Текст книги "Аид, любимец Судьбы (СИ)"

Автор книги: Елена Кисель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Очень долго. Наверное, слишком долго.

Мы разговаривали слишком долго для чужих. У которых к тому же еще и нет общих дел.

Я развернулся и вышел, едва не сшибив Посейдона – тот как раз собрался войти. Брат обычно стоял на ногах крепко, но тут удержался с трудом.

– Климен! – полетело из-за спины полузадушенное.

Я не оглянулся и не ответил на чужое имя.

Меня не тронули рыдания и возмущенный глас Жеребца позади: «Что он сказал?!»

Было много дел.

Гестия была права: я безумен, если возомнил, что мне позволят сидеть в углу вечно. И если решил сидеть в этом углу. Здесь, на Олимпе, нет Таната с его клинком и Гелло с его ругательствами, зато есть обширная незнакомая территория и война на пороге, и…

– Может, мне стоило рассказать тебе о том, что такое прощение, маленький Кронид?

Я давно не слышал ее, и теперь пришло – облегчение.

– Не стоило. Так легче.

– А о том, что такое сожаление, я тебе говорила или нет?

– Не припомню такого.

Она погладила меня по плечу – прикосновение было чуть заметным, как всегда, и можно было счесть, что оно чудится… если бы я не испытывал такого же много раз до освобождения.

– Когда-нибудь ты познакомишься с моими дочерьми – Мойрами, что прядут нить судеб. Я воспитывала их так же, – в голосе зазвучала сдержанная гордость. – Иначе они не смогли бы…

– Что?

– Вынести собственную мать. Забудь, маленький Кронид. Климен – очень красивое имя.

– Не мое имя. Я выбрал один раз – то, которое ты мне дала.

– И выбирать единожды я тоже учила своих детей, – вздох. – Когда ты успел нахвататься?

– Танат утверждал, что я быстро учусь.

Умолкла то ли с укоризненным, то ли с довольным смешком.

Дворец был огромным, помпезным, неуютным и щелястым, чем-то потаенно смахивающим на лабиринт времени; сквозняки дули отовсюду, а коридоры жадно жрали звук шагов, превращая его в глухое туканье. Переходы были монументальны – под рост отца и других титанов – и украшены мрачной мозаикой черных и серых камней.

Гелиос-Солнце редко проникал сквозь эти стены (и для меня это было хорошо). Кроме нескольких залов, коридора с хрустальным потолком да сада – не было мест, куда заглядывала бы золотая колесница. Зато сами стены – мощные, отростки самих скал, высокие, суровые – на приступ таких идти страшновато.

Не дворец – крепость.

Лицо отца вспомнилось, когда я осматривал оружейную. До этого перед глазами все маячили глаза той… Реи. Я перебирал длинные копья, осматривал стрелы, порезался коротким, но острым мечом – просто попробовал пальцем острие – и, глядя на каплю ихора, бегущую на ладонь, вдруг подумал: это только капля.

А будет литься – реками.

И страх и ненависть в глазах отца встали передо мной, и сердце подтвердило, настойчиво выстукивая: «Будет. Будет. Будет».

Я отложил меч и попытался подсчитать дни, которые провел в позорном бездействии – тьма Эреба, о чем только думал?

Где Крон? Что замышляет? Кто с ним? Пытался ли напасть? Что собирается делать Зевс?

Было бы немного легче узнать ответы на эти вопросы, если бы все вокруг не прониклись убеждением в том, что я – угрюмый ненавистник всех вокруг, поднявший руку даже на собственную мать. Сатиры, нимфы и титаны помельче, перешедшие на сторону новой силы, шепчась, шарахались подальше. Гестия не показывалась, Деметра – презирала, это было вполне в ее духе.

Только Метида, Зевсова жена, еще более кислая чем обычно, снизошла до ответов – и то пришлось с минуту буравить ее взглядом.

Где отец? На горе Офрис. Где эта самая гора? На другой стороне Фессалии, недалеко от пролива Ореос, возле Малийского залива. Где этот самый залив? Пфе, я вообще хоть что-нибудь знаю? Нет, Крон пока не пытается нападать. Потому что полон страха. Так говорят. Кому надо, те и говорят! И в кого это у Зевса братья… Нет, Крон пока не собирал войско, на его стороне несколько приближенных титанов. Или не на его стороне. Вообще никто не знает, кто на какой стороне. Что собирается делать Зевс? Спроси у Зевса! И не надо на нее так смотреть. Ее после такого муженька уже ничего не пугает – ни Крон, ни братцы, которые из брюха Крона повылезали. Угораздило замуж выйти…

Где Зевс? Тут она залилась злым смехом. Смеялась долго, вздрагивая худыми плечами, растрепывая искусно сделанную прическу.

