Текст книги "Перстень старой колдуньи"
Автор книги: Елена Ткач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
– Боже мой... – неслышно шепнула Женя, закрывая лицо ладонями.
– Ну, нагляделись? Пойдемте.
Левшин с радостью глядел на ребят. Нет, видно и молодое поколение не разучилось чувствовать – не зря он отдал своему делу столько сил... да, почитай, всю жизнь.
Уходить от этого сказочного места не хотелось, но быстро темнело, иЛевшин увлек ребят за собой. Они миновали маленький местный магазинчик, куда заглянули и прикупили ещё кой чего из продуктов. А потом оказались в длинном двухэтажном строении из потемнелых бревен вроде барака, где, как видно, обитало множество семей.
– Вот тут я и живу! Ну, раздевайтесь, не стесняйтесь – будьте как дома.
Махонькая комнатушка. Стол, стул, креслице. Полки с книгами. Узенькая кровать. Одноконфорочная обгорелая видавшая виды плитка в проходике за занавеской... Жилищеотшельника.
– Семья моя – в Москве, – пояснял Нил Алексеевич, быстро и ловко нарезая хлеб, открывая банки с консервами, доставая пластиковую коробочку с печеночным паштетом, который для него заготавливала жена.
– А как же... – Никита не выдержал. – Как же получается: ваша семья там, а вы – здесь?
– Вот так и получается, – смеялсяЛевшин. – Но я частенько к ним в городезжу.
От долгой поездки, морозного дыханья сочельника и всего увиденного у ребят проснулсязверский аппетит.Левшин открыл бутылку архиерейского кагора, налил себе рюмочку и понемногу плеснул своим юным гостям.
– Ну, милые вы мои, с Рождеством! Не положено, конечно, – разговляются православные только после заутрени, да и сам-то я почти не пью. Но раз такие гости у меня, и в любимый-то праздник...
Они выпили, закусили еще, и Нил Алексеевич утвердил на столе праздничную церковную свечечку – она былакрасного цвета. Зажег... и каким же теплом, каким покоем повеяло, точно не были они за тридевять земель от дома!
– Нил Алексеевич... – осмелел Никита и решился задать хозяину вопрос, который давно его волновал. – Я слышал... история была у вас с этой скамьей какая-то необыкновенная.
– Хм, с этой скамьей необыкновенных историй было превеликое множество. А та, что ты слышал... наверное, про то как я её впервые нашел.
– Да, да – она самая! – разгорелся Никита.
– Ну... было такое дело. Я приехал сюда совсем зеленым парнишкой помоложе был, чем вот вы сейчас. Дело было после войны – всюду разруха, запустение... Сад и окрестности сплошь поросли всякими сорняками, крапивой. И вот как-то угораздило меня залезть в эти заросли. И чего потянуло? Гляжу – а среди высоченной крапивы, в самой её гуще деревянный какой-то ящик стоит. Из досок сколоченный вроде короба. Ну, я, естественно, решил разведать, что в этом ящике. Пробираюсь потихонечку, крапиву осторожненько веткой раздвигаю... добрался. Поковырялся там, тут, смотрю: одна доска совсем хлипкая. Как говорится, едва-едва держится. Я её чуть наподдел – она и оторвалась. Другую ковырнул – та же история... И образовалась в ящике этом дыра, в которую такому мальцу как я, вполне можно было пролезть. А ящик-то прямо огромный – помню, меня ещё размеры его поразили. Ну, я туда... Влез. Озираюсь. Темно. И вдруг... Даже описать не могу – в этой тьме, в затхлом воздухе вдруг блеснуло что-то. Потом еще. Это луч солнца упал в дыру, которую я разломал. И в луче этом ожила и зацвела невиданная красота – блистанье красок! – переливчатых, ясных, – таких... в общем тогда я такого и не видал никогда, и объяснить бы не смог. Только вижу – чудо! Самое настоящее. Я потер рукавом кусочек, который изумрудом горел: смотрю навроде изразцов что-то. Только совсем особенное. И дальше такое, и все это сооружение в ящике – чудо это самое и есть! Я от восторга онемел сначала и даже не очень-то шевелился. Может, это меня и спасло. Потому что, вдруг чую: вокруг начинается какое-то шевеление. И очень неприятное шевеление, надо сказать! Гляжу – шершни. Целые тучи шершней... Да, какое там – их несметные полчища! Оказалось, внутри было громадное гнездо этих тварей. И я своим появлениемих потревожил. Я там, внутри скукожился, голову руками обхватил и замер. Сижу – ни жив, ни мертв... А они всего меня, каждую клеточку облепили – покрыли, точно живым панцирем.
