Текст книги "Проша (Непутевая семейка - 1)"
Автор книги: Елена Ткач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
Существо между тем соскользнуло со стула и неслышно засеменило к печке, припадая на одну лапу. Ступни и ладошки у него не были сплошь покрыты шерстью – они были темные, со сморщенной грубоватой кожей.
"Так, все-таки, ноги у него или лапы?" – отчего-то мелькнуло в Сениной голове, но эту важную мысль она отмела, предавшись блаженной расслабленности.
Сухие дрова, подброшенные в жаркий и жадный зев печки, весело затрещали, свету в комнате чуть прибавилось, а Сенин новый знакомый вернулся на свое место и облокотился локотками на стол из фанеры, подперев ладошками толстоватые щеки.
– Есть будешь? – поинтересовался хозяин, прервав молчание, во время которого он беспардонно разглядывал свою гостью, а она – украдкой – его...
– Не-а, спасибо.
Девочка устроилась поудобнее и поплотнее закуталась в плед. Мысль о том, что дома её могут хватиться, как-то Сеню не беспокоила. Она продолжала восседать на матрасе, закутавшись в плед и прихлебывая чудодейственный настой, продолжавший оставаться таким же горячим...
– Тогда будем знакомиться. Ты наверное догадалась, кто я?
Сеня отрицательно покачала головой.
– Надо же... туповата! Хм! Ну ничего, это пройдет. Меня зовут Пров Провыч, близкие, которых, заметим, нету, – просто Проша, и в настоящем времени, увы, я все ещё домовой!
Сеня, как ни странно, восприняла это ошеломляющее известие совершенно спокойно. Ну, домовой – и домовой... мало ли, кого на земле не бывает! То ли оттого, что всем сердцем верила в чудеса, то ли стараниями самого Проши, то ли ещё отчего – мы не знаем – только она вела себя так, будто всю свою недолгую жизнь только и делала, что порхала с эльфами, беседовала с гномами и гостила у домовых! Да, поистине волшебные перемены произошли с ней в эту ночь. Сеня, кажется, теперь ничему больше не удивлялась – такой открытой и понимающей стала её душа!
– А меня зовут Ксана. Ксения! И ещё у меня масса прозвищ, но все они мне не нравятся... Вот только, пожалуй, Сеня...
– Как-как, Сеня? О, то, что надо! Так и будем тебя называть! Ты не против?
– Я – за! – с готовностью согласилась Ксения и прихлебнула ещё отварчику, а домовой скатился со стульчика и шаркнул лапой.
Весь он был не больше пятилетнего ребенка, с головы до пят покрыт густой темной шерстью, вот только физиономия не шерстяная – этакое кругленькое сморщенное личико. Посередине этого личика возле бугорков-щек и толстоватого носа горели ярко мерцающие глаза.
– Вы тут одни... живете? – поинтересовалась Сеня.
– Что значит одни? Нас, что, много?
– Просто я к вам "на вы" обратилась – так полагается.
– У кого это полагается? И куда полагается? Надо это срочно переложить! Будем "на ты" – и, пожалуйста, без этих глупостей... Понапридумают невесть что, потом в этой путанице барахтаются, хлюпают, ноют, а потом жалуются, что никакой жизни нет или что мир плохо придуман... Эх-хе-хе... да! Нет, пожалуйста, мне без фокусов, Колечка!
– А что такое Колечка? – полюбопытствовала Сеня, привстав с матраса, чтобы поставить на стол пустую кружку.
– Не что, а кто, – сурово ответствовал домовой, подливая ей в кружку отвару из старого закоптелого чайника, который он ловко выудил из-под фанерного ящика.
– Колечкой я буду называть тебя в минуты благости и душевного равновесия. Будешь у меня моя Колечка, и никто так звать тебя больше не будет. Это наш с тобой первый заговор. Ну как, нравится?
– Очень! А заговоры ещё будут?
– Не слышу обращения по имени...
– Пров Провыч... будут у нас ещё тайны?
– Можно просто Проша. А без заговоров и тайн нам никак нельзя – иначе ведь скучно – ты не находишь?
Он пробубнил это гнусавым своим голоском и, вновь соскользнув со стула, – а надо сказать, что все движения его были бесшумными, – приковылял к Сене и поправил на ней сбившийся плед.
