Текст книги "Темные силы"

Автор книги: Елена Топильская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Главный инженер передал мне подлинник договора, держа его брезгливо двумя пальцами, как Иудину расписку в получении тридцати сребреников. Я также приняла бумагу двумя пальцами – но не из чувства брезгливости или справедливого негодования, а из инстинктивной осторожности, на уровне подсознания допуская возможность обработки документа на следы пальцев. А вдруг мне понадобится получить с договора отпечатки, кто знает, как дело повернется.

Аккуратно вложив договор в прозрачную папку, я перевернула его, чтобы посмотреть на подпись доброго дяди, в свое время не пожалевшего личных денег для спасения комбината. Подпись была сложной, витиеватой, с завитушками и «архитектурными излишествами». Графологи сказали бы, что автор ее – человек амбициозный, с обостренным чувством собственного достоинства и раздутым самолюбием; склонный ко лжи и фантазированию. Может быть, жестокий и стремящийся к власти любой ценой. Однако графология, то есть определение характера по почерку, не относится к криминалистике, да и жестокость и склонность ко лжи еще не являются доказательством совершения преступления.

Но краситель, которым была выполнена эта неординарная подпись, заставил меня вглядеться в нее еще пристальнее. Я даже вытащила договор из папки, опасаясь, что тонкий полиэтилен как-то исказил цвет красителя. Но нет: что в папке, что без нее, подпись на договоре смотрелась одинаково. Как будто писавший обмакнул гусиное перо в густую кровь и поставил на бумаге росчерк. Кровь потом засохла и побурела.

Я подошла к окну и рассмотрела документ еще раз при дневном свете. Мне было не отделаться от ощущения, что подпись поставлена гусиным пером. Острый кончик его царапнул бумагу и уронил каплю крови. Она была не бурая, как все остальные штрихи, а темно-красная, выпуклая и чуть блестела в косом свете. Бумага в этом месте, рядом с каплей, была проколота насквозь. Ни шариковая, ни гелевая ручка так бумагу не царапают. Может, отдать на биологическую экспертизу?

Но тут же я в душе посмеялась над собой. Это маньяк меня так запугал, что в обычных красных чернилах мне чудится зловещая кровь; надо же придумать такую чушь – что кому-то, в наши дни, а не в глухом средневековье придет в голову блажь подписывать договор займа кровью. Что это, сделка о продаже дьяволу бессмертной души? Нет, стандартный правовой документ, хоть и с мошеннической прокладкой. Да и потом: вот удивился бы нотариус, достань один из участников сделки пузырек с кровью, макни туда гусиное перо и царапай им бумагу. Нет, эта картинка – плод моего воспаленного воображения. Какая, к черту, кровь.

Но тут же мои мысли перекинулись на Библию. Я положила документ на стол, достала толстенький потрепанный томик и сравнила закорючки на полях с подписью на договоре. При внимательном рассмотрении я обнаружила на страницах Библии такие же царапины от пера. Цвет красителя совпадал один в один, и даже завитушки в значках и в подписи показались мне подозрительно похожими, будто начертанными одной рукой.

За моей спиной стукнула оконная фрамуга, и я вздрогнула. Мне отчего-то стало не по себе. Я быстро захлопнула и спрятала Библию. Главный инженер, стоя у сейфа, внимательно наблюдал за мной.

– Вы тоже заметили? – приглушенным голосом спросил он.

– Что? – я испугалась не на шутку. А вдруг здешняя отравленная атмосфера действительно негативно влияет на психику?

– Они похожи, – объяснил мне главный инженер. – Как будто один человек расписывался.

Интересно, откуда он знает? – пронеслось у меня в голове. Библию-то он не видел; или видел где-то? А если видел, то при каких обстоятельствах? Нет, по-моему, у меня началась мания преследования. Горчаков бы сострил, что если у вас мания преследования, это еще не значит, что за вами не следят. Но мне было не до смеха.

