Текст книги "Это я — Елена: Интервью с самой собой. Стихотворения"

Автор книги: Елена Щапова-де Карли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– О! О-очень интересно. Могу спросить, с кем:

– Не твое дело.

И я повесила трубку. По лестнице поднималась Бетти.

– Елена, ты потрясающе выглядишь. Мой Бог, куда ты идешь?

Я не любила Бетти, но все-таки я жила в ее доме, и приходилось быть вежливой.

– С Пат на обед. Будет также какой-то французский режиссер.

– О, это Жан-Клод. Обязательно постарайся ему понравиться. В кинобизнесе он многое может и знает всех.

Я обещала.

Вообще я чувствовала себя здесь, как бедная родственница, взятая из милости, но с той лишь разницей, что ничьей родственницей я не была.

Пат играла примадонну. Возможно, кто-то однажды сказал, что она похожа на Josephin Baker. С тех пор она вошла в роль, и ей это удавалось с непринужденной легкостью. Она жаловалась, почему ее сейчас никто не снимает в ресторане: «Где эти дураки фотографы и журналисты? Когда надо, – их никогда нет». Она пробовала петь слабеньким голосом, но с хорошим слухом и, наконец, шлепнула белым куском торта в гомосексуальную рожу молоденького французика, «важного» продюсера. Он ей ответил тем же, и началась кремовая потасовка.

Я сидела рядом с англичанкой, тоже моделью, которая долго косилась на меня и, наконец, начала говорить, что самая белая кожа – у англичанок. Все запротестовали и сказали, что у меня – белее. Она схватила мою руку и сравнила кожу не внешней, а внутренней стороной. Моя оказалась значительно белее (еще бы, я не была на море почти полтора года).

После обеда все поехали в дом к англичанке, где она жила со своим красивым молодым любовником и сыном.

Сын был белокурое божество. Квартира на Парк авеню, обставленная с хорошим вкусом. Пили шампанское и курили марихуану. Был предложен кокаин, но все отказались. Может быть, из-за меня. Я здесь была новенькой, и вид у меня был слишком невинный. Жан-Клод тихо злился.

– Какие хорошенькие туфельки, – с явной издевкой сказал он мне и слегка приподнял мою ногу.

– Да, очень милые, – ответила я, – они принадлежат Пат.

Он это прекрасно знал, но не думал, что я это скажу.

Было около четырех часов утра, и все полудремали на огромных подушках, но почему-то никто не расходился. Наконец я не выдержала и сказала, что хочу ехать домой. Пат сразу же вскочила, от ее искусственной дремоты не осталось и духа. В такси я понимала, что, если я смогу добраться до постели, то это будет самый прекрасный сон в моей жизни. Как сквозь туман, я слышала перебранку между Пат и Жан-Клодом: он заставлял ее ехать к нему, – она отказывалась. Когда мы подъехали к нашему дому, я попыталась быстро захлопнуть за собой дверь машины. Но не тут-то было, Пат последовала за мной, а Жан-Клод кинулся вслед за ней:

– Проклятый дайк[35]35
  Активная лесбиянка. Русский жарг. эквивалент: кобел, кобловка, кобла.


[Закрыть] – и еще какие-то проклятья, которых я не поняла.

Пат была свежа и весела, как будто не было четырех часов утра, и как будто она не работала весь день и не курила марихуану. Может быть, она втихаря от меня нюхала кокаин. Не знаю. Знаю только, что эту ночь я с позором проиграла.

Пат прыгнула ко мне в постель. Я же бормотала, что умираю, как хочу спать. Энергии на сей раз у меня не было никакой. После долгих усилий она получила мой оргазм. Я же ничего не могла ей дать, кроме потустороннего «спокойной ночи». Это была наша последняя ночь. Пат никогда мне этого не простила. Мне было ужасно стыдно, я чувствовала комплекс неполноценности. Я знала стихи Пушкина, но негритянской крови во мне не было.

Пат соблазнила меня и бросила. Я переживала и страдала. Я была здорово влюблена. Мы продолжали спать вместе, в одной комнате, но теперь Пат уже приходила, когда я спала. Или вовсе не приходила. Из гордости я не лезла к ней с любовью, но, когда на очередном показе мод мы стояли голые в одних трусиках, и я попробовала легко поцеловать ее в плечо, она отшатнулась. Она сказала, что теперь мы только друзья. На показе я перепутала все фигуры и чувствовала себя уничтоженной. Ночью я писала ей стихи и ждала, но она не пришла.

