Текст книги "Это я — Елена: Интервью с самой собой. Стихотворения"

Автор книги: Елена Щапова-де Карли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Ева была на восьмом месяце беременности, Том был тих и благородно торжествен. Мишель элегантно курила джойнт[13]13
  Joint – самокрутка марихуаны (англ.).


[Закрыть] и представляла меня своим друзьям. Разговор, конечно же, вертелся вокруг прошедшего шоу. Я и Мишель были звездами программы.

– Елена, это мой друг с Кубы, – сказала Ева. – Я ведь тоже эмигрировала сюда с Кубы. Боже мой, как там было хорошо! Впрочем, я благодарна Фиделю за то, что я сейчас здесь, в Америке, и встретила Тома, у меня уже взрослая дочь от первого брака и вот сейчас будет еще один ребенок.

И все при этом со странной нежностью посмотрели на Тома.

– Ты хочешь девочку или мальчика?

– Лучше бы, конечно, девочку, но кто знает.

К нам влезла Сашкина графиня и, стрельнув на меня волчьим взглядом, спросила:

– Ну что, приятно иметь успех?

– Очень, – в свою очередь ехидно ответила я.

Сашка был наряжен в мою красную шелковую рубашку и белые мои же джинсы, этому комару везло – у нас с ним были одни размеры.

– Вот, – сказал Сашка, – графиня «Гуччи» пояс подарила, – и он торжественно похлопал себя по тому месту, которое могло бы быть животом.

– Саша, ты слишком много говоришь, – сказала графиня, – это совсем не остроумно.

– Да, но зато правда.

– Мы говорим, что простота хуже воровства, – сказал тут же рядом стоящий Андрей.

Сашка потянул графиню за палец и как бы попробовал губами стянуть с нее бриллиантовое кольцо.

– У вас, у русских очень глупые шутки, пусти меня немедленно!

– Завтра я ее отпизжу, – сказал по-русски Сашка, – обожаю ее пиздить.

Народу было уже так много, что даже орущую на всю громкость музыку не было слышно. Стоял гул, люди сидели на полу, спали первые пьяные. Парти удалась. Из ванной вылезали растрепанные девицы с потекшим мейкапом и юноши с полуудовлетворенными глазами. Мишель обнимала меня за плечи, и я чувствовала на себе слишком сильные для девушки руки…

– Бэби, я люблю тебя.

– Я тоже.

– Приходи завтра на парти в «Хара», придешь?

– Конечно.

К нам подошел Сашкин друг Рэнди, он с удовольствием смотрел на Мишель.

– Познакомьтесь: Рэнди, Мишель. Мишель, Рэнди.

Они сразу ушли танцевать. Я видела, как Сашка тянул за волосы какую-то девицу, она визжала то ли от боли, то ли от удовольствия. Было полчетвертого утра, и дым веселья стал затихать. Допивались последние остатки вина, последние бродяги удовольствия спрашивали друг у друга джойнт. Не находя больше вина, джойнтов и женщин, они уходили.

На следующее утро, как всегда, я проснулась от телефонного звонка.

– Катрин, какого черта, ты же знаешь, что я сплю! Сколько времени?

Катрин не была сюрреалисткой, а поэтому не ответила, как официант Сальвадора Дали, что это «время вечерней молитвы», – она рассмеялась и сказала, что у всех нормальных людей ланч[14]14
  Lunch – второй завтрак, полдник (англ.).


[Закрыть]. Господи, сколько раз я это слышала в своей жизни! И в Москве мне иногда звонили люди, которые не переставали удивляться, что я сплю в час дня.

– Дорогая, у тебя сегодня эпойнтмент[15]15
  Appointment – деловая встреча (англ.).


[Закрыть] в «Мадмуазель», помнишь? Это очень важно.

Катрин была хорошая американская девочка, влюбленная в меня без памяти, но ее было слишком много. Мне стало действовать на нервы, что она начала являться без звонка, хотя и с цветами и бутылкой вина, и с шарфиками, завернутыми в подарочную бумажку, кокетливо перевязанную бантиками.

– Что ты делаешь вечером?

– Я не знаю, а что?

– Мы могли бы пообедать вместе.

Этот обед будет мне стоить безумных поцелуев от Катрин, неловких объятий. И еще раз умоляющее нытье о последнем поцелуе. Рот Катрин напоминал мне огромную темную пещеру. Пустота пугала меня… Впрочем, за всю мою любовную практику я встретила только одного человека, который умел целоваться. (Да и тот был профессиональный сутенер.)

