Текст книги "Перстень старой колдуньи"
Автор книги: Елена Ткач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
Он вскочил, шагнул к ней...
– Пойду чайник поставлю, – сообщила им Мария Михайловна, и не спеша направилась в кухню.
– Я тебя ждал во дворе. Потом сюда пришел... Ты... мы хотели...
Она стояла напротив, приподняв голову и глядя на него. И глаза её, счастливые, удивленные, – вмещали весь мир. И он не мог больше глядеть на них – в этот мир: проваливаясь в радужную мерцавшую бездну, он зажмурился, наклонился и поцеловал Еву. Это был их первый поцелуй, – одновременно и детский и взрослый, – который скрепил их души незримой печатью. Скрепил навсегда.
Глава 8
ФОТОГРАФИЯ
Они пили чай вчетвером – Слоник проснулся, и его усадили за стол, положив на стул две подушки, чтоб он мог дотянуться до своей чашки.
– Я зашел за тобой, чтобы съездить в Абрамцево, – сказал Никита, проглотив четвертый пирожок с картошкой и луком – у него вдруг прорезался волчий аппетит. – Помнишь, дядя Сережа нас приглашал. Сейчас половина третьего. Мы ещё успеем до темноты. У Нила Алексеевича можно переночевать, а завтра утром домой двинемся.
– Это кто такой Нил Алексеевич? – полюбопытствовала бабушка Маша. Имя какое редкое!
– И сам человек редкий, – подхватил Никита. – Он реставратор. Всю жизнь Врубелем занимается – его майоликой – обливной керамикой, в общем. Целую жизнь посвятил реставрации работ одного-единственного художника такая вот у него любовь к Врубелю!
– И верность, – кивнула бабушка Маша. – На таких людях мир-то и держится. Вам бы съездить к нему хорошо – след от такого знакомства на всю жизнь останется.
– Наш знакомый сказал, что Нил Алексеевич может Жене печку для обжига дать. Я не знаю как – на время или навсегда... Но это неважно – главное с его помощью научиться глину обжигать, весь процесс до конца освоить – а потом может быть печку мы выкупим. Это не такая проблема! Заработать-то всегда можно.
– Он сказал – этот ваш друг, Сергей Александрович, – краснея, пролепетала Ева, – что выставит мою керамику у себя в галерее.
– Да, у него в конце января будет выставка. И это такой шанс, которого упускать нельзя, – подтвердил Никита.
– Вот и поезжайте с Богом, – улыбнулась бабушка Маша. – А за Слоником я присмотрю.
– Ну, так что, едем? – Никита дотронулся до её тонкой руки и сжал её.
– Не знаю, – не глядя на него, отвечала Ева. – Может быть, завтра утром? У меня сегодня дела...
– Тогда давай завтра, – Никита расстроился, но старался не подавать виду. – А сегодня... ты знаешь, у меня есть книжка одна интересная... про твоего знаменитого однофамильца. Я тебе хотел её дать прочитать.
Только бы она сегодня не ходила никуда, только бы оставалась дома! Ему казалось, что с каждым её визитом к загадочной тетке, она все более отдаляется от него. Да, и не только от него – она делается просто сама не своя, точно её подменили!
– Знаменитый однофамилец... кто ж такой? Я не знаю, – Ева с удивлением глядела на него.
– Максимилиан Волошин. Очень известный, можно сказать знаменитый поэт и художник. Он жил в начале нашего века и построил дом в Коктебеле, где собирались самые замечательные и талантливые люди его времени... поэты, писатели, художники... даже Михаил Булгаков там был.
– Булгаков? – встрепенулась Ева. – Ой, я его ужасно люблю! Только не все читала.
– Так у меня есть полное собрание Булгакова – я тебе дам! обрадовался Никита. – А Волошин... знаешь, там, в этой книжке о нем есть вспоминания Цветаевой "Живое о живом". А там эпизод, где рассказывается как он одним словом и взглядом остановил огонь. У них в доме пожар начался, и все поняли, что дом не спасти, но он спас.
– Взглядом? – переспросила Ева. Глаза её засияли восторгом.