– Пров Про... Проша, можно спросить?
– Не стесняйся!
– А что, обо всем можно спрашивать?
– А ты привыкла к тому, что не можно? Ох, бедная...
– Ага, не можно! Как это ты здорово сказал! Я хотела... ну, то есть... домовой – это кто? И как получилось, что рухнуло дерево и тебя придавило? И сколько тебе лет и всякое такое... ну, про домовых. Ты понимаешь?
– Было бы странно, дитя мое, если б не понимал! Ты обо мне, видимо, очень дурного мнения.
Проша насупился и отвернулся, фыркая и сопя. Сеня осторожно коснулась его густой мягкой шерсти и... рука прошла сквозь нее, как будто перед нею была пустота. Она испугалась и отдернула руку. А потом протянула её снова, пытаясь дотронуться до мясистого носа... носа не было. Ничего не было! То есть, было, конечно, но она не могла этого осязать...
А Проша в миг оказался у неё за спиной – он присел на краю матраса с противоположной стороны и гримасничал, растягивая рот до ушей, а руки, как в ускоренной съемке, росли на глазах... Вскочил, подпрыгнул, перекувырнулся через голову, вырос вдвое, втрое – чуть ли не до потолка, переплыл комнату, не касаясь пола, поскреб потолок – тот отозвался негромким, но внятным гулом, потом стал снижаться... комната накренилась... и Сеня не удержалась – вскрикнула, вернее скрипнула не своим голосом: "Мама!"
И тотчас стены и потолок заняли положенные им места, а домовой, смущенный и улыбающийся, сидел на корточках перед ней. Он был прежний домашний, уютный, маленький, он ласково сжимал обеими лапами её похолодевшую руку, он, потупясь, гнусавил какие-то ласковые слова, пыхтел, как еж, и многословно, сбивчиво извинялся...
– Колечка, ты прости меня, дурака! Это я от радости чудить начал – я ж ведь сколько лет тут в глуши сижу... Одиночество, понимаешь, штука скверная! Когда ни единой живой души, а только нежить одна... Ты мне верь, я тебя и пальцем не трону! Никогда даже пальчиком... вот, посмотри...
Он протянул к ней свои ладошки и она увидела, какие они маленькие и безобидные. Каждый коричневый кривенький пальчик был затянут сморщенной плотной кожицей, а вместо ногтей или когтей росли узенькие пучочки шерсти, словно колонковые кисточки.
– Видишь? Разве такими лапами можно причинить зло? Да, ни в жизнь! И не мое это дело, не люблю я этого... жуть как не люблю. Я могу, конечно, это правда, этого не отнять! Многое я могу учудить, Колечка, такое, что тебе и не снилось. Но зачем? Есть в этом смысл? Нет в этом смысла! К этому я давно пришел. Вот! И тебя вот встретил... да. Ты спрашивала, кто такой домовой? Отвечаю – дух. Скажу прямо – нечистый! Но к этому мы с тобой вернемся чуть погодя. Да. Обязательно! Потому что очень важно мне это. А духи – они могут в разных обличьях являться. Но сперва я тебе в своем показался. Такой я и есть! Что, не нравлюсь?
Он склонил голову набок, заглянул ей в глаза и такая мольба вдруг в них прочиталась, такая надежда, что Сеня не выдержала и кинулась к нему, позабыв, что перед нею дух и руки обнимут сейчас пустоту. Но... этого не случилось. Ее руки обнимали теплое и пушистое существо, вполне осязаемое и живое. Ей показалось даже, что она услышала как бьется где-то там, под этой густой мягкой шерстью сердце. Живое сердце!
– Прошенька, что ты... Я и не думала обижаться. Просто... мне стало немного не по себе. А ты... ты мне очень нравишься, просто ужасно, только... ты больше не пугай меня, Проша, пожалуйста!
– Все! Заметано! Слово даю! Никогда больше не буду пугать. И превращаться не буду. Буду такой, как есть. А уж ты как хочешь – можешь любить, можешь не любить...
Он вздохнул и почесал голову лапами. А Сеня наклонилась к нему, немного помедлила, поцеловала и... заплакала.
– Колечка, ты чего? – всполошился домовой и засуетился, закружил возле нее, всплескивая лапами. – Это что ж... только слез нам с тобой не хватало! Сеня, маленькая моя! Ты чего это, а?
