Текст книги "Песочные часы"
Автор книги: Елена Лагутина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
– Он… он встретил другую? – Алена, ошеломленная этим рассказом, просто не могла поверить в то, что услышала.
– Не знаю. Может, и встретил. Но мне сказал, что никогда не женится на женщине, которая отдала свою невинность до свадьбы.
– Но ты же… Ты же ему ее и отдала?!
– Для него это не имело значения. Он сказал, что если я на это решилась, если это было для меня так легко, значит, я такая.
– Какая – такая? – Алена почувствовала, как в горле зарождается тугой комок, и сглотнула, так и не договорив.
– Сама знаешь, – неохотно ответила Марина и, вздохнув, сложила руки на коленях. – А вскоре после этого он уехал куда-то на Север, там потом женился. А я осталась.
– Не может быть… Этого не может быть, Марина! Это ведь глупость, это полный бред!
– Это – традиции, Алена, – возразила Марина, – мы родились здесь, а значит, мы обязаны жить по этим законам.
– По каким законам? Да ты что, Марина! Ты посмотри, за окном двадцать первый век, а мы чуть ли не в парандже ходим! Мы живем в горах, но мы же русские люди! Это только мусульмане так относятся к женщинам! А мы – как отдельная, ни с чем не связанная планета, которая вращается сама по себе и живет по собственным законам. Да ты посмотри, как другие живут – не за границей, даже не в Москве, а в том же Ставрополе, в Кисловодске?! И только мы одни мучаемся в плену этих дурацких, никому не нужных пережитков прошлого! Разве… Разве это справедливо, разве это нормально? – Алена буквально задыхалась от возмущения, она не могла поверить в то, что Марина говорит искренне.
– Зря ты со мной споришь, невестка, – спокойно ответила та, – я очень много об этом думала. Ты просто не представляешь, сколько лет… сколько лет я думала точно так же, как ты. Но ты ошибаешься. Наши законы по-настоящему справедливы. Они сохраняют чистоту, они сохраняют семью, оберегают от разврата, от душевных травм…
– От душевных травм? Это тебя-то они оберегли от душевных травм? – Алена вскочила с табуретки. Ей хотелось кричать, бить посуду, топать ногами. – Тебя?
– Я их нарушила, – спокойно возразила Марина, – нарушила и поплатилась за это. Не нужно нарушать законы.
– Ты… – задыхалась Алена, – ты сумасшедшая. Ты не женщина. Женщина не может так рассуждать.
– Все так живут. Моя мать так жила, твоя мать так жила, наши деды и прадеды…
– Да откуда ты можешь это знать! И потом – кто тебе сказал, что они были счастливы? Что они любили?..
– Нельзя любить, Алена. Я тебе уже говорила.
Марина абсолютно равнодушно смотрела в пространство.
– Мне жаль тебя, Марина. – Алена снова опустилась на табуретку, внезапно почувствовав, что успокаивается. – Жаль. Однажды испытав боль, ты всю оставшуюся жизнь прожила в страхе ожидания новой боли. Вот и все. Ты цепляешься за эти глупые традиции, как утопающий хватается за соломинку. Ты просто боишься жизни. Ты живешь на кухне, как растение, катаешь это чертово тесто, заворачиваешь голубцы, часами драишь посуду в ледяной воде…
– Не смей! – Марина поднялась, и Алена, взглянув на нее, поразилась перемене в ее взгляде. Теперь в нем не было и капли равнодушия. Глаза горели, и огонь, светившийся в их черной глубине, показался Алене каким-то недобрым. – Не смей так говорить. Ты просто глупая курица, если веришь во все эти сказки про любовь.
– Это не сказки, Марина. – Алена чувствовала, что ее куда-то несет, но не могла остановиться, не могла не возразить Марине, не простила бы себе этого молчания. – Это не сказки, и ты никогда не сможешь…
– Ошибаешься, – перебила вдруг ее ледяным голосом Марина, – ошибаешься, что не смогу. Мне просто руки марать не хочется о такую дрянь, как ты. Я думала, ты одумаешься, нагуляешься, перестанешь семью позорить, жалела тебя, глупую…
– Ты о чем? – выдавила Алена, инстинктивно сжав побелевшие пальцы.