– Ну да. У них в доме пожар начался – дым повалил из-под пола, и все поняли, что дом не спасти. Побежали на море с ведрами – за водой, вернулись – а он с воздетой рукой что-то неслышно и раздельно говорит в огонь. "Неслышно и раздельно" – это я точно запомнил из воспоминаний Цветаевой.
– Кого? – на поняла Женя.
– Марины Цветаевой – ну, разве ты не знаешь – это великий поэт.
– Как поэт? Она же женщина! Значит поэтесса, – настаивала на воем Женя, сияя своими влажными гиацинтами.
– Ну... как бы это сказать... – замялся Никита. Его несколько ошеломила Евина неосведомленность. – У нас в России было две великих женщины-поэта: Анна Ахматова и Марина Цветаева. Так вот, о них не говорит поэтесса, о них говорят – поэт.
– А-а-а, – протянула Женя, болтая ногой.
Но он заметил: ей и стыдно, что впервые о таком слышит, и в то же время страшно интересно. Ему показалось, что Ева как засохшее растение без воды. Но теперь, когда вода близко, – тянется к ней всеми своими клеточками...
– Ева, прости, что спрашиваю, но... ты в каком классе?
– А я ни в каком! – отвечала она с нарочито безразличным видом. – Я четыре года отучилась в начальной школе, а потом, когда с мамой случилось... бросила. То есть, не бросила, а как-то разладилось все. Отец запил, надо было Слоника выхаживать – он же маленький был совсем.
– Да уж, досталось нашей Женечке, – с любовью поглядывая на нее, протянула Мария Михайловна. – Но ничего, школа – это дело поправимое. Вот сейчас все наладится, наверстаешь упущенное и в школе восстановишься. Так?
– Да, наверное, – не очень уверенно шепнула Женя, опустив взгляд.
А потом украдкой взглянула на Никиту – что он только теперь подумает об этой невеже...
– Я тебе помогу, – просто сказал он. – Вот праздники кончатся и начнем заниматься. Всю программу пройдем – все, что ты упустила. А потом и в школу определимся.
Он и сам не ожидал от себя такой решимости. Ведь слово вылетело – не поймаешь! Он взял на себя ответственность за нее. А это труд. И большой! Что ж, значит так надо. И это радовало его... хоть и пугало немножко. Ведь она – его милая – такая дикарка! Придется ему запастись терпением. И вдруг в памяти всплыли строки Заболоцкого: "Душа обязана трудиться и день и ночь и день и ночь..." Ну... в добрый час!
Никита с опаской взглянул на её перстень. Тот молчал. Ни жара, ни опасных играющих высверков, когда матовый мглисто-молочный камень мерцал золотистыми искрами, потом наливался светом, желтел, как будто там внутри загорался чей-то недобрый глаз. И тогда... тогда его обладательница теряла контроль над собой. Никите казалось, что камень словно бы подчинял себе её волю, обладал властью над ней, приказывая: слышишь? Зовут – иди!
И она шла. Покорная, сломленная, как неживая... И возвращалась вся разбитая, опустошенная, словно в воду опущенная. Она не могла противиться злой воле кольца или того, кому это кольцо принадлежало... а в том, что кольцо её злое – Никита ни на секунду больше не сомневался.
Но Ева ведь говорила, что кольцо – мамино. Что это её подарок. Но чувствовал: тут что-то не так. Не может мамин подарок нести человеку зло это против законов природы! А значит в них правды нет – в этих словах... не мама Еве его подарила!
И сделав это важное открытие, Никита вздохнул, словно тяжкий груз с него свалился. Сидя здесь, в маленькой уютной комнатке бабы Маши рядом сЕвой, он догадался о многом... О нет, вовсе не обо всем! Ее история по-прежнему была для него загадкой.
И вдруг... вдруг Кит обернулся, точно его кто-то окликнул. На стене у него за спиной среди прочих фото в круглых и прямоугольных рамках была фотография улыбавшейся женщины. На руках она держала малютку, которая смеялась во весь свой беззубый роток, показывая пальчиком в объектив. Кит встретился взглядом с этой женщиной и сразу догадался, что познакомился с Евиной мамой. Он её сразу узнал! И уже не мог отвести глаз. Она глядела на него, улыбалась и... как будто просила о чем-то.