А она всхлипывала, набирала воздуху, чтоб успокоиться, и разражалась новым потоком рыданий. Все только что пережитое попросту не умещалось в ней и слезами рвалось наружу.
– Прошенька... Ох, миленький... Не обращай вни...мания! Это я просто... угу! Я постараюсь больше не плакать.
– Да уж, Колечка, постарайся! Я понимаю, конечно, что мой вид может порождать только слезы, но все же... ты уж сдерживайся как-нибудь. А? Уж постарайся, пожалуйста...
– Прошенька, дорогой, не обижайся на меня, ладно? Я ведь человек, то есть, девочка, то есть... ну, ты понимаешь! И я к тебе ещё не привыкла. И... наверное у вас все не как у людей. Вот я и могу что-нибудь сделать такое... заплакать или ещё что... Только я не нарочно. И я постараюсь себя контролировать.
– Себя что? – Проша весь как-то округлился от этих слов, шерсть на нем встопорщилась и распушилась. – Что это такое: "контролировать"? Откуда ты этаких слов нахваталась?
– И ничего страшного... Так моя бабушка говорит. Она мне часто напоминает: "Надо себя контролировать!" Ну, это потому, что я сначала сделаю что-нибудь, а потом уж подумаю. Я очень эмоциональная! – пояснила Сеня и с внезапным испугом поглядела на Прошу. – А это, что, плохо, да?
– Ох-хо-хонюшки! – он с минуту молчал, изучая её, а потом затопал по комнате, припадая на правую лапу. – Да, придется мне с тобой как следует повозиться. Полный сумбур в голове! И чем это, скажите на милость, заняты нынешние родители? Что у них такое в голове варится, если не видят, что их дети – оторвыши чистые...
– А что такое... оторвыши?
– Знаешь, время года такое есть – осень? – заложив передние лапы за спину и картинно выставив вперед заднюю, степенно и с расстановкой прогнусавил Проша.
– Догадываюсь... – буркнула Сеня и в свою очередь насупилась, потому что можно было, конечно, считать её легкомысленной, но держать за полную идиотку – это уж слишком!
– Не огрызайся, со старшим ведь разговариваешь! Как-никак, мне чуть поболее шестисот лет! Да, о чем я? А, так вот! Значит, осенью листочки с веток срываются? – вопросил он с самым значительным видом и сам же себе ответил, – срываются! Что про них говорят? Разное говорят – например, что оторвыши полетели. Или ещё – сорванцы лепестят. Шугаются... А! – он мечтательно закинул голову и какое-то время беззвучно шевелил коричневыми губами, скрытыми в складках щек и выпирающего картошиной подбородка.
– Да, о чем это я? – очнулся он наконец и заметно позеленел. – Что-то я того – размечтался. Детство вспомнилось. Я тогда очень любил в слова играть. Человеческий язык осваивал...
– Прош... – несмело шепнула Сеня. – А вы... то есть, духи. Вы на своем языке разговариваете?
– У нас вообще нет того, что ты называешь языком. Для нас словом является мысль.
– Как это?
– Наша речь не звучит. Мы понимаем друг друга без слов – мысленно. Но это тебе знать вовсе не обязательно. Все равно за один раз всего не расскажешь... Но скажу тебе, что говорить по-вашему, по-людски люблю. Занятное это занятие! Мы и сами – между собой часто для разнообразия говорим на людском языке. Ну, это для нас как игра, если хочешь... Хотя на самом деле слово совсем не игра! Но я не об этом. Это для тебя слишком сложно. А так... ну, например, у нас много собственных словесных придумок есть. Вот эти оторвыши, которые от ветвей своих оторвались – это моя личная придумка. Оторвыши – вы и есть. Люди, то есть... Не все, конечно! Но большинство... Понятно тебе? – он искоса, с некоторым подозрением глянул на Сеню, как видно, в расчете углядеть в ней этакую зацепочку, которая позволила бы прочесть ей очередную нотацию. Но не найдя таковой, – Сеня сидела смирнехонько, точно первоклассница на уроке, – хмыкнул и продолжал.
