Текст книги "Перстень старой колдуньи"
Автор книги: Елена Ткач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
– Но ты понимаешь, что тут замешана эта девчонка? – волнуясь, убеждала Ольга отца. – И не нужны мне никакие доказательства – я это просто знаю и все! Сердцем чувствую. А женскую интуицию не проведешь.
– Но все-таки, прежде чем принимать жесткие меры, давай с ним поговорим.
– Поговорить-то поговорим, только это ничего не изменит. Я требую, чтобы ты запретил ему видеться с ней!
Так, приехали! Вот как все обернулось...
Он появился на кухне, уставясь в пол.
– Доброе утро...
– Доброе, нечего сказать! – начал было Санчо, но Ольга его остановила.
– Пускай поест сначала.
Кусок в горло не лез.
Все же он с трудом запихнул в горло бутерброд с ветчиной и немного омлета. Мама налила ему чашку какао.
– А теперь, сын, рассказывай, где вчера размахался! – тоном, не допускающим и намека на снисхождение, велел Санчо.
– Пап, понимаешь...
Никита отставил чашку. Собрался с духом... Он сомневался только одну секунду: никогда прежде не врал родителям – не соврет и теперь. И потом, раз уж против его Женьки объявлена война, он так этого не оставит. Он так им все прямо и бухнет. Обо всем! А иначе будет он не мужчина, а трусливый слизняк, который мямлит и со страху родичам лапшу на уши вешает – лишь бы против шерстки не погладили!
– Я был... сначала с ребятами во дворе. Потом в гостях у Женьки нашей соседки снизу. Вернее, не у нее, а у её соседки Марьи Михайловны – у них коммуналка, вы ж знаете. Ну вот, эта старушка... она нас пирожками кормила. А потом мы с Женей гуляли.
– Пол ночи? – дрогнувшим голосом спросила мать.
– Выходит, что так, – набравшись духу, ответил Никита.
В кухне, кажется, даже воздух застыл от этих слов. Пауза закачалась над столом, над чашками с кофе и недоеденными бутербродами.
– Та-а-ак! – рыкнул отец.
– Санечка, подожди... не надо! Давай спокойно во всем разберемся, едва сдерживая слезы умоляла отца Ольга.
– Спокойно, говоришь? Что ж, давай спокойно! Наш сын с девицами непотребными гуляет в четырнадцать лет, а ты говоришь – спокойно!
– Папа, не смей! – Никита вскочил, опрокинув свою чашку. Зачем ты... она не такая!
– Ах ты... – Санчо стиснул сына за плечи и тряхнул его так, что у того в глазах помутилось, а кухня медленно поплыла вокруг света.
– Ты ещё будешь мне указывать!
– Мальчики, перестаньте... ну что вы со мной делаете?! – крикнула Ольга и, уронив голову на руки, разрыдалась.
– Ну вот... видишь, до чего мать довел... – тотчас умеряя свой пыл, буркнул Санчо. – Немедленно извиняйся! Она вчера на валокордине, да на валидоле впервые в жизни весь вечер сидела... из-за твоих прогулок. Обедать не пришел, не позвонил! С утра пропал – и ищи его! Взро-о-ослые мы теперь, да? С нас теперь и взятки гладки, так?
Он опять начал кипятиться. А Ольга стала понемногу приходить в себя, вытерла слезы салфеткой, поднялась и принялась подтирать лужу какао, пролитую в пылу этого утреннего накала страстей.
– И не думай! – отец вырвал у неё тряпку. – Сам подотрет. Не маленький!
– Мама, конечно, я сам!
Никита взял тряпку и начал возить ею по полу, думая только о том, как бы все-таки вырваться из дому. "Там, в гробу – твоя невеста..." Он не мог, не имел права оставлять её сегодня одну!
Покончив с полом, он вымыл руки и встал перед кухонным столом, за которым снова уселись родители, как перед судом трибунала.
– Я... извините меня, пожалуйста. Я понимаю, что вчера... должен был позвонить, сообщить. В общем... – он в сердцах махнул рукой. – Но, если бы смог, я бы это сделал. Правда! Я всегда ведь предупреждал. И вообще... не могу я, когда мама волнуется. Мамочка... только я хочу, чтоб ты знала, что эта девочка – Женя... она хорошая, добрая. И талантливая. Ты же сама говорила, что человек, у которого дар Божий, не может быть злым. Только несчастным. Вот и Женя... она несчастная. У неё мать умерла. А отец – сами видели... И братика своего Елисея – она зовет его Слоником – Женя практически растит сама. Только Марья Михайловна – соседка – ей помогает. И ещё она лепит фигурки из глины. Мам, они тебе очень понравятся – вот увидишь. Они такие...