Маленькая, изящная, со светлыми волосами, зачесанными наверх и прихваченными с боков двумя черепаховыми заколками. С длинными загнутыми ресницами, нежной линией губ, детски-распахнутыми, чуть удивленными фиалковыми глазами... У Женьки были её глаза! И весь облик её, и стать.
Глядя на нее, Кит подумал: наверное у неё была легкая летящая походка. И еще... ещё тонкие удлиненные пальцы. Она... хорошо играла на рояле... пела... что еще?
Он как будто играл в какую-то веселую игру, вроде "Угадай мелодию", но это была не игра.
Ее звали Наталья... да, это он вспомнил – об этом упоминал Волошин. Но вот остальное... этого он не знал – не мог знать, но информация проявлялась в нем как фотография на листе фотобумаги, опущенном в раствор с проявителем.
Она работала с книгами. Писала их? Нет. Скорее переводила... Да, точно: переводы с английского! Он без смигу глядел на её фотографию, а она каким-то непонятным образом рассказывала ему о себе. Скорее всего, Наталья Андреевна переводила не прозу – поэзию. Кит сам себе удивлялся, но знал, что его догадки верны. Ведь она сама с ним сейчас говорила! Но как? Бог весть...
Она не хотела с кем-то общаться... с кем-то из родственников... с женщиной. Это была сестра? Нет. Тетка. Сестра её матери. Значит Ева приходится той внучатой племянницей. Да, все так. Наталья Андреевна вдруг заболела. Слегла. До этого она побывала у своей тетки, хотя идти к ней совсем не хотела. Она угасла от неизвестного вируса, – так сказали врачи. У неё просто выпили душу, – всю до капли... Он вдруг ясно осознал это, как и то, что все время сидит, словно в трансе, не отрывая взгляда от фотографии на стене.
Он вскочил, обернулся к Еве.
– Скажи, это ведь фотография твоей матери? – крикнул он, указывая на фото. – Правда ведь? А это ты... да?
– Как ты угадал? – Ева тоже вскочила и вся вытянулась как струна. Никто... ни один человек не помнит о маме! Как будто её никогда и не было... – она всхлипнула и закрыла лицо руками.
Он кинулся к ней. Через минуту они уже сидели на постели Сомика за занавеской, и он целовал её мокрые щеки, глаза и руки, и шептал ей все ласковые слова, какие только знал, и сам был весь мокрый от слез – её ли, своих ли – не ведал...
– Я знаю, твоя мама была чудесная... Я таких не встречал. А она была как сама радость – ласковая, хорошая. Талантливая... да? Так ведь, я угадал?
И Ева кивала в ответ, и, обессиленная, склонялась к его плечу, и плакала, плакала... А он радовался, что она может хоть поплакать спокойно. Впервые её чувства разделял близкий и понимающий человек.
– А... откуда... ты... – всхлипнула она, с трудом выговаривая слова, как ты догадался, что на той фотографии именно она?
– Не знаю, – честно ответил он. – Просто увидел её – и все! Сразу узнал.
Он вдруг почувствовал смутную тревогу – это было похоже на приближение далекой грозы или землетрясения или ещё чего-то подобного – грозного, страшного... И невольно взглянул на камень. Тот начинал тускло светиться, точно внутри в нем завибрировало что-то, зашевелилось и ожило...
– Ева, ты можешь сделать одну вещь... для меня? – спросил он её, почти не дыша, потому что их губы ещё секунду назад узнавали друг друга.
– Какую, – она улыбалась ему сквозь слезы, и в этой улыбке уже был ответ: "Дурачок, ну конечно!"
– Ты можешь... снять это кольцо?
– Снять? – переспросила она и тон её тотчас же изменился. – Но зачем? Это же мамино кольцо – я тебе говорила, что никогда с ним не расстаюсь.
– Даже если от этого будет зависеть чья-то жизнь?
– И чья же? Уж не твоя ли? – насмешливо переспросила она.
– Нет, конечно! Это я глупость сморозил, ну... пошутил в общем...
– Ничего себе шуточки! – она вдруг резко отпихнула его обеими руками. – Да ты просто поехал! Тоже мне, прикольчики... кретин несчастный!
Отдернула занавеску и вышла, – прямая, сердитая.
