Текст книги "Признания на стеклянной крыше"

Автор книги: Элис Хоффман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Им нужно довести тебя до слез,сказал ей Сэм в тот день. Слезы оставляют по себе след. Если ты плачешь, такие, как наш папаша, могут тебя при желании достать в любой момент. Тебе тогда уже не скрыться. Как ты не понимаешь?

Бланка по нему так соскучилась, что сил не было. Она не очень понимала, о чем он ей толкует, но плакать все же перестала. В одном он был прав: искать у него помощь значило даром тратить время. Сэм заказал себе гренок и черный кофе. Со смехом объяснил, что сидит на диете, хоть от него и так остались кожа да кости. На руках видны были гнойнички. Расплатишься за меня, Прутик,шепнул он Бланке. Он распахнул полу пальто: во внутреннем кармане дремал попугай Конни. С зверьем не пускают,сказал Сэм.

Поглаживая Конни по зеленым перышкам, Сэм обращался к нему с какой-то гортанной тарабарщиной – на птичьем языке, пояснил он, – в которой Бланке не удавалось разобрать ни слова. Апломб, заторможенность, одержимость смешались в его поведении. Есть в этом мире такое, что недоступно ее пониманию, говорил он Бланке, – такое, чего он ей не может объяснить.

Когда-нибудь ты поймешь. Все сводится, в сущности, к одному. Такая вот паскудная математика. Вся эта их брехня. Тебе внушают, что разумный порядок наступит, если сломить, подмять под себя, – но это неправда.

Сэм пробыл с ней от силы минут двадцать. Его ждала дома Эми, которой стали уже надоедать его выкрутасы. Она считает, что я – ненадежная личность,сказал Сэм, и это развеселило их обоих. У Бланки на уроках лексики в школе как раз проходили слово ненадежный,и ей слишком хорошо было известно, что оно означает. К своему гренку Сэм в спешке даже не притронулся. Перед Бланкой лежал горячий сандвич с индейкой, но еда не лезла к ней в горло. Возможно, и тут Сэм был прав. Возможно, эта индейка поплатилась собой за ее грехи. За грех небрежения, грех ревности, за грех обманчиво примерной девочки.

Когда Сэм ушел, Бланка почувствовала, что озябла. Она выскочила из дома без пальто, в одном толстом свитере. Ей уже не терпелось поскорее убраться из Нью-Йорка. Она расплатилась и пошла садиться в поезд на Коннектикут. Приехав в Мэдисон, почти до полуночи просидела на вокзальной скамейке. Потом побрела домой. Вот дуб, кусты сирени, знакомый газон. Траву на газоне схватило инеем; Бланка дрожала от холода, но все-таки, сидя на заднем дворике, ждала, когда во всем доме погаснет свет и можно будет незамеченной шмыгнуть в дверь и подняться к себе.

После этого она виделась с Сэмом все реже, и это с каждым разом становилось все тяжелей. Синтия не ошибалась насчет наркотиков: они сказались на нем, и как! Кажется, кроме них его ничто больше не занимало. Характер сделался просто невозможным. Сэм ввязывался в потасовки, его сажали в кутузку за нарушение общественного порядка, за порчу общественного имущества. То, что таилось в его душе, выплескивалось теперь наружу в изображениях крылатых людей, разбросанных им по всему нижнему Манхэттену. Люди с огромными крыльями низвергались в преисподнюю, горели на костре, обращаясь в прах. Его прозвали Икаром, и подписывал он свои граффити знаком V – птичкой с детского рисунка.