Он недоговорил – в дверь позвонили.
– Ну-ну... – покачал головой Санчо и пошел открывать.
– Здрассьте... Сын, это к тебе, – возвестил он из коридора, несколько сдавленным голосом.
– Ну, иди... иди! – взъерошила ему волосы Ольга, и Никита понял, что он прощен. По крайней мере, мама на него больше не сердится.
С легким сердцем кинулся он в коридор... на пороге стояла Женя.
Отец глядел на девочку немигающим взглядом удава. Она пугливо жалась у притолоки, робея под его взглядом и не смея шагнуть вперед.
– Ну, проходи, раз пришла, – широким жестом приглашая её войти, прогрохотал Санчо. – Заодно расскажете, как вы с Никитой вчера погуляли.
– С-спасибо, – она старательно вытерла ноги о половичок, но войти все-таки не решилась. – Я на минуточку. Никита книжку мне обещал. Про Волошина.
– Женя? – к ним спешила мама. – Проходи, что ж ты тут в прихожей стоишь? Никита, помоги гостье раздеться.
Он старательно и с нескрываемым трепетом выполнил это мамино поручение – обязанность взрослого мужчины – и предложил Жене пройти в свою комнату.
– Нет, зачем же? – не утихал Санчо. – Я ж сказал, пускай оба расскажут о своих вчерашних ночных приключениях. За чашечкой чаю, по семейному, так сказать! А потом можно и про Волошина...
Ева с замершим сердцем подняла взгляд на этого широкоплечего человека, который, широко расставив ноги, возвышался над ней и с нескрываемым неодобрением и иронией глядел на нее.
– Но... мы с Никитой вчера нигде не гуляли, – едва слышно сказала она. – И никаких ночных приключений... а почему вы так говорите? Вам, что, кто-то такое сказал? Но это неправда, этого не было!
Она чуть не плакала. Губы кривились, но все же Женя держалась... старалась держаться. Изо всех сил.
– Как неправда? – нахмурилась Ольга? – Кто ж из вас двоих врет?
Ева с испугом уставилась на Никиту. Во взгляде её был и вопрос, и недоумение, и немой укор... Ей не хотелось верить, что этот парень, которому она впервые доверилась, лгун и обманщик!
– Ну, хорошо, – продолжал свой допрос Александр Маркович, – но пирожки-то у Марьи Михайловны вы ели? Или и пирожки тоже миф?
– Пирожки... мы... ели, – всхлипнув, призналась Женя. – Но я не понимаю... что, этого делать нельзя?
– Нет, отчего же, можно! – басил Санчо, вновь заводясь. – И даже нужно! А то без пирожков – как же всю ночь гулять!
– Ладно, пойдемте все-таки выпьем чаю, – стараясь казаться спокойной, предложила Ольга. – А то этак, стоя в дверях, мы далеко не уедем.
– Ну, почему же Ляля? Еще как уедем! Сейчас мы с тобой сядем, да поедем. А эти пускай тут живут, да добра наживают... Дело молодое – а нам, старикам, видать, на покой пора!
Никита закусил губу до крови. Что он мог объяснить? Что Женя и в самом деле не знала о том, что они провели вместе едва ли не всю ночь... Что у них и в мыслях не было ничего дурного... Что не врут ни он, ни она!
Жизнь, закружившись волчком, полетела вниз под откос, и от этого стремительного падения у него заложило уши. Спрятаться бы – да некуда. Убежать бы – да от жизни не убежишь! И Женя... Он не может предать её, навлекши на ни в чем не повинную подозрения во всех мыслимых и немыслимых грехах. Должен же он что-то сделать!
"Ну что ты стоишь столб столбом? – вопросил он сам себя. – Человек ты илиамеба какая-то? Надо нам с ней выбираться отсюда. А с родителями я потом сам разберусь. Сейчас Жене помочь важнее... Да, видно, Марья Михайловна права: сегодня сочельник, и разве не сущая чертовщина творится? А?! Самая, что ни на есть, настоящая!"