Розовый нежный грецкий орех. Красная ямка, куриное филе. Что она знает, кроме журнальных поз и имен фотографов?! – Ничего.

Год спустя, когда я приехала из Парижа и случайно встретила ее в приемной одного дизайнера, она проявила внешнюю радость. Я показала ей свой портфолио, весь заполненный журнальными публикациями. Она не могла скрыть неудовольствия.

– Ты все еще пишешь стихи?

– Да, иногда.

– Пиши, ты прекрасный поэт. Я помню, что ты мне рассказывала о песке.

И она с театральной нежностью Дездемоны сложила свои ладони.

Василий Васильевич Чулков был придворным истопником у цесаревны Елизаветы. По восшествии этой государыни на престол, он стал камергером и получил от нее большие земли в России. Своим возвышением он был обязан не красоте, как другие. Он был мал ростом и безобразен. Но у него был чуткий сон, какой только можно себе представить, и это составило его счастье. Елизавета была, как все узурпаторы, труслива. Она боялась каких-то переворотов, на которые могли решиться ночью, так как сама произвела революцию ночью. Чтобы не быть пораженной по недостатку бдительности, Чулков каждую ночь должен был оставаться при императрице. Можно сказать, что она не провела без него ни одной ночи. Каждую ночь он был обязан дремать в кресле в ее комнате. Много лет Чулков вовсе не ложился в постель. Сон для него был гораздо меньшей потребностью, чем для других. Легкая дремота на стуле была для него достаточным отдыхом, так что он никогда и днем не чувствовал потребности ложиться в постель. Так как у Чулкова была оригинальная должность проводить все ночи у императрицы, то легко понять, что государыня должна была к нему иметь полное доверие. Он знал все тайны ее частной жизни.

Из исторических справочников

– Между вами и вашими друзьями существует стена?

– Стена – нет, но дверь существует.

У человека – два полушария мозга. Левое готовится к жизни, правое – к смерти. «Пиши стихи и не философствуй», – скажет художник. И писатель с ним согласится. Юдин – мой любовник в настоящем, другой – в прошлом. Может быть, в душе они не очень любят друг друга, но особой самцовой ненависти между ними нет. Они симпатизируют друг другу и с уверенностью сходятся в одном мнении: женщина не должна философствовать.

У Золи – парти. При этом хочется прибавить: у Медведевых – драка, у Семеновых – пьянка. Никаких, конечно, Медведевых и Семеновых нет, из русских я одна. И чешский режиссер Милош, и чешский сценарист Иван, по которому умирает Бетти. Но умирает только она, а он – отнюдь нет и даже, напротив, относится к ней прохладно. Впрочем, спит с ней. Как-то раз я с ним столкнулась, и был он в полосатой пижаме. Принц, да и только.

У Золи – парти. Все самые красивые и знаменитые модели приглашены. Из знаменитостей – Джек Николсон, который сидит рядом со мной за столом. Но я этого не знаю, поэтому говорю какой-то старой накрашенной блондинке:

– Этот парень выглядит точно, как Джек Николсон.

– Деточка, – восклицает она, – это же и есть Джек Николсон!

Все смеются, кроме Джека Николсона. Такие ошибки в обществе недопустимы. Хотя я и взяла себе за правило, что мне на все плевать, но все же настроение портится.

Народ все прибывает и прибывает. Толстые богатые дяди, худые дяди, – все они собрались в который раз, чтобы заключить сделки и подышать сексом высокого класса. Мне они физически противны, и я, забившись в конец гостиной, с презрением курю джойнт. Говорить здесь совершенно не с кем, лучше уж сидеть и наблюдать, как весь этот красивый салат пьет, искусственно смеется и флиртует.

– Елена, – возникает затянутая в шелк задница Бетти, – почему ты сидишь одна? Все девочки уже кого-то нашли, а ты сидишь и куришь джойнт.

Я чуть не расхохоталась Бетти в лицо, но нельзя, подумает, что стонд[36]36
  Stoned — мертвецки пьяный, одуревший от наркотиков (англ., жарг.).


[Закрыть].

– Бетти, ваши девочки очаровательны. И сама вы – милая хозяйка. За сколько же и кому вы хотите меня продать, интересно узнать? – Но об этом я только думаю, а вслух говорю, что я не знаю. Бетти отходит, и я вижу, как чешский режиссер что-то говорит чешскому сценаристу и показывает на меня пальцем.