– Ох! – всплеснула руками Женя.
Никита бережно взял её ладошку в свою, и сидя так, слушали они дальше этот удивительный рассказ.
– Ну, думаю, если жалить начнут – все, каюк! Ведь сколько там:трех ли – пяти укусов этих миляг достаточно, чтобы убить лошадь. А уж человека-то и подавно... А их тут – тьмы, и тьмы, и тьмы... Они ползают по мне, ползают, вроде, принюхиваются. Но меня спасло то, что я всего себя в кулачок зажал и сказал себе: "Не шевелись!" И не шелохнулся даже. А твари поползали-поползали, – часа два примерно это мое заточение длилось, – и потихонечку в свой дом убрались. Восвояси! А я еле живой оттуда выбрался и домой побежал. Вот и вся история.
– Ой, Нил Алексеевич! – в восторге Женя готова была его расцеловать. Как это здорово! И так вот вы и нашли свою скамью, а потом пол жизни занимались её реставрацией?
– Не свою, а Врубеля.
– Да, конечно, Врубеля... Но ведь она почти вся была разрушена, а вы буквально из ничего по кусочкам её так собрали, что вон она стоит – на горе – и никто никогда не скажет, что реставрирована. Это же такое искусство, Нил Алексеевич! Вы тоже по-своему великий художник.
– Э-э-э, деточка! – Нил Алекеевич помрачнел. – Во-первых, там табличка имеется, где сказано: кто, да что это дело сделал. Ну да ладно... А я яремесленник, только и всего. Занятие мое – ремесло. И не нужно путать искусство художника и работу простого мастера. Мастеров на Руси – эвона... – он обвел комнату широким жестом.
Никита под столом старательно наступал Жене на ногу. Но она и сама поняла, что разговор этот – о высочайшем его искусстве – их хозяину отчего-то неприятен.
– А уж если говорить, – разговорился сегодня я что-то! – то скажу так. Эту историю я вам рассказал, потому что вы только-только в жизнь вступаете. Если хотите, в ней – в истории этой – образ дан, образ художника. Да, что там – каждого человека, если только он человек, а не тля бесполезная... Потому что творчество – оно каждому дано, в любом деле свою красоту найти можно. А творение красоты – дар Божий.И к ней – к красоте, человек с самого детства, даже не понимая того, душой стремится ... А она всякого хоть раз в жизни зовет, сердце все насквозь обожжет... и все. Позвала – иди! Аповерил в себя ишагнул за ней – свет её навсегда уж с тобой.Ему нельзя изменять. Это долгий путь, и не всякому он по плечу. На пути этом, ох, как несладко! В особенности,настоящему художнику, который сам себе предъявляет самый суровый счет. Множество испытаний, – тяжких, порой, трагических... Разлад с близкими, разлад с собой! И часто на волосок от смерти художник! И чем выше дар его – тем серьезней будут посланы испытания. Слишком многое тут, на земле, против этого света повернуто. Да и Господь испытует: осилишь? Справишься? Одолел ли себя, чтобы другим радость нести? Но если вы, детки, в неё – в благодать – поверите... засветит она вам, улыбнется нездешним светом, словно отблеском света высшего, – и тогда ничего и никого уж не бойтесь и знайте, что будете вы с тех пор под покровом защиты и Божьим благословением... Хотя искушения-то... ох, какой силою надо обладать, чтобы справиться с ними и, не сворачивая, по своей тропинке идти!
Он глубоко задумался. Казалось, даже позабыл о своих гостях. А они не решались нарушить его молчание. Видели – и так человек выложился сверх меры, а говорить явно он не любил и к делу этому не привычен...
