Текст книги "Это не любовь (СИ)"

Автор книги: Елена Шолохова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

 102

Юлька укладывала плойкой волосы, предвкушая, как увидит Анвареса на лекции, когда телефон пронзительно заголосил. От неожиданности она вздрогнула и обожгла шею.

Номер был незнакомый. Раньше звонки с неизвестных номеров она игнорировала, но последнее время принимала все – вдруг это весть от Анвареса, мало ли. Но это оказался Лёша.

– А-а! Так ты меня в чёрный список внесла, да? Я сто раз тебе позвонил, всё время занято…

Юлька раздражённо поморщилась. Какого чёрта Степнов забыл? Они не созванивались, не списывались и вообще никак не общались с того самого дня, как он приходил в общежитие в сентябре.

– … я, может, к тебе со всей душой. А ты ведёшь себя как стерва.

– Да пошёл ты, – выругнулась Юлька, сбросив вызов.

Алая полоска от ожога здорово саднила. Мама учила: чтобы ожог прошёл быстро и без всяких волдырей, надо немедленно обработать его марганцовкой. Только вот марганцовки у неё не нашлось, а других способов она не знала, так что помазала просто тем, что есть – зелёнкой. Едва закончила – как телефон снова взвыл. И снова это был Степнов.

Юлька опять сбросила и внесла в чёрный список ещё и этот номер.

Вот привязался же! Юлька посмотрела на часы – следовало поторопиться, чтобы не опоздать на первую пару.

Она переоделась в свитер с высоким воротом, чтобы не сиять изумрудным пятном на шее, заколола волосы крабом… как с улицы донеслось: «Аксёнова! Аксё-но-ваааа!».

Чёртов Степнов орал под окнами. Орал дурным, срывающимся голосом. Даже не глядя, Юлька поняла – Лёша пьян вдребезги. То-то он и по телефону говорил так визгливо и истерично.

И снова вопль: «Аксё-нооо-ваааа!».

Видимо, его, пьяного, в общежитие не пустили, вот он и стал горланить и позорить её на всю округу, идиот.

Ей даже неинтересно было, что ему надо. Хотелось лишь, чтобы он замолк немедленно и убрался прочь. Но Лёша настроился решительно и орал-орал-орал.

Юлька психовала. Если она сейчас выйдет, то этот идиот наверняка увяжется за ней. Будет тащиться следом до самого института, нести какую-нибудь пьяную чушь, ну а потом его не пропустит охрана. И до свидания. В принципе, несколько минут потерпеть можно. Руки-то он всё равно распускать не станет. Не такой он.

Юлька сдёрнула с вешалки пуховик, как вдруг за спиной раздался грохот и звон, а в комнату посыпалось битое стекло.

Она оторопело подошла к окну. В стекле зияла остроугольная дыра, от которой паутиной расходились трещины и надломы. В дыру со свистом задувал холодный ветер.

– Вот сволочь! – она выскочила на балкон, но Лёши внизу уже след простыл.

А через пару минут в комнату постучали.

Точнее будет сказать – яростно долбили, норовя снести дверь с петель.

Юлька отомкнула хлипкий замок. Роза Викторовна, комендант, ворвалась, чуть не сбив её с ног.

– Это как называется?! – взревела она. – А я ведь тебя предупреждала! Пеняй теперь на себя!

– Но это же не я окно разбила! – возмутилась Юлька.

– Я прекрасно знаю, кто его разбил. Дружок твой тут у вахтёра сначала буянил, к тебе рвался. Еле вытолкали его. Хотели уже полицию вызывать. Ты что нам тут устроила, а?!

– Но я-то здесь причём? Не я же буянила! И он мне не дружок.

– Нет, вы только посмотрите на неё! Ни при чём она! Я предупреждала, что мужиков, тем более пьяных, сюда приваживать нельзя? Я предупреждала, что за порчу имущества отвечать будешь сама? Я предупреждала, что за нарушение вылетишь вон?

– Вы не слышите меня? – взвилась Юлька, переходя тоже на повышенный тон. – Я его не приваживала! И не звала! Так что не надо на меня кричать!

– То есть мне послышалось, что он орал Аксёнова? То есть это к кому-то другому ломился этот дебошир?

– Приваживала, приваживала, – раздалось за спиной. В коридоре, у самого порога стояла Оля. – Роза Викторовна, это её парень. Я сама сколько раз видела, как он к ней сюда приходил. На лестнице тогда обжимались стояли.

– Враньё! Наглое враньё! – задохнулась от возмущения Юлька.

