Текст книги "Очевидное убийство"

Автор книги: Елена Колчак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Говорят, в самом центре тайфуна всегда прекрасная погода – тишь и полный штиль. Наверное, да. В квартире бушевал смерч, самум, ураган, а котище безмятежно дрых, лишь в моменты появления хозяйки на кухне слегка приоткрывал левый глаз – может, пожрать дадут? Убедившись, что надежды пока беспочвенны, возвращался к прерванным сновидениям. Вот у кого терпению учиться!

Марина энергично прикурила и продолжила монолог, свободной рукой почесывая мохнатый кошачий бок:

– Мамулечку мою угораздило ногу сломать. Есть-то ей чего-то надо? Иначе никакой уважающий себя перелом зарастать не будет, правильно? Тем более, ей же не двадцать лет. А от больничной еды нормальный же человек сразу помрет. Или наоборот, от голода. И еще дед бабулю в санаторий отправил, суставы лечить. В местном собесе – или как это теперь называется? – путевка бесплатная нарисовалась. Чудеса, правда? А сам теперь на сухомятке сидит. Матушка в третьей лежит, за мостом, знаете? Дедуля в районе первой набережной живет. А я вот тут. Вертолетик бы мне какой-никакой завалящий, – она прыснула и дернула за ухо сонную животину. Животина, видать, привыкла к такому обращению, ибо не повела даже усом.

Было бы вполне естественно, если бы словесный поток звучал где-нибудь в регистре Буратино: вся логика на месте, только скорость кто-то перепутал. Но голос у Марины был на удивление низкий, звучный и красивый – только очень уж быстрый. Впрочем, нет, слова она произносила с обычной скоростью, только темы менялись уж больно… калейдоскопично. Но связно, ничего не скажешь.

– Хорошо хоть, каникулы сейчас. Иначе только разорваться. Так и мотаюсь между тремя районами. Можно бы и у деда пожить, да этого охламона не бросишь, его тоже кормить да вычесывать надо.

«Охламон» приоткрыл глаз, дернул ухом и недовольно мявкнул.

– И к деду его не возьмешь, дедуля от него чихает. Вам сколько сахару?

Кажется, даже чайник заразился хозяйкиной лихорадкой, потому как вскипел вдвое быстрее, чем положено. Я показала на пальцах, что, мол, одну ложку и вернулась к интересующей меня теме.

– Да вы что! – отмахнулась Марина. – Если бы Динка его убила, она бы так и сказала, ни за что молчать не стала бы.

– А она могла убить?

– Черт ее знает, чужая душа потемки. Вообще-то она жутко добрая. Но нервов он ей помотал от души, это точно. Уж если кого и надо было пристукнуть, так это его, – она попыталась сделать очередной глоток, с удивленным выражением «как? когда это я успела все допить?» заглянула в опустевшую чашку и уставилась на меня. – А может, он сам? Чтобы Динку подставить? А что, с него станется…

– Да нет, вряд ли сам, – усомнилась я. – Чтобы себе в спину нож воткнуть – это акробатом надо быть, человеком без костей.

– Нож?!! – воскликнула Марина. – Тогда точно не Динка. Она ж крови вообще не переносит. Представляете, переходим мы через дорогу, а там голубь, ну то есть, уже не голубь, а то, что от него осталось. Зрелище, конечно, так себе, но Диночка-то моя прямо падать начинает, еле удержала. Она, в общем, девушка хрупкая, но все ж покрупнее меня будет. Мамулечка шутит, что меня в конце квартала делали, сверх плана – поэтому материала не хватило. А что? – пристроилась острым подбородком на подставленный кулачок и нахмурилась. – Нет. Динка? Ножом? Бред!

– А если в запальчивости? Схватила что-то со стола, не сознавая, что это такое, и ударила?

– Динка? Сгоряча? – Марина помотала головой. – Да она десять раз себя на тарелочку сложит и на кусочки порежет, только бы никому больно не сделать.

– Она что, настолько себя не ценила?