– Побледнела, – усмехнулась Марина, – значит, боишься…
– О чем? – снова повторила Алена, опасаясь и в то же время мучительно желая услышать ответ на свой вопрос, И она его услышала.
– О той ночи во дворе. Я ведь все видела, как ты под ним изгибалась… Шлюха.
Поднявшись, она протянула руку, взяла скалку, сполоснула ее водой, обтерла сухим полотенцем и снова принялась раскатывать тесто – как будто ничего не случилось. Алена стояла, словно пораженная громом, не зная, куда деть глаза, что говорить. Сначала ей захотелось убежать, скрыться с глаз той, которая оказалась свидетельницей ее позора. Но ноги были ватными, не слушались, она даже пошевелиться не могла – настолько внезапным оказалось для нее признание Марины.
– Так ты знала?.. Знала и молчала… Марина! Пожалуйста, не молчи… – Алена робко протянула руки вперед, но та словно и не заметила ее движения, полностью сосредоточившись на работе. – Марина! – снова позвала она. – Пожалуйста!
– Мне нечего тебе сказать, – наконец после долгого молчания произнесла она, – мне только жаль тебя. Тебя и своего брата. Давно пора тебя выгнать, а ему другую жену найти.
– Так что же ты… Что же ты до сих пор не выгнала? Выгони, хоть сейчас, ну?
– И не проси, – усмехнулась Марина, – не дождешься.
В ту же секунду Алена разрыдалась, поняв, что более страшного приговора она не могла услышать. Но вместе с тем в душе зародилось новое чувство – чувство ответственности за свою судьбу. Марина неоднозначно дала ей понять, что та сама подписала себе смертный приговор – а потому ей ничего другого больше и не оставалось, кроме как действовать. Действовать без оглядки на прошлое, потому что иначе она никогда не сумеет вырваться из этого ада. А помощи ждать ни от кого не придется. Она долго рыдала, склонившись на угол стола, а когда выплакала все слезы, почувствовала наконец облегчение.
– Что ж… Спасибо тебе, Марина, – произнесла она равнодушно и вышла из кухни.
Ночью Алена совсем не спала, ходила по темной комнате как привидение, не задумываясь о том, что может разбудить мужа, – но тот, вернувшись поздно сильно пьяный, понятия не имел, что происходит с женой. Он храпел, отвернувшись к стене, а Алена и не слышала этих звуков, которые порой так сильно ее раздражали, мучительно и напряженно всматриваясь в даль, туда, где должны были показаться первые лучи солнца. Иногда ей казалось, что часы остановились – несколько раз она подходила к ним вплотную, прикладывая ухо к самому циферблату и убеждаясь, что они все-таки идут. Стрелки двигались ужасающе медленно, и ей казалось, что она начинает сходить с ума, когда, закрывая глаза, заставляя себя не смотреть на часы, считала шаги и только после очередной их тысячи разрешала себе убедиться в том, что прошло еще двадцать минут. Еще не было пяти, когда она, не выдержав, стремительно сбежала вниз по ступенькам и, не оглядываясь, как обычно, не заботясь о том, что кому-то станет известен ее маршрут, помчалась туда, где, как оказалось, уже ждал ее Максим.
Каждое утро они встречались так, будто не виделись сто лет – судорожными, резкими движениями срывая друг с друга одежду, не отрывая друг от друга горячих губ. И только потом, обессиленные, лежа на пахучей, чуть влажной траве, шепотом рассказывали друг другу все то, что накопилось в душе за сутки разлуки.
– Я так больше не могу. Я слишком сильно люблю тебя, я больше не могу без тебя жить – ни дня, ни минуты…
Он не дал ей договорить, снова, сначала медленно и даже как будто лениво, но потом все настойчивее покрывая тело поцелуями. И она отвечала – тоже сперва робко, с каждой секундой все более страстно.
– Скажи, что ты меня любишь.
– Я люблю тебя.
– Скажи, что мы всегда будем вместе.