– Так всё! – рявкнула Роза, багровая от злости. – Стекло вставляешь за свой счёт. Докладную на тебя в деканат подам сегодня же.

Роза Викторовна грузно прошагала на выход. У порога, обернувшись, пригрозила:

– Три дня! У тебя есть три дня, чтобы устранить это безобразие. Или выселяйся.

Поначалу Юльку так и распирало от возмущения. Она злилась на всех: на дурака-Лёшу, на подлую Ольгу, на хамоватую комендантшу. Но если Розе Викторовне она сделать ничего не могла, с Лёшей – может, и могла, да не хотела связываться, то отыграться на Ольге просто не терпелось, аж пятки жгло.

Юлька выскочила в коридор, стукнула в комнату напротив для проформы и, не дожидаясь отклика, толкнула дверь.

Оля и охнуть не успела, как Юлька излила на неё поток отборных эпитетов – мамина школа, уж та ругалась виртуозно.

Немного полегчало, конечно, но всё равно было очень обидно.

Да и денег жалко – и так каждый рубль на счету, а теперь ещё стекло это дурацкое менять. На что потом жить целый месяц? И не отвертишься – ведь если пойдёшь в глухой отказ, так действительно из общежития погонят. Никому же дела нет, что Степнов для неё практически чужой человек, и она за него не в ответе. Прямо до слёз обидно от такой несправедливости!

Ей вдруг остро захотелось, чтобы кто-нибудь пожалел… Да нет, не кто-нибудь, конечно. Хотелось, чтобы пожалел её Анварес. Она даже порывалась написать ему и пожаловаться. Но решила, что лучше вечером расскажет, лично.

Тяжко вздохнув, она смела осколки в совок. Затем достала скотч и худо-бедно залепила дыру. Потом взглянула на часы и выругнулась. Почти половина третьего. Вот-вот начнётся вторая пара. То, что первую, историю, пришлось пропустить из-за этого скандала – ещё ладно, но уж лекцию Анвареса она прогулять никак не могла.

103

Юлька стремглав вылетела из комнаты, зажав подмышкой шарф и шапку, и на бегу застёгивая куртку. До института домчалась в считанные минуты, но всё равно опоздала. Торопливо сдав одежду в гардероб, она чуть не вприпрыжку понеслась на третий этаж.

Двери в лекционный зал были плотно закрыты. Оттуда доносился приглушённый голос Анвареса.

Юлька на несколько секунд приостановилась, чтобы выровнять сбившееся дыхание. Затем негромко постучала и вошла.

Анварес оборвался на полуслове, повернувшись на звук.

– Здравствуйте, Александр Дмитриевич, – улыбнулась Юлька, чувствуя, как радостно задрожало сердце от одного лишь взгляда на него. – Извините, пожалуйста, за опо…

– Госпожа Аксёнова, прошу, покиньте аудиторию, – сказал он.

Улыбка медленно сползла с лица, Юлька растерянно сморгнула. Что он такое говорит? Зачем он так с ней?

– Ещё раз повторяю, покиньте, пожалуйста, аудиторию, – взгляд его сделался холодным и чужим. И голос звучал под стать – звенящая, безжалостная сталь. – Не заставляйте нас терять время.

Сердце съёжилось и будто застыло. Щёки вспыхнули, и нижняя губа предательски задрожала. Но ноги, дурацкие, глупые ноги ни черта не слушались. Словно их парализовало. Словно они приросли к полу.

«Уходи, дура! Ну же!», – наконец она поборола слабость и потрясение, развернулась и выскочила в коридор.

Как ошпаренная, рванула на лестницу, через ступеньку взнеслась на последний этаж и затем ещё на один пролёт, упиравшийся в чердачную дверь, которая, конечно же, под замком. Сюда обычно никто не поднимался, а ей сейчас было просто необходимо уединение, потому что рыдания так и рвались наружу.

Юлька присела на корточки, обвила ноги руками и, уткнувшись в колени лицом, разразилась судорожным, приглушённым плачем. Но слёзы не приносили никакого облегчения. Боль и горечь горели в груди огнём так нестерпимо, что её аж колотило.

Как мог он так? Как мог?! Выгнать, вышвырнуть? При всех так унизить? За что? Ведь мог бы просто сделать замечание, как обычно поступал, пусть даже строго, но не так ведь... не выгонять же позорно. А ещё писал, что скучает! Оно и видно.

А она-то, дура, надеялась, что он, узнав про инцидент в общежитии, посочувствует ей, а он… он её и вовсе добил.

Юлька завыла громче, но тут же крепко сжала рот ладонями. Не хватало ещё, чтобы её кто-нибудь обнаружил в таком виде. Хотя… не плевать ли?