– Например, вот эта девочка, а? – долетает до меня, как стук колес уходящего поезда. За сим последовал отрыв жопы от дивана, и человек стал пересекать красную площадь ковра. – Могу сесть рядом с вами?

– Садитесь.

– Я знаю от Бетти, что вы – русская, – сказал он мне по-русски с чешским акцентом.

– Бетти не наврала.

Человек старался быть милым, но меня почему-то злил, как, впрочем, и все в этот вечер.

– Вы из России, откуда?

– Из Москвы. А вы?

– Я чех, Милош. Продюсер и режиссер. Вы не слышала обо мне?

– Нет.

– Это я поставил фильм «Одно гнездо кукушки»[37]37
  Имеется в виду фильм Милоша Формана «Полет над гнездом кукушки» (русский вариант названия).


[Закрыть].

– О, да? Поздравляю.

Самое ужасное во мне то, что, если уж я настроена быть светской, то тут уж, как заупрямившегося осла, меня с места не сдвинешь. Я ненавидела себя за эту особенность, но это и была та самая непрошибаемая стена.

– Вы очень красивая.

После этих слов мне вообще стало тошно, поэтому я поднялась, извинилась и ушла.

Я поднялась к себе наверх. Майкл, черный пес Золи, как всегда, проявил бурную радость. С тех пор, как я здесь поселилась, Майкл спит в моей комнате и на моей кровати. Вообще, это запрещено, так как Майкл, по идее, должен охранять дом, но…

Я умылась, разделась, загородила дверь своей комнаты столом на случай прихода нежданных гостей. Я оказалась права: через несколько минут кто-то пытался залезть в мою комнату. Но поскольку было темно, а я не издала ни звука (между прочим, Майкл – тоже, умная сторожевая собачка), то человек исчез. Через несколько минут он вернулся, по-видимому, узнав, где точно находится моя дверь, и не ошибся ли он.

Я включила свет и увидела Милоша, который продирался через мои баррикады.

– Милош, я сплю, иди отсюда, – приказала я.

Но чешский режиссер так просто не сдается. Нисколько не слушая меня, он уселся на моей кровати.

– Послушай, ты что, уже спишь? Давай поговорим. Ты и я – славяне. Нас они не понимают и не поймут.

При этом он пытался меня поцеловать. От него дико разило алкоголем.

– Послушай, я не намерена разговаривать.

– Да, но я хочу.

И тут на меня понесся пьяный бред, бог знает, на каком языке. Меня мутило от запаха его алкоголя и от всей ахинеи про Россию и Чехословакию, которую он нес. Я перестала вслушиваться в этот пьяный и глупый поток и повторяла только одно:

– Если ты не уйдешь из моей комнаты, я буду орать.

По-видимому, он понял, так как нежно потрепал меня по голове и, пожелав спокойной ночи, выкатился вон. Черт, стать звездой Голливуда было близко. Бетти права, пока все девочки уже ебутся с кем надо, я курю джойнт.

Часов в пять утра я проснулась от того, что захотела пить. Мягко похрапывал Майкл, в доме жила тишина. Нужно было встать и спуститься этажом ниже, туда, где спала кухня. Не знаю, почему, наверное, все от той же лени, но на кухню я не спустилась. Я прошла в ванную и напилась воды из-под крана.

Не сладкая музыка, не пение птиц разбудили меня, а рыдания, истерика и вопль, донесшиеся до моей спальни. Я встала. Черт знает, что происходит в доме. В гостиной – три полицейских, Золи и Бетти. По возгласам и обвинениям Бетти я поняла, что дом был ограблен. Когда полицейские ушли, в мою комнату вбежал Золи.

– Где был Майкл прошлой ночью? А? – симпатичное личико моего агента выражало гнев.

– Откуда я знаю. А что случилось?

– Ты знаешь! Майкл спал с тобой, а дом был ограблен.

– Золи, я сожалею. А что украли-то?

– Ковер! Беттин ковер и китайские вазы!

– Ковер?

– Ковер!

– Но ковер, по меньшей мере, длины метров в сто и ширины черт знает какой.

– Сделано, ковер исчез. Тебя же еще раз настоятельно прошу, чтобы Майкл никогда не был в твоей комнате. Если бы Майкл был внизу, то воры бы не вошли…

Бедный Золи, он был очень расстроен, и еще долгое время я слышала, как Бетти грызет его, и как хрустят его хрупкие венгерские кости.