– Смотрите, —сказал главный инженер, взяв у меня договор и разложив его на столе. – Смотрите внимательно: обе подписи специально сделаны разными ручками, одна подпись синим сделана, вторая – коричневым. Это чтобы замаскироваться, мол, два разных человека подписали. А на самом деле один.

– Вы хотите сказать, что за обе стороны в договоре расписался один человек? – наконец до меня дошло, что хотел сказать главный инженер.

– Ну да. Директор наш. Жулик. Это же липа, договор этот, прикрыть хищение.

Я еще раз вгляделась в подписи, хотя могла бы и не делать этого: они горели перед моим внутренним взором, как «мене, текел, фарес». Получается, что только мне в голову пришла такая бредовая мысль – о том, что подпись сделана кровью. Главный инженер ее тщательно изучал, судя по всему, но этого не увидел, а увидел совсем другое. И опера наши ничего про это не говорили, а они Библию всю осмотрели и обнюхали. Значит, мне померещилось? Надо показать Синцову. Хотя он тоже видел Библию; и тоже ничего мне не сказал.

Только этого мне не хватало.

7

Главный инженер заботливо завернул прозрачную папочку в какую-то старую газету, чтобы не вызывать лишних разговоров, пока я иду по территории комбината. Раздолбанная черная «Волга» доставила меня к зданию местной милиции, где ждал Синцов, чтобы отправиться в обратный путь. Я села в машину, и он рассказал мне о результатах своих изысканий. Выходило, что съездили мы не зря.

Оказывается, наш злодей Паша Иванов с детства страдал органическим поражением головного мозга. Но все, кто его знал, утверждали, что он – безобидное существо, и что, несмотря на некоторую свою неполноценность, в детстве даже животных не мучил, что для его сверстников было обычным делом.

В семнадцать лет он остался сиротой, так как папу своего он никогда в глаза не видел, а мама, батрачившая на комбинате, сгорела во время пожара в подсобке; пожарники установили, что произошло самовозгорание хлама, которым подсобка была набита с незапамятных времен (я сразу подумала про свою кладовку: срочно надо ее разобрать, срочно!). Стал жить один в комнатенке, в домике барачного типа, такие домики, как опята пень, окружали комбинат.

– Мы к нему домой сходили, – признался мне Андрей. – Дверь там, как в дачном сортире, фанерная.. На крючочек закрывается. Ну, ты поняла?

Я поняла. Они с местными операми поддели крючочек перочинным ножом, откинули его и проникли внутрь. Санкции на обыск у них не было, но осуждать их за незаконное проникновение в жилище я не собиралась. Напротив, в душе горячо приветствовала это нарушение закона. Мой взгляд упал на газету, в которой покоился изъятый мной договор; он лежал у меня на коленях. «Говорят, однажды ты потеряла на Кубе все документы, стала бомжом и воровала еду. Это правда? – У меня все украли на этом острове Свободы, и мне пришлось как-то выживать. Я была с ним так же свободна в своих поступках, как и он со мной». Я отогнула край газеты: что это? Интервью с какой-то певицей. Супер; не знаю, как она поет, но за эту формулу отношений я ей аплодирую.

– Топчан с одеялом без белья, сервант советских времен, два стула и стол, – перечислял Синцов. – Окно без занавески, на окне банка с чайным «грибом». Я уж думал, этот «гриб» вымер, ни у кого больше такого нет.

Я представила себе эту жалкую комнатенку, и Пашу Иванова, спящего без постельного белья на продавленном топчане. Наверное, не он один так живет в этом городе. И еще, небось, считает, что ему повезло: своя жилплощадь, кум королю, сват министру.

– Ни книг, ни газет, ни журналов. Ни писем, ни открыток.

– Интересно, – сказала я. – Газет нету, значит?

Мы с Синцовым без слов поняли друг друга. Отсутствие газет, из которых Паша Иванов вырезал фотографии женщин, лишний раз указывало на то, что он не сам их где-то купил или стырил, а ему их кто-то дал. Для того, чтобы в один прекрасный день ни с того, ни с сего воспылать страстью к женщине с газетной полосы, надо регулярно покупать эти самые газеты.

– Вообще ничего интересного.

