Текст книги "Это я — Елена: Интервью с самой собой. Стихотворения"

Автор книги: Елена Щапова-де Карли

Стихи и тексты, не вошедшие в сборник

 
Сильно забилось сердце
Милый я больна
Снег по соседству
и осень
 

 
Налили
лекарство в стакан
Вот все какое большое
Ты англичанин Грой
сеном меня не укроешь
тоже в портрет влюблен
Только не Грей а Рой
только не Рой а Рай
и дальше конечно Ад
сам Бог повелел Эд
Так прирожденный эстет
гулял по пивным вокзала
и думал там встретить даму
со страусовым пером
 

 
Может быть был туман
в Лондоне это часто
И не только даму
и не только вокзал
но даже Вестминстерское аббатство
скушал голодный туман
но и еще близорук
поэтому губы рта
шептали щупальцам рук:
привычка желанье проверка
радость ушедших дней
памяти как не бывало
вы все грустите о ней
Вечность песка сказала:
Мы вам ее покажем
но помните это все
Будет сдобрено сажей
и картинкой Ватто
 

 
Ангел со вздернутой губкой
многим покажется хрупкой
нежной нервной немного больной
Но дьявол тебя сохрани
лезть в этот черный покой
Выкинь из головы
Ты англичанин Рой
 

 
Лучше от Темзы пешком
долго идти домой
Слышишь звонит Биг-Бен
вот и туман растаял
Гордый в цилиндре мэн
мне наливает чаю
 

 
Ты говорила что-то
Жар у тебя и бред
Какую-то леди и тетю
ты прогоняла в норд-вест
С Диккенсом и Уайльдом
В Гайд-парк уезжала
для жен
 

 
Я ничего не понял
Странен однако сон
Ну почему англичане
Мы же в Москве живем
хочешь без сахара чаю
И тост с молодой колбасой.
 

 
От постельного крахмала
От английских лошадей
От седого генерала
До больных родных дверей
В чистом длинном каземате
Он не ждет ее в халате
Не приносит ужин Анна
Не мурлычит тихо ванна
Есть один бокал
и тот
скоро медленно умрет.
 

 
Вам жаль?
А у меня жало
В горле застряло.
У вас отдушина,
А я удушена.
И душа моя повешена,
И, дыша, я хриплю:
– Ненавижу!
– Сгиньте!
– Сдохните!
В темноте я молю:
– Помогите,
                   икните,
                              охните…
 

 
Мы ведь были любовники раньше
Значит ли это
что будет опять
то истеричное счастье
за которое ставят пять
Помнишь ли дачу
пирожки и бабушку
белую печку
и детское фото
прошлое доброе
прошлое злое
 

 
Ведь надо же выдумать
вдруг такое
Часами, часами
шептались телами
но время прошло
и стали друзьями
как Таня и Ваня
как Галя и Миша
Все реже и тише
голоса наши
звучат в этом мире
 

 
Но вздохи и воздух
живут на даче
и летняя бабушка
все чаще плачет
 

1968

ИЗ ЦИКЛА «ПРО ЧЕРТЕЙ»

1.

 
Зажигая свечи к ночи
плечи голые оставят
поднося бокал картавят
прикрывая синью очи
 

 
Через час приедет некто
за покупкою-женою,
за распаренной конфеткой
с розоватою каймою
 

 
Может это от жеманства
говорит не хочет видеть
но никто же не поверит
что хотите вы обидеть
 

 
И тень его появилась прежде чем он сам…
Осанка его и голос
с поклоном поданный лотос
все это доказывало что господин
был нездешний
 

 
Вид его внешний
внушал доверие
а произнесенное с достоинством
развеяло все суеверия
 

 
От него пахло
не серой не сыростью
горденией томно сосущим грехом
и гордостью снизошедшей верхом на шее желаний
 

 
После поцелуя на платье у ее колен
образовалась аккуратная дырка
он вошел в нее
и ласковое масло
заулыбалось дождливому креслу
 

 
Вернувшись с охоты охотник
жену не нашел
И только тугие черные рога на стене
как бы возвышались над всем домом.
 

2.

 
В белой лилии
В белом логове
Ходит гоголем
Сладким моголем
Альбиносик-дедушка
душка-черт.
 

 
Он родился беленьким
от нормальных родителей
отец и мать его,
простые черти,
черные и благородные.
А он же бедняжечка
как пугало огородное
и живет он отшельником
зло голодное
 

 
Прилетают бабочки белые девочки
снежные кролики думают что брат
Ну а он бедняжечка этому не рад
Отмахивается
Отплевывается
Отнекивается
 

 
Экая нечисть
Скорее бы вечер
чтоб ночью приснился
домашний ад.
 