– Чтобы женщина работала, она не должна получать сексуального удовлетворения, – лежа на диване, рассуждал Сашка, – посмотри на женщин, которые чего-то добились в бизнесе и карьере, они все – недоебанные. Неудовлетворенный секс толкает на то, чтобы сделать карьеру. У тебя ничего не получится, ты все время думаешь о сексе…

– Думать, это еще не значит – иметь удовольствие. Ты что же, думаешь, – все твои преуспевающие женщины не думают о сексе?

– Правильно, они о нем думают, но они его не получают. Потом говорят, что большинство женщин фригидны…

– А меньшинство?

– Ну, а меньшинство – бляди.

– А если они очень сексуальны, но воспитание не дает им становиться блядьми, как ты говоришь?

– Тогда они – несчастные дуры. Вот ты, например, не дура, но, конечно, не нормальная. Если ты не переменишь свою точку зрения на жизнь, то сойдешь с ума. Взять, к примеру, твою сексуальную жизнь. Во-первых, ты все принимаешь близко к сердцу, – этого делать нельзя. Ты спишь не с кем нужно для дела, а исключительно из своего удовольствия или из любопытства. Я думаю, что ты перенюхалась поперс[38]38
  Лекарственное средство из эфира, распространяемое в ампулах и употребляемое при сердечной недостаточности; получило распространение как наркотик, используемый в конце полового акта для большего возбуждения (амер. жаргон).


[Закрыть], а это уже самое дешевое удовольствие для негров и фагетс[39]39
  Faggots – гомосексуалисты (англ. ругательство).


[Закрыть]… Ты могла бы сделать себе прекрасную карьеру как модель, но ты ленива, и, – честно признайся, – тебе это совершенно не интересно. Лена, ну что молчишь-то? Я прав или нет? Сегодня где была целый день?

– Снималась.

– Покажи портфолио.

– Саша, ты смотришь мой портфолио каждый день, не надоело?

– Нет, давай, давай, показывай.

Я приношу коричневый дом, в котором живут мои лица.

– Так, фотография первая. – Сашка долго смотрит на то, как от моего раскрашенного лица расходятся во все стороны розовые, голубые, зеленые, желтые лучи. – Кто снимал?

– Линда.

– Какая Линда?

– Саша, какая разница, ты все равно не знаешь. Она совсем неизвестный фотограф.

– А грим?

– Шанта.

– Какая Шанта?

– Французская гримерша. Блеск, да? Я с ней сделала одну съемку, можно только мечтать, но фотограф загубил всю мою идею, снял совсем не то, что я от него требовала.

На днях я познакомилась с одним армянским художником (приятель Шанты), который живет в отеле «Челси» и рисует довольно красивые картины. На них – только цветы, цветы, масса цветов, весь холст заполнен цветами. Наверное, его душа и сердце заполнены цветами. От того, что он хотел заполнить цветами весь мир, он мне понравился, и я пообещала ему сняться для его работ.

Идея заключалась в следующем: я должна была быть выкрашена с головы до ног в серебряную краску. Он проецирует на мне свои слайды. Я двигаюсь очень медленно и пластично. Ну, а фотограф, конечно, должен не валять дурака, а снимать то, что он видит. Съемка длилась часов шесть. За все это время я не присела, так как боялась, что серебро может полететь. Когда все было закончено, я вдруг почувствовала, что теряю сознание. Шанта подхватила меня на руки и быстро бросила в ванну. Она не на шутку испугалась. Мы все забыли, что человеческое тело – не кусок дерева. Каждая пора моего тела была зашпаклевана, и дышать было нечем.

Меня привели в порядок. Хотя я и чувствовала ужасную слабость, но, как видишь, осталась жива.

Через два дня фотограф принес фотографии. Я чуть не разрыдалась: никаких цветов, – черно-белые фотографии. Я на них выглядела то ли – как Тутанхамон, то ли – как модель Джакометти.

– Покажи.

Я достала желтый пакет с фотографиями и протянула Сашке.

– Да, Ленок, это неплохо, но в портфолио ты их вставить не можешь. Ну и страшна же ты здесь! Как так можно было снимать, чтобы получились такие огромные ступни ног?! Нет, это надо уметь. Он что, начинающий, да?