– Я позвоню тебе, когда вернусь.

Я встала и раздвинула белые тяжелые двери большой мастерской. Сашка лежал в конце комнаты, завернутый в какие-то тряпки, и дрых. Рядом с ним таращилось и виновато улыбалось одно из вчерашних созданий. Я бросилась под спасительный душ. Через десять минут я, как всегда, исчезну до ночи.

Я бегу по студиям фотографов и безропотно жду своей очереди в ряду таких же американских девочек – достать работу необходимо. У меня доллар в кармане, а мне нужно ехать еще в пять мест, правда, я научилась очень быстро бегать на своих двоих. Но иногда концы были совсем разные, и часто я опаздывала. Кто-то позвал меня по имени, и я увидела Мелинду, девочку из моего агентства. Мелинда всегда снималась в итальянских фильмах в образе древнеримских рабынь, у нее была большая грудь и узкие бедра, но ее участь как модели была уже предрешена – ее почти не снимали.

– Хай, Мелинда!

– Хай! Ты знаешь, о чем идет здесь речь? Кажется, нужны руки, не понимаю, что я здесь делаю, Элена, покажи свои руки, у тебя потрясающие руки (при этом она протянула мне свою – невыразительную руку с короткими ногтями), не понимаю, Элена, что я вообще делаю в этом бизнесе, сниматься я не умею. Сравни свое портфолио[16]16
  Portfolio – портфель. Здесь: папка с модельными фотографиями, личное досье модели (англ.).


[Закрыть] и мое, работы нет, я думаю, что уйду. – При этом она тяжело вздохнула.

– Мелинда, увидимся, мне надо идти, – и я вошла к очередному фотографу.

Почти что ко всем фотографам у меня ненависть: почему я должна понравиться этому уроду, почему он должен решать, подхожу я ему или нет, – всю жизнь командовала парадом я. Я никогда не любила фотографироваться, моя философия по этому поводу напоминала философию диких массаев – миф об украденной душе. Я могу кокетничать с кем угодно, но не с фотографами, это для меня низшая раса, я понимала, что эта глупая ослиность ни к чему хорошему не приведет, но изменить я себя не могла. При современной технике фотограф претендует быть художником. Вершина – открытки всемирно известного Дэвида Хамильтона. Я понимаю фотографию и люблю ее, иногда я рассматриваю книги так называемых корифеев – Хэльмута Ньютона и Даяны Арбус. Но когда в галерее Мальборо была выставка Ньютона, то для меня это был провал не Мальборо, а Ньютона. Я не хочу сейчас говорить о концептуальных фотографических выставках в галерее Кастелло, это другой объект. И другой зал.

– Как тебя зовут?

– Елена. А тебя?..

Фотограф смотрит на меня, как на сумасшедшую, наверное, предполагается, что я должна знать его имя.

– Я могу посмотреть твое портфолио?

Я протягиваю.

– Могу я посмотреть твое?

Он изумлен, но все же дает мне свое, при этом плетет что-то о его неполноте, так как какие-то фотографии в другом месте. Те же самые истории плетут и модели – о потерянных в самолетах портфолио. Узнав, что я русская, удивляется еще больше. Не зная, что спросить, задает дурацкий вопрос:

– А у вас здесь есть русская еда?

– Что вы имеете в виду? Икра и водка?

– Разве икра и водка – это русская еда?

Господи, говорю я сама себе, как низко я пала, что вынуждена общаться с подобными субъектами. Он смотрит мои руки:

– У вас красивые руки, но если у вас есть карта, то оставьте.

Я медленно свирепею, бросаю свое «бай» [17] 17
  Вуе (сокр. от good-bye) — пока! (англ., разг.)


[Закрыть]в воздух и выхожу вон. Мелинда выпячивает грудь вперед и проходит к нему в комнату. Больше я о ней не думаю.

 
В покои раздвинутых ног
Заходит уверенный Бог
И голая скачет вода
И шепчется русское «да»
 

 
Развратница вроде бы вниз
Но то добровольный каприз
Не верит что это игра
Она полутемный раба
И рыба и птица
Банкок
 

 
Норвегии белой улыбка
Французское эс-улитка
Где вниз виноградная ветка
Седые врачи и кокетка
И космос пронзает АОХ…
 

 
Не может здесь быть ошибка
В покоях раздвинутых ног
Лежит неуверенный Бог
И вечная полуулыбка.
 