– Что вы! Наоборот. Это все от гордости. Ой, ну я не могу объяснить, но точно от гордости. Обязательств сама на себя навешает – конечно, все, кому не лень, будут верхом садиться. Даже Вадик этот. Обормот, тьфу. Диночка, ах, Диночка, ох, только что не молится, а на самом деле та же пиявка. А Динка еще считала, что она перед ним виновата, представляете? Он же ногтя ее не стоил, слизняк. Получил то, о чем и мечтать-то не должен был – ну, не то чтобы совсем получил, но все к тому шло – и она же перед ним виновата.

– Почему виновата?

– Ну как же! Он ее так любит, так любит, а она вроде не отвечает тем же. Из Вадечки и правда, такое обожание лилось… только я думаю, что это тоже все вранье.

– В каком смысле?

– Да ой! Не все же на наркоту садятся, да? И пьют не все, да? И не надо про обстоятельства. Если уж человек на что-то подсел, значит, ему это надо – от чего-то зависеть. Вырос он такой. Винтика не хватает, вот он этот винтик везде и ищет. Ах, я без нее жить не могу! Или не без нее, а без того, сего, пятого, десятого. На филателистов посмотрите – вынь да положь ему розовую Гвиану, иначе помрет. Тот же наркотик. Не понос, так золотуха. И если уж он на чем-то уже сидел – так и будет всю жизнь на чем-то сидеть. На игле, на любви или этикетки собирать будет. Какая разница? Нет, я не говорю про тех, у кого талант какой – музыканты там, художники или актеры. С этими все ясно – отбери у него скрипку, он и впрямь помрет. Повезло с талантом уродиться. Но про них что говорить – их один на миллион. А марки все подряд собирают. Ну или не марки, не знаю.

– То есть, Вадик ее не любил?

– Да что вы! Там вовсю любовь была, не сомневайтесь, еще какая! – Марина усмехнулась. – В том-то и дело – какая. Ему ведь на саму Динку, в общем, наплевать было. Он только что соскочил, его ломало. Ну, не физически ломало, а внутри. Как это – ни от чего не зависеть? Они это не умеют. Да еще, по-моему, героем себя вообразил, раз уж спрыгнуть смог. А герою героиня нужна, как же без принцессы? Тут Дина и подвернулась. Большего и пожелать было нельзя. Она ведь правда потрясающая. Удивительная. Красивых много, но в ней еще что-то. И этого не объяснишь. Ты не думай, у меня с ориентацией все в порядке. Но и меня от Динки крыло, хоть святых выноси. Есть в ней что-то… не знаю. Настоящее, да. Полчаса пообщаешься – и сам себе начинаешь казаться таким благородным, таким прекрасным… Ужас! Я вот жаловалась, что рук-ног не хватает на все, да? Это мне Динки не хватает, точно! Чайку попить – и вперед, на баррикады, давайте еще полдюжины параличных старушек, сущие пустяки, у меня-то ноги на месте. И ухаживала бы за ними не как сейчас, вроде сумасшедшей ракеты, а спокойно, изящно, красиво. У Динки, по-моему, никогда не возникало вопроса «а почему именно я должна». Гордость все это… но дай Бог всем такой гордости. Хотя Вадик, по-моему, этого так и не понял – влюбился просто в первую попавшуюся красотку. Да плюс обаяние, да плюс манеры. С ней хоть на дипломатический прием можно пойти, хоть на дискотеку самую дурацкую. В общем, как швейцарские часы – неброско, но престижно. Штучка. Потому и Челышов ее не отпускал. Хотя на самом деле она ему уже надоела, ему все надоедали, все время чего-нибудь новенького надо было. А тут, наверное, чувствовал, что таких у него никогда не было и никогда не будет, вот и держал при себе. На поводке. Раз в месяц дернет – моя, не забывай. Убила бы!

Воистину, замечание было в самую точку – ведь его по правде убили, не на словах.

– А Дина?