Неизвестно, как бы все они выбрались из этой сомнительной ситуации, если бы не вездесущий Овечкин. Спасительный дядя Сережа возник на пороге, благо, дверь была приоткрыта. Явился как Санта Клаус с целым мешком подарков.
– У-у-у-у, – по своему обыкновению промычал Овечкин себе под нос. Вижу, вся компания в сборе. Тем лучше – будем праздновать! Хоть говорят, до первой звезды нельзя...
С порога он уловил грозовые настроения, витавшие в квартире, и тотчас взялся за дело вполне для себя привычное – успокаивать и приводить в чувство. Для начала с самым невозмутимым видом он принялся извлекать из мешка подарки – первым делом,конечно, те, что предназначались для Ольги и Санчо, – чтоб их немножко отвлечь...
– Ой, Сереженька! – ахнула Ляля, извлекая из хрустящей бумаги маленький зимний пейзаж – акварель в деревянной полированной рамочке. Чудо какое!
– Это вам и на новоселье, – пояснил Сергей Александрович, – и к Рождеству. Видишь, там, за лесочком – церковь виднеется.
– Ого! Ну, старик, ты даешь! – восхищенно причмокнул Санчо, принимая коробку, в которой таилась бесценная бутылка коньяка "Курвуазье". – Это ж мой любимый! И как угадал...
– А деды Морозы – они такие, – прищурился Овечкин, отводя свои темно-карие смеющиеся глаза. – Мы по звездам гадаем.
– Ну, давайте к столу! – позвала Ольга. – Дети, не отставайте.
– Погоди-погоди, – приостановил всеобщее передвижение Овечкин.
Он видел, что у детей с родителями Никиты явно назрел крупный скандал, и им меньше всего нужно сейчас присоединяться к застолью взрослых.
– Чет-то такое я слышал, пока к вашей двери приближался, будто ты, Женя за книжкой пришла? Так ты, Никита, дай человеку книжку-то. И проводи её.
– Слухай, Серега, эти красавцы такого вчера отмочили... – начал было старую песню Санчо. Однако боевой пыл его несколько поугас.
– И отмочили, и ещё отмочат. И не такое! А что вы хотите? Это ж их основное в жизни предназначение – отмачивать! Кстати...
Он порылся во внутреннем кармане своей кожаной куртки и достал сложенный лист бумаги. Тщательно развернул и преподнес Никите.
– А этот подарок, – кроме всех прочих, – вам с Женей. Тут адрес Нила Алексеевича Левшина в Абрамцево и точное описание, как туда добраться. А это, – он жестом фокусника добыл из кармана пятьдесят рублей, – деньги на дорогу. Ну, и на всякие там "Фанты"-"Спрайты"... А пропитание вам сейчас мать соберет. Лелька, давай-ка по-быстрому, у них электричка с Ярославки через сорок минут отходит. А следующая – через час двадцать, да ехать туда больше часа – так они не успеют по свету ничего разглядеть.
Последовала немая сцена. Овечкинский напор, кажется, всех сразил. Первой опомнилась Ольга.
– Сергей... ты что себе думаешь? Как это? Наш сын... – она едва не выпалила "неизвестно с кем", но вовремя сдержалась. – Сын с нами не будет встречать Рождество?
– И ничего страшного! – улыбнулся Овечкин. – Один раз не считается. А Рождество в Абрамцево – это он на всю жизнь запомнит. А потом никто не будет друг другу мешать: ни вы ему, ни он вам... Знаете, к этому уж привыкать пора.
– К... к чему – к этому? – заикнулась остолбеневшая Леля.
– К тому, что дети наши уже совсем взрослые. И всю жизнь их на поводкевозле себя не удержишь.
– Ну, Сергей, если б не ты... – выдохнул Санчо. – Ну и хрен с тобой пускай будет по-твоему. Гуляй, рванина! – крикнул он совершенно ошарашенным детям, наклонился к сыну, дернул его за уши, а Женю – за длинный золотой сноп волос. – Ну... с Рождеством! Но после все же поговорим!
И, решительно повернувшись, двинулся на кухню готовить стол. Мистическая фигура – Овечкин – направился следом, предварительно подмигнув двум своим юным друзьям, сраженным этим нежданным чудом.