– Все сейчас не по правильному устроено. Как говорится, не по-людски! Раньше-то...ох! – он закряхтел, отвернулся, затопотал к печке, приоткрыл заслонку и всунул голову внутрь.
Сеня ахнула – он же сожжется! Но Проша как ни в чем не бывало извлек головушку из огнедышащего жерла и, несколько успокоившись, пояснил, что к столь непривычному методу самоуспокоения прибегает, когда чересчур разнервничается, вспоминая о милом сердцу старинном житье-бытье...
– Это у тебя как бы вместо валерьянки? – догадалась Сеня, кивнув на пылавший в печи огонь.
– Вот-вот, вроде того... – он вдруг как-то весь сник и скукожился. Да, времечко-то бежит! Надо бы тебе...
– Что? – Сеня так и подскочила в испуге, боясь, что Проша её погонит.
– Понимаешь, скоро светает... Хватятся тебя! А родителей бередить грех. Так что, давай-ка домой.
– Прошечка, миленький, – Сеня сорвалась с места, кинулась к домовому, присела на корточки перед ним и, уже совсем не боясь, зарылась лицом в теплый мех. – Как же так? Мы ведь только с тобой познакомились, только встретились, столько всего интересного, а ты – домой! Это же ужас один...
– Э, нечего, нечего, – ворчал растроганный домовой, ласково вытирая ей слезы. – Сама ведь говоришь – только все началось. Все у нас впереди, успеем и наговориться, и вопросов назадавать... да и дел у нас с тобой невпроворот.
– Правда? – вся просияла девочка. – И ты меня... принимаешь?
– Что за глупости ты морозишь, честное слово! – заворчал Проша. – Я тебя, что, в игру принимаю? Это, милая моя, жизнь. Реальность! Самая настоящая! Это тебе не сказки, – пробурчал он совсем тихо себе под нос и отчего-то снова весь сник.
– Проша... эй, ты чего? – Сеня наклонилась к темнокожему личику, пористому как кожура апельсина.
– Устал я. Совсем устал. Больше так не могу... Все, баста! Недаром ведь предупреждали меня этой ночью...
– Кто тебя предупреждал? О чем? – заволновалась Сеня. – Расскажи мне, пожалуйста!
– Так ведь ты меня спасла, Колечка! – еле слышно прошепелявил совсем угасший Проша. – Предупрежденье я получил, чтоб, значит, бросил глупостями заниматься и порядок в своей жизни навел. А не то...
– А что будет? – выдохнула Сеня. – И разве кто-то может тебе угрожать?
– Ха! Она ещё спрашивает! Ты думаешь, домовые – высшая инстанция на земле? Высшие существа? А?! Фигушки... Эко их сколько над нами – и темных и светлых сил... Домовой – он что: от людей отстал – к чертям не пристал! Так о нас говорят. Ох, Колечка, долгий это разговор, а нам с тобой надо ещё о многом-премногом надо поговорить, чтоб ты хоть что-то понимать стала. Учат вас ерундовине всякой, а чтоб ребенку про душу рассказать и как её хранить и выращивать – нет, про то удавятся, а не расскажут! Тебе сколько годков-то?
– Тринадцать.
– Во, чертова дюжина! Эк тебя угораздило! Ну да, самое время с домовым пообщаться!
– А моя бабушка говорит, для неё это самое счастливое число.
– Ну и фрукт твоя бабушка! Ладненько, с этим мы разберемся. Ты погляди-ка: светает уже. Ступай-ка ты восвояси.
– Ой, а может, не надо?!
– Надо, Колечка, надо, – твердил домовой, подталкивая девчонку к выходу и неслышно топоча у неё за спиной. – Завтра, как смеркнется, приходи. Я тут буду. В последнее время я каждый день тут. Тебя поджидал. Вот и встретил. И спас вот...
– Ты меня спас? – опешила Сеня.
– А ты думаешь, сама, что ли, угнездилась на самом краю колодца? То-то и оно! Он уж тебя подцепил и повлек, да я вовремя перехватил.
– А кто это "он"? Ой, скажи мне скорей, я ж до завтра не доживу!
– Всему свое время. Потерпишь! Слышишь, в деревне уж петухи поют... Сейчас твои почуют, что тебя нету. Нельзя родителей мучить, поняла? Все, быстро домой! А к вечеру чтоб тут была. Вопросы есть?