– Ох, что это я! Ну и хозяин... – всполошился Нил Алексеевич, придя в себя. – Не хотите немножечко прогуляться? В местную церковь заглянем – там сейчас как раз служба идет. Церковь уникальнейшая – изящная как игрушечка, вся расписана Васнецовым, Поленовым, Серовым, Репиным, Врубелем... всех сейчас не перечту. Это редчайший памятник русской культуры начала века гордость Абрамцево! Ну вот, такое у меня предложение. А потом – на боковую. Вы ведь ночуете у меня?
– Ой, я же Марью Михайловну не предупредила! Там же Слоник! – вскочила Женя.
– Евонька, да ничего не будет со Слоником – Марья Михайловна все сделает как надо. Она же говорила, что ей возиться с ним – только в радость. А мы ей завтра гостинцев из Абрамцево привезем.
– Да, тут магазинчик сувениров хороший, – кивнул Левшин, внимательно наблюдая за девочкой. – Послушай, Женечка,как это так: то этот малый тебя Евойвеличает, то Женей... Ты сама-то не путаешься? Евгения – по-гречески благородная значит. Что за имя! Век бы носил, будь я дамой... Ты разве благородство вместить в свою душу не хочешь? Весь век будешь искушения поедать?! – его взгляд был и суров, и насмешлив одновременно.
– А как это... поедать? – не поняла Женя.
– Ну, праматерь нашу, Еву, змей-искуситель соблазнил отведать плод от древа познания. А это людям было запрещено Богом. Все им разрешил, в раю поселил, жизнь дал вечную, любовь и свое отцовское благословение... Только велел – этого одного не трогайте. Так нет! Надо было на своем настоять! Нил Алексеевич вскочил и принялся быстро шагать по комнате из угла в угол. – Она – наша мамаша первейшая – не послушалась. И яблочко от запретного древа сгрызла. А кто подначил её на просьбу Отца наплевать, а? Помнишь?!
– Змей-искуситель, – пролепетала Женя, краснея.
– Во-о-от! И с тех пор мы, людишки-то, из рая изгнаны, вечной жизни лишились, как и многого того... о чем мы с вами, грешные, даже помыслить сегодня не можем. Далеко человек от Небес! Не поднять головы и даже мыслию не дотянуться...
Он закурил вторую папиросу прямо от первой и все продолжал мерить комнату быстрыми нервными шагами.
– Все! Понесло меня! Давайте на воздух...
– Нил Алексеевич... – несмело заикнулся Никита. – А вы... мы тут... Сергей Александрович говорил, что можно к вам с просьбой одной обратиться...
– Ну, давай свою просьбу, – затушив окурок, Левшин уселся на свой топчанчик и обхватил ладонями голову.
– Понимаете... Женя – она лепит из глины. Разные фигурки – зверей там всяких, людей...
– Цветы, – робко вставила девочка.
– Эге! Это интересно. И в чем нужда твоя, Евгения?
– Да я... – она не могла вот так с ходу обратиться с просьбой к жесткому и суровому Левшину, хоть понимала, что он – человек добрейшей души...
– Жене нужно весь процесс освоить, – выручил подругу Кит. – А для этого нужна печка для обжига. И Сергей Александрович нам сказал, что вы можете помочь... вот.
– Хм! Да, узнаю Сережу... – покачал головой Левшин, и непонятно было: осуждает он своего знакомого или наоборот. – Печь такая, какая тебе нужна небольшая и самая простенькая у меня имеется. Но и она не подушка пуховая! Тяжесть это большая. Как вы её до Москвы-то дотащите?
– Я донесу! – поднялся Никита.
И сам тон его голоса – твердый, решительный, и вид его непреклонный, пожалуй, больше всяких слов убедили Левшина.
Он молча кивнул и вышел. А минут через пятнадцать вернулся, неся под мышкой объемистый и явно весомый сверток, обернутый в старенькое одеяло и обвязанный веревками.
– Вот тут все, – он указал на сверток. – Она сейчас в разобранном виде, но Сергей её в два счета соберет.
– А как узнать? – нет, Женя решительно робела перед этим непростым человеком. – Как я пойму, что в ней и как устроено? С ней научиться работать нужно. А есть какие-то книжки для этого?
Ни слова не говоря, Левшин порылся на своих полках с книгами и извлек одну, аккуратно обернутую в газету.