– Сначала-то все классно складывалось. Родство душ… ну и тел, конечно… сказка страсти и прочее в таком духе. Когда потом все эти дерганья начались – любит, не любит, плюнет, поцелует – уже поздно было. Влипла. По самую маковку, так что и вздохнуть нечем. Динка ведь не дура, понимала, что она там двадцать девятая, нет никто и звать никак, что ее просто употребляют, ну, как пиво, например, для кайфа, или, может, для престижа, что драпать надо со всех ног, но понимала-то головой, а что толку? Дерг-дерг и никуда. Душа-то на привязи. И да, там было во что влипнуть. Он дрянь, конечно, первостатейная, но тоже штучный мужик. Не инкубаторский. Умный, обаятельный, ухаживал стильно, интересно с ним было. Умел в душу влезть, ничего не скажешь.

– В общем, обаятельный злодей? Коллекционер, да?

– Да нет, какой там коллекционер. Просто мальчишка, несмотря на возраст. Ребенок, который занят только собой, по-другому не умеет еще. Если бы Динка резко отвернулась, он наверняка не стал бы заново добиваться – зачем ему эта морока, прошло и проехало, других длинноногих вокруг толпы, только свистни, сама дура, еще пожалеет. Только она оторваться никак не могла, на любой свисток тут же летела. Раз свистит – значит, еще нужна. Считала, что – она ведь обо всех хорошо думала – его тоже к свету тянет, только пустяковины всякие заели, нужно помочь, а то пропадет. Тоже логика, знаешь ли. Но ему-то на все эти возвышенности плевать было. Всегда. Ну да, Динка классная, это он понимал и даже ценил, но – спокойствие важнее. Динка пыталась, конечно, вырваться, но разве легко? С корнями, с мясом, с кровью. Вот и Вадик так появился. По принципу – клин клином. Кто угодно, только не этот. Чтобы хоть кем-то себя занять. Да и время тоже. Чтоб не смотреть на телефон, не ждать звонка. Лучше на свидание пойти.

– Ты считаешь, что это плохо? – надо же, я и не заметила, как мы на «ты» перешли…

– Да нет, почему плохо? Это, наверное, единственный способ. Только лишнего на себя грузить не надо было. Обязательства всякие.

– Какие обязательства?

– Ну, моральные. Вот, он меня так любит, а я его как таблетки от головной боли употребляю, значит, должна как-то недостающую любовь возместить. Заботой, понимаешь ли. Нет уж, пусть бы он заботился. Хотя вообще-то он заботился, это правда. Только все куда-то не в струю. Так, знаешь – «а я думал, это тебе понравится». Думал он! Если бы думал, все бы в точку попадало. Вот Челышов, чтоб ему, он как раз обычно думал, потому и желания угадывал – тем и привязывал. А этот… Думал! Придумывал! Динка, конечно, виду не показывала – ах, милый, как ты меня порадовал. Ну, и в ответ тоже… То курсовую ему перепечатывает, то галстук подарит, то зажигалку, то книжку нужную. Свитер ему связала, представляешь?! Р-романтический герой! А она благодарная героиня.

После долгого-предолгого молчания Марина задумчиво молвила:

– Ножом? Нет, ей-богу, не могу себе представить. Ну, стрельнуть, наверное, еще могла бы. А его точно ножом? У меня тетку двоюродную однажды положили аппендицит вырезать, оказалось – внематочная беременность. Слу-ушай! Грех на людей напраслину возводить, но… А слизняк ее, ну, Вадик этот, не мог Челышова грохнуть? Он дохлый, конечно, но от крови в обморок не падает. Может, он? Ох. Если Динка что-то такое подозревает – все, кранты, будет молчать до морковкина заговенья.

– А еще кого-нибудь она стала бы так же прикрывать?

– Ну, мать, само собой, Динка в ней души не чает. Меня, наверное. Больше не знаю, честно. Подумаю еще, но, по-моему, все. Еще бабушка у нее любимая, но она… не то в Муроме, не то в Астрахани живет. Буква «р» там точно есть, больше не помню. А! Еще с классной руководительницей нашей – бывшей, конечно, – у нее дивные отношения были. Но это как у всех. Мы ее знаешь, как звали? Самая классная классная. Но она вроде тоже переехала куда-то.

– Еще отчим, – робко предположила я.

– Нет, – отрезала Марина. – Точно нет.

– А если ради матери?

– Ради матери? Да Динка только и мечтала, когда тетя Валя с ним разойдется.

– Что так?