3.

 
Нет ничего страшного в том
что он пришел
Улыбнулся белым ежом
Взял меня за руку
и стала рука куковать кукушкой
Подвел меня к столу
на столе я мертвой старушкой
Потом схватил меня и говорит:
Смотри в ввысь!
А я смотрю вдаль
Он опять:
Смотри ввысь!
Тогда я тоже показала
что имею характер не железный
И как закричу:
Эй высь
           отъебись!
 

4.

 
Дева – посланница черта
Дева и черт как братья
Только черт ходит
                            в мохнатых штанах
А дева в зеленом платье.
Дева – от слова «диво»
Черт и чудо есть иквол
Она в рот опускает сливу
А черт от восторга пукнул.
 

5.

Страшное

 
Все пишут женщинам поэты
Еще напишут о тебе
Ты вспоминай мои заветы
Когда весь город на замке
 

 
По улице идет нога
Большая как обида
Лежит на лавочке рука
В карете движутся рога
Всем правит злая сила
 

 
Глупец кто детям не сказал
Сидите за стеной
Безумец тот кто угадал
страдания водой
 

 
Со стоном с криком увядает
та что буйно разрослась
И грусть в корыте искупают
И в белое нарядят смерть
Как будто это на концерт
 

 
Кривая птица все склевала
Там волю в жизнь
Здесь покрывало
А хитрый жадный украллов
Гордится звоном кандалов
 

 
Ты ключ к замку не подбирай
Ушел оттуда мальчик Рай
И варят там в яду гремучем
Душистый чай на сон грядущий.
 

СЛАДКИЙ ВОЗДУХ

 
Я иду к тебе
Я иду к себе
Я иду к нам
Капля росы на усах
 

 
Две стрекозы на кустах
– Ты умеешь доить стрекоз?
– Умею.
И мы стали ловить их:
Ласковая,
Милая.
Ну подлети к нам
Но она вдруг кинула камнем
И попала.
 

 
– Тебе больно?
– Обидно
– Да ну их к черту
Пойдем домой лесом
И там овсом
Покормим бабочек
– Поцелуй меня
– Не могу!
Божьи коровки смотрят
– Они без очков не видят
И все врут
Какое время желтое
Давай ляжем
– Но тут нельзя
Здесь тук с молоточком ходит
И девочка с метелочкой
– Тогда бежим
 

 
– Ты была замужем за эльфом?
– Была но мало
Его съело эхо
Его мама очень смеялась
Она ему предсказывала
Что его сожрет эхо
– Хочешь съесть сыроежку
– Нет она очень обидчивая
Сейчас бы какую-нибудь дичь
Может быть человека?
– Нам за браконьерство срок дадут
Они сейчас размножаются
– Жалость какая Смотри черника!
– Да самая страшная ягода
От нее чернеешь на глазах у всех
Зато глупеешь на сто лет позже положенного
Цветы разожжены солнцем
Будем варить варенье
Но варенье без сладкого воздуха
Это уха без рыбы
Без сладкого воздуха нельзя
Вьюном завейся
Голоса слышатся:
 

 
– Лиза! Вика!
Смотрите какая черника!
А бабочки! Просто из учебничка!
А цветы! Готовый гербариум!
Быстрей все срывайте!
Бросайте в корзинки!
В портфели!
Ну что же ты!
 

 
Мне кажется что на нас смотрят
и осуждают.
Я вижу осажденный город
Все – пламя
Все – памятник
Мужчины и женщины убиты
А их память
Поселилась в эту чернику
Бабочку
И цветы
Бежим отсюда!
Дай милый руку!
Кажется убежали
Еще бы!
Такого страху нагнали!
А надо ли было планету показывать?
Надо.
Дай милый руку!
 

 
Не нужно шутить со смертными
Пусть они шутят друг над другом
Давай варить варенье
На поляне сладкий воздух.
 

Опубликовано в альманахе «Аполлон-77», Нью-Йорк

В АЛЬБОМЕ

(Шутка)

 
В альбоме моя бабушка
Не бабушка а девушка
Не дедушка а юноша
И граф Томилин с сеттером
 

 
В альбоме моя бабушка
Не бабушка а женщина
Не юноша а муж
И граф Томилин с сеттером
 

 
В альбоме моя бабушка
Не девушка а женщина
Не женщина а мать
с выводком детишек
ленты
кружева
Лысеющий папа
И граф Томилин с сеттером
 

 
В альбоме моя бабушка —
Сморщенное яблочко
Дедушка – высохший стручок
И граф Томилин с понтером.
 