– Это пособие для начинающих керамистов, – протянул он книгу Жене. По ней уж многие ремесло это освоили. Хотя, что это я? Художник керамист не ремесленник... Дай тебе Бог всю жизнь подниматься вверх по невидимой лесенке, к совершенству идти... А чудеса – они всегда восхождение человека как будто вешками отмечают. Чтоб, значит, не мельтешил и помнил – не одинок он. Глядят на него... ведут. И не пропадет он – ангел-хранитель не выдаст, если, конечно, сам себя не предаст. Воо-о-от. Если хотите, это мое вам Рождественское пожелание. Пусть чудеса случаются в вашей жизни... Да, что там – они уже ждут вас! Учтите, – хитро подмигнул им Нил Алексеевич, – все, что загадано в Рождественскую ночь,обязательно сбудется...
Женя смотрела на Левшина во все глаза с каким-то детски-наивным радостным выражением. Ни от кого ещё она не слыхала таких слов. И теперь целительным бальзамом они капали прямо в её раскрытое сердце, прямо в душу, исстрадавшуюся, раздвоенную... Душу, которая мечтала о цельности. О красоте.
– Ну что, друзья, пойдемте! Разговорами сыт не будешь. Давайте-ка на красоту поглядим, свечки поставим...
– Одну минуточку, – Женя рылась в своей сумке. – Я только хотела носки сухие переодеть, а то мои промокли, когда мы по снегу глубокому к скамье пробирались.
Вдруг из её сумочки выпали две глиняные фигурки. Упали на пол с глухимрезким стуком. Левшин поднял их и, поднеся к лампе, стал разглядывать.
Одна изображала лилию с полу раскрывшимися изогнутыми лепестками. Точная мастерски выполненная лепка выдавала руку почти законченного мастера. Лилия тянулась к небу, к солнышку, словно хотела о чем-то поговорить с ним. Искусствовед мог быдобавить, что работа эта выполнена под влиянием стиля модерн.
Другая была фигуркой человека. Растопырив непомерно длинные руки, точно намереваясь что-то сцапать, заграбастать, схватить, клонилась книзу жутковатая человеческая фигурка. Женская она или мужская – трудно было сказать. Скорее всего, какая-то злая бабища! Волосы вздыблены, лицо словно сведено злобной гримасой и как бы сдвинуто, разделено надвое. Верхняя половина вытянута вперед и вправо, нижняя – прогнута и сбита влево. Вместо глаз – темные дуры, замазанные внутри чем-то черным.
– Н-да-а-а, – протянул Левшин. – Ну, понятно: первая работа твоя. А вторая чья? Подруги? Или какого приятеля?
– Она... тоже моя! – выпалила с вызовом Женя и выхватила обе фигурки у него из рук.
Сделала она это так порывисто, что одна из них – лилия – упала и разлетелась на мелкие кусочки.
И тут Никита заметил, что перстень у неё на пальце начал тускло светиться. Он весь день наблюдал за камнем, но тот не подавал никаких признаков жизни.Никитапоймал себя на мысли, что думает об этом злосчастном перстне как о живом существе...
– Но тогда... тогда по-моему тебе стоит как следует в себе разобраться. Подумать зачем ты лепишь эти фигурки и что хочешь этим людям сказать? Ведь любая работа, поделка любая – в них, как в зеркале, душа того, кто их сделал. Вот и помозгуй на досуге, какая твоя душа. Чем она дышит? Художник – он вперед с собой поработать должен – и без жалости к себе, без соплей... а уж букеты, да банкеты – потом!
Левский сказал это сухо, жестко, – Никита даже не ожидал от их гостеприимного хозяина подобного тона по отношению к совсем юной гостье.
– Но, Нил Алексеевич... – попытался он заступиться за Женю. – Может быть, эта фигурка, которая вам не понравилась... а я вижу, что вот эта вам не понравилась, – указал он на скрюченную бабу. – может она у Жени просто не получилась? Всяко бывает – она же только начинает, нигде не училась и вообще...
– Видишь ли, Никита, – продолжал Левшин, немного смягчившись, – они обе – фигурки эти – сделаны, если и не с мастерством, то с хорошим чувством материала. Тот, кто сделал их – Женя – обладает природным чувством формы. А это для керамиста решает все! Остается освоить тонкости: какие пропорции соблюдать для приготовлении глины, какие нужны для глазури, какая температурадля обжига, какой цвет получается при соблюдении тех или этих условий...Это все мастер осваивает со временем. Керамисту нужны: темперамент, смелость, чутье и, главное, чувство формы. И вот этим главным качеством подруга твоя наделена в большой мере.