А потом, когда Бланке исполнилось четырнадцать, Сэм вообще пропал. Исчез. Она пришла на квартиру, где он жил с Эми, но оказалось, что их там больше нет. Впустил ее хозяин дома. Квартира была в чудовищном состоянии: посреди комнаты валялась большая птичья клетка, сквозь ее металлические прутья зловонным, грязным месивом вываливались наружу обрывки газет. На полу – разбросанные матрасы, в ванной комнате – использованные шприцы, повсюду – протухшие объедки пищи. И при всем этом – пиршество красок на стенах, покрытых рисунками и полыхающих цветом. Бланка потом не один год обшаривала улицы нижнего Манхэттена; при первой возможности, под любым ложным предлогом, придуманным для отца и мачехи, отправлялась разыскивать Икаровы граффити, свидетельства того, что Сэм все еще жив. Время от времени ей попадались-таки его художества, чаще всего – выглядывая из-под слоя свежей краски где-нибудь на кирпичной стене кулинарии или на боковой стенке автобуса. Но даже замазанные побелкой, творения Икара оставались узнаваемы по привычным уже сюжетам – согласно его трактовке, коннектикутцам, способным якобы благополучно улетать от бедствий, спасаться не удавалось: все они неизменно погибали в цепких сетях катастрофы.

Однажды Бланка сама оставила ему послание в глухом закоулке у Канал-стрит, где наткнулась на изображение мужчины, опутанного терниями. Правда, значка V на нем не было, но она все-таки решила, что рисунок принадлежит Икару. Иначе быть не могло. Этот исступленный восторг на лице мужчины, эта пелена алой пастели поверх краски… Бланка достала из своего рюкзачка черный фломастер и написала на стене свое имя и номер телефона. Месяцами потом ее донимали телефонными звонками. Грязными, оскорбительными – но Сэм не позвонил ни разу. А если бы позвонил, то уж ни в коем случае не так. Он сказал бы ей, Осторожней, сестренка, не оступись, а обо мне не беспокойся, дай мне сгореть дотла, отойди и не мешай падать вниз.

Возможно, другая на ее месте повернулась бы лицом к своей какой-никакой, но семье, подружилась с сестричкой, что была с нею рядом, а не хранила упрямую привязанность к брату, которого и след простыл. Другая – возможно; Бланка – нет. Она устранилась. Даже когда бывала дома, отсутствовала. Проводила выходные дни у друзей, на лето уезжала вожатой в какой-нибудь лагерь, во время школьных каникул гостила у Мередит, записывалась в школу танцев, в футбольную команду, в редколлегию школьной малотиражки – куда угодно, лишь бы не оставаться дома. По вечерам часто сидела во дворе, дожидаясь, покуда все уснут. Смотрела на звезды, но остерегалась кинуть взгляд на крышу. Его там не было. Тогда – зачем?

Стеклянный Башмак – сколько б ни воздавали ему по-прежнему хвалу в воскресных выпусках местной газеты и в журналах по искусству – Бланка, конечно, не воспринимала как свой домашний очаг. Здесь все было чужое. Все не мило. Даже застав однажды у себя в комнате Лайзу, нарядившуюся в ее платье и размалеванную ее косметикой, Бланка без звука повернулась и ушла. Бери, ради бога,подумалось ей. Хоть все забирай.

– Ой, прости! – крикнула ей вдогонку Лайза, но таким обиженным тоном, словно это ее вещами распорядились без спроса. Лайза – девочка-головастик, долговязая и нескладная, с большими голубыми глазами и явно отцовская любимица. Джон Муди, которого редко видели дома, когда подрастали Сэм и Бланка, теперь исправно посещал все родительские собрания, все музыкальные утренники в Лайзиной школе. Возил Лайзу на рождественские каникулы в Диснейленд, оставив Синтию приглядывать за Бланкой. Как раз в то время Бланка отбилась от рук, искала случая сбежать куда-нибудь из дому, ночевала где придется – озлобленная, колючая, маясь черной завистью и чувствуя себя сиротой. Холодная, жесткая девица, которая только и ждала возможности распрощаться с Коннектикутом и уехать: сперва в Вирджинию, в университет, потом – в Лондон. Которая зареклась ехать назад и выковыривала сейчас жучков из книжных страниц с таким остервенением, что перепачкала все пальцы их иссиня-черной кровью, словно чернилами, которых, сколько руки ни мой, все равно не отмыть.