 
Вся жизнь моя прошла в мужчинах
Как будто в сливах или вишнях
Я расстилалась словно пашня
И умирала где-то выше
Ах дорогой – шепчу я – тише
Я просто временное наше
По волнам вен бегу как кража
И шепот мой лишь ветер южный
Теплом навеивает сказку
О жизни странной
Жизни чудной
Младенца в белую коляску.
 

 
Уселась бабочка на влажный женский орган
Пьет бабочка душистый белый сок
И солнышко целуется в сосок
И хитрая трава щекочет спину
Постой же бабочка
Сейчас тебя я выну
Совсем уж ослабела ты
И пастушок из обожженной глины
Дрожа ложится между ног
И веселей уносится поток
Журчащих рек осьмнадцатого века.
 

 
Когда заходим мы в бордель Банкока
Где полутемный бар
И выпивка двояка
Где слышен голос пьяного поляка
Там мы садимся под китайским фонарем
И ряд невест окидываем взглядом
 

 
Они встречают нас шумящим садом
И даром дарят тонкие улыбки
Иль красным шариком вдруг дуют губки
И глядя на меня чуть выше поднимают юбки
Смущаюсь
– Я первый раз присутствую в борделе —
Шепчу я другу своему —
Что первый раз?..
 

 
Сегодня первый день недели
Ты не забудь послать открытки…
Ну скажем
Ты выбери себе креветку
И с ней займись массажем…
 

 
Мигает лунная гора
А с ней таиландка
И мы уходим в маленькую клеть
Чтобы на тело у друг друга посмотреть
Она меня купает в ванне словно куклу
И чуть ли не несет на берег простыней
Уверенные руки делают пассажи
 

 
История о немке
Пиве муже
И просьба пригласить
В мой дорогой отель
 

 
Мне нравится бордель
А пальцы у нее
Обсасывают косточки моей спины…
 

 
Она улыбалась волку и мне
Играла старательно на трубе
Белесые волосы пахли весной
А может то пахли цветы
Что росли у нее на груди?
 

 
Белые лилии красные розы
Нарцысы фиалки и мимозы
Все это высыпалось хором
Мне на руки
Когда молния на ее комбинезоне
Была отдернута мной
Как она растерялась
Моя первая и незабываемая
                   Весна.
 

 
Мне сегодня исполняется
Двадцать восемь полных лет
Платью белому мечтается
В кружевной больной балет
 

 
Все еще живешь с фантазией
О любви которой нет
Поднесли б ее на ложечке
Как забытый лед щербет
 

 
Только дверь вдруг раскрывается
И подносят нам щербет
Северянин улыбается
Принц фиоли и карет
 

 
Дорогая моя деточка
Вы конечно заслужили
И любовь как мирты веточку
Мы в подарок засушили
 

 
Может все еще услышите
Шелест чувств вами неузнанных
От фантазий необузданных
Излечений уже нет
 

 
Вам сегодня исполняется
Двадцать восемь полных лет
Но как глупо вам мечтается
У поэта слова нет.
 

– Вы предпочитаете странных друзей или морозный вечер?

– Я предпочитаю странных друзей в морозный вечер.

Я возвращаюсь к себе в студию после сумасшедшего дня поздно вечером и, как всегда, застаю народ. На сей раз вся русская команда: Сашка, Андрей, Леня, Света, Гриша – и еще японская девочка, которая все время говорит «спасибо». Они едят и пьют, они полны энергии и далеко идущих планов. Я – зла и устала. Сашка перехватывает мой недовольный взгляд:

– Ленок, садись, отдохни, джойнт хочешь?

Я выкуриваю не очень крепкий джойнт, и нервная усталость спадает.

– Да, – говорит Андрей, – вот, обсуждаем здесь, как заработать быстро деньги. Ленька предлагает свинью ебать и показывать это за деньги.

Все довольно хихикают.

– Дураки вы, ничего не понимаете, – рыжий Леня вполне серьезен, – такого еще не было.

– Леня, – спрашиваю я, – а кто ебать будет, ты?

Все гогочут.

– Конечно он! – кричит Андрей, – он только об этом и думает.

– Да, – подтягивает Сашка, – ему бы только до свиньи добраться, а уж там он себя покажет, но все-таки ужасное блядство: за собственное удовольствие он еще хочет брать деньги…

В это время в дверь нашей студии раздается стук. Сашка открывает дверь, и на пороге стоит другой Сашка, по прозвищу «инженер».