Опубликовано в альманахе «Аполлон-77», Нью-Йорк

ПИР ДЛЯ КОРОЛЯ

 
Огромный стол
В огромной зале
Мужчины остроумьем заблистали
А дамы тонкостью манер
Король сегодня —
Первый кавалер
Мон сеньор
Для вас салат из помидор
Для вас ананас в сахарной пудре
Она похожа на ваши кудри
Для вас
Куропатки
Лакированы и гладки
Лебедь
Под таким соусом
Что усы вытирать грех
Баран
Которому уже никогда не блеять
Чей мех
Лежит на конюшне
Сегодня успокоит
Самый больной желудок
Самые прихотливые души
А этот осетр
Не остр а нежен
Приплыл из России
Далекой и снежной
А это икра из Ирана
Она для большого гурмана
Розовый дар
Нам прислал океан
Омар! – мон сеньор
Омар!
Ну а это развратные устрицы
Для изысканных
Не для улицы
Ну а вино
Не ставьте в вину
Что я вам его не хвалю
Пейте его сколько можете
И язву желудка
Вы уничтожите
 

 
И начался буйный пир
Где король был один кумир
Он тянулся длинные сутки
И сазанов сменяли утки
Кубки шипели вином
Но диким огнем
Недобрым огнем
Чьи-то горели глаза
Следившие за королем
И вдруг замерла зала
Король пошатнулся как будто устало
И на руки кардинала
Его тело мягко упало
 

 
Вопль раздался
И вой:
– Король был такой молодой!
Диагноз был сразу поставлен:
– От заворота кишок
– Ложь!
– Король был отравлен —
В зале прошел слушок
– Ха-ха! Король обожрался
Ведь он на пари
Съел сорок пулярок
И двадцать орли!
 

 
– Помилуйте!
Он перепил
Он выпил бочку вина
А затычку засунул в ухо
Пьяной жене Ле Бруа!
 

 
– Ну что вы несете чушь!
Я видела как король
Насиловал де ла Рушь
А она была не восьмой
Так как девятой была
Маркиза Луиза
А она никогда
Не пропустила бы де ла Рушь
Только после себя!
 

 
– А когда он схватил шута
И стянул с него панталоны
Вот тут-то он и упал
Это было за красной колонной
 

 
Ах боже мой что толковать
Уж скоро глашатай объявит:
– Король умер! Да здравствует король! —
И снова нам пировать
А у меня головная боль
И анальгина нигде не достать.
 

Опубликовано в альманахе «Аполлон-77», Нью-Йорк

ПАРАЛИТИКИ

 
Но это же просто поразительно
Как паралитики играют на дудочках
Как смеются
А один песни поет
Ну заслушаешься
У иных энергия из ушей бьет
Другой вечно зеленой улыбкой цветет
 

 
Любят цветы паралитики
Любят сады паралитики
Небо
Собак
Хомячков
Кроликов
Детей
Белых дедушек
Пух от взбитых подушек
Чистые окна
Расчесанные волосы
И сны.
Во сне они не и ни
Лошади
Бег
Топчут траву
Бьют собак
Отдают хомячков кошкам
И каются
Летают по воздуху
Падают и не плачут
Привязанные лежат на рельсах
и с ужасом ждут поезда.
 

 
Поздно!
Поздно!
Просыпайтесь
Василий Иванович
Марья Николаевна
Наталья Федоровна
Кузьма Константиныч
и другие.
 

Опубликовано в альманахе «Аполлон-77», Нью-Йорк

АБОРТ

 
Эбэновая кошка
Ночью в окошко прыгнула
Рыгнула мышью
Вылезла беременная крыса
Самая огромная
Лошадь-звезда
Упала на меня
Лорелея
Ахинея
Бредятина
Абортятина
Лошади,
Крысы,
Кошки.
Все это скребли ложки
Расширителей – двенадцать
Мне – восемнадцать
 

 
Пупок развязали
Как узел мешка
И вынули меня из меня.
Лошадь-звезда
Посадила на спину
Унесла
 

 
Ношусь по небу
Я беременная крыса
 

 
Эбэновая кошка
Заглядывает в другое окошко
Такая же картина
Чья-то драная пуповина
Надоело!
Мир розово-голубых картин
К ним к ним к ним!
 