– Мы всегда будем вместе. Это правда, Алена… Знаешь, я вчера весь вечер об этом думал. Ты… ты уедешь со мной?
Услышав эти слова, она едва не задохнулась от счастья. То, что было потом, невозможно передать словами – оба они напоминали маленьких детей, которые в своем восторге так часто показывают взрослым, что такое настоящая, искренняя радость.
– Я украду тебя, – шептал Максим, – увезу ночью из дома…
– Глупый, не надо… Я и сама могу уйти. Когда ты уезжаешь?
– Мы, – поправил он, – мы уезжаем. На следующей неделе, во вторник.
– Пять дней… – Ее сердце сжалось, но не от страха, а от тоски. Эти пять дней теперь показались ей протяженностью в пять лет. – Странно, – задумчиво произнесла она. – Максим, ведь правда странно? Если бы ты уезжал через пять дней один, эти пять дней показались бы мне ничтожно малым сроком, а теперь мне кажется, я не доживу, не дождусь…
– Мне тоже так кажется, – ответил он, – наверное, так и должно быть. Но послушай, Алена, ты… ты уверена?
– В чем? – Она и в самом деле не могла сразу понять, о чем он говорит.
– В том, что решишься… Что хочешь уехать со мной?
Прозвучавший вопрос показался ей настолько нелепым, что она едва не рассмеялась.
– Это – единственное, чего я хочу. А разве ты… Разве ты не чувствуешь то же самое?
– Мне проще, – серьезно глядя ей в глаза, возразил он, – мне намного проще, чем тебе. Мне не нужно разрывать связи со своим прошлым…
– Я его ненавижу! Ненавижу свое прошлое. Я им совсем не дорожу!
– Но ведь у тебя есть родители, – снова возразил он, – у тебя…
– Максим, – серьезно и строго глядя ему в глаза, тихо произнесла она, – я люблю тебя. Слышишь, люблю. Я знаю это и не сомневаюсь в этом ни минуты. Все, что мне нужно, – это ты. Все остальное не имеет никакого значения. Мое место – там, где ты. Я просто не смогу без тебя жить.
Оставшееся время они строили планы.
– У меня нет своей квартиры, мы будем жить с моей мамой. Увидишь, ты ей понравишься. Она у меня замечательная, она меня очень любит, она обязательно полюбит и тебя.
– Какая она?
– Она… она красивая, добрая. У нее длинные светлые волосы, она любит готовить яблочный пирог и вареники с картошкой. Ты просто не представляешь, какие вкусные… У нас будет своя комната. В нашей квартире две комнаты, мы будем жить в той, в которой раньше была спальня родителей. А потом, когда у нас появится малыш…
Максим долго рассказывал ей о своем детстве. Рассказывал про двор, где прошло его детство, где он гонял мяч вместе с дворовыми мальчишками до тех пор, пока не научился читать. О том, как в первый раз в жизни увидел картинку в старой потрепанной книжке – там было изображено величественное, таинственное и вместе с тем магически притягательное здание пирамиды Хеопса. Едва научившись читать, Максим прочел эту книгу, а за ней – десятки других. Об этом он мог разговаривать часами, и Алена всегда внимательно, с интересом слушала его. Иногда, когда Максим, увлеченно описывая какой-нибудь археологический экспонат, смотрел вдаль, куда-то в пространство, она пугалась при мысли о том, что, кроме нее, в жизни он любит еще что-то. Чувство ревности у нее возникало достаточно часто, но потом, в минуты близости, оно полностью исчезало, испарялось без следа, не оставляя ни капли тревоги. Его внутренний мир постепенно, день за днем, становился и ее миром, вытесняя мир сказочных принцесс – такой далекий и почти совсем забытый.
– У древних египтян были совершенно особенные могилы. Это были даже не могилы, а настоящие дома, дворцы дня мертвых, – рассказывал Максим, слегка касаясь губами мочки ее уха, отчего по спине у нее пробегали мурашки.
Он рассказывал настолько увлеченно и интересно, что через некоторое время она уже видела себя в Древнем Египте, одиноко бредущей посреди древних развалин, спускающейся в усыпальницу древнего фараона…
– Алена!..