– Да ну его! Кобель автоматический. Ко всем примазывается, даже ко мне ручонки тянул. А уж Диночку обхаживал, ужас. Она даже собиралась матери все рассказать. Нет, его бы точно прикрывать не стала.

16. Альфред Нобель. Много шума из ничего.

Ближе к вечеру позвонил Боб.

– Ну вот, оказывается, ты и дома бываешь, а я уж было решил, что ты раздобыла метлу и усвистала на какой-нибудь Брокен. Хотя вроде и не сезон. Куда ты, скажи на милость, пропала?

– В каком смысле – пропала? – удивление мое было совершенно искренним. Мне казалось, что фламенко мы слушали не далее чем вчера. Хотя голова и подсказывала – да нет, это было «несколько» раньше.

– Ну ничего себе! К телефону ты неделю не подходишь, на свидания не являешься. Может, я тебя обидел чем?

О дьявол! Позор на мои седины! На все, которые у меня когда-нибудь появятся. Ведь должны же у меня когда-то седины появиться, а? Буду старенькая, тихая, начну грехи замаливать. И судя по последним событиям, грехов у меня накопится к тому моменту много.

Нет, ну ведь это ж надо же! После фламенко договорились, что через два дня Борис свет Михайлович выведет меня – ох, не помню даже куда. Нет, чтобы взирая на луну, лелеять в памяти милые подробности прошлого свидания и мечтать о следующем – а я чем занимаюсь? Кстати, а в самом деле – чем? Ага, если я не перепутала, то как раз в тот день, когда мы договорились встретиться, мне взбрело в голову следить за господином Гордеевым. Стыдно, Маргарита Львовна! Ведь решила же, что Боб – это редкость, уникум, лучшего и желать невозможно, что пора уже полностью раствориться в простом женском счастье… Когда еще такая лапушка на моем пути окажется? Ведь не мужик – мечта. Шедевр, праздник души и вообще таких больше не делают.

Н-да, полностью раствориться у меня что-то никак не получается. Ну, Ильин, ну, душка синеглазая, ну, подложил свинью! Вот разрази меня гром, это все из ревности. Сам не ам и другим не дам!

– Каюсь, каюсь, каюсь! Виновата, постараюсь исправиться!

– О Господи! Только не это! – возмутилась телефонная трубка. Затем в ней раздался слабый смешок. – Все равно у тебя не получится. Сама ведь говоришь – такая уродилась.

– Ну, Боб, ну, солнышко, ну, извини, тут много всего случилось…

– Что – собаку себе завела?

– Почему собаку? – обалдела я.

– По крайней мере когда мы последний раз виделись, тебя больше всего интересовали как раз повадки фокстерьеров. Благовоспитанной леди, которую пригласили на концерт, положено бы тонко и изысканно делиться со спутником переживаниями, навеянными прекрасной музыкой. А благовоспитанная леди вместо этого про каких-то собак спрашивает. И ладно бы еще про борзых там или еще каких-нибудь левреток аристократических – а она про фокстерьеров. Кстати, я за истекший период даже литературу кое-какую почитал. Так что, могу теперь со знанием дела докладывать.

– А? Да нет. То есть, извини, да, конечно, спасибо, я с удовольствием послушаю, но вообще-то это уже не очень актуально.

– Я так понимаю, теперь тебя интересуют исключительно пиявки. Или ракеты? Или венецианские стекольщики?

– Пиявки? Да, наверное, пиявки. А может, и стекольщики, они ведь первыми начали настоящие зеркала делать, если мне память не изменяет… Михалыч, свет очей моих, хватит издеваться, а? Я понимаю, что все это жуткое хамство с моей стороны, и нет мне оправдания, но горбатого могила исправит. Мне правда ужасно жаль, что так получилось. Ну прими мои извинения – самые что ни на есть глубочайшие.

Трубка фыркнула:

– Фигушки! Мучайся. Ты чего в самом деле? Какие извинения? В кои-то веки повела себя как истинная женщина – и тут же назад? Боюсь надеяться, но неужели ты просто-напросто забыла о встрече?

– Боб, мне ужасно стыдно, но в самом деле забыла.