– Буду, Прошенька. А пораньше нельзя?
– Экая сумбурная девочка, честное слово! Запомни – на мой вопрос отвечать надо так: "Вопросов нет!" Поняла?
– Ага.
– Ну вот. А пораньше вообще-то можно, но не сегодня. Дела у меня. Освобожусь только к вечеру, часикам к семи. Поняла?
– Нет вопросов!
– Ну вот, так-то лучше. Ну тогда до вечера, Колечка! – и такая нежность дрогнула в хрипловатом его шепотке, что у Сени сердце перевернулось. – Ну что уставилась? – каркнул он, отворачиваясь и заслонясь от неё лапкой.
И тогда она осторожно отвела его лапу и заглянула в глаза... Не было больше в них жутковатого фосфорического мерцанья, только заботливость и надежда...
– Ты это... отоспись как следует, поняла?
– Обязательно! – крикнула Сеня уже на ходу... и тут будто ветер дунул ей вслед – к дому полетела она как на крыльях, не замечая ни усталости, ни расстояния.
И кажется, через миг уже лежала в кровати. Глаза ещё глядели прямо перед собой – в сад за окном, сереющий в предрассветной дымке. Еще раскрытые губы шептали: "Вот оно! Этот мир есть. И он – мой, он впустил меня! Там есть Проша. Он ждет..."
Но вот моргнули ресницы и веки смежились... и Сеня спала, спала! Без памяти и сновидений.
Глава 3
НЕВЕСЕЛОЕ УТРО
Сеню разбудил громкий гул голосов и звон посуды, доносящиеся с веранды. Похоже, взрослые опять ссорились. Значит, наверняка, попадет и ей. Так уж было заведено: чем больше старшие кипятились, тем верней, что кто-то из них выпустит пар, наказывая детей – её или Костика – это уж кто под руку попадется.
Вставать не хотелось. Но в памяти смутно теплилось какое-то радостное событие. Что-то случилось вчера. Ну конечно, переезд, дача! Но не только это. Что-то еще... Но что?
Сеня потянулась, протерла глаза. Какое счастье, каникулы! Столько впереди интересного! Она ведь ещё толком дом не осмотрела, окрестности не разведала. Говорят, тут и лес, и речка, и какой-то овраг с остатками древней кладки... Все-таки кое-что она вчера увидала: сады чудо как хороши! Только вот... стоп! Что-то ей помешало. Опасность какая-то. Люк!
Сеня рывком соскочила с кровати. Ночные её приключения разом ожили в памяти. Да нет, этого не могло быть, это наверное сон! Домовой, тени огня на стене... Сон! Точно, это был сон. Но какой удивительный...
Сеня раздернула занавески, выглянула в сад. Маргаритки! И какой-то неведомый куст, весь усыпанный кружевными розовыми цветами, да так густо, что листьев не видно... Надо срочно понюхать!
Она принялась одеваться, решив выбраться из дому той же дорогой, что и во сне – через окно. Так интереснее. Да и не очень хотелось выходить через общую проходную комнату на веранду – тотчас возьмут в оборот, мерзкую гречку небось есть заставят!
На спинке стула висели джинсы и маечка с надписью "Happy girl". Именно эта майка и джинсы были на ней вчера. Слабая надежда шевельнулась в душе и, протянув руку, Сеня коснулась одежды – а вдруг она мокрая? Ведь ночью шел дождь – вон, дорожки ещё не просохли – и если её ночная вылазка вовсе не сон, то ткань должна быть промокшей. Зонта-то у неё не было! Но майка была сухой. И джинсы тоже сухохонькие, а ведь джинсовка сохнет ужасно долго! Нет, как ни жаль, – вздохнула Сеня, – но ночная вылазка только сон...
Она уже перекинула одну ногу за подоконник, когда дверь в комнату распахнулась и на пороге возникла мама.
– Это что ещё за выдумки? Кажется, среди людей принято выходить в дверь, а не в окно!
– Да, я знаю, мамочка. Доброе утро.
– Скорее добрый день. Мы второй завтрак заканчиваем. Как себя чувствуешь? Голова болит?
– Нет, мамочка, что ты! Все в полном порядке.