– Счастливого Рождества! – еле выдавила Леля, не глядя на них, и кинулась в ванную – плакать.
Ее единственный сын – кровиночка, счастье и надежда всей жизни уходил от нее. И с кем? Его уводила соседка, дочка пьяницы, дворовая девка... что может быть ужаснее и... банальней?!
"А может быть, так и надо? – спросила у своего отражения Леля, справившись со слезами и припудривая нос. – Что я знаю о ней? За книжкой пришла – за Волошиным... лепит из глины... Вон, Ломоносов тоже выбился из народа! Может и из неё выйдет толк? А скорее всего, это просто первое увлечение – сколько их у него ещё будет!" – пыталась она себя утешить.
Но утешение вышло слабое. И на кухню Леля вернулась в расстроенных чувствах. Правда, за хлопотами отвлеклась немного, а веселые розыгрыши мужчин скоро совсем поправили настроение. Тут привалили гости и пошел пир горой...
А Никита с Евгенией? Они стояли в прихожей ещё с минуту, не глядя друг на друга, потом он осторожно взял её за руку.
– Я в дороге тебе все объясню. Но ты должна мне поверить: я ни слова, ни полслова никогда никому не врал! Ну, может быть, только самую малость...
И это было истинной правдой. То есть, почти... Однажды, он сказал маме, что выпил молоко, а сам вылил его в раковину. Но он ведь тогда так это молоко ненавидел, да притом оно было с пенкой, и ему было всего пять лет... Да еще, когда накануне Нового года сказал родителям, что в футбол гонял...
– Я очень тебя прошу – поедем! – он стоял перед ней с этой своей изуродованной щекой, усталый, измученный... – Ты увидишь, как там хорошо, и печка для обжига...
– Но почему же твои родители так злы на меня? Что я им сделала? – Женя уже немного пришла в себя, но все ещё волновалась. – Почему твой папа сказал, что мы гуляли всю ночь? Кто ему об этом наврал, если не ты?
– Женя...
– Я не Женя! Я – Ева! – в глазах её снова засверкал злой недобрый огонь.
– Хорошо... Ева. Ты позволишь мне все тебе объяснить там, в Абрамцево? Ты все поймешь. И, клянусь, не обидишься на меня. Хочешь, я на колени встану?
И не думая, видит ли его кто в эту минуту, Кит 6ухнулся перед ней на колени и прижался лицом к худенькому стройному телу.
– Что ты делаешь, дурачок! Встань немедленно!
Она уж смеялась. Она уж совсем не сердилась на него. И впервые он увидел в ней что-то такое... взгляд какой-то особенный... Взгляд взрослой прекраснойженщины, знающей, что желанна. Взгляд, который – один! – стоит для влюбленного всех столиц мира... Он узнал в нем улыбку любви.
И тогда он поднялся, икрепко обнял её, и они покинули дом, вплывающий в Рождество.
Во дворе болтался Покер с компанией. Увидев Женю с Никитой, онипрямо-таки зашлись со смеху, размахивая руками и тыча в них пальцами. Ребята были пьяны.
– Тили-тили-тесто! Эй вы, сладкая парочка!
Никита попросил Женю вернуться к подъезду и, если назреет крутая разборка, быстро смываться домой. А сам как ни в чем не бывало направился к пацанам.
– Здорово, мужики! Чего зубы скалите – людей, что ли, не видели?
– Г-гы-ы-ы! – прыснул Кефир. – То – люди, а то... – он запнулся, глянув на Покера и ожидая его одобрения.
Все решал главарь. Как среагирует Покер, так и поведут себя его прихвостни.
Но тот не спешил – выжидал. Покер был из всех самый трезвый. И ему совсем не светило наживать врага в лице нового их соседа – иметь его союзником было гораздо выгодней...
– Покер, мы с тобой тут про кассету базарили. На, держи!
Не обращая внимания на других парней, как будто их и не было, Кит достал из кармана дубленки две кассеты: с записью группы "Чайф" и старичков "Роллингов" – Покер просто тащился от них... Никита загодя положил эти кассеты в карман. Во-первых, он обещал их Покеру, но главное – держал про запас на всякий пожарный случай, чтобы в любой момент погасить взрывоопасную ситуацию, если таковая наметится. Вот они и пригодились.