– Какой бальзам на мое измученное сердце! Какой прогресс! Только не разочаровывай меня, не говори, что у тебя работы много было. Работа – это, конечно, святое, но лучше бы ты новую шляпку выбирала…

– Ох, боюсь, что шляпки там как раз не было, – я вспомнила маскировочные эксперименты в трансформаторной компании, потом почему-то – обратным ходом часовой стрелки – бабулю с цветочками и развеселилась. Шляпку вам? Да пожалуйста, – хотя вру, собственно, шляпка как раз была, только не у меня. А мне надо было проследить за одним типом.

– Ну вот, а я-то надеялся… – заявил мой «идеал» вроде бы огорченно, но, по-моему, он был доволен. – Вокруг тебя детективные истории, вероятно, самозарождаются. Вот нет бы крестиком вышивала… – это прозвучало уже вовсе жалобно. Борис свет Михайлович явно начал валять дурака. Это мы тоже запросто!

– Ну и пожалуйста, не нравится – не ешь! И чего тогда звонишь?

Трубка засмеялась.

– Исключительно из любви к окружающему миру. Если вас, мадам, не отвлечь, ему тяжко придется. Да и тебе не вредно время от времени побыть в роли типичной женщины. Глядишь, понравится?

– Короче, Склифосовский!

– Фи, мадам, что за стиль, что за выражения! Все, пора немедленно браться за твое воспитание. Сегодня вечером у тебя не намечено никаких преследований, перестрелок и тому подобных криминальных развлечений?

– Да вообще-то я собиралась посидеть и подумать…

– Брось! Это вредно, а женщинам и вовсе не положено – от думанья морщинки появляются, не слыхала? Впрочем, если уж тебе никак без этого не обойтись, сможешь заняться этим в культурной обстановке. Ибо я намереваюсь сводить тебя в театр. А если ты предпочитаешь общество своего дивана, мне придется подарить твой билет первой попавшейся ночной бабочке – боюсь, театральная общественность будет этим шокирована. Ну-с, мадам, ваш верный рыцарь с трепетом ждет ответа.

– Так сезон вроде бы еще не начался? И про гастроли ни про какие я не слыхала.

– Мадам, вы поразили меня в самое сердце, и так уже разбитое! Вы не доверяете моему вкусу или опасаетесь, что я под видом культурной программы завлеку вас в обиталище порока? Жемчужина моя, запомни – благородная леди в ответ на приглашение должна довериться выбору приглашающего, мило покраснеть и либо послать приглашающего ко всем чертям, либо смущенно молвить «Ах, милорд, с вами – куда угодно!» Ну попробуй, потренируйся, глядишь, когда и пригодится.

Ну, что с таким будешь делать? Я расхохоталась и как могла смущенно молвила:

– Ах, милорд, с вами – куда угодно!

Хотя до начала неизвестно какого представления оставалось еще часа три, Боб пригрозил заехать за мной через час, заявив, что раз я начала приобретать истинно женские привычки, на мою обязательность он уже не рассчитывает.

17. М. М. Исаев. Человек-невидимка.

Сверх всяких ожиданий, культурная программа оказалась шире и ярче запланированной. Спектакль? Да, спектакль вполне заслуживал того, чтобы его смотреть. Однако куда более яркое впечатление поджидало меня в антракте. Среди привычно-изысканной театральной публики в фойе обнаружился Николя Ни Двора – трезвый!!! То есть совсем трезвый – и даже не с похмелья. Столь удивительного явления человечество не знало, пожалуй, со времен Валаамовой ослицы. Если, конечно, легенда не врет, и она в самом деле говорила.

Театральная общественность, впрочем, занималась беседами разной степени изысканности и не спешила толпиться вокруг уникума. Несчастные! Они и не догадывались – какое зрелище упускают.