– A-а, инженер, проходи, проходи…

– Ребята, а что это вы здесь делаете?

– Обсуждаем, как заработать деньги, у тебя есть соображения?

Мне Сашку-второго ужасно жалко, он дико худ, и за длинными грустными усами скрывается душа девочки и мечтателя.

– А я картину нарисовал.

Наступает молчание.

– Покажи.

– На картинке Сашка изобразил самого себя в виде шаржа, что-то гоголевское было в его лице.

– Саша, есть хочешь? – спрашиваю я.

– Спасибо, только маленький кусочек.

– А тебе никто большой и не предлагает, – отвечает другой Сашка. – Юсука, хочешь посмотреть как Ленька будет свинью ебать?

– Сенькю[18]18
  Thank you – спасибо (англ.).


[Закрыть], – улыбается девочка.

Хорошенькая японка смотрит на Сашку влюбленными глазами, думаю, что кто-то из самураев был в ее роду.

– Лена, ты потом зайди в мою студию, я тебе покажу, какие картинки я сделал. Я показывал твои фотографии разным людям, и всем очень нравится, – говорит гоголевский Сашка.

Дело в том, что он меня все время фотографирует и, нужно сказать, неплохо.

– Спасибо, Саша, я обязательно зайду завтра.

Его студия – над нами, его жизнь – это жизнь взаймы, он – герой Достоевского, маленький человек в большом мире, и только его мать будет плакать над его судьбой.

– Что, Юсука, нравится тебе Акута?

– Что? – Вежливо переспрашивает девочка.

– Я спрашиваю, тебе нравится Акутагава? – на ломаном английском языке спрашивает Ленька.

Ленька зовет Сашку первого Акутагавой или, по-простому, Акутой. Ленька наверняка Акутагаву не читал, но имя ему нравится. Такие люди встречаются везде, обычно на «диком» Западе они говорят – «Достоевский и Солженицын» (часто просто не могут правильно произнести), в «декой» Европе – «Акута», а на Востоке они просто улыбаются…

– Да, очень, – улыбается японка и кивает лотосовой головой. Все смеются.

– Когда вы смотрите на женщину, то на что больше всего обращаете свое внимание?

– На ее руки.

Когда неделя подходила к концу и миссис Джексон довязывала последнюю петлю на шарфе мистера Худякова, когда голубые губы моря приветствовали белый с кракелюрами зад заезжей иностранки, и камни, что казались ровными и гладкими, все-таки въелись в ее ноги… – Тогда неглубокая боль все же заставила задуматься о жизни.

Она разложила красное махровое полотенце с белым якорем на Пятой авеню антисоветского города и подумала о таких материалистических вещах, как ее мать, оставленная в большом пространстве с гадкой болезнью в желудке.

Солнце с удовольствием входило в красивое длинное тело и старалось не внушать страха о последствиях обожженной кожи.

Негры в розовых сапогах, в шляпах со страусовыми перьями и с беленькими пудельками в бриллиантовых ошейниках предлагали за доллар отойти в мир иной. Отвергнув предложение нереального счастья, она подумала: «В общем-то, ведь вся разница жизни заключается только в двух словах – „уже“ и „еще“». Мне еще только восемнадцать лет, и: мне уже тридцать. Мысль об уже и еще так поразила ее, что она чуть не заплакала от жалости к себе самой, но для этого было слишком жарко.

Она и я лежали на спине в одних только маленьких трусиках цвета водорослей Адриатического моря, и южные итальянские жители могли с удовольствием лицезреть насмешливые, курносые грудки с высоты запущенной набережной и разваливающейся башни, что была вдруг превращена в маленький мечтательный ресторан.

Мы смотрели на солнце, которое казалось почти что черным из-за специальных пластиковых даже и не очков, а чего-то вроде крабьих наглазников с тонкой металлической проволочкой посередине.

Помнишь того вечно злого и никого не любящего, кроме себя? Так он сказал, что женщины не могут писать эротические романы, – это всегда выглядит порнографией.

В большинстве случаев женщины более откровенны, чем мужчины. «Ты – женщина и этим ты права!» – патетично произношу я. Говорят, что я цинична. Ну, значит, не ханжа. Но что такое циник? Не есть ли это самый большой романтик, который получил столько брани и обид, что был вынужден обратиться к защитной маске цинизма? Кажется, я где-то это слышала или читала… Конечно, на земле ничто не впервые…

Когда я впервые раскрыла дверь сауны, и меня обдало нежно горячим воздухом, я увидела женщину, которая, если бы даже и хотела, не смогла скрыть своего чувственного возбуждения, вытекающего крупными сладкими каплями длинной капризной сосны.