– Это нужно узнавать не у меня, – отрезала сухо. – Рано или поздно – явится.

Ага, как же, явится.

Явится, когда ему нажалуются на поведение старшего брата. Увещевать и говорить, что вести себя как пьяный сатир я не должен был. И втолковывать, что мы семья, и лучше бы мне обратить свою ненависть к Крону…

Я плохо знал своего брата.

Он действительно явился – с Посейдоном за спиной, на следующий день. Не удостоил приветствием. Вместо этого поднял меня и как следует потормошил за плечи.

– И долго ты в углу собрался просидеть, а?

Вытащил в круг, освещенный светом от очага.

– А ну-ка айда с нами!

– Куда? – спросил я, готовый обсуждать планы поиска союзников и сражений с отцом.

– По нимфам!

Я задал вопрос как всегда – молча, взглядом. Тем, который, как утверждают, у меня выразительный.

– И по нереидам тоже, – деловито уточнил Посейдон, вытягивая шею над Зевсовым плечом. В глазах у него играл азартный блеск.

А сам чуть ли не приплясывал на месте, жеребец.

Это был первый и последний раз, когда я открыл рот не для того, чтобы пригубить амброзии или что-то сказать. Просто открыл рот. А закрыть сразу не смог. Забыл, что он открыт.

Зевс, победитель Крона (который еще пока не победил Крона), смотрел на меня сверху вниз. С довольной, покровительственной улыбкой. С уверенностью, доступной лишь богам, в том, что война – это когда дворец на горе, чужой, войска нет, союзники в коридорах толкутся, а полководцы – по нимфам.

И не понимал, почему я таращусь на него. Выразительным взглядом.

– Ты, – начал я потом, сообразив, что Зевс – не Танат и через взгляд меня не услышит. – Ты какой головой думаешь?

– А какой? – он смотрел на меня с кристальным удивлением, наш младшенький. – Ты чего?!

Посейдон наклонился и пошептал ему на ухо. С каждым новым словом лицо Зевса вытягивалось в маску удивления.

– Что – ни разу?! – он взглянул на меня с сочувствием, потом вдруг прыснул, хлопнул по плечу и уточнил: – Тогда точно – по нимфам.

Это семейное, размышлял я, пока тащился за этими двоими к подножию Олимпа, пока они вместе со мной переносились («вот так, вроде как пару шагов сделать. Не умеешь?!») в «ту самую бухточку, где в прошлый раз…». Это должно быть семейным. Отец-то вон сколько детишек настрогал… или всю свою плодовитость он вложил в последних, а мне не досталось?

Братья косились с опаской. Зевс, кажется, все порывался спросить – мол, как же так, чтобы с тремя красавицами в одной темнице – и… Посейдон его отговаривал и шептал что-то о злобных порождениях Нюкты. Спаситель наш огорченно вздыхал – да, испортили брата, но дело-то поправимое…

Во мне, как заноза, сидело выражение лица Крона – тюремщика и отца, когда он понял, что мы свободны. Эхо долгой войны билось в венах – глухим предчувствием. Будет, будет, будет…

Она будет. И мы победим в ней, не будь я Аидом-невидимкой, беседовавшим со своей Судьбой в заточении. Может быть, я слышу ее еще и сейчас – как дальний и неверный отклик? Может быть, если вслушаться, я узнаю, чем кончится наша война?