– Нет, не начинающий. Он даже где-то получил премии, но моделей снимать не любит. Он сказал Катрин, что есть только одна модель, с которой он может работать, это – я, так как я – артист, а не красивая дверная ручка. Говорит, что переснимал всех баб у Золи и у «Вулемины», и ни одна из них не могла ответить его требованиям. Я ответила. Наверное, именно поэтому он подбросил мне эту подлость. Не знаю, что ты думаешь, а я считаю это просто хамством. Он оправдывался и говорил, что зарубил все цветные пленки, но я-то здесь при чем? И Шанту бедняжку жалко, она тоже работала во французском поте лица своего. И за все это мы получили дурацкие фотографии. Я с ним больше не разговариваю и видеть его не хочу. Он меня просил прийти посниматься, но черта с два он у меня что-нибудь теперь получит!

Сашка продолжал переворачивать пластиковые страницы. Иногда он молчал, но лишь для того, чтобы заворчать на следующей:

– Все равно, лучше, чем я, тебя никто не снимает, – серьезно заявил он. – Здесь – свет поставлен неправильно, здесь – кусок руки отрезан…

– Ладно, не все фотографии плохи. А если слушать тебя, то выходит, что снимать умеешь ты один, а все остальное нью-йоркское население зря переводит пленку.

– Правильно, никто из них снимать не умеет…

Я затянулась сигаретой:

– Знаешь, я сегодня обошла большое количество каких-то офисов в надежде получить работу.

– Ну и что?

– Ничего. Все смотрят, как на диковинку, говорят, что все, что я делаю, интересно, но слишком sophisticated[40]40
  Изощренно (англ.).


[Закрыть]. Катрин говорит, что мне надо отказаться от желания делать искусство и пора начать делать коммерческие вещи. Вся беда заключается в том, что, когда я начинаю работать с фотографом, я подаю ему свои идеи, а он, как дурак, их и подхватывает. Мне надо заткнуться и молчать, – как делают все остальные, – я же начинаю в воздухе рисовать картины. А за эти картины никто и копейки не заплатит. Как и за мои стихи – хоть и красиво, но бесполезно.

– Твоя Катрин – Спиноза. Что ты вечно связываешься со всякими идиотками и неудачниками?!

– Ладно, это к делу не относится. Она где-то права. Вчера прихожу к одному. У него в приемной полно народу. Все явились, зная, что есть работа. Когда же вошла я, он воскликнул: «Елена, приходи на следующей неделе, давай снимем что-нибудь сумасшедшее». Я рассвирепела и ответила, что самое сумасшедшее, что я могу сделать с ним, – это деньги. Он посмотрел на меня, как и впрямь на ненормальную. Рожа у него вытянулась. Он ничего не ответил. – Так что, есть какие-нибудь предложения и соображения по этому поводу?

– Я считаю, что тебе нужно выйти замуж.

– Ты что же, думаешь, что я совсем конченый человек? Женись сам, а я у тебя буду занимать деньги (без отдачи, конечно).

– Я могу жениться, но только на молодой и на миллионерше. Вопрос, – где найти.

– Позвони по телефону, сейчас придет. Ты, Сашка, сам настолько ленив, что не можешь набрать номер телефона. Красавицы с миллионами тоскуют по твоей физиономии и атлетической фигуре. Ты же – металл, гранитная глыба. А какой-то там хуй на колесиках – раз, и составит ее и свое счастье. Посмотри на себя: красный платочек на шею повязан. Ничего, что не очень свежий, зато оттеняет бледность лица и хорошо идет в контрасте с черными волосами.

Сашка поправляет платок:

– Не нравится?

– Почему не нравится? Сказала же, что нравится. Ты напоминаешь мне моего старшего пионервожатого Лешку…

Как-то раз родители отправили меня в пионерский лагерь. Это на их языке называлось «сжиться с коллективом». Я приехала в этот дурацкий лагерь с клетчатым американским чемоданом, в котором было невероятное количество кружевных ночных рубашек, пластинки с твистом и шейком, жевательная резинка и сигареты «Мальборо».

Ужинать я отказалась, так как была подана какая-то гадость в виде каши и синего цыпленка, умершего от рака. Я отправилась спать, а утром меня разбудила труба или, как это у них называлось, – горн. Все коклюшные стали вставать и с недоумением смотрели на меня, лежащую. Чтобы не слышать проклятого шума, я еще и подушку положила на голову.

