолом футболки.

– Как мило, – сказала Бланка. – Мадам Утринос.

– Как же я только не старалась в детстве хоть чем-нибудь завоевать твое внимание! Ты была такая неподступная! Такая вредная!

– Я была очень несчастна.

– Это все Сэм. Ты тосковала по нему. – Лайза оглянулась по сторонам. – Бар тут у вас имеется?

– Ждешь, что я позволю тебе напиться?

– А что, ты не такого сорта сестра?

– Чаще всего – не такого.

В городе Бланка купила, помимо прочего, маленькую бутылку водки. Она плеснула из нее немножко в два стакана.

– Ой, ужас! – Лайза отхлебнула самую малость и сморщила нос. – Содовой не найдется, разбавить?

Бланка принесла из ванной комнаты воды из-под крана и долила Лайзе в стакан. Она не забыла, как сама торопилась стать взрослой, веря, что от этого все переменится.

– Ты что будешь делать со своим наследством? – спросила Лайза, потягивая напиток, состоящий по преимуществу из воды.

– С долгами расплачусь. Может быть, полностью выкуплю книжную лавку и буду до конца разоряться уже самостоятельно. А на оставшееся – если что-то еще останется – накуплю себе шмоток из чистого кашемира! А ты?

– Истрачу на медицинское образование.

– Вот это, я понимаю, вертихвостка! – Бланка кончила складывать вещи. Одним глотком допила свой стакан и затянула «молнию» на дорожной сумке. – У Сэма остался сын. Это ему назначена третья доля. Пусть у тебя не будет впечатления, что существует некая зловещая тайна.

– Я Сэма почти не помню. Видела его раза два, по-моему, когда была совсем маленькая. Приятно знать, кому пойдут эти деньги.

– Наверно, я была паршивая сестра.

– Опустим это «наверно»!

Бланка присела на край кровати. Кто мог подумать, что у нее, выходит, есть столько общего с Джоном Муди…

– Ну что же, тогда прости.

– Ага, сейчас! Ты бросила нас с песиком одних. Подохни и я с ним вместе восемь лет назад, ты бы, скорей всего, и знать не знала!

На них напал почему-то безудержный хохот.

– По крайней мере, я знаю, как тебя звать! – проговорила сквозь смех Бланка.

– Да ну? Слаб́о сказать, какое у меня второе имя!

– А у меня какое – скажешь?

Они опять покатились со смеху.

– Сдаюсь, – сказала Бланка. – Готова признать свою вину.

– И признавай. Этого мне и надо. – Лайза подалась вперед, не вставая с кресла. – Я свою тоже признаю.

Она снесла вниз дорожную сумку; Бланка шла с дамской сумочкой и мешком для грязного белья со свернутым в нем, еще не высохшим после бассейна летним платьем. Номер в гостинице был оплачен до утра, но Бланка все равно съезжала. В первую очередь она поехала отвозить домой Лайзу. Обе они катили в детстве на велосипеде по тому же проулку, но только с разницей во много лет.

– Здесь хорошо, когда стемнеет, – сказала Лайза, расплющив нос об оконное стекло.

– Вот и Сэму тоже нравились сумерки, – отозвалась Бланка.

– А я понравилась бы ему?

– Определенно. Уж Сэм-то дал бы тебе, конечно, выпить бутылку водки до дна!

На этот раз Бланка нашла дорогу без труда: направо, потом налево и дальше – прямо, вдоль кустов сирени. От них пахнет нашей мамой,говорил ей, бывало, Сэм. Она теперь узнала этот запах.

– Спасибо, что довезла, – сказала Лайза, когда они приехали к дому. – Знаешь, когда идешь в темноте, все время натыкаешься на паутину. Ужасно боюсь пауков.

– Боится пауков, – отметила Бланка. – Так и запишем.

– Ну а второе имя, чтоб ты знала, у меня – Сьюзен. По бабке с материнской стороны.

– А у меня второго имени нет. Мама, видно, забыла дать.

– Беатрис не подойдет? – сказала Лайза. – У меня так мышонка звали в детстве. Уменьшительно будет Би-Би.

– Меня Мередит называла «Би»…

– Вот видишь – значит, попала в точку!

– Синтия разрешала тебе держать в доме мышь?

– Да она не знала…

Они с улыбкой переглянулись.

– Ну ладно, буду в Лондоне – заскочу. – Лайза открыла дверцу, но задержалась на минуту. – У тебя сейчас какие планы? Учти, в Нью-Йорке, когда доедешь, будет полночь.

Не самое подходящее время, чтобы стучаться к чужим людям.

Я заблудилась. Откройте. Скажите, куда я попала.

– Хочешь, ночуй у нас, – предложила Лайза. – Беспокоить никто не станет.

Бланка была тронута. Лайза действительно всего лишь ребенок. Бывают и хуже.

– Пожалуй, просто побуду немного здесь. Прогуляюсь по старым местам.

– Ну, смотри. – Лайза вылезла из машины. – Тогда счастливо, Би-Би.