Не тот голос, не те слова, не тот шепот…

– Какой ты… смотришь – как затягиваешь… и волос – как тьма Эреба… а какие руки, какие плечи…

От белых цветов и шума моря кружится голова – а может, от ее шепота и поцелуев. Травянистое ложе слишком мягкое, я не привык к этому, привык ощущать ребра скал под локтями…

– Скалы… скалы принимают ласки моря с тем же достоинством, с каким ты – мои. Ты видел, с каким неистовством море бьется о камни? Оно хочет высечь из них искры, вызвать из недр потаенное пламя. Я буду так же… о, ты можешь зажечь желание одной холодностью своей, одним взглядом! Иди ко мне. Будь со мной…

Будет. Будет. Будет. Нет, эхо стучит все медленнее, звук растворяется в шепоте моря… ее шепоте? Они сливаются в одно, и запах ее кожи – схож с ароматом морского нагретого песка, только вот белые цветы, запутавшиеся в волосах, от них исходит волна одуряющего благоухания; серебристые текучие пряди спутываются с моими – жесткими, черными. Море вздыхает и стонет в моих объятиях, накрывая с головой, затапливая нежностью, непривычными прикосновениями, от которых не хочется избавляться…

– Так просто… ты – скалы… я – море… Не останавливайся, только не останавливайся…

Тихое пение вдали, чей-то серебристый смех – очень-очень далеко, на грани слышимости, плавное покачивание на волнах наслаждения, ласка штиля и неистовство прибоя, крики чаек смешиваются с женскими стонами.

– Какой ты… ах, какой ты…

Глаза у нее бирюзовые, и из них тоже смотрит море – в глубине которого отражается солнце. Губы вспухли и стали рубиновыми, венок из белых цветов растрепан и растерзан, и теперь они большей частью остались у нее в волосах, которые обтекают ее плечи, словно вода, прикрывают следы моих поцелуев на них…

– Ты молчишь даже в момент любовного пика, – она неспешно распутывает пряди, хранящие отблески моря. – Ты только смотришь, но в твоем взгляде больше крика.

– В любом взгляде больше крика. Нужно просто знать, как смотреть.

Посейдон водит хороводы на морском берегу с наядами и нереидами. Оттуда наконец долетают смех и беспрерывный визг – брат, видно, не стесняется. Зевс удалился к роще в компании нимф. Те уже успели сложить песню, и теперь воспевают его мечущие пламя взгляды. Гелиос гонит свою колесницу к закату, огромное море неторопливо ворочается и вздыхает: «Хорошо…»

– Как твое имя?

– Левка.

Приятно смотреть на ее улыбку – припухшие кораллы губ открывают мелкий жемчуг.

– Я…

Быть Невидимкой не хотелось. У остальных – имена как имена: Зевс, Посейдон, прозвища вот появляться начали…

А я – сатирам на смех. Назовешься – разъясняй потом, почему Невидимка.

Тихий серебристый смех, ладошка оглаживает лоб и щеки.

– Тебе не нужно называть себя. Я знаю, кто ты, это для меня неважно. Важны твои плечи, глаза – какие у тебя глаза! – твои губы… Хочешь, я буду называть тебя «милый»?

Деметра или Гера сказали бы, что это слово подходит мне меньше, чем Танату. Или с отцом бы сравнили?

Странное дело, здесь, на морском берегу, все остальное помнилось, но отдалялось по времени и умалялось по важности. И гримасы Геры становились забавными – где теперь та Гера? И гневные взвизги Деметры почти не вспоминались, а война – что война?

Война будет. Будет.

Ну и пусть себе будет.

– Называй, как тебе захочется.

Удивительно было смотреть в ее глаза: словно входишь в неглубокую лагуну, насквозь пронизанную светом. Слова привычно отбрасывались, опадали ненужной шелухой, оставались ее глаза, мои глаза – и обнаженные смыслы меж взглядами.

«Тебе нравится, милый? Нравится наше море? Здесь песок, волны – и скалы, и песчаные откосы, и рощи неподалеку, здесь смешалась вся красота, какую только можно отыскать в мире. Взгляни: вон там небо смыкается с водой, и кажется, что они обнимают друг друга. Скоро появятся звезды, и волны начнут жадно ловить свет Селены-луны: она награждает их по ночам своим сиянием. Ночами мы поем, качаясь на высоких волнах. Ты придешь послушать? Ты придешь… придешь сюда еще?»

«Да. Я приду».

«Это хорошо. Я видела, как сестры смотрели на тебя: они с радостью одарят тебя своими поцелуями, ласками… Приходи к ним, они ведь так прекрасны. Приходи просто так, повидать море, – а я буду ждать, чтобы хотя бы увидеть твои следы на песке».

«Я приду. К тебе, если захочешь».

«Я буду ждать одного тебя, если даже ты не попросишь об этом…»

Волны ударяли в берег все тяжелее, бросались на него с размаху, будто ревновали к буйному веселью Посейдона и нереид. Я приподнялся и сел, глядя в небо: там густели, закрывая колесницу Гелиоса, черные тучи, пухли, насыщаясь густой небесной синевой, желая проглотить все вокруг…

«Ты уходишь, милый?»