Лишь к концу пары она начала постепенно успокаиваться, но чувствовала себя при этом измождённой, почти больной, будто со слезами выплакала и жизненные силы.

Пиликнул телефон. От Алёны прилетела смска:

«Как ты? Где ты?».

О, нет! Вот только жалеть её сейчас не надо. Иначе она совсем расклеится.

А Анварес, решила Юлька, Анварес ещё пожалеет о том, что так с ней жестоко обошёлся. Никаких больше свиданий с ним, никакой близости, никаких смсочек. Ни-ког-да! Она его больше знать не желает!

Как он там когда-то говорил? Надо соблюдать субординацию. Единственные возможные отношения между ними – это преподаватель-студентка. Вот она и будет соблюдать эту его субординацию.

104

Внизу на лестнице и в коридорах началось оживление.

Юлька взглянула на телефон – точно, вторая пара закончилась. Почти час она тут проторчала. Пора выбираться из своего укрытия.

Она спустилась на этаж ниже и быстро прошмыгнула в уборную, чтобы хоть мало-мальски привести себя в божеский вид. Пока умывала лицо холодной водой, от Алёны пришла очередная смска: «Где ты?».

Опять тревожилась о ней сердобольная её подруга.

Юлька решила, что позже ответит. Но Алёна настаивала: «Юля! Ты в институте? На третью пару идёшь?».

Да сколько же можно?! Ну нельзя же быть такой навязчивой!

Юлька в раздражении отключила звук и убрала телефон в рюкзак.

«Блин, Рубцова, как тебя Макс терпит? Ты же мёртвого с ума сведёшь!», – прошептала себе под нос Юлька, вглядываясь в отражение. Покрасневшие, набрякшие веки ещё выдавали её. И нос некрасиво лоснился. Хорошо хоть в кои-то веки прихватила с собой косметичку.

К её неудовольствию в уборную зашли две старшекурсницы. Правда, на Юльку обе не обратили совершенно никакого внимания, будто её и нет. Во всяком случае, без всякого стеснения продолжали откровенничать на весьма щекотливую тему. Одна делилась впечатлениями после жаркой ночи. Вторая выспрашивала подробности. Совершенно дикие, на Юлькин взгляд, подробности. Она торопливо красилась и отчаянно краснела.

– … а потом спрашивает, мол, я у тебя какой. Типа, чувствуется опыт.

– А ты?

– А что я? Я как все: кто у нас не первый, тот у нас второй.

Обе захохотали.

– Ну правда, что за идиотские вопросы? Так я ему всё и рассказала. Мужики вообще странный народ. Хотят, чтоб ты в постели ему пируэты исполняла и при этом чтоб опыта никакого. А откуда пируэты возьмутся без опыта?

– Мужики вообще придурки, – поддакнула вторая. – Придурки и козлы.

– Ну… они козлы, если их любишь. А если нет, то… просто придурки.

Обе девицы снова захохотали.

Юлька подхватила с подоконника рюкзак и рванула прочь. Но слова этих старшекурсниц почему-то засели в голове. Их реплики шокировали, вызывали одновременно любопытство и отвращение, а главное, заставляли задумываться: неужели и она будет так же рассуждать спустя время. Нет. Не верилось. Но на их фоне сама себе она казалось какой-то наивной дурочкой в розовых очках.

Особенно одна фраза впечаталась: «Они козлы, если их любишь».

Анвареса она не просто любила, она его едва ли на алтарь не вознесла. Да что уж скромничать – вознесла. Глядела на него вечно с придыханием, внимала каждому слову, старалась соответствовать, зубрила всякую муть ради его одобрительного взгляда.

И это он ещё не знает, как она вчера перед сном накачала себе в плеер полгигабайта классики и слушала, пока не заснула. Ну, заснула, правда, она почти сразу. Но не в том суть, главное – пыталась же, поставила себе цель: не только всё прослушать, но и хотя бы немножко понять, кто есть кто. А то ведь для неё что Бах, что Бетховен – всё одно.

И все эти реверансы для него, для Анвареса. И не надо говорить, что для неё это тоже надо. Ей и без Бетховенов жилось прекрасно.

А он её просто взял и выгнал. На глазах у всего потока.

«Не буду больше его любить», – пообещала себе Юлька, закусив нижнюю губу, чтобы снова не расплакаться.

* * *

Третья пара тянулась и тянулась. Изольда терзала их и скопом, и по одиночке. Лишь то, что накануне Анварес разжевал ей правила от и до, спасало от позора Юльку, которая с расстройства совсем туго соображала.