Джон Муди умер во дворе дома, построенного его отцом – увенчанного наградами здания, состоящего из прямых углов, стекла и неба. Дома, который Джон ненавидел, но покинуть не мог – отчасти из-за его архитектурной и исторической значимости, отчасти из-за того, что здесь вырос, но главным образом – потому, что стал пленником собственного неуспеха. День ото дня, стоило Джону лишь открыть глаза поутру, отцовский дом служил ему напоминанием, что сам он ничего стоящего на своем веку не создал. Вся его работа была вторичной – перепевом того, что создано отцом. Спроси его кто-нибудь, и он сказал бы, что не верит ни в какие там предназначения, что неотвратимость участи – это выдумка, каша, намешанная из смутных чаяний и предрассудков, что люди сами хозяева своей судьбы. И что же? Увяз, застрял, не в состоянии переменить хотя бы такую малость, как собственный адрес! Как будто жизнь Джона Муди была заранее описана в некой книге – словами, которые невозможно стереть. Нанесена кровавыми чернилами, невидимыми чернилами жизни и смерти. Начертана неколебимой рукой.

Один-единственный раз позволил себе Джон отклониться от лежащего перед ним пути – когда заплутал, направляясь на вечеринку. Такой туман, такая мгла стояли тогда, что вся поездка на пароме из Бриджпорта напоминала сон. Куда угодно способен завести один неверный шаг в подобный вечер: и постучишься в дверь к незнакомке, и окажешься с ней в одной постели. Даже такой, как Джон, может свернуть со своей дороги в такую даль, откуда уже не возвратиться назад. К своей настоящей жизни. Той жизни, которая ждала его – и распалась в пыль из-за единственного вечера, единственного неверного поворота, из-за рыжеволосой девушки, стоящей на крыльце.

Что, если б он все же совершил намеченное, стал все же молодым человеком, который едет учиться в Италию? Обнаружилось бы у него на этой стезе иное «я»? Любящий, теплый муж, хороший отец? Или ничто бы не изменилось? В конечном итоге, вероятно, какие бы ни представились ему возможности, он оставался бы таким, как есть. Джон жил так долго под бременем своих ошибок, что, отягощенный ими, почти забыл, как все могло бы у него сложиться при других обстоятельствах. Дети от первого брака разлетелись куда-то, словно птицы. Да и чем были для Джона Муди птицы? Кем-то, кто бьется о стеклянную крышу и пачкает окна; непрошеными созданиями, от которых не знаешь, чего ждать. В доме его не было фотографий первой жены, не было никаких свидетельств, что она вообще существовала, – а между тем он всякий раз видел ее, спускаясь в сумерках раннего утра на кухню. Видел по вечерам на газоне. Замечал, сидя в самолете, – то в облаках, то прямо рядом, на соседнем сиденье. Джон искренне не верил во все такое – всяческих духов, призраков. И тем не менее – вот она, Арлин Сингер, точь-в-точь такая, как при первой их встрече. Никогда ничего не говорит, лишь смотрит на него, не сводя глаз. Возможно, ей было что-то нужно от него, но что – он не знал. Всегда в том же тонком белом платье, сквозь которое все видно. Первое время он думал, что сходит с ума, – обращался к экстрасенсам, к психологам, но в конце концов признал тот факт, что его преследует призрак.

Не отпускала его Арли, никак не давала спокойно жить своей жизнью. Чего она добивалась? Чтоб он страдал? В конце концов, где он был, когда она испускала последний вздох? По соседству, у Синтии? Или прогуливался по травке на свежем воздухе? Или лежал, закрыв глаза, в своем кабинете и ждал, когда уснет? Больше он уже много лет такого не ждал. Он страшился сна, гнал его от себя, сон был пустым пространством, где тебя подхватит и несет куда-то помимо твоей воли. Когда Джон все-таки засыпал, его преследовало всегда одно и то же неотвязное сновиденье. Что он идет по Стеклянному Башмаку; кругом во всех комнатах темно. Он движется по стеклянному коридору и никак не может дойти до цели. Джон просыпался с ощущением потери, судорожно хватая ртом воздух. Еще два шага, и ему открылось бы что-то, однако в самую последнюю минуту он всякий раз терял верное направление.