– Баба Маша, мне пора. Вы за Сомиком поглядите?
– А куда ты торопишься, Женечка? Вы же, кажется, с Никитушкой за книжками собрались.
– Не надо мне никаких книжек. Мне к тетушке пора – она приболела. Мы с ней договорились, что я вечерком к ней зайду, так что...
Она не обернулась, когда вслед за ней из-за занавески вышел Никита.
– Ева, – окликнул он её, и собственный голос показался ему чужим.
Ее ресницы чуть дрогнули. Казалось, вот-вот – и она улыбнется, вновь станет прежней. Но это колебание длилось одно мгновение – накинув куртку, Ева вылетела за дверь, бросив ему на ходу:
– Пока...
Он стоял посреди комнаты, не в силах пошевелиться... Всего каких-нибудь пару минут назад они целовались и она приникла к нему, счастливая и доверчивая, а он губами осушал её слезы ...
И такая вдруг перемена!
– Не тушуйся, Никитушка, – послышался глуховатый голос Марии Михайловны. – Это после смерти матери девочка моя дорогая так переменилась. Характер у неё испортился. Сам видишь: то ласковая и веселая, а то прямо как туча! Но я думаю это пройдет. Ты вот ей и поможешь. Только если не станешь обиды свои смаковать, а ринешься в бой. Глянь-ка в окно.
Там, внизу, под окном, среди пуржащей метели виднелся силуэт девочки. Она шла, низко наклонив голову, шла против снега и ветра, а у ног её кругами вился черный кот. И откуда только он взялся?!
Мария Михайловна перехватила его взгляд.
– Ох, этот мерзкий котище! Так бы, кажется, и схватила за шкирку, да вышвырнула вон! Только к нему не подступишься – когтями порвет. Злющий, что тигра! Я его к себе в комнату не впускаю, так он в коридоре дежурит Женечку ждет. Куда она – туда и он, а вернее, наоборот. Мне иногда сдается, что это кот её водит, словно пастух теленочка на веревочке. Эх, кабы разорвать эту веревку, только на то у меня – у старухи – сил недостает. Тут другие силы играют – невидимые. А ты сможешь, – очень твердо сказала старушка, глядя Никите в глаза.
– А откуда он взялся – этот кот? Он, что, давно с Евой живет?
– Да, почитай, с тех пор как матушка её померла, – царствие ей небесное, – с тех пор этот негодник и объявился. А откуда взялся – про то я не знаю. Может, пристал на улице – Женечка очень животных любит. А может, ей кто его отдал... Только хорошо бы, чтоб сгинул этот поганый кот без следа. Так и зовет её, так и тянет!
– А куда? К тетке? Я слышал про Евину тетку, которая в Самокатном переулке живет...
– Да, есть такая, – бабушка Маша отвела взгляд, и Никита понял, что ей отчего-то не хочется говорить об этом.
– А ты ступай за ней, сынок – сам все и узнаешь. Мне ли вас, молодых, учить как за дружечками своими приглядывать, чтобы отвести от беды. А беда – она ведь возле Женечки ходит. Ох, мальчик милый, близко она! Неужели сам ты не чувствуешь?
И она взглянула в упор на парня своими прозрачными выцветшими глазами, которые когда-то цвели и сводили мужчин с ума. И взгляд её был участливым, дружеским, но в то же время и испытующим, словно она спрашивала его: ну, что медлишь? Или сил у тебя маловато? Разве не знаешь, что за любовь свою надо сражаться, что многого не добьешься, сидя за печкой в тепле?
– Ну, Марья Михайловна, я пойду. Спасибо вам., – он вздохнул, собираясь с силами. – Я все сделаю... – он хотел ещё что-то сказать, но голос прервался.
Старушка его обняла. Трижды перекрестила.
– Ну, ступай с Богом. И помни – ты должен успеть до Рождества. Ты должен отвоевать ее! Но самое страшное время – сочельник. Про это раньше-то каждый помнил,а теперь немногие знают. Злые силы гуляют по земле в эту ночь. Чувствуют, что подступает конец их вольнице – Царь небесный рождается – наш спаситель земной. И ты поберегись в эту ночь... Ты молитвы какие знаешь?
– Нет... – потупясь, ответил Никита.