– Ты что не встаешь? – спросила одна из коклюшных. – Вставай, мы должны идти на линейку и зарядку!

Я посмотрела на каждую из них по отдельности и заявила, что я сюда приехала отдыхать. В семь часов утра я никогда не вставала и вставать не собираюсь. Это – не похороны бабушки, ради которой однажды я пошла на жертву в столь ранний час. Я посоветовала и им лечь и поспать до десяти, как все нормальные люди. Они последовали моему совету.

Через пять минут влетел вожатый нашего отряда и приказал всем встать. Никто не шевелился. Не зная, как быть, он закричал, что пришлет старшего пионервожатого и что тогда нам придется отвечать.

Старший пионервожатый не заставил себя долго ждать. Это был плотный молодец с таким свирепым выражением на лице, что коклюшные стали выскакивать из своих постелей без единого «ме» и «бе».

– Кто зачинщик подобного безобразия? – вопрошал он громко и четко. Такая интонация не могла остаться без ответа, поэтому немедленно чья-то худая лапка показала в мою сторону. И еще кто-то добавил:

– Это она.

– Встать, когда старший пионервожатый с тобой разговаривает! Встать, я сказал!

Я взглянула на него из кружев моей ночной рубашки и с холодной уверенностью сказала:

– Не кричи, я сплю. Мне еще нужно самое маленькое поспать три часа, и после этого я смогу с тобой разговаривать.

– Да ты понимаешь, где ты находишься?!

Он начинал меня злить.

– Послушай, – вдруг спросила я его, – у тебя по ТОЭ что стоит?

От изумления его рот приоткрылся:

– Ты откуда такое слово знаешь?

– Слово я знаю. Обозначает оно «Теоретические Основы Электротехники», на нем засыпаются все студенты, и преподает его в твоем институте мой отец – профессор, чье имя выковырено у тебя в сердце. Поэтому, если ты сейчас же не уберешься и не дашь мне поспать, знай, что на следующем экзамене ты провалишься. Уж я для этого сделаю все, еще и сама на экзамен приду, и там посмотрим, как ты будешь орать и махать кулаками.

– Поверь мне, друг Саша, что сквозь весь его здоровый загар я увидела мышиную бледность.

Он приказал всем коклюшным идти на линейку и остался со мной в комнате один. Его самоуверенность ушла вместе с ними. Пушисто-наивные черты лица деревенского парня вдруг спокойно улеглись на его лице. Он присел на край моей постели и, посмотрев на меня взглядом теленка, приговоренного к электрическому стулу, спросил, сколько мне лет. Я ответила, что три дня тому назад исполнилось четырнадцать. Вдруг он заплакал. Я увидела его простые чистые слезы, которые, не стесняясь, побежали по его круглому лицу, и глаза, которым было все равно, что о них подумают. Мне стало жаль его. Я подняла мягкий кошелек его ладони и сказала, обращаясь скорее к его слезам, чем к нему самому:

– Хочешь быть моим другом?

Его «хочу» прозвучало торжественно и почти неслышно:

– Хочу.

– Как тебя зовут?

– Леша.

– «Леша» – это почти как «лапша».

– Зови меня наедине как хочешь, только не в присутствии других. То, что может быть позволено тебе, не позволено остальным.

– Надеюсь, это не потому, что мой отец – профессор по самому трудному экзамену? Извини, я не хотела шантажировать тебя, ты сам меня вынудил своим офицерским поведением, к которому у меня идиосинкразия с детства. Ненавижу солдафонства.

Леша смотрел на меня, как на маковое поле, вдруг выросшее в столовой.

– Ты русская?

– Я?! Конечно, русская. Русская, но не советская.

– Что ты имеешь в виду?

Его изумленный взгляд смешил. Мне хотелось подергать его за несуществующую косичку. Я дернула за красный колокольчик на его шее и сказала:

– Я думаю, что ты – обрусевший китаец, который согласится вырыть для меня кровать и даст мне поспать еще час. Это не каприз, я не умею вставать рано и даже в школу хожу во вторую смену.

– Послушай, что зависит от меня, то – спи, сколько хочешь. Но есть проблема: это – пионерский лагерь, ты подаешь плохой пример, и мне влетит из-за тебя от начальства. Я не могу делать исключения для тебя одной. Мы должны что-то придумать.

– Лешенька, я посплю только полчасика, а потом приду в твою комнату «старшего пионервожатого», и мы обсудим вопрос.