В том, что Синцов изо всех сил искал что-нибудь интересное, я не сомневалась. И если не нашел, значит, ничего действительно не было.

– Соседи ничего плохого про него не сказали. Наоборот, говорят, вежливый был парень, в церковь ходил.

– В церковь ходил? – удивилась я. – А креста нательного на нем не было.

– А ты откуда знаешь? – в свою очередь удивился Синцов.

– От верблюда. Изучила протокол его досмотра. Не было у него креста.

– Ну, мало ли… Надо искать его последнее жилище, – продолжал Андрей. – Тут он, говорят, с зимы не появлялся, ты же слышала.

Я кивнула.

– Про то, как он мать нежно любил, при тебе опера говорили? Нет, ты уже уехала на комбинат. А они вспомнили, что у него к матери было отношение особое.

– А конкретнее?

– А конкретнее – он не просто мать любил, а помочь ей старался. Еще совсем пацаном был, а уже воду ей таскал с колонки и картошку копал, берег, в общем. И могилка матери его, говорят, ухоженная, он ее метет регулярно, песочком свежим посыпает, на годовщину свечку ставит обязательно.

– Как трогательно, – вздохнула я. – А что за таинственный благодетель? Помнишь, опера говорили?

– А-а. Был такой тут теневой капиталист.

– В смысле?

– В девяносто восьмом купил тут коттедж. Жил один, ни с кем не общался. Ездил на старой «Тойоте». Загадочная личность. Паша наш, Иванов, ему машину мыл. И на побегушках при нем состоял. Тот его подкармливал и привечал.

– А что так? Бездетный капиталист испытывал отцовские чувства к дебильному подростку?

– Что-то в этом роде.

– И что? Одного Пашу пригрел?

– Нет, еще кое-кого. В основном, из непутевой молодежи.

– Так. И где вся эта молодежь?

– Кто где.

– А конкретнее?

– Кто в город съехал. Кто присел за разного рода деяния…

– Хулиганство? Причинение вреда здоровью?

– Вот-вот.

– Хулиганство, значит? Без всяких подводных камней? И скрытых мотивов? Просто вульгарно перепились и подрались?

– Местные говорят, что да.

– А ты сам что думаешь? Синцов пожал плечами.

– Смотря что понимать под хулиганством.

– Андрей, не мучай меня, – взмолилась я. – Ты что, намекаешь на ритуалы какие-нибудь кровавые? Или они взорвали кого-нибудь?

– Маша, ты только успокойся, – Синцов похлопал меня по коленке, но взгляд его при этом был устремлен на дорогу, в мою сторону он смотреть избегал. – Никого не взорвали. Было жестокое обращение с животными…

– Та-ак, – я расстроилась. – Понятно. Ритуалы сатанистские. И кого замучили?

– Кошек мучили, – неохотно рассказал Андрей. – И козлу голову отрезали.

– Козлу? – я удивилась.

– Из-за козла и дело-то возбудили. Кошки никому не нужны были бродячие, жабы и подавно…

– Господи, они что, еще и жаб мучили? – я вспомнила свою покойную Василису и содрогнулась.

– Ну, жаб и я в детстве мучил. Не думал, что на тебя это произведет такое впечатление… Так вот, хозяин козла написал заявление, все ж таки козел дорого стоит. Уничтожение личного имущества.

– Ну ясно. Всё один к одному. И этот Паша туда же. Дебил, да еще сатанист… Это конец. Закономерный финал. Принесение в жертву самых мерзких существ, созданных природой: жабы, козла и следователя прокуратуры.

– Да брось ты, Маша! – похоже, Синцов даже разозлился. – Это еще вилами по воде… Капиталист этот съехал через год после того, как коттедж купил. Но бывал тут иногда, примерно раз в полгода. Последний раз его видели зимой.

– А почему он, интересно, потом не приезжал?

– Некуда было. Домик его сгорел дотла.

– Сгорел?!