Она вздрогнула, очнувшись.
– Ты, кажется, заснула…
– Задремала, – улыбаясь, ответила она, – извини. Мне приснился Пиопи Второй. Он шел следом за мной по какой-то пустыне, а потом мы вместе спустились в его гробницу – в ту гробницу, где он был похоронен…
– Тебе было страшно? – улыбаясь, спросил он, легонько поглаживая ее по лицу, словно пытаясь стереть розовый след с помятой щеки.
– Ну что ты, совсем не страшно… Он был очень добрый и милый. Максим, неужели это правда?
– Правда, – он сразу понял, о чем она говорит, – и это лучше, чем сон.
Оставшиеся пять дней протекали как в бреду. Два дня они не виделись – Максим не возвращался с раскопок, а Алена томилась в ожидании. Решившись на то, чтобы оставить семью, дом, оборвать связи со своим миром, открывшись новой жизни, она ни секунды не сомневалась в том, что права. После того, что она испытала, ей было просто невозможно представить себя живущей здесь. Все то, что окружало ее больше двадцати лет, что было привычной оболочкой существования, теперь казалось призраком, дымным и густым облаком, окутавшим ее жизнь и не пропускающим ни капли кислорода. Еще немного – и она, наверное, просто задохнулась бы в этом плену. Но иногда ей все-таки становилось страшно – при мысли о том, что что-то или, может быть, кто-то сможет ей помешать. Наедине с Мариной она не говорила почти ни одного слова, едва сдерживая биение сердца, – а вдруг она догадается, вдруг сумеет понять, что у нее на уме, и захочет остановить? Но потом, вздыхая, утешала себя, понимая, что удержать ее от этого шага не сможет никто и ничто. Даже если ее привяжут к кровати ремнями, прикуют цепями – она все равно вырвется и убежит.
Руслан по-прежнему ничего не замечал. В последние дни он даже как будто стал ласков с ней, но его прикосновения настолько сильно раздражали теперь Алену, что она не могла скрыть своих чувств. Больше всего на свете она боялась того, что муж потребует от нее выполнения супружеских обязанностей. Хотя в последнее время это случалось очень редко, а с того времени, как начались ее встречи с Максимом, – ни разу. Провести ночь в постели с мужем теперь показалось бы ей ужасным, вероломным предательством, подлостью, которую ничем оправдать невозможно. Именно из страха близости ей приходилось каждый вечер находить себе какие-то «неотложные» дела, дожидаясь на кухне, пока муж заснет, с волнением и тревогой прислушиваться по ночам к его дыханию, стараясь ни в коем случае, даже нечаянно, во сне, не прикоснуться к его телу, чтобы не возбудить в нем желания. Утро приносило облегчение, но вместе с тем именно по утрам, в те дни, пока отсутствовал Максим, ей приходилось очень тяжело. Его временное отсутствие она воспринимала как настоящую трагедию, утешая себя только одной мыслью – скоро, совсем скоро они будут вместе.
Марина молчала, но, казалось, смотрела на нее с подозрением.
– Что-то ты по утрам на прогулки ходить перестала. Одумалась, что ли? Или прошла любовь?
– Какая любовь? – Алена поднимала брови. – При чем здесь мои прогулки? А ты все видишь, все замечаешь… Не спится ведь, – вдруг добавила она со злостью и тут же почувствовала, как сжалось сердце от страха.
– Молись, – словно угадав ее состояние, ответила Марина, – чтобы никто не узнал.