– Класс! Ну, ты воще... Слышь, старик, пузырь за мной! Или тебе чего другого нарыть? Так без проблем – я те по любому все, что хошь, нарисую, ты понял? – хорохорился белобрысый Покер.
– Да не, старик, – хлопнув его по плечу, сказал Кит. – Если будет надо чего – скажу. А сейчас... только слышь, Покер, давай без обид.
– Блин, какие вопросы?!
– Ну так вот. Женька – она моя девушка. И если кто тронет её или ещё чего выкинет... вот вроде этого базара про сладкую парочку... В общем, понятно да? Ты просек, старик?
– Да, ты че, Кит! Ребята просто оттягиваются – типа того дурью маются, ты в голову не бери. Твоя девушка – все, заметано! А эти... знаешь, им иногда моча в голову так ударит, что...
И Покер отпустил несколько выраженьиц, которые даже Никите были в новинку, хотя он прежде учился в одной очень престижной английской школе, где ребята методично и с упоением упражнялись в сравнительных исследованиях русского и английского мата...
– Ладно, старики, вы тут развлекайтесь... а если надо что – где живу знаете. Ну все, сорвался!
– Э, а далеко когти рвете?
– А вот это пускай никого не колышет! – довольно мягко и дружелюбно, чтобы не злить и без того заведенных парней, сообщил Кит.
Он вернулся к подъезду, где ждала его Женя. Она страшно перенервничала за него, даже руки похолодели.
– Вот глупышка! – он нежно поцеловал её. – Ты чего? Это ж нормальные ребята! В любом дворе такие... Ты что, в каждом московском дворе, куда мы будем заглядывать, будешь трястись от страха как крыса Чучундра, которая боится выйти на середину комнаты?
– Какая Чучундра?! Какая крыса?! Ты чего обзываешься? – она ткнула его в бок кулачком.
– Дурочка, это Киплинг. Английский писатель такой. Он "Рикки-тикки-тави" написал. Там и есть эта самая крыса Чучундра. Не читала?
– А-а-а, – с облегчением выдохнула Женя. – Читала, конечно. Просто я забыла про эту Чучундру несчастную. С тобой вообще скоро все на свете забудешь...
Они стояли и целовались в подъезде. А время незримой нитью соединяло их судьбы по воле Рождественской ночи.
А потом они опять вышли во двор. Покер с компанией сделали вид, что заняты какими-то своими делами, и им на эту сладкую парочку наплевать. Или у них сразу что-то случилось со зрением...
Никита медлил. Ему нужно было сделать ещё одно важное дело, прежде чем отправляться в путь. Женька тянула его за рукав, чтобы сесть на трамвай и ехать к метро, но Никита все выждал, развлекая свою подругу чтением стихов, которые знал во множестве. Он ждал. И тот, кого поджидал он, не замедлил явиться. Черный кот крался за ними, перебегая от дерева к дереву, чтоб его не заметили. Тогда Никита гаркнул, хлопнув себя по лбу:
– Ах ты! Совсем забыл! Ты подождешь меня тут минуточку? Я быстро! Только никуда не уходи, хорошо? А на ребят внимания не обращай – они тебя больше не тронут.
– Хорошо, – улыбаясь, отвечала его маленькая любовь.
Тогда он пулей влетел к себе на седьмой этаж, моля Бога, чтобы ни кот, ни кольцо в эти минуты не увлекли её прочь в стылый завьюженный город, где силы зла гуляют на воле, и нет им ни преград, ни пределов...
Он отпер дверь и, вломившись на кухню в сапогах и дубленке, извинился и попросил дядю Сережу на минуточку выйти.
– Ну? – тот чуть сморщился, старательно пряча улыбку в усы.
– Дядя Сережа! – выпалил Кит, еле переводя дух. – Понимаете... там один кот. Очень нехороший. Злой!
– Нехороший кот? – переспросил Овечкин, уже не сдерживая веселья, отчего лицо его стало совсем широким и добрым. – Н-да... это, что ль, вроде нехорошей квартиры у Михаила Афанасьевича?
– Вот-вот! Вроде как у Булгакова – в самую точку... Он, гад! То есть, это, конечно, не Бегемот – куда ему... Но тоже зверюга тот еще!
– Так чего? – враз переменившимся деловым тоном поинтересовался Овечкин.