– Я тебя не хвалю! – обратился он к Жене. – Это все тебе дал Господь Бог. Только вот как ты сумеешь этим распорядиться? Пойми, что художник в ответе: какими творениями он населяет мир. И что за голуби полетят из его мастерской – со злой или с благой вестью... Наша жизнь и без того черной краской сверх меры замазана! Так помоги нам вздохнуть, улыбнуться... подышать спокойно возле вещиц твоих...
Он взял папиросу, подошел к раскрытой форточке и стоял там молча курил и глядел за окно – в ночь. Потом погасил окурок и вернулся к свом притихшим гостям. У них было такое чувство, будто Левшин ощутил вдруг приступ мучительной боли и перемогал эту боль, стоя один у окна.
– Дело даже не в том, что ты слепила эту уродицу! – продолжал он, уже чуть поспокойнее. – И слепила мастерски, поверь мне! Важно то, что ты к ней относишься... как бы это сказать... слово не могу подобрать. А! Словно она часть тебя. Вот! Ты сделала автопортрет. Я не прав?
– Может быть... – Женя отвернулась. – Да, вы, наверное, правы.
– И такой ты себе нравишься?
– Что вы меня все мучаете! – не выдержала девчонка. – С самого утра меня все спрашивают, да допрашивают... не могу больше. Оставьте вы меня все в покое!
Она одним ловким движением зашвырнула фигурку в раскрытую форточку. И принялась судорожно запихивать свои немногочисленные вещички в сумку. Кое-как напялила куртку, про шарф позабыла, шапку в сердцах швырнула поверх вещей... Не могла же она в такой обстановке спокойненько надевать её, стоя перед зеркалом, а нелепо выглядетьсо сбившейся набекрень шапкой Евгения не хотела... Не такая она была девочка! В ней просыпалась настоящая женщина, которая пусть лучше промерзнет до костей, чем будет выглядеть пугалом огородным...
Она было хотела выскочить на улицу не попрощавшись, но в последнюю минуту обернулась на пороге и попыталась изобразить на своем лице подобие улыбки.
– До свидания, Нил Алексеевич. И... спасибо вам. Спасибо за все! Не вспоминайте меня... плохо.
Дверь хлопнула, стылый морозный воздух вздохнул у дверей... Никита как сидел на своем стуле, так и не смог подняться. Он сейчас что-либо плохо соображал.
– Ну? Чего сидишь? – неожиданно тепло улыбнулся ему Левшин. – Догоняй свою подругу. Ты, что, одну её в ночь отпустишь?
Никита стремглав вскочил, в одну минуту собрался, запихнул в карман дубленки Женькин шарф, подхватил тяжеленную печь подмышку, бросил... и кинулся на шею к Нилу Алексеевичу.
Рыдания помимо воли рвались из горла.
– Ну что, брат? Любовь – это дело такое... Придется помучиться! Но она, брат, того стоит, ты уж поверь мне, старику...
Левшин закашлялся, закурил, легонько прихлопнул парня по плечу и подтолкнул к порогу.
– Приезжайте, когда все у вас утрясется! – крикнул он, высовываясь на улицу вдогонку Никите, со всех ног догонявшему свою беглянку. – Все у вас будет хорошо, мальчик, слышишь? Хорошо-о-о-о...
Его крик истаял во тьме Рождественской ночи. Где-то вдали послышался слабый, глухой удар колокола.
Глава 14
ШЛЮЗ
Никита догнал Женю у ручейка в самой глубине крутого овражка. Она запыхалась, волосы рассыпались по плечам, щеки пылали, а в глазах светилось упрямство.
– Женька, погоди... Ну, куда ты, глупая!
Он нагнал её и, с силой ухватив за плечи, развернул лицом к себе.
– Ты ж замерзнешь без шапки. На-ка, надень.