– Не выдумываешь? Ну ладно. Я разузнала – здесь, на дачах есть врач говорят, очень милая женщина. Никогда никому не отказывает. Но номера её участка наши соседи не знают. В сторожке спрошу. А пока пойдем на станцию в поликлинику. Сторож сегодня выходной и сторожка закрыта. Так что, вперед, друг мой. Позавтракай – и пойдем.
– Ну что ты, я правда хорошо себя чувствую. Не надо поликлиники, а?
Леля внимательно оглядела дочь, прикоснулась губами к прохладному лбу, заглянула в глаза...
– Ну хорошо, убедила! Быстро умываться и кушать!
Пришлось исполнять приказание. Кое-как умывшись в тесной кухоньке, где было не повернуться, потому что все пространство занимал громоздкий буфет и допотопный пузатенький холодильник, Сеня расчесала спутавшиеся волосы и выползла на веранду. От яркого солнечного света она зажмурилась и прикрыла глаза ладошкой.
– А-а-а, сонная тетеря! – приветствовал её дедушка. – Давай-ка, садись, пока булочки все не слопали.
– Это у неё на почве отравления кислородом, – прокомментировала бабушка внучкино позднее пробуждение, – сонный обморок приключился. В городе организм выхлопными газами дышит, а тут, на природе кислородцу глотнул – и брык! – ножки кверху!
– Да уж, местный кислород надо порциями принимать. Как лекарство, поддакнул дед Шура. – Так ведь, Мосина? Давай после завтрака в лес сходим?
Сеня с укоризной поглядела на деда. У них был негласный уговор: звать её излюбленным дедовым прозвищем – Мосина – только без свидетелей, наедине. Но, как видно, переезд не её одну выбил из колеи – и деда тоже. Поняв, что проговорился, дед Шура испуганно прикусил язык, незаметно подмигнул внучке: мол, никто и внимания не обратил на наше заветное имечко... И тихо шепнул:
– Не боись, старушка, прорвемся!
Это "прорвемся" было излюбленное дедово словцо, которое он перенял от одного из приятелей папы. Приятеля этого, как Сеня подозревала, дед терпеть не мог, а вот словечко его прижилось. Приятель – человек бойкий – первым из папиного отдела начал заниматься бизнесом, то ли ларек открыл, то ли ещё что... Только на все сомнения и предостережения сослуживцев отвечал: "Спокуха, ребят, прорвемся!" Отчего он так раздражал деда Шуру Сеня не знала, только дед, скрывая свое истинное отношение к чему-то за шуткой, ехидной подколочкой или глухой молчанкой, обычно держал свое мнение при себе.
Эта дедова выдержка Сеню прямо-таки восхищала. Дедушку она очень любила, между ними установилось особое тайное взаимопонимание, и если б не это – она вряд ли способна была выдерживать изнурительные семейные перепалки. В самый разгар ссор, чаще всего возникавших за столом, дед подмигивал ей, иногда тайком под столом пожимал её руку, когда лавина упреков обрушивалась на нее... И когда её лапка оказывалась в крепкой дедовой ладони, такой сильной, спокойной, – дед и по сей день железные скобы гнул, – ей становилось легче.
Вот и сейчас, когда дед ей подмигнул, Сеня сразу же успокоилась, вякнула: "Доброе утро!" и уселась за стол.
Папы и Костика не было – ушли на станцию за продуктами. Стрелки часов распялились на циферблате – половина двенадцатого. Ничего себе, полдня пролетело! Надо срочно перехватить чего-нибудь и заняться исследованием незнакомой местности. То было её излюбленное занятие, которому она предпочитала предаваться в одиночестве, труся бодрой рысцой и не уставая вертеть головой во все стороны. Сеня и жила так – бодро рыская в одиночестве, потому как была той единственной девчонкой в мире, с которой всегда интересно!
"Да, компанейской нашу девочку не назовешь!" – горько вздыхая, сетовала бабушка Дина – папина мама. И это, пожалуй, было единственное её мнение, не вызывавшее в семье разногласий. Бабушка Дина с папиной сестрой тетей Маргошей – должны были приехать к ним в следующие выходные. Здесь, на даче лето решено было провести малым составом: мама, дети, бабушка Инна с дедом Шурой, а папа только по выходным. Снять дом побольше было их семье не по средствам – зарабатывал только отец, крутился на двух работах, а мама подрабатывала на дому переводами, потому что в тур агентстве, где она работала, зимой провели сокращение штатов, и мама как раз под него угодила.