– Надо бы... Вы бы не могли его... того!
– Как? Совсем, то есть... Ты чего, парень, под Рождество животных, как ты говоришь, – того... Не-е, не дело!
– Да нет, не совсем, конечно...
– А тогда как?
– Ну... вы могли бы его поймать и запереть... куда-нибудь. Только не в нашей квартире! На время, понимаете, хотя бы на эту ночь. А потом он безвредный станет.
– Ты уверен? Совсем безвредный? – уже нетаясь, веселился Овечкин.
– То есть, просто как овечка. Ой... я, кажется, что-то не то сказал, сконфузился бедный Кит.
Сергей расхохотался и предавался этому занятию долго и с нескрываемым удовольствием – видно, давно его так никто не смешил. Потом надел свою куртку, и они вместе вышли во двор.
– Ну, где твой злодей?
Мерзкий кот, как можно было и ожидать, вился кругами вкруг Евы.
– Ага, вижу! Так, Ромео, давайте-ка оба быстро к вокзалу, а то на поезд опоздаете. А об этом милом животном не беспокойся – я с ним разберусь.
– А вы... – сомневаясь, промямлил Никита. – А вам он ничего не сделает?
– Хм, – только и ответил Сергей Александрович.
И в этом его негромком смешке содержалось больше словес, чем в иных пространных тирадах.
– Давайте – ступайте, и чтоб я вас здесь больше не видел!
Никита кинулся к Жене, схватил её за руку и, чуть не бегом, они покинули двор, вплывающий в Рождество.
А на пустынном дворе, возле разросшегося куста сирени с кривыми сучьями-лапами, который подобно сказочной декорации темнел на фоне медленно кружащего снега, остались двое: кот и Овечкин.
Глава 13
АБРАМЦЕВО
Они ехали в разболтанном вагоне выстуженной электрички и ели попкорн. С пакетом покончили в два счета – дорога пробудила прямо-таки волчий аппетит. Утренняя сцена с родителями и скорый отъезд так на обоих подействовали, что теперь не было сил говорить ни о чем – просто мчаться, колыхаясь на лавке и глядя в окно, на проносящиеся за окнами запорошенные Подмосковные дали...
Никита ещё на вокзале загрузил полный пакет продуктов: горячие пирожки с картошкой, чебуреки, чипсы, бутылку любимого Женей "Спрайта"... Да ещё мама положила полную сумку продуктов, в том числе, гостинцы для Нила Алексеевича. И теперь он наслаждался чипсами, тишиной и возможностью просто побыть с нею рядом.
А Женя... она с превеликим любопытством глядела в окно. Кажется, не было для неё более привлекательного занятия, чем наблюдать как меняется пригородный ландшафт, сменяемый чахлыми деревеньками, овражками, пустынными полями и таинственными заснеженными лесами.
Шел снег, но теперь он был тих и ясен, и клонящееся к закату солнце снопами прощального света озаряло небесное серебро... Словно и силы природы примолкли в ожидании долгожданного чуда.
Ни Женя, ни Никита не возвращались к утреннему недоразумению – жаль было нарушать благодать нежданного покоя – это неуклонное стремление вперед, сквозь снега...
Проехали Софрино. Солнце горело на куполах церквей жидким горячим золотом.
– Ой, Никита, смотри! – не удержалась Женя. – Красота какая!
– Это ещё что – вот в Троице-Сергиевой Лавре красотища – с ума сойти! Хочешь, мы туда как-нибудь съездим? На Пасху... или на Крещение – чего надолго откладывать!
– Хочу...
И больше до самого Абрамцево оба не проронили ни слова.
Вышли... Мороз! Градусов двадцать пять.
– Эй, ты давай-ка шею потеплее укутай, – завозился Никита, расстегивая ей воротник курточки и поправляя шарф. – Тут тебе не Москва!
– Подумаешь! – Женя презрительно пожала плечиками, но воротник подняла.
И они двинулись в путь.
Сначала тропинка нырнула в глубокий овраг – пустынный, поросший ельником. На дне летом тек ручеек, а сейчас замерзшая вода образовала наледи самых причудливых форм: и морду чью-то можно было в них разглядеть, и птицу... На подъеме тропинки показались дачи – внушительные, пустынные, укутанные снежной пеленой – поселок академиков.