– А разговаривать так ты научилась у своего отца?

– Никогда не думала. Может быть. Впрочем, я с ним почти не разговариваю. Или он со мной почти не разговаривает. Думаю, мстит мне за то, что я родилась девочкой, а не мальчиком, как он ме-че-че-че-тал.

Через час я пришла в Лешину комнату «старшего пионервожатого».

Леша занимался делом: ставил классические пластинки и по рупору запускал на весь лагерь.

– Леша?

– Да. – Он старался на меня не смотреть.

– Леша, тебе самому нравится эта музыка?

– Конечно. Прокофьев, «Петя и волк». Прекрасная музыка. – Он продолжал на меня не смотреть.

– Леша, у меня с собой пластинки. Джонни Холидей и Битлз. Из классики – «Твист эгейн» и «Рок-н-ролл». Почему бы нам не запустить их?

– Ты что, хочешь, чтобы тебя выгнали и меня вместе с тобой?

– Ничего не известно. Разве начальник лагеря тебе когда-нибудь говорил, чтобы ты не ставил по радио твисты и рок-н-роллы?

– Нет, никогда. Это и в голову ему не могло прийти.

– Вот видишь, значит, – все в порядке. – И я протянула Леше только что распечатанную пачку сигарет «Мальборо» и довольно заезженную пластинку Rock tonight.

Все остальное произошло с быстротой рождающегося кролика. Через десять минут на подмостках пионерского театра я показывала коклюшным, как танцевать твист и шейк. Через двадцать минут прибежала партийная начальница лагеря, сделала из Алешки лапшу и съела, выплевывая вместе с ним остатки праведных слов: «Подобное безобразие не должно никогда повториться…»

– Ну, а тебя-то из лагеря выгнали или нет? – пробуя отковырнуть пуговицу на диване, спросил Сашка.

– Меня – нет, так как я срочно заболела и легла в лагерный изолятор. Там началась нормальная жизнь: своя комната с ванной, в лесу, завтрак, обед и ужин подавались в постель. От меня требовалось лишь иметь температуру, которую я исправно набивала два раза в день. Лешка приносил мне книги, впрочем, там была и своя библиотека. Обо мне вспоминали лишь в случаях самодеятельных выступлений, когда, скажем, к нашему лагерю приезжал в гости другой. Тогда посылали за мной. Первым моим номером было что-то вроде адажио из «Лебединого озера». Вторым – Евтушенко, «Письмо к Франсуазе Саган». Иногда на «бис» я читала «Лорелею» Гейне. Думаю, больше всего им нравилось то, что они ничего не понимали. Я была кем-то вроде шамана, и мои физические и словесные заклинания приводили их в восторг. Вообще, Саша, я родилась поэтом, а не моделью, их суеты из-за внешней красоты я не понимаю.

– Оставь этот болшет[41]41
  Bullshit – дерьмо собачье (англ.).


[Закрыть] для своего бывшего мужа. Он тоже поэт, а теперь работает официантом в ресторане.

– Ну и что из этого? Элиот работал в банке, а Набоков был гувернером и тренером по теннису. Пока не написал «Лолиту», – знать его никто не знал.

– Ой, только, пожалуйста, не перечисляй мне жизнь замечательных людей. Мы здесь и на хуй никому не нужны с нашими талантами. Они здесь родились и выросли. А писать стихи каждый дурак может. Думаешь, я не могу? Могу, как-никак – учился в МГУ на журналистском.

Сашка меня начинал злить.

– О.К., вот тебе бумага, ручка и мне тоже – бумага, естественно, ручка, двадцать минут времени и, – давай, напишем стихи на одну и ту же тему. Тему я даю очень простую – «Комната».

Мы отметили время и разошлись по комнатам. Я расположилась на диване цвета молодой менструации. Сашка остался в спальне.

 
В этой комнате ноете
Вы на жизнь и ненужность
Белый угол как голод
Вас притянет за уши
Вы чужой и ненужный
Шкаф напротив он ужас
С него смотрят поэты
Пересекшие Лету… и так далее.
 

Стихи мне не нравились – в конце концов, это не тараканьи бега, а поэзия.

Сашка пыхтел долго. Наконец сказал, что это хуйня, у него ничего не получается, но это – всего лишь дело практики.

– Давай, я лучше тебе свой роман прочту, – сказал он. – Я его еще в Израиле начал писать.

Сашка достал истерзанную тетрадку.