Тогда я очень смутилась и, улегшись на первую сухую деревянную полку, подумала о предстоящем знакомстве с этой чуть постанывающей женщиной. Я была уверена, что что-то должно произойти между нами здесь, в сауне, и моя фантазия, откинувшись в «Валентиновском танго», видела жаркую любовь все той же девочки из виноградника и мудрого повелителя, который с сожалением скажет: «И это пройдет».

Она спускалась с горы, и в ее тонких руках были полные ведра воды, на ее лбу блестели легкие капли пота, и дети, вымазанные гранатовым соком, весело кричали: «Кровь! Кровь!..»

Ее рука опустилась в голубоглазые ведра, и она почти что пропела: «Любовь – это опасная игра, и кто серьезно играет в эту игру, тот выбирает серьезного партнера». Потом, как бы очнувшись: «А? Для чего я это сказала?» Вдруг выхватила руку из воды и брызнула на меня холодными каплями.

«Знаешь, твои руки прекраснее без колец», – сказала я ей. Разве нашлись бы такие кольца в мире, о которых бы я сказала: «О, да, они прекраснее твоих пальцев», и тогда… Тогда бы вся природа с ужасом замерла и страшное молчание выжидало. И вдруг человек в красном плаще с лицом, которого потом никогда не вспомнишь, когда проснешься (а не помнишь ты его потому, что его просто и не было), был все тот же серый тенетный мешок, а, может быть, не мешок – сачок с двумя прорезями… Невидимый ужас, знакомая смерть, и тогда человек в красном плаще размахнется «…Не мертвых, а полуживых, царь-то их осьмиглавил». «Ах, – крикнешь ты, – возьмите ваши кольца назад и верните мне мои пальцы!» Какие у тебя тонкие руки, а пальцы… – таких не бывает. Можно, я подарю тебе это кольцо, это моя любовь, и просьба – помнить до конца дней твоих. С возрастом память уже не так отчетливо видела их лица, но те, которые были не безразличны, запомнились, а больше всех их запомнилось из детства и юношества. Запомнилось и то, когда я посмотрела на ее грудь, и молоко ее показалось мне ужасно невкусным. Я прекрасно помню тот миг, когда грубо отпихнула ее, а вот – как говорила она, что сегодня я от груди отказалась, – этого не помню.

Примерно через пятнадцать минут женщина спустилась вниз. Она казалась скорее уродлива, чем красива, ее тяжелые бедра напоминали о земле. Она отдулась по-паровозьи и вышла почти с деловым выражением.

– Вы любите страдать?

– Да, я люблю удовольствия.

Так, например, я получаю удовольствие от чтения:

 
Генрих берет Германию в руки,
Гегель бросает плоды науки,
Гиммлер и Геббельс танцуют Штраус,
Ну а в России – порвали парус, и умер-то он не каясь…
 

Все-таки Германия и Россия очень близки, думаю, что России нужно захватить всю Германию, а не Афганистан. Конечно, Индия и белые слоны – это мечта детства, но чтобы покорить дикий народ нужно быть морально устойчивым, а не курить марихуану и гашиш. Если бы был жив Сталин, то он бы сказал: «Расстрел за предательство Родины!», а Геббельс велел бы выдавать немного кокаина или СПИДа…

…После этой речи Жанна д’Арк подняла бокалы за дорогую Францию. Огонь костра таращил языки. Русская империя пела народные песни. «А Англия?» – только пожимала плечами Индия.

Впрочем у них еще осталось серебро.

– Значит, вы думаете, что Советы хотят захватить весь мир?

– Я думаю, что я хочу доесть этот салат.

– Простите, вы сколько получаете?

– Я?

– Да.

– Сто тысяч в год.

– А хотели бы получать триста?

– Ну конечно, хотя, правда, за что? Впрочем, я не святой…

– Да не ломайтесь, за вашу же работу, которую вы делаете сейчас.

– Ну, хотел бы…

– А, что, по-вашему, грандиознее: Римская империя или Италия?

– «Римская империя» – более торжественно, но я христианин.

– Тогда вас бросают на растерзание ко льву! Фанатизм побеждает.

Да, если идея гениальна. А если нет?