Увольняли Николя только на моей памяти раза три – правда, каждый раз «по собственному» – обычно после особенно громкого пьяного скандала. То Брюсом Ли себя вообразит, то неприличный натюрморт у начальственных дверей из подручного материала выстроит. Творческая, понимаешь, натура. Проходил месяц-другой, и блудный сын тихо и незаметно возвращался в родные редакционные стены. Принимали его обратно практически без звука – несмотря на беспробудное пьянство, писал он просто гениально. Заметочка о возгорании упаковочного картона на складе сантехники превращалась в подлинный бриллиант. Чувство стиля, точность, яркость… Как такой талант ухитрялся выжить в насквозь проспиртованной голове – непонятно. Однако ухитрялся. Количество выпитого у Николя никоим образом не сказывалось на качестве текстов. Сказывалось лишь на их количестве: если запой тянулся больше месяца, объем «продукции» неуклонно сокращался. Сама же «продукция» оставалась неизменно первоклассной.

Представить редакцию «Городской Газеты» без Николя Ни Двора было не легче, чем святого Петра без ключей. Комната, где он, в зависимости от времени суток, «творил» или отсыпался – хотя там обитало еще трое-четверо журналистов – называлась Николин Двор. Даже после его окончательного исчезновения, случившегося года полтора назад. Из очередного увольнения он не вернулся. Временами докатывались всяко-разные слухи – мол, в Австралию подался, в Тибет, в Израиль… Действительность явно превзошла самые смелые предположения. Нет, правда, правда, трезвый Николя – это малонаучная фантастика. Примерно как пьяный далай-лама.

Для моей хрупкой психики это зрелище оказалось чересчур сильным. Хотя, конечно, неприлично спрашивать о таких – почти интимных – вещах, но от вопросов я удержаться не смогла. Николя, однако, тут же отмел нездоровые предположения о кодировании, зашивании и… чем там еще закоренелых алкоголиков пользуют? Отмел легчайшим мановением руки:

– Да брось, я год не пью, это уже археология. С какой стати лечиться, я тебе что – больной? Просто надоело, пора делом заниматься. Лучше расскажи, кто там у нас еще остался.

Я вкратце изложила ему последние редакционные новости: кто пришел, кто ушел, кто какие перлы прозевал. «Уполномоченные послы» и «наиболее распространенные стоматологи», выловленные на прошлой неделе у одного из новичков (причем выловленные в последний момент – едва-едва номер не ушел в типографию), Николя восхитили не меньше, чем меня.

Мои представления об окружающем мире поплыли куда-то со страшной скоростью. Образ трезвого Николя в них не помещался. Ну никак. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. И вот однако же…

Оставалось развести руками и вслед за одним давним-предавним знакомым всепонимающе заметить: «Жизнь – большая». Много в ней разного помещается, это правда.

Боб и Николя мгновенно нашли общий язык, ударившись в рассуждения не то о художественных достоинствах спектакля, не то о боевых качествах чего-то огнестрельного. Терминология, которой они кидались, на слух приближалась к непечатной, хотя скорее всего, я просто этих слов не знаю. К счастью, минуты через три «мальчики» вспомнили о моем присутствии и начали наперебой меня развлекать. Боб стал пародировать то, что мы полчаса назад видели на сцене – не в обиду актерам будь сказано, но у него получалось куда смешнее – а Николя принялся рассказывать забавные случаи про тех, чьи портреты висели в фойе.

Хохотала я беспрерывно. Минут пять, если не все десять. На седьмом – а может, семнадцатом портрете я увидала смутно знакомые черты. Надпись сообщала, что это какой-то неизвестный мне Олег Садыков. Николя отмахнулся:

– Почти ничего не знаю, он недолго тут работал.

– Что так?

– Да не наш человек.

– Ну, Николя, ты прям как главный режиссер…

– Ото ж! Забыла уже? Я ж в театре не меньше торчал, чем в редакции.

– Ладно, чем же он «не наш»? – я, кажется, вспомнила, где я видела это лицо. Правда, в жизни оно было постарше.

– Фактура – сама видишь, дай Бог каждому. Телом владел изумительно, голос – отпад, портрет лица такой, что Аполлон от зависти удавится. В общем, бабы штабелями под ноги складывались. Герой-любовник как по заказу. У него и истории все с прекрасным полом были связаны.

– И много историй?