В последние недели жизни Джон часто уставал, чувствовал боли в сердце, но не обращал на это внимания. Он не привык следить за своим здоровьем. Был постоянно занят – работой, семьей. Взялся учить свою дочь Лайзу водить машину – дочка у него всем удалась, но никуда не годилась как водитель. За две последние отпущенные ему недели Джон выезжал с нею тренироваться несколько раз, и как-то, на полпути к Гринвичу, его от напряжения так прихватило, что он попросил Лайзу остановиться. Вышел и встал, весь дрожа, на краю дороги. Совершенно не понимая, где находится. Замахал рукой, останавливая проезжающую машину, в уверенности, что они заехали бог весть куда.

По счастью, Лайза обладала прекрасным чувством ориентации. Ее вообще отличали трезвость ума и деловая хватка. Лайза вылезла из машины и повела отца назад.

Все в порядке, папа,сказала она. Я знаю, где мы. Мы в двух шагах от дома.

Джон сел на пассажирское место и положил ногу на ногу, охваченный слабостью, очень тихий – не потрудился даже сделать Лайзе втык, что едва не проскочила стоп-сигнал. Приехав домой, Лайза рассказала матери о странностях в поведении отца. Синтия хотела было звонить врачу, но Джон заявил, что чувствует себя прекрасно. Это было не так. Он вышел за раздвижную стеклянную дверь; в отдалении, у бассейна, возникла его первая жена – обнаженная, молочно-белая, какой стояла на кухне в тот вечер, когда они впервые встретились. И Джона опять потянуло к ней. Он пошел во двор. Сердце у него колотилось.

Синтия была хорошей женой, с этим ему повезло. Связь с нею он завел, движимый страхом – страхом перед болезнью Арлин, перед самою смертью, перед своими детьми. Честно говоря, на месте его соседки могла быть любая другая – он и к той постучался бы посреди ночи, ища утешения, просто тоскуя по человеческому общению. В этом смысле с его вторым браком все обстояло благополучно. Но вот теперь он чувствовал, что отдаляется куда-то. Ему нужна была Арлин. Он заметил, что на газон слетелась стайка траурных голубей.

А до того он подмечал следы копоти на кухонных стойках, сколы и трещины на фарфоровой посуде. С некоторых пор к нему явилось чувство, что нечто требует его внимания. Он поднялся к комнате Сэма, давно стоящей под замком, достал ключ и вошел внутрь. Присел на краешек кровати. Здесь тоже присутствовал прах, словно не вытравить было до конца отсюда Сэма: окурки, шприцы, нестиранное затхлое белье. Сэма больше не было – и все-таки кое в чем он оставался. Лежала в стенном шкафу сумка с его детскими вещами, купленными еще Арлин: комбинезончики, свитерочки. На стенах сохранились его рисунки…

Странность, связанная с опознанием его тела, была не в том, что Сэм всегда казался Джону чужим, – самое странное, что мертвым он словно бы возвратился к отцу. Он и внешне-то выглядел точно таким, как в раннем детстве, когда они еще жили на Двадцать третьей улице, – хорошим, серьезным мальчиком, на которого у Джона никогда не хватало времени. Арли обожала Сэма; Джон решительно не понимал, почему нужно любить его с таким исступлением. Он был ужасным отцом и, вероятно, не заслуживал права горевать; тем не менее, выйдя тогда из морга, сел на скамейку возле двери и заплакал. Он и не подозревал за собою способности издавать подобные звуки. Не знал, что может питать какие-либо чувства к своему сыну. Не был уверен, что его вообще как-либо тронет процедура опознания.

Из морга он направился по последнему адресу, оставленному Сэмом. Вдруг нужно будет забрать оттуда какие-то пожитки? Отцу, наверное, полагается дать ключи? Надо будет, наверно, обратиться к технику-смотрителю. С крыши этого здания Сэм упал вниз… В подъезде было темно; на стенах лестничной клетки виднелись мазки, оставленные краской и цветными мелками, – черные, алые, синие кляксы сумбурных изображений: людские фигуры, птицы, облака. Меньше всего подходило Джону Муди быть в таком подъезде, меньше всего – иметь такого сына, как Сэм. Никоим образом не подходило человеку его правил заблудиться в тот первый вечер…