– Позавчера, – всё же отметила Изольда, – вы производили лучшее впечатление.

– Просто у меня, – отозвалась Юлька, – голова болит.

Изольда пристально посмотрела на неё.

– Ну раз так, ступайте домой, лечите голову.

Юлька геройствовать не стала. Сгребла книги и тетрадь в рюкзак и ушла с середины пары. Насчёт головы она даже и не приврала, между прочим. Действительно, затылок ломило и в висках противно пульсировало.

Она медленно брела по пустому коридору, уткнувшись в телефон. Перечитывала пропущенные смски от Алёны, коих оказалось не меньше дюжины. И в эту вереницу затесалось вдруг сообщение от Анвареса. Он, как всегда, был немногословен: «Надо поговорить».

«Надо ему поговорить! – фыркнула Юлька. – Зато мне не надо!».

Она свернула на лестницу, спустилась на один пролёт и… едва не столкнулась с Анваресом. Вот уж точно – закон Мерфи никогда не даёт сбоев!

Анварес поднимался наверх и выглядел при этом очень серьёзным и сосредоточенным. Сердце её на долгий миг остановилось, но тут же заколотилось так яростно и гулко, что Юльке казалось – оно сейчас попросту разорвётся.

Она напряглась изо всех сил, лишь бы сохранить хотя бы подобие невозмутимости, мысленно приказывая ему: «Пройди мимо! Не останавливайся!».

Но он не только остановился, но и преградил дорогу.

– Юля, мне нужно с тобой поговорить. Но сейчас я не могу. Меня в деканат срочно вызвали. Можешь подождать?

– Извините, Александр Дмитриевич, у меня занятия.

– Ну после занятий?

– Извините, нет. После занятий – дела.

Юлька хотела его обогнуть, но он протянул руку и взялся за перила, не давая ей пройти.

– Обиделась?

– Простите, на что? – Юлька деланно удивилась. – Ах, вы про опоздание. Конечно, нет! Вы же преподаватель, как я могу обижаться?

Синие глаза казались почти чёрными. Он смотрел в упор и будто душу вытягивал.

– Обиделась, я понимаю… Ну прости. Так получилось. Послушай, Юля, я всё объясню, но сейчас правда должен идти. Давай вечером…

– Александр Дмитриевич, пропустите меня, пожалуйста.

Анварес убрал руку с перил, но только она прошла мимо, как он поймал её за локоть.

– Да не веди себя, как маленькая, Юля, дай мне, пожалуйста, всё объяснить…

– Господин Анварес, что вы себе позволяете? Руки уберите!

Лицо его вмиг окаменело. Огонь в глазах потух, превратился в лёд. Он разжал пальцы, кивнул коротко:

– Прошу прощения. Всего хорошего.

– И вам всего хорошего, господин Анварес, – протараторила она, сбегая скорее вниз, потому что рыдания вновь подступили к горлу.  Потому что видеть его таким было невыносимо больно. Так больно, что дыхание перехватывало и била дрожь.

Но она ведь правильно поступила! Он её оскорбил, она проявила гордость. Отчего же теперь сердце рвётся в клочья и не покидает чувство, будто произошло что-то очень-очень плохое и непоправимое?

105

Анварес с трудом мог бы ответить, если бы кто спросил, в какой именно момент он в конце концов сдался. Когда вдруг осознал, что между ними не просто влечение. Когда ощутил, что связывает их нечто хрупкое и живое. Когда решил для себя, что хочет быть с ней и точка.

Может, тогда, когда Юля отвечала на его семинаре, горячо отстаивая своё мнение, а он ликовал и гордился ею так, как собственными успехами никогда не гордился. Может, тогда, когда её, развесёлую, в кафе, трогал какой-то вертлявый хлыщ, и он чуть не свихнулся от ревности. А, может, когда сжимал её в объятьях и срывал жаркие поцелуи.

Может, оно происходило постепенно, а он не замечал. А ведь давно, ещё осенью, ловил себя на том, что высматривал её в институте, думал о ней неотвязно, волновался. Просто не анализировал свои ощущения и вообще отрицал очевидное.

Ну а теперь это чувство к ней будто внезапно обнажилось, стало болезненно ярким. И с каждым днём лишь набирало силу, почему-то принося одновременно радость на грани эйфории и неясную, но мучительную тревогу. Чем больше времени они проводили вместе, тем сильнее он к ней привязывался и тем острее тосковал.

Раньше он и не подозревал, что просто видеть человека – это такое удовольствие. А уж когда этот человек сам смотрит на тебя с обожанием, то думаешь – вот оно, счастье.