Опубликовано в альманахе «Аполлон-77», Нью-Йорк

 
от страха что опять тебя не встречу
я начинаю говорить он умер
и колдовство в тринадцать песен
бледный слон
 

 
убитая улыбка ящика стола
там клятвы спят там спят твои слова
еще какой-то маленький как птенчик мой подвенечный венчик
и две церковные свечи
 

 
ты скажешь виновата и молчи
я с женщиной простой намерен жить
что ж до тебя то можем мы дружить
 

 
я тихо плачу в платье затаясь
я умираю тихо не боясь
я начинаю говорить он умер
и колдовство в тринадцать
 

 
белый слон мне паспорт выдает в прощальный сон
кивает головой и мы летим туда
где только ты и я
где только ты и я…
 

Опубликовано в журнале «Мулета (Семейный альбом)» (Париж, 1985)

 
ах мой Эдинька
сон в гармошку
все это самообман
рыбье озеро
дверь на застежку
и лес как черный наган
 

 
на этом выгоне
стоят двое
блаженные лица у них
сейчас они чистенько прошлое смоют
и убегут не спросив
 

 
лошадку из дерева
и конягу из плюша
уведут за собой в ночное
и леший им скажет
что ему страшно
ведь на планете их трое
 

 
тот невидимка к кому обращаешься
безмолвно с тобой согласен
высосав сок
зверь улыбается
нежное дерево ясень
 

 
никто и не знает
о чем подумала
женщина глядя в дюны
чайка лишь раз ее мысли клюнула
и улетела с испугом.
 

1980

Опубликовано в журнале «Мулета (Семейный альбом)» (Париж, 1985)

Э.Л.

 
я не хочу говорить о том что было однажды
но я не могу не сказать я глупо и долго люблю
жизнь моя кажется стенкой для граждан
жизнь моя как кенгуру
 

 
я время меняю на страны и речи
пиво ль пью иль коньяк
живу я лишь вами от встречи до встречи
возлюбленный детка и враг
 

 
все вру я вас ненавижу постой-ка
за стойкою в баре
я вспоминаю все
вы не шестерка вы просто тройка
вы просто выдумка из ничего
 

 
верните все письма верните портреты
верните мне детство мое
черны бабочек эполеты
и синее с солью вино
 

 
я вас ненавижу я вас презираю
плебей не сумевший понять
вы рыба я рак
и я не играю вы – вечный дурак.
 

1983

Опубликовано в журнале «Мулета (Семейный альбом)» (Париж, 1985)

Э.Л.

 
не зная ничего о жизни я все о смерти говорю
я тень от тени глупый книжник
стоящий прямо на краю
 

 
я провинилась только тем что родилась на этом свете
с коробкой розовых косметик
с улыбкой девочки и view
 

 
жила себе
среди арабов
среди закона верных жен
но знала правду от кентавров
и лица – деревенский лен
 

 
жила я странной молчаливой
в свой мир уйдя так глубоко
что даже мудрые сивиллы мне приносили молоко
и вот однажды в полдень детства
я вдруг увидела тебя
расхохоталась от соседства
и от пролитого вина
 

 
то было лето
в это лето я научилась друг летать
и с криком я люблю поэта
зажмурив слово благодать.
 

Опубликовано в журнале «Мулета (Семейный альбом)» (Париж, 1985)

Толстому [53]53
  Толстый (Владимир Котляров). Известен в качестве основателя и главного редактора-«провокатора» парижского журнала «Мулета (семейный альбом)» и издательства «Вивризм», а также – как отец-основоположник и главный идеолог одноименного литературно-художественного течения. Актер, художник, поэт, инициатор множества шумных и скандальных акций-перфомансов – виврических визуансов.


[Закрыть] ,другу в жизнизме

 
не ожидая никакого зла зовете сфинкса чтобы съесть козла
зовете барыню а с ней и речку без одежд
зовете семь иль семьдесят надежд
зовете ветер светлую грозу
и тонконогую Марину-егозу
ее безрукий носовой платок
и выцветший от солнца городок
вас ничего не бесит не тревожит
живете вы как на душу положит
с утра осмотрите владения и баню
под вечер влюбитесь в хорошенькую Таню
построя с ней все планы на луне
вы понимаете что не в своем уме
 

 
потом все скроется
вы смотрите из ложи
лорнет и лорд
на сцене в шелк прохожий
ленивых рук божественный хлопок
и разговор о стиле belle epoque
от скуки улыбнетесь пару раз
ваш профиль горделив
он лучше чем анфас
 

 
стакан холодного душистого вина
в машине вертите вы ручку от окна
кивнете головой и улыбнетесь тихо
пейзаж как мягкая крольчиха
и чей-то мальчик вам целует руку
и в поцелуе том вы видите не скуку
вполне созревший интерес
в тринадцать лет в нем пробудился бес
 

 
беседуя с послом о землянике
вы ночью позвоните Эвридике
наговорите вредных слов любви
наутро письма с птичкою киви
все хорошо все просто
ваша тень идет покорно с вами на постель
лицо оставив и открыв глаза
вы ждете грома чудится гроза
и ветер в тонконогую Марину
и зверь лесной
с свистящим «с-с-с…»
блаженно лижущий малину.
 