Почти одиннадцать лет минуло с тех пор, как Сэм ушел из дома. Страшно сказать, но Джон был только рад, что его нет. Вздохнул с облегчением, хоть и ни разу в том не признался вслух. Ушел – ну и с плеч долой, не его забота; так-то оно и лучше… Он задохнулся сейчас, одолев пешком четыре этажа. Никто не позаботился привести это здание в приемлемый вид. Глухая, безликая бетонная коробка. Типичный пример того, с чем воевал всю жизнь Джон Муди: убожества и непорядка. Но это был тот самый дом. Последний прижизненный адрес его сына – и Джон постучался в дверь. Дверь была металлическая, он больно ушиб костяшки пальцев. Еще не поздно уйти,пронеслось у него в голове.

Открыл дверь мальчик лет десяти. Джон Муди узнал его с первого взгляда. Перед ним стоял Сэм, хотя это было невозможно.

Сэм?вырвалось у Джона.

Моего отца нет,сказал мальчик. Я – Уилл.Серьезного вида паренек, которого не помешало бы сводить к парикмахеру. Может, зайдете? Скоро мама должна прийти.

Сэм – такой, каким бы тот мог быть. Без этого его взгляда – взгляда уличного оборванца, бездомного бродяги, неуправляемого и необузданного. Просто обычный мальчуган.

Нет – кажется, мне нужно не сюда. Перепутал номер дома…

Джон Муди через две ступеньки сбежал вниз. Поспешно остановил такси. Он уже знал, что сохранит эту встречу в тайне, даже от самого себя. То, о чем не было сказано, быстро поблекло и исчезло, во всяком случае – снаружи, позволяя как-то жить изо дня в день. За то, о чем не думаешь, на тебе и ответственности нет. Джон находил способы отвлечься. Подолгу совершал прогулки. Не пропускал выступлений Лайзы на детских концертах. Советовался в школе, куда ей лучше поступить по окончании; следил за ее расписанием, за выбором учебных предметов – но что-то постоянно мешало ему сосредоточиться на всем этом. Он слишком много размышлял о том подъезде в Нью-Йорке. Вел мысленно разговоры с внуком, о котором ничего не знал. Он взял за правило носить с собой в кармане магнитофон. Синтия на него записывала не только, какие встречи назначены у мужа на каждый день, но и указания, как на эти встречи добираться. Вот до чего он стал несобран.

Зато он не забывал раз в месяц наведываться на кладбище. Старинное, Архангелово, где лежала Арлин. Никто ему этого не подсказал – никто даже не знал, что он там бывает. Он ставил машину и подолгу смотрел на большое дерево, которое называл про себя платаном, хотя и мало что смыслил в деревьях. Судил по коре – крапчатой и облезающей лоскутами со ствола. Джон разбирался в другом: в стекле, в стали. Еще он знал, каково бывает, когда в тебе – пустота. И постоянно тосковал по Арлин. Носил в бумажнике ее фотографию – снимок, сделанный им на пароме, когда она уговорила его однажды навестить снова дом, в котором выросла. Одета была не по погоде: в белое платье, купленное Джоном ей в подарок. Он не принадлежал к числу мужей, которым свойственно думать о подарках, – и все же, увидев это платье, сразу понял, что оно подойдет Арли. Небо над ними тогда нахмурилось, потемнело, и Джон на мгновение испугался, как бы его жену не снесло за борт на таком ветру.

Глупости!крикнула она ему, ухватясь за перила. Никуда меня не унесет!

В день накануне смерти Джону стало трудно дышать. Он вышел на свежий воздух и увидел Арлин, окруженную стайкой траурных голубей. Наверное, он все же с самого начала свернул как раз куда надо, подумал он. Ему, вероятно, как раз назначено было заблудиться в тот вечер, застать Арли на кухне, стать отцом такого, как Сэм, единственный их общий ребенок. Он знал, что – единственный. Знал, почему у постели Арли просиживал дни и ночи Джордж Сноу, хоть оттого и не любил меньше Бланку. Он даже не винил Арли. Нисколько. Он сбился с верного направления – вот в чем дело; отсутствовал там, где был ей нужен, а попросить о помощи никогда в жизни не умел.