– Сгорел. Причина возгорания не установлена. И вскоре после этого Паша Иванов куда-то сорвался. Но не факт, что к нему. Это раз. Два – это то, что ничего криминального за мужиком не числится. Ну, возился он с Пашей, тот вообще был тогда малолеткой. Все еще надо проверять.

– Ну да, конечно, – безрадостно согласилась я. – А как фамилия этого благодетеля? – странная догадка вдруг поразила меня.

– Эринберг.

– Что?!

Хоть я и ожидала подсознательно такого ответа, но когда он прозвучал, не смогла сдержаться. Синцов удивленно повернулся ко мне, и я вцепилась ему в руку, лежащую на руле.

– Притормози!

Он послушно остановил машину у обочины и включил аварийку. Только сейчас я обратила внимание, что вокруг стемнело; проехав поле, мы встали напротив хвойного леса, мрачного и угрожающего, невесть какие ужасы таящего за черными, почти неразличимыми в сумерках стволами. Я вытащила из газеты папку с договором и сунула ему прямо под нос.

– Смотри!

Он, бросив на меня опасливый взгляд, включил свет в машине и уткнулся в договор; куда ему смотреть, я ткнула пальцем.

– Что за черт!

– Вот именно! – я даже ощутила что-то похожее на торжество.

Илья Адольфович Эринберг – так звали человека, заключившего с комбинатом договор займа. Главный инженер комбината подозревал, что этого человека в природе не существовало, что за него расписался сам директор, но я-то теперь знала, что такой человек есть. Оказывается, он облагодетельствовал не только комбинат, но и глупенького подростка Пашу Иванова. И других глупых подростков, которые отрывали головы живым петухам, жабам и козлам, чтобы их гуру мог расписываться в договорах кровью. Хорошо, если не человеческой…

– Послушай-ка, а чем это он расписывался? —вот уже и до Синцова дошло. Он даже поковырял краешком ногтя подпись на договоре.

– Вот именно! – повторила я. Вот теперь, вертелось у меня в голове, вы все поймете, насколько серьезной опасности я подвергалась. И подвергаюсь, потому что этот теневой сатанист вообще неизвестно где находится и чем занимается. И я все больше укрепляюсь в мысли, что это ему я зачем-то понадобилась, а вовсе не придурку Паше, который только выступил слепым орудием в руках этого незаурядного господина. Незаурядного, судя по тому, какую аферу он придумал и прокрутил с комбинатским оборудованием, и судя по тому, что в делах осужденных подростков он никак не засветился, хотя я была уверена, что это он заказывал музыку.

И не просто незаурядного, а еще и с больной психикой. А что еще можно подумать о человеке, который не только в Библии чирикает кровью, но и кровью же подписывает серьезные бумаги, в присутствии нотариуса. Тут уже пахнет серьезной патологией.

– Так, значит, ты его ищешь по своему хозяйственному делу? Интересно…

– Вот именно.

– Хочешь посмотреть на пепелище?

– А ты знаешь, где?..

– Найдем. Поехали?

– Поехали.

Дорогу Синцов спросил всего два раза, и вскоре мы стояли у пожарища. Дом действительно сгорел дотла. Несмотря на то, что было это давно, и место пожара было обильно залито пеной, потом побывало под снегом, а сейчас сквозь угли уже пробивалась травка, оттуда все еще неприятно пахло гарью. Андрей нагнулся, подобрал камешек и бросил туда. Камешек испугал ворон, бродивших по пепелищу. Они взлетели, громко каркая, шумно хлопая крыльями, и меня мороз продрал по коже.

– Андрюша, позвони в больницу, куда Иванова запихали, – попросила я, вцепившись в рукав Синцова. Он не стал отцеплять мою руку, а положил поверх свою.

– Маша, успокойся, все нормально.

– Да-а, – мне хотелось плакать. – По-моему, ничего нормального. Все ненормально. И все вокруг ненормальные. Поехали отсюда быстрей, – этот областной городишко вдруг показался мне зловещей вотчиной приспешников сатаны, а вонища, распространявшаяся несчастным комбинатом, – запахом разложения. Л может, так оно и было.

– Поехали отсюда быстрей, – повторила я. —Только сначала позвони в больницу.