– Неужели тебе это интересно? Скукотища. Сперва Галюнчику из-за него пришлось уволиться, после того, как она его в туманную даль послала. Молоденькая актриска, без году неделя в театре, как посмела! Кстати, актриска-то средненькая. И не прогадала на всем этом. Сейчас в Питере, замужем за директором банка или что-то в этом роде. А потом народ Садыкова даже зауважал. Он Машку Царькову ухитрился с трона сбросить.

– В каком смысле?

– Она тогда в фаворитках у главного ходила, ну и глядела на всех несколько… сверху. Стерва та еще. Темпераменту в ней… ну, ты понимаешь?.. было примерно столько же, сколько в мороженой селедке. Так что Садыков в качестве любовника ей нужен был, как микроскопу пропеллер. А герой-любовник, натурально, обиделся, накапал кому надо… тут-то леди Макбет и капут настал. Да ничего интересного, обычная труппная жизнь.

– И что Садыков?

– А что Садыков, – передразнил меня Николя. – Ты наш репертуар знаешь. Много там ролей для героя-любовника? А характерности у Олежки – ноль. Ему бы, конечно, в кино, в костюмных сериалах сниматься… Полная касса была бы. Видова вспомни. Какой был успех, а? И на чем? На одном экстерьере. Так и Садыков. Актер ничего себе – на соответствующие роли. Но нашему театру – как пейсы митрополиту. Ну и сгинул куда-то.

Тут звонок, возвещающий окончание антракта, избавил меня от необходимости следить за выражением лица. «Це дило трэба розжуваты».

Вот всегда со мной так: накрепко запоминаю лицо, но, хоть убей, не могу потом связать его с ситуацией, в которой видела. Лишь когда Николя сказал про Видова, я вспомнила. Потому как похож. Именно Садыков, хотя и постаревший, рассказывал мне несколько дней назад про отношения Челышова с женщинами и окидывал меня таким взором, что хотелось залезть в скафандр. Ну и совпаденьица, однако!..

Минут через десять – должно быть под влиянием прекрасного драматического искусства – я несколько остыла и закатила сама себе выговор, даже внутренний голос вызывать не пришлось. Вспыхиваешь ты, Маргарита Львовна, как порох, и с чего? Вроде журналист, с достаточно большими людьми постоянно контактируешь – и ничего, никакого такого трепета. Чего это тебя вдруг разобрало? Что уж тут такого удивительного – встретить в обыденной жизни бывшего актера. Они что, не люди? Не женятся, по нужде не ходят, питаются амброзией и живут не в наших коробках, а в неземных эмпиреях? Да пройди по рынку – наверняка найдется какой-никакой главный инженер, торгующий клубникой. Это тебя не царапает, не взрывает? Ну да, взрывает – когда узнаешь. Вот и сейчас так же. Наверное, дело в том, что с «большими» людьми изначально знакомишься как с «большими», чего трепетать-то. А если вдруг видишь знакомое – по жизни знакомое – лицо в «портретной галерее», оно уже как бы и странно. Был обычный человек, а оказался… Эвона!

Одно неоспоримо – надо бы расспросить Олега еще раз. Да не об отношениях с женщинами, а о «делах давно минувших дней». Ведь Олег худо-бедно, но лет восемь в нашем театре проработал. Да, актер и гардеробщик – карты разных достоинств, но в театре, как в редакции – ничего не скроешь. Селезенкой чую – должен Олег что-то про покойника знать. Хотя может и сам не понимать – что именно ему известно.

18. Нил Армстронг. Повесть непогашенной луны.

После спектакля Николя Ни Двора увязался с нами гулять. Причем Боб, как ни странно, не был особенно против такой компании, а я… Кто я такая, чтобы возражать? Молчи, женщина, твое слово Восьмого марта!

Вы, может, полагаете, что я против такой позиции? Феминизм форева и так далее? О-ля-ля! Вовсе даже нет. Даже наоборот. Но – увы! а может, ура? – мужчины, которым хочется подчиниться, встречаются в нашей жизни не чаще, чем грамотные журналисты.

Да-да-да, большинство моих коллег, увы, к орфографии, пунктуации и элементарной стилистике относятся как-то свысока – на это, мол, корректоры есть.