– Эх ты, Аника-воин!
Бабушка Маша подошла к комоду, выдвинула верхний ящик, порылась в нем и достала сложенную вчетверо бумажку, всю исписанную мелким почерком.
– Вот, положи это за пазуху. Тут акафист Николаю Чудотворцу – он тебе поможет. Прямо у сердца эту молитовку держи и даже ночью с ней не расставайся. По крайней мере эти дни – пока вы с Женечкой с наваждением злым не разделаетесь... Ну, ступай с Богом! Да, поспеши – она уж небось подходит к остановке трамвайной. А если её уж и след простыл, на двадцать четвертый садись или на сорок пятый – и езжай до остановки "Елизаветинский переулок". Это через одну будет. А там увидишь мостик через Яузу, по нему перейдешь и про Самокатный переулок у любого спросишь. Это близко. Дом шесть, корпус два, второй этаж, а квартира... эх, номера квартиры-то я, старая, и не помню – да ты найдешь. И ничего не бойся – слышишь, Никита? Страх – самое верное их оружие, но ты ему не поддавайся. Ты о ней вспоминай и молитвой крепись – и все будет у вас хорошо...
И с этими словами Мария Михайловна проводила своего гостя до входной двери и захлопнула её у него за спиной.
Он вышел на улицу. Смеркалось. Поднималась метель. Странный вой почудился ему, – злобный, глухой, неистовый...
"В самом деле воет кто-то или это только кажется мне?" – подумал мальчик и прижал руку к груди. Там, у самого сердца лежал сложенный вчетверо листочек бумаги.
– Ты чего, в самом деле боишься, что ли? – нахмурился Никита. – Кончай дурью маяться! – велел он себе.
И едва не бегом кинулся к остановке.
Глава 9
ПУТЬ ВО МГЛЕ
На его счастье, Ева ещё не уехала. Кроме нее, ещё несколько человек поджидали трамвай на остановке. Возле её ног притулился кот, который здесь, на улице, казался существом вполне мирным и безобидным.
Никита притаился за углом каменной стены, проходящей вдоль их переулка, – за ней скрывались какие-то ветхие заводские строения, склады... Однако, он вполне мог и не прятаться – так пуржило, что Ева не разглядела бы его, даже подойди он к ней совсем близко...
Наконец, вдали показался грохочущий трамвайчик, весь озаренный светом. Он похож был на движущийся среди бури и мглы ковчег. Двери раскрылись люди устремились внутрь... Ева, подхватив кота на руки, взошла с передней площадки. Никита забрался с задней и спрятался за широкой спиной мужика, который стоял, широко расставив ноги и держал перед собой пушистую елку, обвязанную веревкой. Изредка, когда елочка покалывала ему лицо, он негромко и любовно поругивался. Блаженная улыбка блуждала по его широкому рябому лицу. Мужик был пьян.
Как и говорила Мария Михайловна, Ева сошла через остановку. Никита спрыгнул за ней. По счастью она не оглядывалась, а настойчиво шла вперед, несмотря на бьющую наотмашь метель, которая больно секла лицо. Выйдя на набережную, она некоторое время двигалась вперед против встречного движения машин, а потом, выждав, когда в их сплошном потоке образовалась брешь, скользнула в неё и перебежала дорогу.
Когда Никите удалось повторить её маневр, она была уже на мосту, что выгибался плавной дугой над Яузой. И в тоненьком её силуэте, вознесенном над городом, над рекой в свете вечерних огней, средь мелькающих снежных хлопьев, было что-то нереальное, сказочное... как будто город заснул, и ему снился сон... сон о маленькой эльфийской царевне, которая ждет жениха.
На другом берегу она снова перебежала дорогу, проскочив в просвет бесконечной вереницы машин. Кот по-прежнему восседал у неё на руках.
– Вот гад! – процедил сквозь зубы Никита. – Это точно – он как-то действует на нее. Может, этот кот заколдован? Или он оборотень? Слышь, Кит, – разозлился он на самого себя, – кончай дурака валять! Ты это... правильно Женька сказала – совсем поехал! Да-а-а, теперь-то я понимаю этого Шарикова из Булгаковского "Собачьего сердца"! Как он там говорил: котов душили, душили... душили, душили... Вот и я бы этого кажется придушил!