– Счастливо, Лайза Сью.

Бланка провожала Лайзу глазами, пока та, взбежав по ступенькам, не скрылась в доме. Вечер выдался на редкость темный. Ни звездочки на небе. Или, быть может, их затянуло облаками. Бланка вышла и побрела по дорожке на газон, ведущий к бассейну. Трава под ногами была такая мягкая, что она скинула шлепанцы и на минутку легла в эту траву. По темному небу проплывали серебристые облака. Би-Би,лениво думала Бланка. Мередит позабавило бы прозвище, которым ее наградила Лайза.

Бланка закрыла глаза. Всего на миг – и назад в машину. И тотчас, помимо воли, провалилась в глубокий сон, и опять ей приснилась птица лебедь. Появилась рядом на траве. Во сне Бланка открыла глаза. На этот раз птица сжимала в лапках яйца – лунного цвета и светящиеся, как луна. Бланка встретилась с ней глазами, и хоть одна была женщина, а другая – птица, они понимали друг друга. Не посредством слов, а чутьем, самым нутром.

Не улетай,сказала мысленно Бланка во сне.

Но птица лебедь, раскинув огромные крылья, взлетела вверх, к беззвездному небу. Яйца остались лежать на траве. Бланка понятия не имела, кому они принадлежат. Ее охватило смятение – Что мне теперь с ними делать? Как обращаться?Но приглядевшись, она увидела, что это всего-навсего камни. Белые, идеальной формы. Камни – не более того…

Проснулась Бланка на рассвете, отлежав себе ноги и руки. Вся одежда на ней промокла от росы, в волосы забились травинки. Она встала. С земли поднимался пар. Цвет небес повторял собой жемчуга у нее на шее. Мысли ее возвращались к Джорджу Сноу, сидевшему в заднем ряду на каждом ее выступлении в школе танцев. К Джону Муди, написавшему ей письмо. К Джеймсу Бейлиссу, разнимавшему на улице незнакомых драчунов.

Катить по шоссе, свободному от движения в такую рань, не составляло труда, зато в самом Нью-Йорке Бланка изрядно поплутала. Обогнув площадь Юнион-сквер, поехала по Бродвею не в ту сторону и не сразу, кружным путем, выбралась на Двадцать третью улицу. Потом искала, где можно стать, и в конце концов нашла парковку на Десятой авеню, в нескольких кварталах от дома, указанного на обороте отцовского письма.

Она обдумывала, что скажет при встрече сыну Сэма. Моей матерью была дочь паромного капитана. Моим отцом – незнакомый человек. Больше всех на свете я любила своего брата, но при этом всегда знала, что потеряю его.

Нужно было звонить в домофон, чтобы впустили, – но тут как раз кто-то вышел, и Бланка успела придержать парадную дверь. Подъезд был выложен черной и белой плиткой и отзывался на шаги звонким эхом. Лифт отсутствовал; Бланка стала подниматься по лестнице. Дойдя до четвертого этажа, нашла глазами квартиру 4Б, в которой жил сын Сэма, но, не останавливаясь, пошла дальше. Еще один этаж и еще – и так до самого верха. Она хотела увидеть, где это произошло. Дверь на крышу была заперта, но, когда Бланка налегла на нее, глазам все же открылся клочок синевы. Что ж, и того было достаточно. Это, в конце концов, и было то, что видел Сэм. То самое небо. Всю жизнь его не покидала мечта о племени людей из Коннектикута, которые – правда лишь при крайних обстоятельствах – умеют летать. В последний миг, когда нет уж ни выхода, ни надежды, взмывают ввысь с тонущего судна, с горящего здания. Отец их матери – который умер, когда ей было всего семнадцать – божился, что видел собственными глазами, как они летят над проливом Лонг-Айленд Саунд. Похожие на птиц, но на самом деле – вовсе не птицы. На самом деле – что-то совсем другое.

Прыгнул ли он вниз от отчаяния или сорвался по неосторожности – в любом случае, возможно, он все-таки сохранял надежду. Однажды, неподалеку отсюда, кого-то, кто сбился с пути, нашли. Кто-то, кто падал все ниже и ниже, поднялся к облакам. Кто-то нашел любовь. И вместе с нею – спасение… Бланка спустилась обратно на четвертый этаж. Она не помнила, когда последний раз испытывала что-то похожее на счастье. И вот она здесь, одна, в это единственное, особенное утро. Все прочее, стоя тут, на неосвещенной площадке, она откинула от себя – смахнула прочь, как сажу с подоконника, как птицу, севшую на оконный карниз. Она думала об Икаре, о стеклянном доме, в котором они росли, о своей матери в летнем белом платьице. Влажный воздух становился все жарче; небо, еще сумеречное по краям, разгоралось слепящей синевой. Бланка не ведала сейчас ни где она, ни каким образом попадет домой – да и вернется ли вообще в Лондон и любит ли кого-то – не знала даже, есть ли в этой квартире кто-нибудь, кто ей откроет дверь.