– Вы когда-нибудь чувствовали запах крови?

– Я чувствовала запах мяса.

– Что больше всего привлекает ваше внимание?

– Женщина на балконе, когда она меня не видит.

– Вы верите в Бога?

– Знаете, этот же вопрос я задала девушке Тане. Она ответила: «Да, если он человек».

– Ну а вы?

– Когда мне очень плохо, я прошу его о помощи.

 
Когда вы просыпаетесь с утра
И чувствуете боль
Что вдруг ползет по стенке живота
То вы не скажете: «Ах, это тетя смерть!
Сейчас не время, глупая, не сметь!» —
Вам даже не придет такая мысль
Вы, как всегда, войдете в свой халат
Глоточек кофе, булка, шоколад…
 

Я проснулась утром от ужасной боли в правой стороне живота, но обращать внимание на такие мелочи у меня не было времени. Сегодня предстоял большой показ у одного из самых крупных дизайнеров Нью-Йорка. Пятьсот долларов на дороге не валяются, поэтому быть больной я не имею права. Я встала, как всегда приняла душ, вымыла голову и отправилась на работу. Денег не было даже на автобус, поэтому я потащилась пешком. На мне висела тяжелая сумка с тонной косметики, коробка с электрическими бигудями, несколько пар запасных колготок, легкий халат и маленькие тапочки, щетки, лосьоны и кремы. Все это составляет необходимость любой модели, и все это она всегда таскает с собой. Обычно я очень быстро хожу, но сегодня из-за этой проклятой боли мне пришлось останавливаться несколько раз.

Когда я пришла, как всегда был страшный ажиотаж. Десятки моделей, десятки помощниц, снующие осветители, работники сцены, ответственные за показ, дизайнер, его помощник, его бой-френд, его секретарь, официантки с кофе и шампанским. В общем, жуткий бардак и суета. Зал был огромный и сотни американских леди и джентльменов ожидали увидеть новое модное чудо сезона. Билл Блас – это не Флавия и Кори. Билл Блас рассчитан на богатого буржуазного американца, на его привычную консервативность и то, что называется хорошим вкусом. Но несмотря ни на что, через все это просвечивают все те же американские клетчатые штаны.

На время всей этой кутерьмы я забыла о боли, ее заглушила музыка и нервное напряжение. На все ушло часа четыре, если не пять.

Обратный путь домой напомнил о средневековых пытках. Кое-как я дотащилась до своего респектабельного дома с дорогим подъездом, дорменами[19]19
  Doorman – швейцар (англ.)


[Закрыть] и со всегда готовым к услугам черным лимузином и черным шофером. Я въехала в эту квартиру совсем недавно по моему возвращению из Парижа.

Это была маленькая двухкомнатная квартира с окнами, выходившими не на Сентрал Парк Саус, где и находился дом, а на черный колодец. Впрочем, в Нью-Йорке хороший вид мало кто имеет. Вечно горящее электричество и совершенно пустая квартира. Вру, мне был оставлен диван-кровать ужасного красного цвета. Бывшая владелица, леди Кэрол, еще хранила здесь какие-то коробки с утварью. Высокая красивая брюнетка тридцати четырех лет была когда-то замужем за английским лордом. Он познакомился с ней на корабле, где Кэрол подрабатывала тем, что таскала какие-то мешки, уж Бог знает – с каким товаром. Старый лорд влюбился в романтическую американскую девушку и предложил ей выйти за него замуж. Так странная американская девушка стала леди Кэрол. Но вскоре правда раскрылась. Кэрол предпочитала героин и буддизм старому лорду, а опасная перепродажа наркотиков возбуждала ее гораздо сильнее, чем верховая езда по парку. Лорд ее бросил, отобрав также титул и все привилегии.

Я легла на красный кусок диваньего мяса и стала разговаривать с болью. Я ее умоляла пройти. Я обещала Богу не пить и не курить и не трогать наркотиков, если все пройдет, я доказывала, что это глупо и так далее… Мои мольбы были прерваны телефонным звонком.

– Вы думаете, что иностранцы понимают русских?

– Нет, но они думают, что они понимают русских.

Лиля Мор считалась моим агентом и персональным менеджером. Она была шведка, в прошлом – одна из самых крупных моделей Нью-Йорка, а в настоящем – сорокалетняя, довольно милая блондинка, с талией самой худой балерины и с бюстом плейбоевских див. Лиля с моей помощью организовала модельное агентство, где я была примадонной, и плюс – у меня должен был быть свой пай в этом деле. Она говорила по-английски так, что понять ее было совершенно невозможно, а может быть, это казалось только мне.