Он осекся... Ева исчезла.
А, нет! – она просто поднималась вверх по переулку, а в сплошной снежной мгле её небольшая фигурка была почти не видна... Никита решил больше не расслабляться и сосредоточенно двигаться за нею след в след, чтобы не потерять из виду.
Переулочек карабкался на гору, слева шла сплошная стена с какими-то башенками вроде старинной замковой... Впереди темнела громада здания, издали похожего на дворец с высокими окнами, украшенного гирляндами разноцветных лампочек.
Завод "Кристалл" – прочитал Никита надпись на фронтоне. Ага, значит тут знаменитую водку делают – предмет вожделений Евиного отца. Да, и не только его...
Это странное восхожденье на горку среди пуржащей метели по занесенным снегом мостовым опустевшего города, который вдруг показался чужим... Кит подумал вдруг, что и Москве может быть знобко и боязно, когда тьма давит горло кольцом, и никто её не пригреет, не скажет ласково: отдыхай, Москва, родная моя, ведь намаялась...
Бедный город! – подумал Никита. – Милая моя Москва! Тебе ведь тоже плохо, наверное, когда на улицах твоих кому-то скверно, с кем-то беда... Ты ведь переживаешь за нас – своих жителей и стараешься поддержать нас как можешь... ты всегда рядом. А мы... мы спешим, мы не глядим на тебя – разве что изредка бросаем косой торопливый взгляд на твои дома, бульвары и дворики, а на душе у нас смутно, темно... нам не до тебя. Мама моя говорит, что красота твоя живет в нас и дарит нам силы... пускай мы и не осознаем этого. И все, что было когда-то создано, сделано твоими жителями, никогда не исчезнет. Все это стало твоим воздухом, настроением, твоею улыбкой! И мы, сами не замечая, вчитываемся в твои письмена. И ты становишься частью нас – мы с тобою, Москва, – одно, и каждый, кто хоть раз осознал себя твоим жителем, кто хоть раз задумался: скольких усилий стоило сотворить твою красоту... он не пропадет, не сломается – он научится говорить с тобой. Он скажет тебе свое слово – пусть малое, пусть неумелое – но СВОЕ!
И Ева... если б не она, я не думал бы сейчас о тебе, мой город! Я не хочу, чтобы она в тебе затерялась. Я знаю – она твоя, она станет твоей, и сумеет сказать свое слово под твоими, Москва, небесами. И я... я все сделаю, чтобы мы не остались безгласными, чтобы мы не молчали! Мы такие ещё нелепые, неумелые, но мы хотим научиться – всерьез! – говорить с тобою на равных. С тобой, а значит со всеми, кто жил здесь, кто вложил в твою историю свои силы и душу...
Он поежился – странно, никогда он не думал так... А тут вдруг заговорил с Москвой – он ведь нашептывал все это вслух, тяжко дыша и спеша – поднимаясь в гору...
Где она? – кажется там, впереди...
"Неужели я всегда буду догонять её, ускользающую как мечта? Неужели мы никогда не будем идти с ней в ногу?."
– Это зависит от тебя одного... – словно бы кто-то сказал ему...
Ослышался он? Почудилось? Или это внутренний голос... Кто-то ответил ему.
Никита подумал, что не должен сейчас отвлекаться, что так он попросту потеряет её – свою путеводную звезду, чей темный силуэт двигался впереди. Ева свернула налево – Никита чуточку повременил и тоже повернул за ней вслед. Только сначала выглянул из-за угла. Вон она! Идет потихонечку. И этот черт в обличье кота все сидит у неё на руках как ни в чем не бывало.
Он шагнул вперед... и что-то острое вдруг полоснуло по шее, что-то черное упало на грудь. Никита потерял равновесие и опрокинулся навзничь. Черный кот прыгнул ему на горло, вытаращив зеленые, горящие в темноте глаза...
– А-а-а!
Ему казалось, что он завопил на всю улицу, но из горла вырвался только слабый хрип.
– Ах ты, гадина! – прохрипел Кит и попытался отодрать от себя вцепившееся в горло животное...
Но не тут-то было – кот рвал на нем шарф, стараясь дотянуться до голой шеи... его когти скользнули по коже, располосовав её поперек. Но ни когти, ни боль, ни кровь – не это пугало, нет!