Алена не могла найти слов, чтобы ответить, не могла и не хотела притворяться и врать, в то же время понимая, что правду сказать невозможно. Теперь, когда до ее освобождения из вынужденного плена оставалось так мало времени, ей нужно было быть осторожной – она понимала это, а потому всеми силами старалась сглаживать острые углы, как можно реже встречаться с Мариной. Единственное, чего ей было жаль, – так это мальчишек, сыновей умершей Лили. Она действительно сильно привязалась к ним, да и они считали Алену своей лучшей подругой, любили ее так, словно она заменяла им мать. На глаза наворачивались слезы, когда Алена думала о том, что ей придется оставить их. А те, в свою очередь, наверное, единственные во всем доме, смогли заметить, что с ней что-то происходит. Как-то вечером она сидела с Антошкой и разбирала сложную задачу по математике. Полностью сосредоточившись, нахмурив брови, он пытался понять, разобраться в нагромождении действий, и вдруг, совершенно внезапно, повернулся к ней лицом, поднял светло-карие круглые глаза и спросил:
– Алена, ты ведь всегда будешь с нами?
Горло сдавило – она не могла ни пошевелиться, ни произнести ни слова. Навернувшиеся на глаза предательские слезы, казалось, вот-вот брызнут из глаз ручьем, но в этот момент она, чудовищным усилием воли собрав все свои силы, смогла улыбнуться.
– Почему ты спрашиваешь?
– Не знаю, просто так.
– Давай дальше решать.
Она не смогла ответить ему ни «да», ни «нет». Сказать правду было невозможно, солгать – слишком жестоко. Его лицо долго стояло у нее перед глазами – ночью, ворочаясь с боку на бок и тщетно пытаясь воскресить в воображении пресловутый маятник, она снова и снова вспоминала этот вечер и удивлялась: как, откуда и почему вдруг возник у него этот вопрос? Каким образом в детском сознании могло появиться это предчувствие надвигающейся беды?..
С каждым днем, с каждым часом ей становилось все тяжелее. Она уже не могла держать себя в руках, не могла скрывать от окружающих того, что творится в ее душе. Иногда она ходила хмурая, почти не воспринимая окружающую действительность, полностью сосредоточившись на собственных мыслях – впрочем, подобное ее состояние было для всех привычным, а потому уже никого не удивляло. Но иногда, вспоминая Максима, она начинала светиться счастьем, забывая о том, что разорвать замкнутый круг будет не так-то просто. Впереди ее ждало счастье – так неужели она его не достойна?
Последние дни она почти полностью проводила с мальчишками. И даже такая долгожданная встреча с Максимом отошла внезапно на второй план – Алена просто не могла поступить иначе. Вместе с Антошкой и Алешей она ходила в горы. Ловила бабочек, собирала цветы, сушила их во дворе; мастерила бумажные кораблики и пускала их вниз по ручью, стояла «на воротах», когда они вдвоем играли против нее в футбол, и каждый вечер допоздна читала им детские сказки. Последнюю ночь она спала вместе с ними, примостившись на самом краешке дивана, – не спала, а просто лежала, слушая детское дыхание и сдерживая стон. Рано утром, очнувшись от забытья, она подошла к ним, накрыла одеялом, поцеловала в мягкие и теплые щеки. Антошка хмурился во сне, и она легонько провела ладонью по его лицу, успокоила, всеми силами попытавшись отогнать грусть. Не заходя в спальню, натянула с вечера еще приготовленное платье, расчесала волосы, стянула в тугой пучок на затылке, умыла лицо ледяной водой из умывальника… В доме было тихо – казалось, что он совсем пуст, что никто и не заметит того, что сегодня Алена не вернулась. В последний раз окинув отсутствующим взглядом пространство, в котором она существовала больше двух лет, она осторожно прикрыла за собой дверь и бросилась бежать не оглядываясь.
* * *
Она не взяла с собой ничего – ни одной вещи, даже запасного белья. Возможно, из затаившегося в глубине души чувства суеверия, возможно, потому, что ей не хотелось брать в свое будущее ни одной частицы прошлого. Только немного денег, из тех, что подарили ей в прошлом году на день рождения родители. Эти деньги лежали в ящике стола уже полтора года – Алена даже понятия не имела, на что может их потратить. Часть из них ушла на сладости и одежду детям, часть осталась, и вот теперь – пригодилась. Максим должен был ждать ее на обочине дороги, на окраине села, там, где стоял большой серый камень, – именно в этом месте они должны были сесть на попутную машину, чтобы доехать до города, а затем уже пересесть на поезд. На улице было еще темно, и Алена издалека напряженно вглядывалась в пространство, силясь разглядеть в сумраке утра знакомый силуэт. Максима еще не было, но это ее не удивило, потому что она, как обычно, не смогла справиться с нетерпением и пришла на условленное место несколько раньше.