И ещё, удивлялся Анварес, если прежде он не пытался обозначить свои чувства к ней и воспринимал их, как нечто порочное и постыдное, то теперь, поняв их и приняв, они стали вдруг для него чем-то очень дорогим и значимым, наполнили жизнь новым смыслом.

Угнетало лишь одно: необходимость искать какой-то выход. Продолжать встречаться тайком, как воры, он не желал, но и наплевать на всех и вся тоже не мог. Репутация для него всё же не пустой звук.

Можно было бы перейти в другое какое-нибудь заведение, но это означало большой, да нет, гигантский шаг назад.

Кроме того, их институт – единственный в городе профильный, поэтому с возможностями, которые он давал для роста и карьеры, даже близко не сравнится ни один другой вуз. И ещё, конечно, Сиэтл… Поехать туда, разумеется, очень хотелось.

Думал, может, стоит перевестись Юле? Но куда с таким узким набором дисциплин податься? В пединститут разве только. Захочет ли? Хотя, она-то, может, и захочет. Даже скорее всего. В ней совсем нет тщеславия. Но ему самому становилось нехорошо от мысли, что она будет вынуждена жертвовать ради него более престижным образованием.

Ещё и вопрос с Ларисой подвис. Не терпелось хотя бы с этим расквитаться.

Пока она была в Улан-Удэ, он о ней почти не вспоминал, разве что, когда Лариса звонила или отправляла сообщения. Тогда вот накатывало тягостное чувство стыда, вины и неловкости. Ведь как ни крути, он предавал её. Она там ни сном ни духом, работает, ждёт встречи и даже не подозревает, что он уже вычеркнул её из своей жизни.

Он ведь в самом деле тепло к ней относился, уважал безмерно, считал прекрасной женщиной и был благодарен за их отношения, которые когда-то считал гармоничными. И уж кому-кому, а ей он меньше всего на свете хотел причинить боль. Но, получается, не мог не причинить. Потому что продолжать их отношения стало невозможным и потому что нет таких слов, которые смягчили бы боль разрыва.

Когда рядом была Юля, все эти терзания как-то незаметно отходили на второй план. Радость бессовестно заслоняла и стыд, и неловкость, и вину.

Но вот настал вторник…

Ещё по дороге на вокзал Анвареса не покидало ощущение, что прежняя жизнь неизбежно идёт к концу. И хотя он ждал перемен и готовился к ним, поскольку понимал, что пускать на самотёк ситуацию нельзя и надо что-то делать, что-то скорее решать, ощущение было мучительным и беспомощным.

Словно не перемены у него впереди, а полный крах. Ну или, во всяком случае, нечто совсем плохое.

Лариса, казалось, обрадовалась ему, о чём-то рассказывала, но всё равно присутствовала в ней какая-то настороженность.

Впрочем, он не вникал и разговор особо не поддерживал. Только спросил, как съездила, но это лишь дань вежливости. Не мог он говорить с ней. Не мог делать вид, что всё нормально. На неё и взглянуть-то ему было стыдно, а уж вести беседу как ни в чём не бывало – это выше всяких сил. Скорее бы, думал, всё это закончилось. Скорее бы объясниться, хотя знал – никакого облегчения предстоящий разговор не принесёт. И чувство вины не станет меньше, даже, наверное, наоборот. Но он хотя бы не будет ощущать себя лжецом.

Однако поговорить не получилось – Лариса сказалась усталой. Собственно, решил Анварес, один день уже ничего не изменит.

Хотелось увидеться с Юлей, прямо немедленно, но Анварес почему-то поехал домой.

В голове образовалась какая-то дикая мешанина. Казалось, что будет непорядочным встречаться с ней наедине, пока не решит всё с Ларисой. И хотя сам себе говорил, что это дурость, что всю минувшую неделю он именно так и поступал. Однако не мог перебороть это ощущение и сам себя наказывал.

А потом жалел об этом. Жалел вдвойне, потому что вечером, когда затосковал так, что уже на «непорядочно» стало наплевать, увидеться с ней не смог. Не получилось.

Сначала затянулся совет, на котором Волобуев озвучил грандиозные планы, напрямую связанные с Анваресом и грядущим симпозиумом.

Потом его перехватил Сумароков. И, как всегда, долго и обстоятельно излагал свои соображения по поводу диссертации. Всё это было очень важно и очень нужно, и Анварес это понимал, но неожиданно поймал себя на том, что… ему скучно, что мысли постоянно убегают совсем не туда. А Сумароков, старый, бездетный холостяк, никак не мог закончить свою речь...