– Тебе серьезно пора бы больше отдыхать, – сказала ему Синтия вечером накануне его смерти. Он был рассеян, заторможен.

– Она стояла на кухне совсем нагая, – проговорил Джон Муди.

– Кто?

Джон опомнился.

– Да в кинофильме. Который по телевизору шел вчера вечером. Сплошная обнаженка.

– Не надо тебе сидеть допоздна у телевизора, – сказала Синтия.

В тот вечер Джон ее послушался. Он уснул. Ему приснилось, что он идет по коридору. Сон был не такой, как всегда. В нем слышалось чье-то дыхание, в нем пахло гарью. На пол в коридоре нанесло сажи. Наконец Джон подошел к комнате, о существовании которой не подозревал, – и это прямо посреди дома, в котором он родился и вырос! Комнате, которую он искал всегда. Дверь была закрыта, но он слышал, что внутри что-то летает. Со стуком натыкается на стены, шумно хлопает крыльями. Крылья хлопают размеренно, как бьется сердце, но только громче – так громко, что эти звуки отдаются в голове.

Ключ от комнаты был стеклянный. Джон до крови порезал о него руку. Кровь тоже капала на пол ритмично, с правильными интервалами. Что-то летало во мраке – большое, темное, с кожистыми крыльями. И с когтями. Оно находилось там все время. Перебило там все стекло – на потолке и в окнах; отовсюду падучими звездами сыпались осколки.

Джон зажег фонарик. И сразу увидел, в чем дело. Это была не птица, случайно залетевшая в комнату, – это был дракон. Израненный, весь в крови, бьющий крыльями. Дракон – прямехонько у него в доме!

Джон Муди продолжал сжимать в руке ключ, хотя с порезанной ладони текла кровь. Он слышал собственное дыхание – реальное дыхание спящего себя. А во сне видел, что задыхается. Боится шелохнуться. Ибо перед ним стала все та же извечная его проблема: он не знал, на что решиться – убить дракона или же выпустить на волю…

Проснулся Джон поутру с головной болью и решил, что не пойдет на работу. Редкий случай – и повод для беспокойства. Синтия, пока готовила завтрак, позвонила врачу и записала мужа на прием. Лучше уж перестраховаться, зато не каяться после. Они уже не молоды, в конце концов. Пусть не всегда и не во всем соглашаются, но все же она ему – хорошая жена, а он ей – хороший муж. Синтия собрала на подносе завтрак: фрукты, яйца, кофе без кофеина, со снятым молоком.

Джон сошел вниз все еще в халате. Пожаловался, что ему нечем дышать и нужно выйти на свежий воздух.

Я принесу тебе воды,сказала Синтия. Мы можем позавтракать на улице.

Джон вышел на задний дворик; Синтия наблюдала, как он садится на стул, откуда хорошо виден газон. Ему всегда нравился этот вид. Даже сейчас Джон оставался красивым мужчиной – надо было отдать ему должное. Отдыхает наконец-то,подумала Синтия, но это было совсем не так. На самом деле Джон Муди ждал – и очень скоро она появилась. Он видел ее отчетливо и ясно. Длинные рыжие волосы, тонкое белое платье, просвечивающее насквозь. Она была прекрасна – как он мог забыть об этом! Теперь-то он понимал, почему остался в тот вечер!

Тогда, столько лет назад, проснувшись на незнакомой кушетке в чужом доме, он тотчас сел и надел ботинки. Джон Муди вам не какой-нибудь лопух, который даст заморочить себе голову. Он взял ключи от машины и нашел на столике в гостиной карту. Так вот как ему следовало ехать – обозначено тонкой цветной линией, что тянется поперек северного побережья Лонг-Айленда! Проще простого. Легче легкого. Но тут послышалось нечто, привлекшее его внимание. Некий звук, который не пропустишь мимо ушей – то ли взмах крыльев, то ли шелест ткани, спадающей с женских плеч. Двадцать шагов до двери, ведущей на кухню. Потертый коврик, широкие половицы из желтой сосны. Как же он мог забыть, какое сумасшедшее желание бросило его к ней? У него буквально руки тряслись, когда он толкнул закрытую дверь. Большие белые руки, неловкие, молодые, – мужчина, рвущийся к тому, чего он жаждет. Вот где была его дорога, его будущее, его судьба! Чего стоила в сравнении с нею Италия? Все то, что могло бы быть, отпало, как шелуха…

Джон Муди глядел на газон и наконец все понял в самом себе. Десяток траурных голубей. Лужицы тени на траве. Она исчезла, но ее присутствие и не требовалось больше – он и без этого вспомнил. Как она повернулась к нему. Как подошла. Как он ждал ее.