Прислонившись к холодной поверхности серой глыбы, Алена всматривалась в даль, в серое небо, неровный горизонт. Где-то вдалеке пролетела большая птица, такая же серая, почти слившаяся с небом, шумно взмахнув крыльями, разрезав тревожным звуком спокойствие утренней тишины. Алена на минуту закрыла глаза и вдруг, удивившись, поняла, что видит маятник – тот самый, который так часто ждала по ночам как единственное и ненавистное спасение от ночных тревог и бессонницы. Внезапно ей снова стало страшно – она ощутила себя песчинкой, беспомощной даже перед самой слабой и безобидной волной, которая в силах унести ее с собой далеко-далеко, выкинуть на чужой, незнакомый берег, оторвав от того, что было привычным, сделав частицей вечного хаоса. Порыв холодного ветра заставил ее сжаться в комок, еще крепче зажмурить глаза. И снова – все тот же маятник. В голове зашумело – ей показалось, что она слышит его движение, устрашающее в своем спокойствии. Усилием воли она заставила себя открыть глаза и оглядеться по сторонам. Мимо проехала машина – Алена поняла, чем были вызваны ее слуховые галлюцинации. Маленький циферблат наручных часов показывал восемь минут седьмого, Максим задерживался… «Почему, – с обидой подумала она, – почему именно сегодня, именно в этот день…» Пытаясь сдержать дрожь в похолодевших руках, она медленно прошлась вдоль дороги, снова вернулась, потом прошла еще и еще раз… Солнце уже освещало половину неба темно-бордовым светом, когда она совершенно отчетливо поняла, что он не придет.
Первой ее мыслью было, что случилось несчастье. «С ним что-то случилось!» – подумала она, отгоняя прочь тут же всплывающие в сознании страшные мысли, убеждая себя, что она бы непременно почувствовала, если бы с ним случилось что-то непоправимое. Подобрав подол длинного платья, она бросилась бежать, изо всех сил стараясь не думать о том, что ее ждет впереди. Почему-то ей вспомнилась та ночь, когда она точно так же бежала по каменистой дороге из цеха, в котором работал Юрий, бежала к постели умирающей Лили и одновременно пытаясь убежать от самой себя, от страшных мыслей, от того, что увидела… Задыхаясь, она наконец остановилась и застыла в нерешительности у порога низкого каменного дома, в котором квартировали участники экспедиции. Окна светились приглушенным светом, и она, споткнувшись и больно ударившись плечом о выступ в стене, принялась изо всех сил стучать в дверь. Все, что было потом, напоминало сумбурное движение мыслей и слов в горячечном бреду. Шум за стеной, глаза напротив – незнакомые, удивленные и почему-то жалостливые глаза. Рука, протягивающая листок бумаги…
На бумаге было написано несколько слов. Почерк не показался ей знакомым – и это было неудивительно… Ведь она никогда в жизни не видела почерка Максима.