Впрочем, к Николя это, безусловно, не относится. В его текстах корректорам делать было нечего: запятые стояли на своих местах даже тогда, когда автор не стоял на ногах. Но Николя Ни Двора – вообще уникум. В чем я и убедилась во время нашей прогулки.

Самые авторитетные источники утверждают – а жизнь их подтверждает – что завязавший алкоголик не может выпить уже ни капли, иначе сорвется. Но нет правил без исключений. Видимо, талант и впрямь сам себе устанавливает законы – и не только в искусстве, но и в обыденной жизни. Трезвость Николя ничуть не отдавала фанатизмом. За пятичасовую прогулку он с удовольствием употребил литр пива, причем стремления «продолжить и углубить» отнюдь не замечалось. К слову, я за тот же исторический период употребила тоже литр, а Боб и вовсе полтора. Кошмарная распущенность!

Зато веселились от души. Вплоть до взятия интервью у постового, который, кстати, совсем не возражал, а на мое и Николя удостоверения «ПРЕССА» глянул вполглаза, для галочки. Зато двадцать минут жаловался в мой диктофон на тяготы милицейской службы и дурость начальства – только попросил не называть фамилии. Потом на нашем пути откуда ни возьмись оказался пруд, в котором я утопила босоножку. То есть не то чтобы совсем утопила – пробковая подошва гарантирует обуви некоторую плавучесть. Но было бы совсем замечательно, если бы обувь еще и микродвигателем оборудовали, чтобы она к берегу подплывала…

Минут десять мы акробатически пытались дотянуться до босоножки какими-то палками, и когда я уже почти согласилась с необходимостью принести жертву местной ундине, Боб вспомнил, вероятно, средневековых рыцарей с их подвигами во славу прекрасных дам, пожертвовал внешним видом (точнее – штанами, поскольку ботинки он все-таки снял) и, храбро булькая зеленой водой, поймал беглянку.

Дальнейшее путешествие… Впрочем, пожалуй, хватит. Когда начинаешь шалить – не думаешь, чем это закончится. Хотя заканчивается всегда одинаково. Небеса постепенно теряют сходство с балахоном астролога, и когда закрываешь, наконец, глаза, они, небеса, напоминают больше железнодорожное белье, бледно-серое, влажное и холодное.

К тому моменту, как зазвонил телефон, мне удалось проспать часа четыре, максимум пять. Даже для одного глаза не совсем достаточно, а их у меня два, и оба спать хотят. Решительно, Госдуме следовало бы принять Закон о запрете таких «пробуждений» – уж очень они нравственность разлагают. Воспитываешь в себе любовь к ближним, воспитываешь, а тут раз, и все насмарку. Когда грубая действительность в лице телефонного звонка громко и беспардонно вторгается в твои прекрасные грезы, хочется сказать в трубку много разных слов, большинство которых для телефонной беседы совершенно не пригодны – хотя бы потому, что противоположная сторона лишена возможности в ответ швырнуть в тебя чем-либо тяжелым.

А может, все наоборот, и телефон в роли будильника – лучший из возможных тренажеров, способствующих воспитанию человеколюбия или хотя бы приличных манер. Обычно через полминуты после каждого «телефонного» пробуждения я преисполняюсь гордости и самоуважения. Ах, какой я молодец, я вновь победила звериные инстинкты и сумела удержаться в рамках общепринятой вежливости! Вы не понимаете, чем тут гордиться? Ну, значит, вы произошли от ангелов – те, насколько я понимаю, вообще не спят.

Некоторые, впрочем, особо наблюдательные, вроде любимого Ильина, опознают мое состояние даже по телефону:

– Разбудил, что ли? Ну извини, с меня выкуп. Чем пожелаешь?

– Ватными затычками! Или из чего там беруши делают? Вот мне полмешка, пожалуйста. Давай говори уже, чего сообщить-то хотел? Вряд ли ты позвонил только ради того, чтобы мой голос послушать, нет?

– Это почему это? Я что, уже и соскучиться не могу? – продолжал издеваться лучший в мире майор.

– Можешь, можешь, – довольно неласково буркнула сонная я. – Но тогда позвонил бы ближе к вечеру. В это время суток в моем голосе теплоты и нежности маловато, нечего слушать.