– Как дела, бэби, как прошел показ?

Нужно заметить, что за все это короткое время Лиля не нашла мне ни одной работы, все я доставала себе сама, и процентов Лилечка от меня никаких не получала.

– О.К.! Но деньги – только через неделю.

– Почему у тебя такой больной голос, что-нибудь случилось?

– Не знаю, у меня страшная боль внизу живота.

– Я позвоню врачу.

– Не надо, умоляю тебя, все пройдет само, это бывает.

Думаю, что это просто обострение моего колита.

– Нет, слушай, с этим шутить нельзя, я тебе сейчас перезвоню. Бай. – Я повесила трубку.

«На хуй, – подумала я, – никуда не пойду».

Лиля перезвонила тут же:

– О.К.,[20]20
  О.К. – универсальное выражение, обозначающее одобрение, согласие, разрешение, санкцию; также употребляется в значениях: «все в порядке», «хорошо», «ладно», «правильно», «есть!», «слушаюсь!», «будет сделано!» и т. п. (англ., разг.)


[Закрыть] бэби, все в порядке, я договорилась. Тебя сейчас примет мой врач.

– Лиля, у меня нет денег!

– Заплатишь потом.

– Но у меня нет денег на такси!

– Это пешком от тебя в двух шагах. Вставай и иди, тебя ждут.

Я встала. Лилины «два шага» оказались черт знает где, я прокляла ее и лишила наследства.

Еврейский доктор на меня внимательно посмотрел, я ему улыбалась дежурной улыбкой модели.

– У вас что-нибудь болит? – недоверчиво спросил он.

– Да, – бодрым голосом ответила я, – вот здесь, в правом боку.

Он стал меня экзаменовать. При каждом прикосновении я вскрикивала от боли.

– Я не могу ответить, что это такое, но, думаю, вас нужно немедленно госпитализировать.

– Спасибо.

Когда я уходила, секретарша попросила меня заплатить.

– Запишите это на счет Лили Мор.

Дома я стала медленно погружаться в удивительно теплый сон, но мое наслаждение было коротким, – сразу позвонил дормен и объявил, что меня хотят видеть Лиля Мор и Саша.

– Пусть поднимутся наверх.

Я заранее открыла дверь и опять завалилась на диван. Друзья вошли бодрой походкой. На Лиле были одеты длинные полуцыганские тряпки, а на Сашке, как всегда, грязные вельветовые джинсы, рваные кеды и бумажная куртка.

– Отъебитесь! Не хочу! Никуда не поеду!

– Ленок, успокойся, ни в какой госпиталь мы ее едем, у Лильки есть еще другие два потрясающие доктора, они сказали, что ничего серьезного, и вылечат тебя за две минуты. Поехали! – Лиля кивала головой.

– О, ес, бэби, не волнуйся, они только посмотрят и дадут тебе лекарство. Вставай, твой черный Джеймс уже ждет у подъезда с лимузином.

Они меня буквально стащили с кровати и впихнули в лифт.

Мы подъехали к фешенебельному подъезду где-то на Парк Авеню и поднялись то ли на третий, то ли на четвертый этаж. Это была роскошная приемная с секретаршами, которые могли спокойно сойти за киноактрис. Ко мне немедленно вышли два довольно молодых и симпатичных врача. Обстановка начинала быть очень светской. Я опять вежливо и мягко улыбалась и говорила, что ничего страшного, вот только небольшая боль.

– Вы уверены, что у вас есть боль? – насмешливо спросил меня один из них.

– О, да.

При осмотре я взревела, и все тот же вопль раненого мамонта доказал, что это не шутки. Лица врачей за секунду постарели и стали вполне серьезными.

– Немедленно – на операционный стол!

Меня привезли в госпиталь не на скорой помощи, а на такси. В публичном американском госпитале шла неразбериха. Я села в кресло в приемной в ряду остальных посетителей. Десять минут, пятнадцать, двадцать… На меня никто не обращал внимания. Даже боль стала скрываться в какую-то темную комнату, где было очень тихо, но все же с улицы доносились иногда кое-какие голоса.

– Помогите же ей, помогите, ей плохо! Разве вы не видите, что ей плохо! – услышала я визг Сашки.