Буквы плясали перед глазами в каком-то диком, первобытном танце, раскачиваясь из стороны в сторону, то сливаясь в единое целое, то распадаясь на мелкие осколки, наваливаясь одна на другую и снова разбегаясь. Уродливо кривляясь, черные на белом, они то пропадали, то снова появлялись, внезапно увеличиваясь в размерах, превращаясь в свое гипертрофированное подобие. Каждая из них стремилась наскочить на другую, закрыть ее собой и тут же отступала, медленно таяла, ползла гадливой змеей куда-то вниз, стекала вязкой и отвратительной жидкостью и внезапно снова устремлялась вверх. Словно в кривых зеркалах, очертания каждой из них то вытягивались, то сжимались, продавливая белое пространство и выгибаясь вверх – в третье измерение, перечеркивая все законы тригонометрии. Каждая, словно живой организм, жадно и зло поглощала воздух, насыщаясь и превращая его в тягучую, вязкую жидкость, которую уже невозможно было вдохнуть в легкие… Внезапно некоторые, словно насмехаясь, выстраивались в ровный и четкий ряд – но сочетание их было настолько немыслимым, что сводило с ума. «Ерокулыз…» – появлялось на бумаге; пока мозг лихорадочно пытался постичь смысл фразы, буквы мгновенно таяли и снова выстраивались в ряд, новый, еще более нелепый и ужасающе бессмысленный… Наверное, это продолжалось бы до бесконечности и в конце концов заставило бы ее сердце остановиться, если бы она не сумела, собрав все свои силы, воспротивиться этому фантому и наконец обрести чувство реальности. Минутой позже ей пришлось пожалеть о том, что она осталась жива, потому что, встав наконец на отведенные им места, прекратив кривляться и изгибаться из стороны в сторону, эти чертовы буквы обрели смысл еще более ужасный – слишком ужасный для здравого рассудка, который не мог не повредиться от подобного вмешательства в естественную призму реальности сознания.
«Алена, – было написано на бумаге, – я ошибался. Мы слишком разные. Вчера я получил телеграмму, меня ждет работа в Египте. Прости, но я не могу от этого отказаться. Я люблю тебя, но не хочу зависеть от чувств и обстоятельств. Я хочу быть свободным, а ты – это плен. К такой ответственности я еще не готов. Вернись домой, я уверен в том, что и ты, как и я, ошибаешься. Твое место – здесь, и я желаю, чтобы ты была счастлива. Максим».
Безвольно опустив руки, Алена некоторое время стояла без движения. Словно события десятилетней давности, в памяти всплывало то утро. Всего лишь несколько минут – кажется, он что-то говорил про телеграмму, кажется, он на самом деле был хмурым и необычно молчаливым, но она объяснила себе это тревогами предстоящих событий. Кажется… Но какое это имеет теперь значение?
Листок бумаги выскользнул у нее из рук. Мысли путались. Она думала о чем-то, казалось, совсем незначительном и некстати. Желтый лист на серой дороге – так неожиданно, в июле. Она так и не вытряхнула ковер в детской комнате. Твое место – здесь. Плен… Внезапно губы ее растянулись в беспомощной и абсолютно бессмысленной улыбке, лицо разделилось на две половины, одна из которой смеялась, другая же – глаза – оставалась равнодушной, неподвижной и оцепеневшей. Смех ее становился все громче, с каждой секундой все больше напоминая рыдания. Но слез не было. Опустив голову, она, не переставая смеяться, пошла по дороге – прямо туда, где вдалеке, казалось, была развилка. Незнакомые глаза смотрели ей вслед. Не пройдя и десяти шагов, остановилась, медленно опустилась прямо на землю, скрестила ноги и принялась раскачиваться из стороны в сторону…
Она не помнила. Не помнила, как ее подобрали, как пытались выяснить, кто она, что с ней случилось, не помнила слов, которые беспрестанно повторяла, пытаясь вырваться из чьих-то сильных рук и убежать, сама не зная куда. А потом, некоторое время спустя, на нее нашло полное оцепенение – обмякнув, склонив голову на грудь, она сидела, слегка покачиваясь в такт движению машины, и молчала, казалось, совершенно не замечая того, что с ней происходит. Несколько раз она поднимала глаза, с удивлением оглядываясь вокруг себя, не понимая, где она находится, кто эти люди – пожилая женщина на заднем сиденье, рядом с ней, и мужчина – впереди, за рулем. «Куда мы едем?» – спрашивала она и вздрагивала от звука незнакомого голоса, как будто и не ожидая, что кто-то может ей ответить. Встретившись взглядом с глазами той женщины, она сжималась от страха, внезапно осознавая, что с ней случилось что-то ужасное, непоправимое.