Опубликовано в журнале «Мулета (Семейный альбом)» (Париж, 1985)

Константину Кузьминскому [54]54
  Кузьминский К. К. (р. 1941) – поэт. Литературного образования не имеет. В конце 60-х – начале 70-х его имя пользовалось определенной известностью в кругах петербургской и московской литературной богемы. «Пятый поэт Петербурга», Кузьминский, принимал активное участие в организации неофициальных выставок и в самиздатовской деятельности. Эмигрировав в США, занялся книгоизданием. Является составителем и издателем нескольких томов антологии русской поэзии бронзового века, публиковался в левой эмигрантской периодике, нескольких альманахах.


[Закрыть]

 
лето летательного аппарата
тихо прошло в пыли
забытый судьбой на даче
вдруг поднимался один и летал
 

 
лето мечтательной русской и вовсе лишь грусть была
в жаркие дни спала
а к вечеру выходила в пространство
и нюхала то ли душистый белый табак-цветы
то ли жизнь
 

 
ее упрекали в притяжении к земле
она плакала говорила что больше не будет
и все же ходила
ходила она в пыль
и долго разговаривала с летательным аппаратом
 

 
они подружились от зажиточной ненужности в этой
жизни
впрочем верили в переселение душ
и даже шутили
а что если после
летательный аппарат станет мечтательной русской
а русская летательным аппаратом
от такого буддийского будущего долго смеялись
но про себя с ужасом думали а вдруг…
 

 
ни один из них не упрекал другого в прошлом
хотя знали друг о друге все
иногда летательный аппарат жаловался на холод
что она приносит с собой
и тогда она сковыривала с него и без того облупившуюся краску
он ворчал с просьбой не бить красоту
она же руку подносила к лицу
и царапая ногтями висок
показывала один и другой волосок – седые
видишь как дело пошло
но он уж не слушал и говорил о другом
 

 
решительное время заставило принять слова
                      ясность
                      вывод
и еще очень длинное
                      кульминационный момент
 

 
в этот вечер она пришла в белых кружевных чулках
а он тщательно проверил мотор
никто теперь упрекнуть не может что я лишь только
ходила
летательный аппарат молчал он чувствовал себя мужем
галантно предложив сесть в середину своего тела
и навсегда оторваться от этой земли
полетел
она хохотала и целовала его везде с истеричной
                                         нежностью пухлых губ
 

 
воздух был чист и ветер попутен
они не погибли
не утонули в море
не разбились о скалы
ничего такого ужасного с ними не произошло
они просто жили вместе летали
и не умерли никогда
 

1983

Опубликовано в журнале «Мулета (Семейный альбом)» (Париж, 1985)

Скажите, Марья Алексеевна, вам знакома эта местность? Тут утром проходят стада быков на бойню, а вечером в другую сторону едут телеги, нагруженные мясом.

Д. Хармс

 
Раздели и прикрепили к коню железному меня
Целая Лотова наделя
В словарях Даля-пизделя
Того самого от похода Прохара к Заельчику
На черемухе – снега-венчики
на молодке – соски-бубенчики
Дорогу ослу-коню
Коль не посторонися – в соляной столб обратися.
 

 
На деревянной лошадке едет ребенок-Ленок
Ветер свистит за пяткой
могильный свистит маршок
Тучи гнилые и мясо
чем-то текут склизким
Гюнтер а с ним Макарыч
тычат пальцы в меню:
«Нам пиво с сосисками!»
 

 
Треножная песня
Двухжильная феня
Американские ребята бегут на ферму
Русские тоже бегут
Долго бегут давно бегут
Много лет
Бегут туда где ферм нет.
 

 
Спит рядом и сопит
Другой тоже спит и храпит
Третий не спит у него – бессонница
он изобрел атомную бомбу и теперь боится
А первому и второму сопится и храпится
душа у них чиста
и ум не загружен
всякими болванками
а только чаем и баранками
Впрочем тот кому храпится еще и пельмешек съел.
 

 
Сколько фамилий а за каждой фамилией – человек
живой или мертвый
А мертвый как бритву
тело свое проводит по камню
тело свое запечатляет в склепе
и после пошлет заказным в телескопе
на мыши проверить
рождаемость сроки
От мертвого папочки
жизненны соки
не девять месяцев
а девять лет
ходит беременный поэт
а после когда родится
то только перекреститься
А лучше всего как Набоков – поймать новую
бабочку
и дать ей свое имя.
 

 
Вообще я не знаю
чего вы здесь сидите
я вам говорю идите
а вы сидите
я вам говорю помойка
а вы горчица
вообще я не знаю
А от того что жуете меня, глазами
очень неприятно
а он взял и проглотил.
 