– Зачем?

– Я хочу убедиться, что псих там. Заперт на все замки и завязан в смирительную рубашку.

– Машуня, так оно и есть. Он заперт на все замки, закручен в смирительную рубашку, обколот лекарствами и спит себе в палате, – Синцов ласково погладил меня по руке.

И хотя ничего другого он сказать не мог, я, неожиданно даже для себя самой, взорвалась и заорала:

– Не надо со мной разговаривать, как с психованной! Я еще понормальнее вас всех буду!

Я визжала, одновременно абсолютно трезво оценивая ситуацию и понимая, что веду себя как классическая истеричка, и что меня саму впору закатать в смирительную рубашку. Понимала – и визжала еще громче, но Синцов и бровью не повел. Держа меня за руку, он свободной рукой вытащил мобильный телефон и набрал номер.

Ласково поглядывая на меня и ободряюще мне улыбаясь (а я в это время думала, что на месте Синцова я бы меня убила, ей-богу, а не улыбалась бы так по-человечески), он прижал трубку к уху и стал ждать ответа.

– Алло! Пятое отделение? – спросил он доброжелательно, подмигнув мне, – мол, сейчас мы узнаем, что псих под надежным присмотром, и ты успокоишься. – Это из ГУВД, Синцов, по поводу Иванова, который вчера доставлен из милиции. Что? – улыбка медленно сползла с его лица, а я вдруг мгновенно успокоилась. Я уже знала, что ему скажут: что псих сбежал.

– Вот как? – продолжал он говорить в трубку, уже не глядя на меня. Он перестал поглаживать мою руку, вцепившуюся в рукав его куртки, и крепко сжал ее. Дослушав до конца то, что сказал ему невидимый собеседник, он разъединился, повернулся ко мне и через силу улыбнулся.

– Ну что? – безразлично спросила я. Мне казалось, что я так спокойна, как может быть спокоен приговоренный к смерти, знающий, что через пять минут приговор будет приведен в исполнение. Биться уже не за что, все, что впереди, ясно до боли, поэтому какой смысл дергаться? Спокойствие и безразличие, вот что испытывает человек в такой ситуации.

– Ты только не волнуйся. Они сказали, что выписали его.

– Ну правильно? Какие основания у них были его держать? Сначала прокурор отпустил, потом из больницы выпустили, – мне казалось, что я говорю не просто спокойным, а веселым голосом, но я почувствовала, как Синцов сжал мою руку еще сильнее.

– Ну-ка, перестань дрожать! Что ты трясешься, как осиновый лист?

– Я трясусь? – искренне удивилась я.

– А то! Еще как. Не трясись. Я завтра все выясню подробно. Но уже сейчас могу сказать одно: раз его выписали, то он не опасен. Врачи ведь не могут ошибиться.

– Это ты меня уговариваешь или себя?

– Обоих.

– Ладно, поехали, – попросила я.

Мы сели в машину. Но как только машина тронулась, я схватила Синцова за многострадальный рукав:

– Стой! Давай назад!

– Зачем?

– В церковь. У нас фигурирует Библия. Не может быть, чтобы местный батюшка ничего про это не знал. – Про что?

– Про Пашу. Ты же сам говорил, что он ходил в церковь. Хорошие священники, как хорошие участковые, должны знать своих прихожан.

– Ну поехали, – согласился Андрей и развернул машину. – Надеюсь, что хороших священников больше, чем хороших участковых.

До церкви мы доехали в мгновение ока. А может, мне так показалось. Окошки церкви светились умиротворяющими огоньками, почему-то вызвавшими у меня воспоминания о новогоднем празднике. Мне сразу захотелось туда зайти. Говорят, что в Средние века, если человека преследовали, можно было забежать в церковь, крикнуть: «Убежище!», и тебя никто не мог тронуть, пока ты там.

Внутри было пусто. Горели свечи перед иконами, покачивались тени. Пахло хвойной корой и сладковатым дымком, как обычно пахнет в церкви. Мы с Андреем прошли вперед, к узкой дверце, которая виднелась за алтарем.