– Чего орешь, не ори, здесь всем плохо! – в свою очередь, рявкнула здоровая негритянка-медсестра. – А если будешь орать, то я позову полицию.

– Полицию! – заорал Сашка. – Этого мне только и надо!

Я услышала невнятный грохот, как потом выяснилось, Сашок ебнул большую вазу о пол.

Я очнулась в маленькой комнате уже с массой трубок вокруг меня, с капельницей и нежно улыбающейся медсестрой.

– Не волнуйтесь, все будет хорошо. Сейчас сделаем рентген.

Но рентген ровно ничего не показал.

– Странно, очень странно, мы будем вас оперировать через полчаса. Вас будет оперировать очень хороший хирург, поэтому шва почти что не будет видно, мы знаем, как вам это важно. Вы ведь – модель?

– Да, – промямлила я.

После операции мне объявили, что такого случая еще не было в практике этого госпиталя.

– Это ненормальность, понимаете, – говорил мне очкастый доктор. – У вас в кишке застряла маленькая рыбья косточка, уже почти начиналось заражение крови, операция была сделана в последний момент, вам очень повезло.

– Знаю, я ведь родилась в рубашке.

– Вы когда-нибудь видели вещие сны?

– Да, один раз мне снились голуби.

Я пролежала в госпитале дней пять и вернулась домой. Я опять легла на свой бархатный диван и заснула. Мне снилась девочка-булавочка, которая предлагала мне чай. Потом странная красивая комната, и в ней почему-то находилась пирамида. Я увидела свою маму, красивую и молодую, она сидела в греческой тунике на мраморном полу. И рядом с ней был огонь. Потом я услышала воркотню голубей. Исчезла жрица-мама, и я очутилась в своей квартире. Я встала с красного дивана и открыла дверь в свою другую комнату. На полу сидели цыгане, они перебирали деньги и мои платья. «Немедленно – вон отсюда! Слышите, это моя квартира! Убирайтесь!» – «Сама убирайся, если не хочешь жить с нами», – они спокойно курили и улыбались, а некоторые запихивали в узлы мои платья… Я проснулась; наверное, уже было утро. Небольшой страх погладил меня по еще не совсем проснувшемуся лбу. Я отчетливо слышала громкую воркотню голубей. Голуби были где-то совсем рядом, но где: «там» или «здесь»? Я встала и открыла дверь в другую комнату. Сотни крыльев захлопали и забились над моей головой, весь пол был живым жирным птичьим ковром. Окно было открыто. Я с ужасом захлопнула за собой дверь. Слава Богу, что не нагадили на голову. Все правильно, за мое отсутствие здесь поселились птицы, и я слышала их последнюю недовольную ругань в связи с неожиданным переездом.

Леди Кэрол…

Часов в двенадцать дня пришла Кэрол забрать свои вещи.

– Забирай, – безразличным голосом ответила я.

Кэрол прошла в пустую комнату, где были ее коробки, а еще раньше – голуби.

Я лежала и смотрела в пространство, как вдруг появилась Кэрол с огромным мешком марихуаны.

– Вот, – улыбаясь проговорила она, – ты, наверное, даже не представляла себе, с чем спишь в одной квартире!

Я с изумлением смотрела то на нее, то на мешок. В мешок этот можно было засунуть девятилетнего ребенка, если бы таковой имелся.

– О! – сказала я. – Вот это да!

– А ты здесь спишь, поняла, что проспала?

Я ничего не ответила, но, наверное, подразумевалось, что мешок этот я должна была украсть, траву продать, а на вырученные деньги улететь на Карибские острова. Я повернулась к стенке. Довольно долго я слышала, как Кэрол чем-то шуршала, потом наступила тишина. Минут через двадцать я встала и увидела Кэрол, лежащую с блаженной улыбкой на полу.

– Мне надо было, понимаешь, очень надо…

На следующее утро ко мне придут из Эф-би-ай[21]21
  FBI – ФБР (Федеральное бюро расследований).


[Закрыть], но Кэрол уже будет перелетать турецкую границу. Леди Кэрол кончит почти так же, как и леди Гамильтон. Она упадет на улице Истамбула, и ее заберут в больницу. Турки ее будут долго лечить от героина и отказывать в выезде. Наконец, она вернется в Нью-Йорк, дико худая, но все еще красивая, и месяца через два найдет себе работу как стрип-герл[22]22
  Strip-girl – танцовщица, показывающая стриптиз (англ.).


[Закрыть] в одном из многочисленных баров Манхэттена.