 
Не скачи по домам голой
потом расскажут и покажут
за неимением оного трахнут камерой так
что ваши охажельники охнут
и охапками начнут отвал делать
здесь уж не удержишь
фотография – на лицо
докажи теперь что фотограф – дрянь
и камеру взял в руки как девственник – хуй
раз – и кончил.
 

 
Казалась красивой а у самой – ноги потекшие
и живот торчит
зато из портфеля вынули лобок
на него свет – скок
развернули стали закусывать
настоящая московская три рубля шестьдесят семь
копеек.
 

 
Эх говорю Костя
а он: Степь да степь кругом
Я опять ему Костя
а он открытие сделал
У девы говорит жопа должна быть
а не кости
и открытки мне какого-то кувшина сует
вот говорит новый вариант турецкой бани
мой друг через дырку снимал
А лошадь причем?
Как при чем для огня а то ведь сама знаешь холод в
бане.
 

Послесловие
Елена Щапова как литературный миф

«Елена Щапова де Карли пишет о себе. А кого еще она знает так близко, так досконально, как не себя?» (из рецензии в парижском журнале «Мулета – Б», 1985). Да, действительно, возразить трудно. Ведь жанр первой книги определен Еленой как «интервью с самой собой» (именно таким было оригинальное название). Монолог, в форме которого написана книга, вряд ли поможет нам стилистически классифицировать творчество Елены, монолог – явление индивидуальное, во всяком случае, интересующий нас монолог индивидуален, по-своему оригинален во всем, начиная орфографией и заканчивая эмоциональным уровнем подачи материала (который, впрочем, «скачет» от первой и до последней страницы «романа» – форма также весьма условная). Кстати, первоначально книга вышла без нумерации страниц – открывай любую и… ой, что это?! Уже ль та самая Елена?! – проза, что называется, «неровная» до невозможности, и здесь Елена верна себе и искренна с нами, поскольку принадлежит к числу авторов, которые, видимо, пишут хорошо, когда им хорошо и пишут плохо, когда им плохо (или наоборот).

Что же касается свободы авторского письма (это и лексика, и орфография, и пунктуация), то «Это я – Елена» – книга, в которой автор использовал эту свободу, казалось бы, в полной мере. Впечатление обманчивое. Вот и К. Кузьминский в предисловии «От редактора, взявшего на себя функции корректора» пишет, что до него рукопись уже кто-то правил, хотя он считает, что «автор сам знает, когда и зачем он ставит ту или иную точку». (Напомню, речь идет о книге, вышедшей в Нью-Йорке, за тысячи километров, через океан от многочисленной армии фининспекторов, любящих потолковать о поэзии.) Что же за язык такой у нас, если почти через столетие после Хлебникова нужно открывать Америку в Америке, что, оказывается, и по-русски можно писать «всякие вольности»!

Когда речь идет о свободной прозе (или поэзии) свободного человека, который, к несчастью, пишет по-русски, камнем преткновения является злополучная «ненормативная лексика». И вот ведь парадокс: если Лимонова (бывшего мужа Щаповой) поносили именно за то, что он печатно назвал многие вещи своими русскими (не латинскими или какими другими!) именами и ввел их в литературу, то Щапову чистят за эту самую латынь: «Сколько синонимов – латынских и аглицких – к трехбуквенному слову, красующемуся на каждом российском заборе… То есть, до русского языка графине далеко». Уже невольно ждешь привычных для нас по недавнему прошлому истеричных возгласов «С кем вы, мастера культуры?!», обвинений в недостаточной народности и непонимании «правды жизни» (которые отчасти и прозвучали).

Таким образом, если основным оценочным критерием избрать лексику, выходит, что Лимонов, выражающийся на «крепком мужском языке», справедливо претендует на «народность» (понятность и доходчивость) своих произведений, а графиня, как и полагается ей по чину, вернее, – титулу, пишет «непонятную народу ахинею». И то сказать, ведь что такое язык Елены Щаповой? «Язык графини – это язык московской эстетки 60-х – 70-х годов прошлого столетия, лишь семантически (а не количественно!) отличающийся от языка А. А. Ахматовой (чей язык лишь вдесятеро превосходил словарь Эллочки-людоедки), язык, мягко говоря, убогий». И дался же вам ее язык! – хочется воскликнуть, но нет, надо понять смысл процитированного. Одно можно вынести из вышеизложенной сентенции: произведения Щаповой вредны и антинародны, впрочем, как и поэзия А. Ахматовой (непонятно только, кого же из них хотел уничтожить подобным сравнением загадочный «Н.Н.», написавший рецензию; сдается мне, что обеих).