– А ты крещеная? – тихо спросил меня Синцов; Я помотала головой.

– Нехристь. А ты? – А я крещеный.

– А чего не крестишься? – я вспомнила, как однажды в Прибалтике зашла в маленькую псевдоготическую церковь, где шел ремонт. Рабочие таскали мимо алтаря гигантские шпалы, и меня поразило, что каждый раз они останавливались перед алтарем – или как там называется в католических храмах это сооружение, – опускали на пол шпалу, становились на колени, вдумчиво крестились, потом поднимались, дружно подхватывали шпалу и тащили дальше. А возвращаясь, все проделывали снова.

– Не умею, – смущенным шепотом признался Синцов, показав мне глазами на дверцу. Из нее вышел к нам совершенно юного вида священник в облачении, сидевшем на стройной фигуре, словно театральный костюм.

– Вы ко мне? Из милиции? Из Петербурга? – спросил он высоким голосом и улыбнулся. А я-то думала, что служителям церкви улыбаться по чину не положено, они должны быть серьезны и солидны, с брюшком и окладистой бородой. Этот же худенький и безбородый святой отец приветливо улыбался и похож был на мальчишку-старшеклассника.

– Ой! – вдруг сказал Синцов и схватился за голову. – Извините, что я без головного убора. Мужчины вроде бы должны в церковь в шапках заходить…

Священник, продолжая улыбаться, покачал головой. Я тоже покачала головой и пихнула своего спутника в бок.

– Ты все перепутал, – прошипела я ему, – а еще крещеный… Это я должна быть с покрытой головой, а ты как раз правильно пришел.

– Да, – подтвердил священник, – мужчины снимают головные уборы, а женщины должны покрыть волосы. Но это только во время службы строго соблюдается. Однако если вас это стесняет, давайте выйдем на воздух.

Синцов с облегчением кивнул, и мы направились на улицу. Там священник запрокинул голову и с наслаждением оглядел лазоревое небо с редкими розовыми облачками.

– Благодать-то какая! – сказал он радостно, и я посмотрела на него с интересом. Мне стало любопытно, как этот парнишка, молодой и веселый жизнелюб, стал попом. Как-то ведь он пришел к этому? Не в университет поступил, и не в технический вуз, а в семинарию. Не врачом стал или учителем, а святым отцом. Почему? Династия? Или так верит в Бога? А как ему удалось так поверить, что он жизнь ему посвятил?

– Я в Питере учился, а попросился сюда, – улыбаясь, продолжал он. – Здесь природа такая, что душа невольно к Богу обращается, с благодарностью ему, что создал эту красоту.

– А как вы узнали, что мы из питерской милиции? – тихо спросил Андрей.

– Так весь город уже говорит. Вы Пашей Ивановым интересуетесь?

Синцов кивнул, подтверждая наш интерес. Священник помрачнел.

– Паша еще маленьким сюда ходил. Его мать привела, а потом он и сам стал бегать. Добрый мальчик был, услужливый, всем помочь хотел…

– Подождите, святой отец, – начала я, но он мягким движением руки остановил меня:

– Обращение «святой отец» в православии не принято. Называйте меня отец Шандор.

– Извините, – я смутилась. Вот дура!

– Ничего. Вы же некрещеная, как я понимаю?

– А что, у меня это на лбу написано? – я не хотела, но вышло это грубовато. Священник не обиделся.

– Просто у меня глаз наметанный. Я в этом приходе уже десятый год…

– Какой?! – воскликнули мы с Синцовым одновременно.

– Да я просто выгляжу молодо. Качаюсь, у меня тут в сарае тренажерник. Зимой – на лыжах обязательно. Плаваю. И супруга расслабляться не дает, – он озорно подмигнул Андрею.

– А сколько же вам лет, отец Шандор? – спросила я, стараясь быть вежливой. Я никак не могла в разговоре с ним выбрать правильный тон.

– Тридцать два, – теперь священник подмигнул мне.

– Так вы Иванова с детства знаете?