– Остановите, остановите машину! – Ей казалось, что она кричит, но на самом деле губы ее двигались абсолютно беззвучно, и одни только глаза, в которых застыл ужас, говорили за нее. Теплая и мягкая рука накрыла ее ладонь, но она отшатнулась, отдернула руку, словно ощутила прикосновение оголенного электрического провода, и снова впала в оцепенение. Ей казалось, что время остановилось, и однообразные, почти что одинаковые и неподвижные горные вершины за окном лишь подтверждали догадку, возникшую в ее воспаленном сознании. Воздух внутри салона был таким тяжелым, что сдавливал ей грудь. Желание освободиться, вырваться из замкнутого пространства нарастало с каждой минутой, и она закричала. Машина резко затормозила, ее качнуло в сторону, она ударилась головой о стекло, и внезапно перед глазами появилась белая, тугая пелена. Но сознание все же не покидало ее – словно со стороны, она вдруг увидела свои глаза, показавшиеся ей чужими, чьими-то, смутно знакомыми, почувствовала ладони, сжимающие ее подбородок. Обрывки фраз, абсолютно лишенные смысла, доносились до нее будто издалека. А потом она совсем затихла, присмирела, обхватив себя руками, отвернулась к стеклу и, зажмурившись от ослепляющего солнца, долго сидела без движения, даже не пошевелившись в тот момент, когда машина наконец остановилась.
– Девушка, – услышала она голос и обернулась, скользнув равнодушным взглядом, увидела те же, уже знакомые светло-зеленые глаза женщины, сидящей рядом, – как вы себя чувствуете?..
– Нормально, – вздрогнув, словно очнувшись ото сна, ответила она без эмоций. Пристально вглядевшись в лицо женщины, Алена внезапно осознала реальность. Мужчина, сидящий впереди, обернулся и смотрел ей в лицо с жалостью и удивлением.
– Немного осталось, потерпи, почти приехали, – продолжила женщина, снова накрыв ладонью ее руку. На этот раз Алена прореагировала спокойно.
– Почти приехали… куда?
– В больницу… Тебе же в больницу нужно, – ответила та сочувственно.
– Но я здорова, – удивилась Алена, – зачем вы везете меня в больницу? Почему… Как я вообще здесь оказалась?
– Видишь, а говоришь, что нормально себя чувствуешь… Ты же сидела на дороге и кричала, когда мы тебя подобрали. Разве ты не помнишь?
Алена посмотрела в окно и увидела высокие дома где-то вдалеке, дорогу, по которой мимо них суетливо скользили машины.
– Где мы находимся?
– В городе, в Махачкале… Ну вот, кажется, и в самом деле в себя пришла, – облегченно вздохнув, продолжила женщина, – ты уж извини, что так получилось, да только ведь не могли же мы тебя прямо там, на дороге, оставить… Утро раннее, а ты сидишь, и ведь ничего не говорила, совсем ни слова, только кричала всю дорогу, вырывалась… Ты помнишь хоть?
Алена молчала, широко раскрыв глаза, смотрела на собеседницу, а та продолжила:
– Сначала думали, пьяная, да только запаха вроде не было… Что с тобой случилось-то, дочка? Или, может… – Она опустила глаза, потом подняла и робко, неуверенно спросила: – Может, обидели тебя?
И тут же, не ожидая ее ответа, уверенная в том, что не ошиблась в своем предположении, продолжила суетливо:
– Так ты… в больницу, а потом уж в милицию… Так ведь лучше будет. Поймают, накажут, главное – в больницу.
Алена медленно покачала головой. Утренние события словно стерлись из ее памяти – в тот момент она чувствовала только боль, не помня ее причины, просто зная, что с ней случилось что-то ужасное. Мысли путались, и прежде чем ответить, она долго и мучительно пыталась сформулировать в сознании слова, которые нужно произнести.
– Не беспокойтесь. Меня никто не обидел. Со мной все в порядке… Мне как раз нужно было в Махачкалу, я собиралась… Спасибо, что довезли.
Ответ, похоже, не произвел нужного впечатления, и женщина снова принялась уговаривать ее, настаивая на своем:
– Да ты не бойся, не стесняйся, что же теперь сделаешь, если такое произошло, ведь без наказания-то нельзя оставлять таких людей… Ты бы лучше пошла в больницу, а потом уж в милицию, все расскажешь, а они уж…