Подобные реплики легче всего было бы списать на удивительную и всепроникающую «совковость», которая территориально, географически переместилась в центры русской эмиграции вместе с ее носителями (вернее сказать – разносчиками), если бы к ней не примешивалась и какая-то индивидуальная мыслительная примитивность. (Вспоминается гневное обвинение из «Собачьего сердца»: «Профессор, вы не любите пролетариата!» и спокойный на него ответ: «Да, я не люблю пролетариата».)

Зачем ломиться в открытую дверь, уличая Щапову в том, что она «пишет, заранее ориентируясь на богему»?! Ведь она этого никогда не скрывала. Во всяком случае, никогда не ощущала себя частью массовой культуры, несмотря на определенный опыт работы в шоу-бизнесе.

Очевидно, что на Западе традиционная, ставшая уже архаичной, поэзия, рифма, во всяком случае, (то есть – форма, сдерживающая содержание литературного произведения четкими и добровольно приемлемыми автором рамками) существует сейчас весьма условно, в основном, в песнях поп-сингеров и различного рода рекламных роликах, превратившись в необходимый компонент массовой коммерческой культуры.

«Будущее русской поэзии – это проза», – провозгласила Елена Щапова в интервью американской газете «Гринвич Войс» почти революционный для русской литературы тезис. Не торжество прозы над поэзией, а синтез первого и второго дает начало жанру, который Саша Соколов величает «проэзией», а тот же Константин Кузьминский – «поэтопрозой». («…Время флорентийского двора кончилось, последние снобы-эстеты растворились золотыми песчинками в тяжелой черной земле – прозе».)

Хотя на вопросы о влиянии бывшего мужа на ее литературные занятия Елена неуклонно отвечает, что творчество Лимонова никак не могло на нее повлиять, поскольку она всегда была самостоятельным поэтом и до него и после, это самое влияние очевидно. («Когда Лимонов писал стихи, он заставлял своих жен писать стихи, когда перешел на прозу, его жены были вынуждены сделать то же самое…» – Из высказываний Д. А. Пригова; первые признаки мистификации.)

Лимоновский роман, второе действующее лицо которого после самого Эдички – покинувшая его супруга, вышел в свет в 1979 году, а книга Щаповой, в которой «крокодилу Эдику» отведено не самое последнее место, с почти аналогичным названием – спустя пять лет. Признаться, мысль о некоей вторичности, более того – второсортности приходит в голову после разглядывания обложки книги с таким названием да еще и голым (голой) автором в придачу. Однако не во вторичности или второсортности дело. Перед нами – совершенно замечательное явление, этакий «Пигмалион наоборот»: литературные герои вступили в перепалку, сойдя с книжных страниц и приняв облик, навязанный фантазией автора.

Литературный дебют Елены на Западе можно назвать удачным. Вероятно, некоторые из появившихся тогда в эмигрантской прессе рецензий были написаны под впечатлением от книги, а не в надежде внести дополнительные черты в скандальный облик распавшегося семейства. Парадоксальным образом эмигрантское «общественное мнение» наградило бывших супругов разными сторонами одной и той же медали. Роман Лимонова воспринимался как отражение реальной жизни Елены, а книга Елены – как второе измерение существования несчастного, всеми оставленного Эдички.

В том, что рецензенты обвиняли во всем прежде всего автора, имеющего полное портретное сходство с главным героем, персонажем своей книги, нет ничего удивительного. Повторилась история, происшедшая ранее с Лимоновым, которого также упрекали в грехах и аморализме (весьма спорных и относительных, кстати) его героя-двойника.

Итак, Щапову, вернее, ее героиню уличали в: а) кокетстве (позерстве), б) неискренности (неестественности). Это самое основное, ну а дальше – по-мелочи: снобизм, высокомерие, недостаточная левизна (крутизна) или, наоборот, чрезмерная невоздержанность. Интересно, что на фоне всех этих многочисленных и смертных грехов лимоновский Эдичка выставлялся вдруг в совершенно непривычном для него амплуа положительного героя: он-де честный, искренний – «наш», короче говоря, хотя и распиздяй порядочный.

В доказательство приводился все тот же злополучный язык, «язык будущего», «…наблюденный (слово хорошее! -Я.М.) поэтом, язык харьковских низов, язык нелитературный, язык, собственно говоря, протолитературный, то есть которому еще предстоит создать литературу».

Приговор был неумолим: по всем категориям «Это я – Елена» уступала «Это я – Эдичке» (читай: графиня Елена Щапова де Карли облажалась прилюдно перед «парнем с окраины» Эдуардом Лимоновым).