– С пятнадцати лет. Говорю вам, хороший был парнишка. А вот семь лет назад попал под дурное влияние.

– К Эринбергу? – спросила я. – Да. К Илье Адольфовичу.

– А откуда он тут взялся, Эринберг этот? – тихо спросил Андрей. Батюшка – удивительно к нему не подходило это обращение – повернулся к нему.

– Этого я не знаю. Но мне иногда казалось, что он – дьявол во плоти. И поднялся сюда из преисподней, смущать прихожан. Здесь добрый был приход, люди замечательные. А сейчас все наперекосяк пошло, – он как-то криво усмехнулся.

Интересно, а он верит в ад и рай? И в дьявола? Ну наверное, подумала я, раз в Бога верит, значит, и в дьявола должен.

– А вы что, в преисподнюю верите? – спросил Синцов, будто прочитав мои мысли.

Священник пристально посмотрел на него. Вот сейчас, когда он не улыбался, а был серьезен, он выглядел на свои тридцать два. Это озорная улыбка его так молодила.

– Это вопрос терминологический, – Ответил он. – Вы же верите в суд, Уголовный кодекс и тюрьму?

– Ну-у… – протянул Синцов.

– Ну, по крайней мере, верите, что эти институты существуют, а?-Да, конечно.

– Но ведь в основе каждой правовой нормы лежит моральная норма, так? И все правовые запреты – «не убий», «не укради» – и так далее, – прежде всего нравственные запреты, так?

– Наверное, – пожал плечами Синцов.

– И десять заповедей – это аналог Уголовного кодекса, так?

– Вы хотите сказать, что тюрьма – это аналог преисподней?

– Примерно. Геенна огненная – это кара, которая ждет нарушителей нравственного закона. Тюрьма – кара для нарушителей закона писаного, что, по сути, тоже есть закон нравственный. Тот, кто не верит в Бога, полагает, что избежит преисподней. Тот, кто не верит в закон, полагает, что избежит тюрьмы. Но мы отвлеклись.

Я бы с удовольствием еще поговорила со священником. Но он пристально смотрел на книгу, которую я держала в руке, – потрепанную Библию, и я показала ее отцу Шандору. Он протянул было руку, но тут же отдернул.

– Откройте ее, – попросил он.

Я послушно распахнула слежавшиеся страницы. Отец Шандор, заложив руки за спину, наклонился к томику и тут же отпрянул.

– Бесовские знаки, – пробормотал он. – Кровью писаны.

–Вы тоже считаете, что кровью? – тихо спросила я. Он кивнул.

– Видел я такие Библии. Не вносите их в храм.

– Почему?

– Они осквернены. Выбросьте ее. Ее сжечь надо.

– Это вещдок, – не согласилась я. Но после того, что он сказал, Библия стала жечь мне руки. В переносном смысле, конечно. Заметив мое замешательство, Синцов отобрал у меня книгу и пролистал.

– А все-таки, что эти символы означают? – спросил он.

Священник неохотно заглянул в открытые страницы.

– Что-то вроде гимна сатанистского: «Ночи Древних ныне соединены с нашими Днями… Их дни стали нашей Ночью, и Их Ночь пусть станет нашим Днём! И Ночи и Дни же эти Да не будут сочтены и до окончания Времён!» – он произносил это певуче, и очень значительно, выделяя слова голосом так, что было понятно, эти слова начинаются с заглавной буквы.

– Вы это читаете? – удивилась я.

– Это каббалистическая криптограмма, – пояснил отец Шандор, – я просто знаю, как она выглядит.

– А это? – ткнул пальцем в бурые строчки Андрей. – «Да здравствует Сатана!»?

Священник содрогнулся.

– Я не могу это произнести, – ответил он. – И так уже грех совершаю. Вам надо в городе это показать, в музее религиоведения. Получите там официальное заключение. И избавьте меня от этого.

– Это что, Эринберг распространял? – спросила я, отбирая у Синцова книгу. – Зачитался, что ли? – сказала я ему.

– Интересно же!

– А как ты прочел: «Да здравствует Сатана!»? Ты уже стал в этих закорючках разбираться?