Глаза! Те же глаза, что глянули на него из пролома в полу, – не звериные, не человечьи... но чьи? Беса, дьявола?..
Нет, Никита не мог в тот миг ничего объяснить – страх жалом змеи вонзился в него и как яд парализовал способность мыслить и чувствовать. Он жег как огонь. Хуже огня!
Вдруг, когда он каким-то чудом вывернулся, а кот оказался под ним, кто-то с силой ударил его кулаком по голове.
Он готов был поклясться, что саданули не палкой, не камнем – не каким-то твердым предметом, а именно кулаком – рукой, которая, хоть и тверда, но покрыта мягкой на ощупь кожей ...
Он глухо охнул, бухнулся лицом в снег...
"Вот и все!" – стрельнуло в угасавшем сознании.
– Нет, не все... – прошептал он и, не дыша, скорчившись, свернувшись в клубок, выпростал из-под себя руку и засунул за пазуху.
Слава Богу, она была там – бабушкина молитва. Не провалилась вниз – к поясу, не выпала в снег... Он стиснул твердую, нагретую теплом его тела бумажку и... сразу почувствовал, что свободен.
Какое-то время Никита ещё лежал в снегу, не шевелясь. Потом осторожно приподнял голову...
К нему приближались шаги.
– Эй, пацан, хорош снег трамбовать! Вставай. Ну надо же так нажраться!
Чьи-то сильные руки подняли его, встряхнули...
– А ну-ка, дыхни!
Никита глупо и расслабленно заулыбался. Дыхнуть у него попросту не было сил.
– Не-е-е, вроде не пьяный... Слышь, парень, ты чего это тут на снегу отдыхаешь, а? Сердце, может? Разбери тут вас, молодежь – ещё не ровен час винта нарежешь! Может, скорую вызвать, а, парень? Ты как?
Возле Никиты хлопотал невысокий крепкий мужик в шапке-ушанке. К нему спешили ещё двое из ворот проходной, за ними народ повалил валом – видно, смена кончилась.
– Да нет, все в порядке, – смущенно переминаясь под перекрестным огнем пары десятков твердых и испытующих глаз, лепетал Никита. – Я... просто голова закружилась.
– А ты ел сегодня чего? – вопросил один – длинный и бледный. – А то на! – он протянул парню свежую булочку.
– Спасибо... – тот совсем растерялся. Эта толпа окруживших его мужчин и смущала и в то же время притягивала его. – Спасибо, я ел. Просто... наверное, отравился. Очень живот болит. Мне надо домой – я тут близко живу.
– Ну, смотри, – с сомнением изрек мужик в ушанке. – А то я тебя провожу – мне спешить некуда – жена, брат, к теще уехала.
Тут остальные начали хохмить и откалывать шуточки столь неделикатного свойства, что Никита, оглушенный потоком этих соленых мужицких словес, покраснел, смешался и... поспешил прочь, крикнув им на прощанье, – благо, голос прорезался:
– Спасибо вам! С Рождеством!
Они долго ещё гоготали, сворачивая в проулок, ведущий к метро. Никите вдруг захотелось догнать их, схватить кого-нибудь за руку и не отпускать не покидать их тесный веселый круг.
"Дяденьки, возьмите меня с собой!" – он почти уж готов был крикнуть им вслед, лишь бы не оставаться наедине со своим страхом. Ему хотелось послать кому-нибудь сигнал бедствия – растерянная душа дрожала, взывая к чувству самосохранения – она нашептывала ему, что он в беде, что с ним сейчас может случиться все самое худшее! Все, что угодно ...
Но Никита попытался уверить её – свою душу, что это не так, что он все ж таки не в лесу, хотя в лесу ему, право, было бы поспокойнее... Он несколько раз подпрыгнул на месте и притопнул ногами, чтобы убедиться, что мышцы слушаются его, и двинулся дальше – туда, где несколько минут назад виднелся знакомый силуэт. Но вскоре в растерянности остановился.
Куда теперь? Евы нигде не видно. Мерзкая тварь добилась своего – он таки потерял ее!