– Давай поспешим, идти нам ещё порядочно! – поторопил подругу Никита.
Они выбрались к развилке у речки, поросшей кустарником, свернули влево и двинулись вдоль русла, которое кое-где не замерзло. Странно было наблюдать за этим деятельным движением воды средь царственной тишины и недвижных, опушенных тяжкими снежными пелеринами елей.
Впереди, на взгорье показались строения усадьбы. Добрались!
– Сейчас спросим Нила Алексеевича, – сообщил Никита. – Его тут всякий знает.
Сказано – сделано. В помещении Абрамцевского музея Левшина не оказалось – видно, был у себя в мастерской. Ребят направили туда... и вот он – стоит, улыбается на пороге – худой крепкий жилистый человек, одетый в синий потертый свитер и джинсы.
Женя как вошла в мастерскую – так прямо ахнула! Тут и впрямь было чему восторгаться. Вазы самых разных форм и окрасок, фрагменты скульптур и – во множестве – изразцы. Целые, с отколотыми краями и просто малюсенькие кусочки.
– Ну, здравствуйте, здравствуйте! Мне Сергей Александрович с утра звонил – предупреждал о вашем приезде. Располагайтесь, оглядывайтесь, а после – чайку попьем и побеседуем.
– А это вот... – Никита протянул их гостеприимному хозяину листок, в котором были их верительные грамоты. – Я думал, дядя Сережа все в этой записке вам сообщил.
– Давай-ка её сюда – посмотрим! – водружая на нос очки с мощными линзами и закуривая, сказал Нил Алексеевич. – Угу, все понятненько. Нет, ничего нового он тут не сообщил – может, не уверен был, что связь с утра хорошая будет... Ну, ладненько... Значит вы, мадемуазель, – Евгения, а этот молодой человек – Никитой будет. Так?
– Так. Только я не мадемуазель, – покраснела Женя. – Просто Ева.
– Это отчего ж так-то – Ева? Полное ваше имя какое?
– Евгения, – потупясь, сообщила она.
– Ну так, при чем тут Ева? Конечно, если как-нибудь покрасивше, да позвучней называться, – вроде украшений побольше на себя нацепить, – тогда понятно. А вообще... Говорят, в имени человека самая суть его заключается. Как бы смысловой и цифровой код его пути. Ведь каждой букве соответствует определенная цифра – ещё древние каббалисты этим занимались. Потому и нельзя им – именем-то – играть и шутить. От этого как бы плывет человек... Даже предназначенье его меняется. Вы ведь наверно знаете, что монахи вместе с постригом и имя новое принимали. Чтобы враг человеческий не смог до их настоящего имени лапу свою дотянуть.
– Ну, это я образно говорю! – рассмеялся Нил Алексеевич, видя, как смутилась и потупилась девочка. – Да, что это я вас кормлю разговорами пойдемте ко мне чай пить!
– Ой, а можно тут ещё немножко... – Женя опять смешалась. Она явно не ожидала встретить в здешнем хозяине подобную откровенность и прямоту – да ещё так сразу, сходу...
– Что? Оглядеться хочешь? – чуть прищурившись, глянул на неё из-под очков Нил Алексеевич.
– Очень!
– Ну, давай! Тэ-э-экс, что тут у нас? Вот это – ваза Врубеля. Синий кобальт. Видишь какая: как будто просит её обнять! Я её ещё до конца не довел. Потому и стоитздесь, у меня, а не в музее. Тут вот – всякие кусочки – они в работу пойдут.
– А что это будет? – поинтересовался Никита. – Печка?
– Панно. Ну, это вроде картины, только сделано из керамических, а вернее, майоликовых фрагментов. Майолику обливают особой смесью – глазурьюи обжигают при определенной температуре. Вот, это тоже Врубель. Видите, какая жизнь в каждомфрагменте заключена – о, целое царство! Вот, поглядите на свет.
Ребята взяли каждый по сколу керамического фрагмента будущего панно и замерли. Осколки, на которые косо падал солнечный луч золотой, – точно они приманили его, – наверное, впервые в жизни позволили им понять, что такое творение величайшего мастера. Их ещё полу детское восприятие мгновенно откликнулось на переливчатость жемчужных красок, создающих ощущение неземного мира, который ты держишь в своих руках, – мира тайны, невоплощенной, незримой, – которая подаетвесть о себе...