Разговор шел о Москве и его друзьях, детях высокопоставленных родителей. Здесь был даже внук Сталина, который умер от овер дозы[42]42
  O.D. – передозировка наркотиков (англ.).


[Закрыть]. Потом рассказывалось о «даунах» – монголоидных людях с огромными головами и фантастическим миром, как от грибов паети. Сашка восхищался ими страниц на десять…

– …Ну вот, а дальше еще нужно писать. Я хочу это опубликовать, но, конечно, не под своим именем, а то в Москву никогда не пустят. Что ты думаешь?

– Я думаю, что твоих «даунов» можно есть. Это будет новый наркотик. А настоящие джанки[43]43
  Jankey (от «jапк.» – первоначально – общее жаргонное название для опиума и (или) его производных; позднее – вообще любой наркотик) – наркоман (англ.).


[Закрыть], конечно, будут пускать по вене.

– Нет, ну ты серьезно скажи, тебе понравилось?

– Да вообще-то ничего, нужно, конечно, еще поработать. – Сашка остался доволен собой:

– Да, Ленок, вот так-то садится человек и пишет роман века. А ты – стихи. Замуж тебе нужно выйти за миллионера и не морочить себе голову. Работать – это не для тебя. В Москве всю жизнь жила в роскоши, ездила на белом мерседесе и в огромных шляпах являлась в Дом кино. А теперь что? Ну, пускают тебя в студию Фифти Фор…

– Между прочим, даже с тобой и с твоей обглоданной командой, – ехидно заметила я. – Саш, я тебе давно хотела сказать, если ты не будешь стирать свои носки, то я выгоню тебя на улицу.

– Я стираю.

– Тогда мойся.

– Ты же знаешь, что я каждый день принимаю душ.

– Но от тебя воняет.

– Перестань меня травить! Ты меня травишь каждый день, ты – жуткий человек. Узурпаторша, которая разрушает не только себя, но и других. Вся твоя жизнь состоит в том, чтобы строить и создавать годами, а потом все взять и разрушить в один день. Друзей у тебя нет, кроме меня. Ты никого не любишь и живешь идеалами девятнадцатого века. Ты старомодна, как моя мама.

– Все русские живут идеалами девятнадцатого века, потому что нас кормили только классической литературой. Между прочим, какого черта ты рассказываешь советским таксистам, которые стоят около Плаза-отель, что это твоя квартира на Сентрал Парк Саус?

– Но я же в ней живу.

– Живу – я, а ты в ней – гостишь, и я мечтаю, когда ты, наконец, уберешься вон. Ты ни разу не вымыл за собой ни одного стакана, не подмел ковер и не вычистил туалет. Я не твоя мамочка и не домработница…

– Лена, пошла ты на хуй!

Становится весело, но я понимаю, что через минуту мы с Сашкой подеремся. Я в него запущу подушкой и при этом сделаю самую злую рожу и ненавидящий взгляд. Он тоже ударит меня подушкой, но разозлится и обидится на самом деле.

Подраться нам мешает звонок в дверь. Как в пьесе, входят Дориан и Майкл. Майкл – семнадцатилетний счастливчик, выигравший по лотерейному билету миллион. Во всяком случае, так все говорят. Но деньги до его совершеннолетия находятся под контролем родителей и банка, а ему что-то выдается каждый месяц. Майкл хочет быть драгдилером или, как здесь говорят, пушером[44]44
  Drugdiler – торговец наркотиками (англ.).


[Закрыть]. Но ему мешают друзья: мы все – нюхаем, курим и, конечно, ничего не платим.

Дориан всегда как на пружинах. Откуда он берет свою энергию? Наверное, оттуда же, откуда и Пат.

Они полуложатся на ковер и огромные голубые подушки на полу. К этому времени моя квартира уже выглядит довольно сносно. В гостиной во всю стену – балетный станок (единственное, что осталось от Кэрол). Моя спальня затянута в лиловый шелк. Старинная кровать под белым легким балдахином. В квартире полно дорогих книг по искусству, которые большей частью ворует для меня мой друг, другой Сашка, работающий сейчас кассиром в книжном магазине на Пятой авеню. У меня висят работы Леонор Финн. Холодильник пуст и кое-где покрыт плесенью: дома я никогда не ем, но, когда мне лень выходить на улицу, то я заказываю по телефону. Американский сервис работает двадцать четыре часа в сутки.