Кто ж не знает, что в книгах про нечистую силу и во всяких ужастиках бесы часто принимают обличье кота. И не какого-нибудь, а черного. Выходит враг его – бес! Или какое-то существо, бесу подручное. И уж кто-кто – а Никита и книг таких, и фильмов под завязочку насмотрелся и начитался! Чего стоит один кот Бегемот в любимом его романе Булгакова "Мастер и Маргарита"! Хорошо, пусть так, но кто же тогда ударил его, когда кот был под ним на снегу? Значит, враг у него не один! Значит, их как минимум двое...
"Что толку голову зря ломать: чертовщина – она чертовщина и есть! Вот то-то и оно, что есть она. Существует на самом деле! А я-то, дурак, думал, что всю жизнь проживу тихо-мирно, книжечки на диване почитывая..." – думал Никита, сжавшись в комок, – его колотила дрожь.
Город качался и плыл под ногами, пурга убаюкивала, мысли путались... От бесконечного мельтешения снега перед глазами голова и впрямь закружилась.
"Может, назад повернуть? Все равно ведь не знаю точного адреса... мелькнула в нем мысль-искусительница. – Ни за что! Я тогда никогда не стану собой..."
И почему так – почему эта упрямая убежденность вдруг утвердилась в нем, Никита не понимал – он просто знал это. И это знание, рожденное любовью, вьюгой, опасностью и одиночеством, вдруг придало ему сил. Он почувствовал, что должен идти против ветра – отныне и всегда – и только так, не сдаваясь, не уклоняясь от избранного пути, сможет стать настоящим мужчиной. Таким, который не прячется за чужие спины, не изменяет принятых решений и идет к своей цели.
Он приподнял повыше воротник своей короткой дубленки и, наклонив голову, чтобы снег не слепил глаза, двинулся вперед.
– Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю, И в разъяренном океане, Средь грозных волн и бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении чумы... – выдыхал он во мглу чеканные строки Пушкина. И ритм стиха влек его за собой.
И странное дело – внезапно Кит ощутил в себе такую уверенность, такой прилив сил, которых прежде не ощущал. Он вдруг понял, что счастлив. Он существует не зря – у него есть его родной город, его любимая девочка, родители, которые ждут его, книги, стихи и... что-то ещё – что-то иное, высшее существующее во всем... Он ясно ощутил чье-то невидимое благое присутствие и... неожиданно еле слышно – одними губами – прошептал:
– Господи, помоги мне!
"Да, конечно, я и гадать не гадал, что мне – наяву – доведется встретится с проявлением темных сил... Но... раз они есть, ведь это значит, что и чудеса тоже есть! И высшая благая защита – покров небесный! И Николай Угодник, и Матерь Божья и Тот, Кто рождается завтра в ночь... Даже подумать страшно, что это – реальность, самая настоящая – та, которая была, есть и будет, а мы... мы как дым. И может быть, то, во что ты веришь – и станет твоей реальностью. И здесь, на земле, и потом... Да, – повторил он и улыбнулся – так захватила и поразила его эта мысль, – я где-то читал, что мысли... они воплощаются. И мама так говорит. Так пусть воплотится все самое доброе и хорошее в эти дни. Для всех – и для города, и для людей, и для тех, кто уже там – в мире ином ... для всех, кто любит и верит – пусть для всех совершится чудо... Рождество! Да... пусть будет так!"
И он прибавил ходу, словно эти мысли сделали его старше, сильнее. Он перестал дрожать и окреп.
Темная громада вынырнула из тьмы слева от него – храм, одетый в строительные леса. За ним показалась другая церковь – поменьше. Она явно была уже действующей – купола загадочно светились во тьме, пространство внутреннего двора расчищено. Когда Никита поравнялся с церковью, гулко ударил колокол. Раз, другой, третий...
Он улыбнулся. И почувствовал себя ещё уверенней, словно бы получил ответ на самый важный вопрос. Точно этот звон ответил ему...
"Ступай вперед и не бойся. Грядет Рождество, и каждый, кто верит в него, – под покровом высшей защиты..."
Глава 10
СТАРУХА
Никита прошел ещё немного вперед и справа показались дома – высоченные узкие башни. Он попробовал сосчитать этажи, но сбился – в темноте это оказалось не таким простым делом.