Елена утверждает, что, написав «Эдичку», Лимонов таким образом сублимировал свои переживания, попранное мужское достоинство. И действительно, эмоциональный уровень повествования в романе часто «зашкаливает», начинается самое бессовестное давление на психику читателя. Книга Щаповой выглядела бы, мягко говоря, странно, если бы она избрала точно такой же или аналогичный истеричный стиль. Она предпочла использовать созданный для нее Лимоновым имидж «женщины легкомысленной, аморальной, откровенно пустой» (определения из предисловия к первому отечественному изданию романа).

Героиня Щаповой действительно легкомысленна, и в ее планы не входит изменение мира в лучшую сторону, она достаточно коммуникабельна и, вместо того, чтобы посещать совершенно непонятные собрания каких-то американских анархистов, предпочитает устроить «наспех состряпанную сексуальную революцию».

В ответ на абсолютную лимоновскую серьезность (что и говорить, с юмором во всех его произведениях дела обстоят невесело), Елена выбирает тактику всесокрушающего сарказма, которая имеет или не имеет успех в каждом конкретном эпизоде. Причем, ее сарказм и ирония направлены прежде всего на себя. Да, часто она кокетничает, любуется собой, упивается собственной болтовней и как раз в тот момент, когда начинает говорить серьезно, повествование становится порою скучным.

Нужно отметить, что «Это я – Елена», книга «о личных ощущениях того времени», достаточно эклектична и по форме, и по содержанию. Тексты, вошедшие в нее, сменяют друг друга по законам карточного пасьянса – неизвестно, что прочтешь на следующей странице. Отсутствует собирающая книгу воедино сюжетная линия, могущая помочь читательской интуиции представить дальнейший ход описываемых событий.

«Интервью с самой собой», исповедь, саморазоблачение ведется по всем аспектам личной жизни героини, будь то сцены лесбийской любви, неудобство и шок, доставленные эксгибиционистом-пуэрториканцем, первые детские сексуальные переживания или какие-то пикантности карьеры фотомодели. Все эти сюжеты перемешаны друг с другом, словно разноцветные стекляшки в детском калейдоскопе, трудно понять, где правда, где вымысел, что было, а чего не было и быть не могло. Книга неожиданно начинается и столь же неожиданно заканчивается, создается впечатление, что она и не начата, и не закончена, и как таковой ее не существует, – вымысел, литературная мистификация от начала и до конца: и по форме, и по содержанию, и по жанру, и по стилистике – ничего этого нет.

Книга «Это я – Елена» стала своеобразным внежанровым трамплином, помогшим Щаповой из поэтессы (ах да! она не любит так себя называть), поэта превратиться сначала в «проэта» (по определению упомянутого уже Саши Соколова, мэтра внежанровых мистификаций), а потом – в полноценного и интересного прозаика. В романе есть несколько поэтических включений, органично вписывающихся в структуру прозаического текста, зачастую даже стилизованных под него.

…Первые поэтические опыты Елена совершила в семь лет. Серьезно заниматься поэзией начала в 1967 году, после замужества и знакомства с двумя представителями так называемой «барачной» лианозовской школы – Игорем Холиным и Генрихом Сапгиром, которые и были ее учителями. И. Холин говорит, что поначалу Елена с гордостью заявляла, что пишет она «под Сапгира и Холина». Вскоре ее имя стало пользоваться определенной известностью в кругах московской литературной богемы. После знакомства с Лимоновым, когда Елена нашла в нем родственную поэтическую душу и «влюбилась в его стихи», их имена почти всегда упоминались рядом и ассоциировались друг с другом.

В 1971 году произошло неформальное объединение нескольких московских поэтов (И. Холин, Г. Сапгир, В. Лён, Я. Сатуновский, Вс. Некрасов. В. Бахчанян, Э. Лимонов и Е. Щапова), получившее впоследствии название «Конкрет». Объединение это было настолько неформальным, что за 4 года его существования не было написано ни одного манифеста (как известно, без этого не могла бы существовать ни одна литературная группировка начала века). Нечто вроде манифеста (вернее – оправдательная записка о причинах его отсутствия) было задним числом написано Лимоновым для знаменитого и роскошного альманаха «Аполлон-77», выпущенного М. Шемякиным в США, где среди всего прочего была опубликована и подборка участников «Конкрета»:

«Всех поэтов группы объединяет отсутствие старой „черной романтики“. Мы от символистских и акмеистских ужасов ушли, увидав свои ужасы в другом – в быту, в повседневности, в языке. Да, мы использовали примитив, где это нужно – прозу, бюрократический язык, язык газет. Творчество поэтов группы „Конкрет“ наследует традиции старого русского авангарда, но не традицию акмеизма – наиболее распространенную, а более редкую традицию футуризма и, кое в чем, – традицию следовавшей за футуризмом группы обэриутов».