По иронии судьбы семью в последнее время кормило папино хобби – он все ещё числился в своем научно-исследовательском институте, где зарплату не платили вот уже полгода, а зарабатывал на жизнь фотографией. У него завязались неплохие контакты с редакциями двух-трех солидных журналов. Однажды он, ни на что особенно не надеясь, зашел в редакцию и показал свою натурную съемку, а там за него уцепились, потому что у папы был редкий дар: предметы или пейзажи на его фото были совсем как живые... А с весны он ещё пробовал себя на поприще рекламы – за рекламную съемку очень хорошо платили. В фирму, занимавшуюся рекламой, папу пристроил как раз тот приятель, которого так недолюбливал дедушка. Звали его Валетом. То есть, разумеется, у него имелось и имя и отчество, но институтская кличка "Валет" потянулась за папиным однокашником и во взрослую жизнь. Впрочем, ему это, похоже, совсем не мешало. Как раз в мае этот самый Валет устроил для папы очень выгодный заказ, и за одну-единственную фотографию папа получил столько, что на эти деньги смог снять дачу для семьи на все лето. В своем горе-институте он и за полгода столько не зарабатывал... И теперь папа был страшно горд, а к его мнению на семейном совете стали прислушиваться. Для детей не было особым секретом, что в их семье верховодили женщины, и оба они – и Костик, и Сеня – считали, что это в порядке вещей.
Сеня рассуждала приблизительно таким образом: не все ли равно, кто зовется главой семьи – бабушка, папа, мама... Было бы хорошо и хоть иногда – весело. Она так и расцветала, когда кто-нибудь начинал шутить, балагурить, а другой подхватывал... и начиналось! Шутки, смех, счастливые мамины глаза, дедушка, срывающий с вешалки дамскую шляпку и начинавший представлять в лицах одну из знакомых дам... Ах, как Сеня любила такие моменты! Тогда она начинала догадываться, что наверное семьи бывают разные и не во всех заведено, как у них, что в доме может быть свое особое настроение, как у каждого – свое выражение лица. Где-то – мир и покой, где-то – смех и веселье, звенящая неугомонная жизнь... А где-то – вот такой мрак как у них, когда вечно все недовольны и обвиняют друг друга во всех смертных грехах. Нет, она понимала, что гнездится этот мрачный настрой в маме с бабушкой. Точнее все-таки в бабе Инне, потому что мама иногда старалась обернуть все в шутку, разрядить обстановку, но скоро сдавалась, подхваченная мощным течением Угрюм-реки, в водоворотах которой тонула её семья. И истоком этой гиблой реки была баба Инна.
Конечно, Сеня не понимала ещё всех тонкостей во взаимоотношениях взрослых. Умом не понимала, но интуитивно все чувствовала. Она знала, что её близкие – добрые, хорошие люди, но едва они соберутся вместе – пиши пропало! Заедают друг друга до полусмерти!
И втайне она мечтала, что когда вырастет, у неё будет дружная большая семья, где не будет ругани и вечных ссор, где никто не будет ни в чем обвинять друг друга, а каждого будет поджидать в доме теплый защищающий круг – круг любви! Она мечтала, что у неё будут дети – много детей, а мама Леля, их бабушка, будет нянчить их, петь им песенки и ещё вязать – это непременно, это обязательно! Что ещё будет в её семье? О, конечно, всякое, самое разное! Она и сама толком не знала – что. Почему-то не хотелось вдаваться в подробности. Потому что тогда неминуемо возникнет вопрос, на который нужно ответить. Вопрос: КАК этого достигнуть. Как добиться того, чтобы дом согрела любовь...
Перед этим вопросом она пасовала. Потому что, не знала – как. Ей хотелось только, чтобы в её семье жили и дед, и папа, и мама, и бабушка жили долго-долго... Только бабушка перестала бы вечно хмуриться, а папа хлопать дверью, выбегая из комнаты. Но для этого должно было совершиться чудо! И Сеня его ждала.