– Кое в каких, – уклончиво ответил Андрей; —А чего тут не понять, это по-латыни: «Ave Satanas!» Как я сразу не разглядел!

Священник, поджав губы, неодобрительно смотрел на нас.

– Да, эту заразу распространял Эринберг.

– Так он сатанист? – я не могла отвести глаз от загадочных символов. Под розовыми закатными облачками буквы стали казаться не бурыми, а красными, и чем дольше я на них смотрела, тем больше меня охватывало ощущение, что они наливаются кровью, пламенеют и прожигают тонкие страницы. Странно; но почему-то эти буквы приковывали взгляд, и через пару секунд начинала казаться, будто на страницах книги нет больше ничего, никакого текста, кроме этих жгучих письмен.

Священник не ответил мне. Он задумчиво смотрел в мое лицо, и видно было, что его что-то беспокоит.

– Может, вы скажете, кто такие сатанисты? – нарушил тишину Синцов.

Священник не торопился отвечать, казалось, глубоко задумавшись. Потом вздохнул:

– Вы знаете что-нибудь об апостоле Павле? Мы с Синцовым в смущении переглянулись.

– Понятно, – снова вздохнул священник. —Ну ладно, лекцию вам читать не буду. В двух словах: теологи считают, что истинно свидетельство апостола Павла о существовании внутреннего, иными словами – естественного нравственного закона даже у тех людей, которые никогда не соприкасались с понятиями христианской нравственности. Понимаете, о ком я говорю?

– Язычники? – предположил Синцов, немало меня удивив.

– По христианской лексике, да, – подтвердил отец Шандор. – Апостол Павел говорит: когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую… – он умолк, очевидно, заметив по нашим лицам, что мы плохо понимаем идею апостола Павла. – Ну как бы вам объяснить…

– Но ведь сатанисты – это не только язычники? – спросила я.

– Нет, конечно. Вообще Сатана – это не черт с рогами, как его обычно представляют. Сатана – это просто сила, которая владеет человеком. Вы ведь знаете, что в обществе существуют определенные догмы и стереотипы, касающиеся представлений об окружающем мире, поведения в обществе, любви и семейных отношений, так? Сатанист же свободен от этих догм.

– То есть плюет на общество и ведет себя, как хочет? – это спросила я, а Синцов поддакнул.

– Не обязательно. Я ведь сказал, он от догм свободен. Иными словами, он не следует какому-то правилу поведения, только потому, что оно – правило. Если какое-то правило согласуется с его миропониманием, то почему бы его не исполнять?

– И все? – Андрей недоверчиво глянул на священника. – Чем же тогда сатанисты опасны?

– Разве я сказал, что они опасны? – удивился отец Шандор.

– Ну… Это ведь подразумевается? Церковь, ведь не может хорошо относиться к сатанистам?

– Церковь терпимо относится ко всем заблудшим, – мягко пояснил священник.

– Но это же не означает, что церковь спокойно относится к сатанистам, а?

– Нет, конечно, – отец Шандор вздохнул особенно тяжело, – Господь несет в мир Любовь и Гармонию. Сатана же – противник Любви и Гармонии.

– Что-то я слышал про это, – проговорил Синцов. – А сатанисты основали церковь Сатаны, и поклоняются ему. Так?

С невысокой колоколенки раздались деликатные удары колокола. Священник вздрогнул.

– Простите. Не хочу, больше об этом говорить, – глухо произнес он. – Всего хорошего. Да благословит вас…

Он не договорил. Наклонив голову в знак прощания, повернулся и, все так же держа руки за спиной, медленно пошел обратно в церковь. Мы с Синцовым растерянно смотрели ему вслед. Наверное, он многое мог бы нам рассказать, и про Пашу Иванова, и про Эринберга. Но не хотел, и с этим ничего нельзя было сделать.

– Поехали? – тихо спросил Андрей.

Мы сели в машину. Библию я небрежно бросила на заднее сиденье. Синцов посмотрел, но ничего не сказал.

В Питере мы были через два часа.