Теперь он помнил все.

Непросто держать путь, следуя алой карте. Всякое руководство, сработанное из крови и костей, обманчиво, ненадежно. Того и гляди, свернешь не туда, а дорога бывает то и дело завалена грудами камней. Нужно отбросить в сторону и годы, и пережитое горе, и все свои утраты. Если ты все-таки решишься, если отважишься, тропа непременно выведет тебя к тому, кого – или что – ты забыл: к девочке, заблудившейся в двух соснах, к ежику, нитке жемчуга, паромной переправе. К твоему настоящему отцу.

Каждому путнику нужна теплая одежда, удобная обувь, бутылка воды и точные часы, честный друг и хорошее зеркало заднего вида. Джеймс Бейлисс отвозил Бланку в аэропорт. Он был не в духе, что со стороны мог бы определить не каждый. Бланка – могла. Слишком хорошо изучила Джеймса, чтоб не заметить напряженные, шире обычного расправленные плечи, долгие минуты молчания, ожесточение, с которым жмут на газ и на сцепление его рабочие ботинки. Джеймс злился, что Бланка не берет его с собой. Не видел в этом ни малейшего резона.

– Не обижайся. Ты ничего не теряешь. Тебе же будет лучше. – Бланка ехала налегке – всего одна ручная кладь: кое-что черное из одежды, шампунь, книжки. – Пожалуйста, Джеймс, – прибавила она, когда он не отозвался. Джеймс поискал глазами место для парковки, хотя Бланка и говорила, что ему не стоит возиться, ставить машину – пусть просто высадит ее, и все. – Вон туда, – сказала она, указывая на надпись «Вылет». – Они ведь, строго говоря, даже не родственники мне, – продолжала она, возвращаясь опять к тому же. – Так, серединка на половинку. Настоящей моей родни нет в живых.

– Хочешь, зайду с тобой в здание вокзала, подождем вместе?

– Послушай, ну какой смысл? Все равно к выходу тебя не пустят. Только зря потратишь время.

– Но я хочу. В том-то и суть, Бланка.

– А это – вообще глупо!

Джеймс покивал головой. Вот она, шпилька – намек на то, что он не учился в университетах.

– Вот именно.

– Я не в том смысле сказала «глупо».

– Ну да. Ты – в положительном смысле.

Они рассмеялись, хотя казалось, что эта минута, быть может, подвела их к конечной черте. Простились на тротуаре у аэровокзала «Британских авиалиний», посреди гама и толчеи. Джеймс не сделал к Бланке ни шагу: подал ей сумку и остался стоять, где был. Оба держались скованно. Джеймс в юности играл полупрофессионалом в футбол, и теперь кто-то узнал его и хлопнул по плечу. Такое случалось сплошь да рядом – подходили незнакомые люди, заговаривали с ним.

– Ты оглянуться не успеешь, как я вернусь. Обещаю. – Бланка обняла его и отступила назад. Он не ответил на ее объятие. – Нас это не касается. Касается моей поездки домой.

– Нельзя разделять миры, в которых живешь. – Джеймс продолжал держать руки в карманах. – Все это – единое большое месиво. И в нем мы либо вместе, либо нет.

Бланке хотелось одного: съездить, разделаться с этим, и точка. Потом можно будет вернуться и снова наладить отношения с Джеймсом. В конце концов, ее жизнь – здесь. Она прошла регистрацию и села в зале ожидания; когда объявили посадку, нашла свое место, приняла таблетку снотворного и закрыла глаза. Заснула мгновенно. Ей приснилась птица лебедь на газоне возле отцовского дома. Птица передвигалась медленно, с трудом, изнемогая, – а потом и вовсе легла на траву. Она собралась рожать, мучительно содрогаясь и тужась. Плод вырвался наружу внезапно, вылетел из утробы в могучем родовом усилии – готовый птенец в оболочке плотной слизи. Но ведь лебеди кладут яйца,подумала, просыпаясь, Бланка.