Кит бросил в снег свой неподъемный груз – печку для обжига – и осторожно, чтобы не вызвать очередного приступа ярости, достал из кармана шарф, плотно укутал им её шею, потом вынул из её сумки шапку и аккуратно, бережно надел ей на голову. Та стояла покорно, не сопротивлялась. А когда он так же тихонько и заботливо вдел её измерзшиеся ладони в рукавички, лежавшие тут же – в сумочке, прежде надышав на них горячим своим дыханием, она... расплакалась.
– Ну, маленькая, ну, милая моя! Ну, что ты? Все хорошо! Сейчас приедем домой – электрички ведь ещё ходят – отогреемся... и все потихоньку наладится.
– Ничего.. не на-ла...дится, – лепетала она, задыхаясь от слез, – ты нич-чего не... зна-ешь!
– Я все знаю, маленькая! И даже то, чего ты не знаешь... Только ты погоди немножко – до Рождества осталось всего каких-нибудь два часа. Ну, может быть, чуть побольше ... А после все будет у нас с тобой по-другому по-новому. Ты просто верь мне и все!
– Ни по-новому – ни по-ста...рому... нич-чего не будет у нас! Пот-тому, – ох! – она задохнулась совсем и приникла к его груди. – Потому что по-старому я больше жить не могу...
– Вот и хорошо! И не надо! Будем просто жить! Это ж так здорово, Женька! Рождество! Снег кругом! Никого... И новая жизнь начинается!
– А по-новому жить мне не дадут. Меня не пустят туда – в эту новую жизнь... Ой-ей-ей! – она совсем сникла и заплакала как маленькая, изо всех сил вцепившись в воротник его дубленки.
– Давай мы с тобой сейчас просто сядем на электричку, – уговаривал он её, осторожно высвобождая свой воротник из её цепких лапок. – А потом успокоимся и подумаем обо всем. Хорошо?
Она подняла зареванное, но все равно прекрасное свое лицо, – самое драгоценное, что было у него в мире! Постояла с минутку, вглядываясь в его глаза, как будто могла прочитать в них ответ на все вопросы, терзавшие её бедное сердце. И просто сказала:
– Да.
И хлопотливая электричка унесла их прочь из заснеженной сказки – там, вдали осталось Абрамцево, искрящее драгоценными высверками нетронутого снежка, скамья Врубеля и церковь, расписанная васильками, в которую они так и не заглянули, и Нил Алексеевич Левшин – подвижник с душою ребенка... потому что только ребенок может с такой любовью и преданностью всматриваться в красоту мира, для него ещё первозданного... Один из тех, кто, не требуя ни почестей, ни наград, удерживает на своих плечахсводрусской культуры.
А Женя и Кит сидели на жесткой холодной лавке качавшегося вагона – у окошка сидели, прижавшись друг к другу. Им было хорошо. Женя сразу задремала – сказалось все пережитое за эти нелегкие дни. А Никита... он думал думу нелегкую.
Ему предстояло трудное возвращение.
Нет, о родителях, – как это и не прискорбно, – он не думал теперь. Что сказать Жене? Признаться в том, что он почти всю ночь провел под окном старухи или нет? Что он все видел, все слышал... И даже более... Он подслушал разговор тетки с ужасным демоном и знает то, чего не ведает сама Женя. Он знает, кто убил её мать! И разве может он, – вот так, сразу! огорошить её этим известием? Мол, тетушка твоя, к которой ты все последние годы бегала как собачонка, маму твою отравила! Да, он этим Женю убьет! Ну, не убьет, – но в душе её сорвется что-то, сломается... И скорее всего, он станет ей ненавистен! У неё удивительно тонкая и ранимая душа, а потому реакции очень часто – взрывные, опасные. Ей ведь столько пришлось пережить!
Но главное – он должен помочь ей поверить в себя, а не в проклятое теткино наследство! Уберечь от страшного дара старухи – его девочка не будет колдуньей! Не станет прислужницей тьмы!
Но ведь они приближаются к Москве – к городу, где теперь эти самые силы тьмы гуляют на воле! Там, в Абрамцево, под защитой любви, которая проницает все, к чему ни прикоснетсягений художника, данный ему от Бога, там они были в безопасности. И кольцо молчало. Оно "заговорило" только тогда, когда Женя достала эту фигурку. И уж он-то – Никита – знал, кого эта фигурка изображала...
Это была старуха!