Невозможно было передать весь тот сложный ряд ассоциаций, который рождался в душе, когда в рукахсогревались эти образцы прекрасной живой материи – со всем её мгновенным преображением цвета и света, с загадкой внезапных высверков, точно зовущих тебя – иди! – но куда... Куда звали эти зачарованные кусочки глины, ставшей в руках художника совершенным творением? Горящей под солнцем и изменчивой в переливах эмали, изменчивойкак сама жизнь...
– Они... как музыка, – задумчиво сказала Женя.
– Или как знак присутствия здесь того, о чем мы всегда мечтаем, но никогда не увидим, – добавил Никита.
Нил Алексеевич, скрыв острый внимательный взгляд за линзами очков, наблюдал за реакцией своих гостей. И, похоже, осталсяею вполне доволен.
– Что ж... каждый тут видит то, чем его душа живет, – задумчиво сказал он и вдруг спохватился. Начал прибирать на столе, перекладывать книги, бумаги... Руки его как будто торопились переключить на себя внимание гостей.
Этот закрытый и сдержанный человек, всю жизнь отдавший Служению с большой буквы, – служению Врубелю, красоте, – никогда не приоткрывал перед малознакомыми своих тайников. Никогда не разглагольствовал о том, что было ему самым дорогим в жизни. А тут вдруг проговорился! Немножко, совсем чуть-чуть... Но и это для него было событием из ряда вон, и это вызвало недовольство собой.
Однако, глянув на этих двоих, застывших с кусочками Врубелевской майолики в луче солнца, он вздохнул и... простил себе невольную слабость.
Эти двое, похоже, стоили того, чтобы ради них малость отступить от раз и навсегда заведенных правил. А теперь их следовало накормить, а уж послепоговорить. В записке Овечкин просил именно об этом.
– Ну что ж, пошли. Тут я работаю, а теперь покажу вам, как живу...
Нил Алексеевич собрал кое-какие нужные вещи, накинул овчинный тулупчик, опять закурил, и они двинулись. Солнце уж почти скрылось за горизонтом, и земля отгорала в его прощальных лучах.
– Э, погодите-ка... нельзя все ж таки её миновать. Давайте-ка к ней заглянем. Это близко, всего-то минутка.
– А к кому мы заглянем? – с любопытством склонила голову оживленная ипохорошевшая Женя. Солнце красноватыми отблесками играло в её золотых волосах.
– К скамье Врубеля. Здесь она – над откосом, над самой кручей стоит.
– Эту скамью Нил Алексеевич всю жизнь реставрировал. Можно сказать, по кусочком её собирал – так мама мне говорила. Это правда, Нил Алексеевич?
– Ну, положим, не всю жизнь... двенадцать лет. А что собирал по кусочкам – это сущая правда. Кое-что сам додумывал, эскизы чертил, согласуясь с цельным замыслом Врубеля. Пока его методику обжига осваивал,состав красок... А тем временем все новые авторские фрагменты находил, причем, прямо вам скажу, чудом. Про это можно сказку писать... Ну, да это что! Главное – боялся я страшно: вдруг, когда все соберу, мои фрагменты c авторскими по рисунку не совпадут или по размеру точно на место не встанут...
Левшин быстрым спорым шагом, утопая чуть ли не по колено в снегу, подвигался к откосу, на котором, забранная в стеклянный короб, стояла знаменитая майоликовая скамья Врубеля. Женя с Никитой едва поспевали за ним.
И вот она! Полукруглая, с изогнутой спинкой, на которой сидели и поглядывали на вас сказочные птицы – Сирины, живущие в чудесной, но где-то все-таки существующей далекой стране... Майолика сияла переливами цвета зеленым, оранжевым, синим, – цветы на орнаменте улыбались, птицы таили улыбку. Они знали, – в отличие от нас, неразумных, – что тайное – рядом. И нужно только немножко очистить душу от суетности, чтобы поверить в себя и... шагнуть туда. По ту сторону. И заглянуть в тайную тайных реальности, которая есть не что иное как её естественная и органичная часть...
Ярое заходящее солнце било влет – краски засверкали, воспламенились, стали словно бы перетекать одна в другую... Скамья ожила. Она была теперь ковром-самолетом, способным перенестиза пределы знакомого...