Сеня бы сбилась со счета, если б стала перечислять, чего не должно быть в её добром доме. Но он будет. Обязательно! А иначе никак нельзя. И все, что необходимо для дома, для уюта и для любви, – о, это она придумает! Конечно, придумает и продумает во всех деталях. Но это будет потом, когда она станет взрослой. А пока... пока ей нужно отстраниться от всего, что происходит в семье. Не обращать на это внимания. Жить в своем мире, а в семье – понарошку, потому что её жизнь начнется потом.
Вот и сейчас, намазывая хлеб маслом, Сеня задумалась. Из этого отрешенного состояния её вывели гневные причитания бабы Инны.
– Ну что они себе думают? День, считай, потерян! Уже двенадцать почти, а так ничего и не сделано!
– Мам, а что ты хотела? – проронила мама Леля, задумчиво глядя в сад.
– Да мало ли... Я просила Колю чердак разобрать – нужно сложить туда кое-какие вещи хозяйские. Дров нет – в лес надо сходить.
– Мама, какие дрова? Теплынь! Вчера натопили, чтобы дом после зимы прогрелся, но при такой погоде топить каждый день – это глупо. Двадцать пять градусов в тени – посмотри на термометр!
– Леля, это ведь май – земля не прогрелась! И потом детские комнаты на северной стороне – там же сырость... Нет, надо топить!
Леля не стала спорить и только пожала плечами. Но боевой дух в бабушке ещё не угас.
– Ну, где твой муж? Я ведь просила купить только самое необходимое. До станции – минут двадцать от силы. А их нет уже больше двух часов.
– Могут они просто погулять, осмотреться? Сейчас появятся, не беспокойся. Что за пожар?
– Надо картошку сажать. Я просила взять ведро на посадку.
– Мам, дорогая моя, ну зачем? – мама Леля начинала вскипать. – И участок не наш, и возня эта... Ну, посадим ведро – и точно такое же выкопаем, если не меньше... Мы же не огородники – ни опыта, ни желания нет. Я, например, ковыряться в земле не намерена.
– Вот, всегда так! А я не могу, слышишь, не могу смотреть как земля пропадает! Тут же сколько всего можно посадить, ты только подумай – и морковку, и свеклу... петрушечку обязательно, лук. Что еще? Ну, о картошке уже говорила – непременно посадим. И что ты за глупости городишь – мол, не получится... Все вырастет! Если, конечно, руки приложить.
– Хочешь – прикладывай! А я приехала отдыхать. Мне в городе забот во! – мама провела ребром ладони по горлу. – Не хватало ещё с утра до ночи на грядке торчать!
– А ведь придется, милая, придется! Ты ведь не хочешь детей пестицидами травить – вот и надо свое вырастить. Чистое, безнитратное! Вам, молодым, придется – мне ведь наклоняться нельзя. Отдыхать она приехала! Сама знаешь, я еле хожу... А-а-а, появились! – баба Инна переключилась на новый объект: по дорожке шли папа с Костей, нагруженные сумками и пакетами. – Ну, выкладывайте, что купили. И что вы так долго, Коля, у меня даже голова разболелась! Просила же не задерживаться...
– Там на рынке народу полно, пришлось в очередях постоять. Вот, все как просили: картошка, лук, молочное всякое, крупы... Уф, дайте пожевать-то чего-нибудь!
Костя уже вертелся возле стола, хватая сыр, колбасу и одновременно помогая отцу выгружать из заплечного рюкзака продукты.
– Надо было мне на велосипеде сгонять – быстрее было бы... пробормотал он с набитым ртом.
– Костик, сядь за стол! Ну кто так ест? Ой, Коля, йогурт не тот! Я же "Фруттис" просила... И картошка не ахти... совсем не ахти! Такую сажать нельзя. Да её легче выбросить!
– Мама! – не удержалась Леля, пытаясь погасить разгоравшийся скандал. За спиной матери она делала мужу знаки, чтобы тот не реагировал на тещины резкости.
Сеня, давясь, доедала остывшую кашу. Нечего сказать, веселенькое утро!
"Надо по-быстрому смыться!" – решила она и стала выбираться из-за стола, стараясь ускользнуть незамеченной. Но это не удалось: бабушка, продолжая упрекать дочь и зятя в невнимании к ней, собрала со стола грязную посуду и, прижав эту груду к груди, понесла в кухоньку. А Сеня невзначай оказалась у неё на пути...