Главное продержаться до Рождества, главное – не пустить тудаЖеню. А там, – он почему-то был абсолютно уверен в этом, – зло отступит.
Но идут волхвы под Вифлеемской звездою – идут и теперь, в эти минуты, где-то здесь, на земле... И чудо повторится. Оно повторяется снова. Волхвы уже близко... Скоро они возвестят миру, что спасена любовь.
Ей, грядет младенец-спаситель! Грядет Рождество...
Господи, только бы поскорее!
Они миновали "Таининскую", и Женя проснулась. Она потерлась щекой о Никитино плечо. Зевнула, прикрыв рот ладошкой.
– Что, уже скоро? – она выглянула в окно. – Какая сейчас будет станция?
– Сейчас "Перловская" будет. Потом "Лось". Если, конечно, не ошибаюсь. Но, вроде бы, так. Мы уже совсем близко – минут двадцать осталось. Устала?
– Ну что ты! Я так хорошо поспала. У тебя так хорошо на плече... Я и не думала, что ты такой... мягкий!
– Да, какой я мягкий, – буркнул он, отвернувшись.
Он и не знал, что бывает с сердцем, когда его тронет ласковое слово любимой...
– Никита?
– Чего?
– Мне мама снится. Она сидит в беседке, увитой плющом, улыбается и... от её рук тянется такой тонкий лучик, который поднимается в небо. Он потом расширяется и превращается в прозрачный мостик и ведет туда, где звезды и ангелы. Там все светится, там так хорошо! Там ждут нас.
Он крепко обнял её. И глуховатым голосом начал читать любимое мамино стихотворение – "Синюю звезду" Гумилева.
"Я вырван был из жизни тесной,
Из жизни скудной и простой,
Твоей мучительной, чудесной,
Неотвратимойкрасотой.
И умер я... и видел пламя,
Не виданное никогда.
Пред ослепленными глазами
Светилась синяя звезда,
Как вдруг из глуби осиянной
Возник обратно мир земной
Ты птицей раненой нежданно..."
– Нет! – вдруг вскрикнула Женя и, вся дрожа, прильнула к нему. – Я не могу! Это так... так...
– Я не буду, не буду, только ты не волнуйся! Ты успокоишься, и потом мы вместе потихонечку станем читать стихи. Просто это так хорошо, что сразу и не выдерживаешь... да?
Она молча кивнула и уткнулась носом в его рукав. Помолчала. Подняла голову и с надеждой взглянула на него.
– А как ты думаешь, я так смогу... нет, не как Врубель! Но просто... чтобы вещи живыми у меня получались, и людей радовали, и все тогда
становилось бы на свои места – и жизнь, и... да?Я тебе сейчас открою свою самую заветную мечту. Только ты никому не расскажешь?
– Вот те крест! – он рассмеялся, но перекрестился без смеха – всерьез.
– Я хочу найти свою красоту. Слепить её своими руками и чтобы все люди её увидали и... им бы жить стало легче. Вот! Глупо, да?
Она сама вся светилась как чудесный луч золотой на майоликах Врубеля. Никогда он не видел её такой... озаренной, что ли. Вдохновенной – вот точное слово, – подумалКит и вздохнул. Неужели все темное, жуткое было только тяжелым сном?.. Он крепко обнял её,привлек к себе и поцеловал. В губы.
– Значит, ты думаешь, у меня получится?
Они едва смогли прервать этот поцелуй – ведь каждый из них дарил им такие силы! Каждый словно приоткрывал новое окно в жизнь, которая, что ни день, становилась все милей, все желанней...
– Вот глупышка! Мало тебе, что сам Нил Левшин признал твой редкий дар! А ведь его по всей стране знают. Да и не только у нас – в Европе, а может и ещё где, – я просто не все про него знаю. Приезжают к нему опытом поделиться. Он ведь мастер мирового класса!
– Знаешь... а я подумала... вот Нил Алексеевич. Всю жизнь человек работал, к таким бесценным вещам прикасался...
– Ну?
– А у него самого есть хоть что-нибудь из этих вещей? Хоть одна вазочка Врубеля? Маленькая-премаленькая...