В салоне было темно; они пролетали над океаном; в голову Бланки вливался мерный гул моторов. Она думала о том, как стоял там, на тротуаре, Джеймс. О том, сколько у любви способов причинять боль. Она не была открытым человеком и знала это. И понадеялась, что Джеймс это о ней тоже знает.

В аэропорту «Кеннеди» Бланка взяла напрокат машину и, не слишком полагаясь, что помнит, как нужно ехать, заставила служителя несколько раз пройтись с нею по карте. И все равно нервничала всю дорогу. С паническим ужасом воображала, что вдруг поехала не в ту сторону, не могла собраться с мыслями и вообще была не в лучшей форме – даже и причесаться не потрудилась. Впрочем, стоило ей съехать со скоростного шоссе, как многое прояснилось в ее сознании. Левый поворот – и впереди торговый центр. Затем свернуть направо – и напрямик в родной город.

Поездке предшествовал короткий, натянутый разговор по телефону с мачехой. Спасибо, но она предпочла бы остановиться не у них, а в «Орлином гнезде», что на другом конце города. Мередит уже забронировала ей номер. Подъезжая к гостинице, Бланка вспомнила этот белый дом на каменном фундаменте и с двориком позади. Маршрут школьного автобуса проходил как раз мимо него, но Бланка как-то никогда не присматривалась, что там находится за живой оградой.

Она поставила машину и пошла к входу в дом. С улицы доносилось пчелиное жужжание, шорох проезжающих автомобилей. Бланка вдруг пожалела, что не взяла с собой ничего из одежды, кроме черного платья, – она умирала от жары. До чего же здесь влажное лето! Давит, нечем дышать. Бланка была в рубашке с длинными рукавами и вельветовых брюках, которые, по-настоящему, следовало бы вообще убрать на летнее время.

Хозяйка гостиницы, Элин Джеффриз – сама из местных, и с недавних пор вдова – была, как выяснилось, знакома с семейством Муди.

– Сочувствую вам – такая потеря! – говорила она, регистрируя Бланку и протягивая ей ключ. – Чудесный был человек ваш папа…

По лестнице, застеленной ковровой дорожкой, Бланка поднялась в свой номер: постель, украшенная оборкой, окно с видом на газон. Ей вспомнилась лебедка, которая приснилась ей в самолете. Кондиционер отсутствовал, в номере было душно. Отдельной ванной тоже не было, и, чтобы освежиться, пришлось идти по коридору. Платье, которое Бланка рассчитывала надеть на похороны, было шерстяное, абсолютно неподходящее для такой погоды. Она совсем забыла, какая здесь погода в июне. Она поджарится, сгорит, испепелится, стоя у могилы!

Бланка пустила холодную воду и плеснула себе на лицо. Открыть глаза – и вновь окажешься в своей квартире? Моргнуть – и будешь на дорожке, где столько лет назад цвела сирень?..

В ванную комнату постучались.

– Смотри, всю воду на себя не изведи!

Это ее поддразнивала Мередит. Бланка открыла дверь, и они обнялись.

– Дай-ка взгляну на тебя!

В глазах Мередит Бланка была по-прежнему десятилетней девочкой, за которой она когда-то приехала смотреть, – даже теперь, когда у самой Мередит младшему ребенку было девять лет, а старшему – тринадцать. Всего несколько часов пробыла она в Коннектикуте, но уже звонила домой детям. Всегда скучала по ним безумно, сколько б они ни куролесили, сколько б ни донимали ее бесконечными требованиями. У нее в голове не укладывалось, как это можно расстаться с ребенком навсегда, знать, что не увидишь, каким он вырастет. И – вот она, Бланка: посмотрела бы на нее сейчас ее мать! – красивая женщина, у которой давно своя собственная жизнь.

– Потрясающе выглядишь – только, правда, не вредно бы причесаться!