– Но зачем ему? Они же все – вот они! – рядом с ним. Всю жизнь... Женька, ты не понимаешь! – Кит горячился, вопрос этот беспокоил и его самого. – Можно вещью владеть – это значит распоряжаться. Ну, продать, там, или подарить кому-то. Но главное в этом – знать, что МОЕ! Мое и баста! И никто не моги! А он... ему совсем не это нужно. Он просто радуется им как любимым людям. Знает, что они есть. Лелеет их, холит... Он счастлив тем, что красота жива, что хоть капелька его стараний – да вложена в это. И потом, понимаешь, мне кажется, важно, чтобы человек дело своей жизни нашел. По душе. Тогда он радуется всему, что бы его ни окружало, потому что внутри огонек горит, греет, а остальное... не так уж и важно, наверное...
– Ты хочешь сказать, что не важно как человек живет, что у него дома... ну, ты понимаешь. Пусть дома хоть шаром покати – главное, чтобы дело душу грело! Так ведь получается? Но женщина так жить не может... чтоб топчанчик и плиточка.
– Ну, а что б ты хотела? Какой дом? – он внимательно взглянул на нее.
– Чтобы было уютно – раз! Чтобы была горячая вода и ванная! Нет, это наверное – раз, а уют – два!
Он про себя улыбнулся: бедняжечка ты моя, как же ты настрадалась в своей холупе!
– Чтобы обязательно часы были с боем как у Марьи Михайловны – три. Что еще? Сразу даже и не придумаешь...
– Я тебе обещаю, – он тихонечко коснулся пальцами её щеки, – что все это у тебя будет. Вернее, у нас!
– У нас? – зарделась Женя. – Как это? Ты, что, жениться на мне собрался?
Она фыркнула, а потом спрятала лицо в ладонях.
– Собрался, – очень спокойно сообщил ей Никита. – Если ты не против.
– Я? – она кинулась к нему на шею. – А ты, что, меня взаправду любишь?
– Глупенькая! Взаправду... Так только дети говорят, когда в игрушки играют. А у нас с тобой не игрушки.
Вагон качало, их кидало друг к другу... и оба они ещё не могли понять и поверить, что детство кончилось. И жизнь – великая, взрослая, – уже подступает к ним. Она уже на пороге...
– Никита... а как же это... так быстро? Разве так бывает?
– Да. Только давай мы об этом с тобой... не сегодня поговорим, хорошо?
– А когда? – широко раскрыв свои фиалковые глаза, спросила она.
– Завтра. Вот до дому доберемся...
– А твои родители? Они же меня на порог не пустят!
– Глупости – ты их не знаешь. И они тебя. А узнаете хоть немножко друг друга – совсем другую песню запоете.
– Слушай...
В глазах её зажглись лукавые искорки, а щечки округлились так трогательно, что он с трудом удержался, чтобы немедленно не схватить её в охапку и не зацеловать всю!
– Слушай, получается, мы с тобой совсем как Ромео и Джульетта, да? Даже хуже – ведь Джульетте было четырнадцать, а мне только через неделю будет тринадцать...
Она опять положила голову ему на плечо... и его повело. Спинка переднего сиденья тронулась и поплыла перед глазами, за нею другая, третья... когда он вспомнил, как впервые увидел её там, в проломе пола такую естественную в своей полудетской наготе в луче горячего света...
Как они переступят черту, которая делает мужчинумужчиной, а женщинуженщиной? И когда... Как-нибудь, – подумал он, отбиваясь от этих беспокойныхи безотвязных мыслей.
– Послушай, Джульетта, по-моему мы приехали... Все, Москва!
Ему сразу стало не по себе. И Жене тоже. Точно их разом – грубо и резко – выдернули из нежной текучей воды и бросили на раскаленный песок...
– Ну, давай выходить, что ли... – с выражением нарочитой небрежности бросил Кит и, ухнув, подхватил чугунную печь. Женька вспорхнула пташкой и полетела вперед. Перстень у неё на пальце пульсировал, наливаясь тревожнымшафранным светом...
Они сравнительно быстро добрались до дому – былоначало двенадцатого ночи. Город был пуст. Все праздновали Рождество.
"Только не отпускать её от себя, только не отпускать – тогда все пропало!" – стучало в висках.
Во дворе тоже не было никого, даже неугомонная компания парней, торчавших тут днем и ночью, скрылась куда-то.