Она не боялась бури, и глаза ее оставались лагуной, наполненной бирюзовой водой: в них не отражалось хмурое небо, только легкая обида и окончание вопроса.

«…как, уже?»

«Ухожу, но еще не сейчас», – море кидается на скалы все неистовее, и у нас достаточно времени, чтобы приспособиться к этому ритму.

– Я – море, ты – скалы… не останавливайся, только не останавливайся…

Все же пришлось уйти – когда буря разыгралась не на шутку и остальные нереиды поспешили скрыться в морских глубинах. Левка поспешила к сестрам, а я побрел к братьям, с непривычки увязая в песке, выпутывая из волос белые цветы со сладким запахом – остатки ее венка…

Посейдон отыскался первым: в ожерелье из цветов и морских водорослей и разочарованный донельзя.

– Что ты сделаешь с этими бурями, – проворчал. – Могли б всю ночь тут пробыть, а теперь они раньше полуночи не вернутся – это если утихнет. Пошли младшего поищем? Нимфы, небось, тоже подались в свою рощу…

Ветер, холодный, колючий, хлестнул по обнаженным плечам, удивился: «Не больно?» – и разошелся вовсю, вздыбливая громады волн, швыряя их в небо. Соленые брызги летели отовсюду: объятия моря и неба переплавились в борцовскую схватку. Потемнело так, будто Нюкта-ночь уже набросила на небо покрывало, на самом деле она его только встряхивала, ожидая восхода Селены-луны. Но и та не спешила сменять Гелиоса, понимая, что все равно никто не увидит ее из-за черных туч.

Зевс нашелся сам.

Я опасался, что он начнет приставать с вопросами, вроде: «Ну, ты своего-то не упустил с той нереидой? И как оно?» – Посейдон меня уже успел измучить. Но младший замахал руками и выкрикнул звонко:

– Идемте смотреть бурю!

Обрыв был в двух сотнях шагов, подняться легче легкого, а глянешь вниз – как в кипящий котел заглядываешь. Все как на ладони: беснующееся море, жалящее молниями небо, пена безумия волн, взлетающие на них нереиды – самые смелые… ветер – прямо в лицо, рвет волосы…

Младший подставил буре щеки с довольной улыбкой, будто под поцелуи красавицы-нимфы. Он наслаждался штормом, тот был созвучен беспокойству, которое постоянно жило в самом Зевсе; он находил в реве волн – песню, в бесчинстве моря и неба – красоту, в отблеске зарниц – особую прелесть.

Посейдон же сливался с бурей и ее страстями: слишком яркий, чтобы просто наблюдать со стороны и молча. «Давай! – вскрикивал он. – Смотри, какой вал! Охо-хо, вот разошлись-то, шалуны!»

Я встречал налетевшую непогоду, как умел: с закрытым ртом и чуть наклоненной головой, я не желал любоваться ураганом или сливаться с ним; я желал только – быть сам по себе, и чтобы он был сам по себе.

Я не бросал вызова – и не собирался отступать, просто стоял, считая тугие удары ветра, которые вдруг начали напоминать удары собственного сердца.

Будет, будет, будет…

– Смотрите! – вскрикнул Зевс, поднимая руку и показывая на белую птицу, волей ее птичьей судьбы попавшую между гневным морем и яростным небом, взмахивающую крыльями на тонкой грани двух стихий, которые одинаково хотели ее поглотить, не деля добычу.

– Я ставлю на небо, – прошептал младший, и зарница осветила его улыбающееся лицо. – Оно поглотит ее первым, увлечет в вихрь и закружит в нем.

– Я ставлю на море, – волосы Посейдона взвивались в таком же сумасшествии, как и волны, а страсть азарта осветила лицо лучше зарницы. – Гляньте, как оно хлещет – наотмашь. Оно возьмет добычу первой.

Выбившаяся из сил птица забирала то вверх, то вниз, белые перья летели по воздуху, тонули в море, терялись в тучах…

– Я…

Налетел ветер, хлестнул в лицо, пожирая готовые вырваться слова. Сорвал их с губ, взметнул в небо, донес неверными отзвуками бури:

– …ставлю на смерть. Она возьмет свое, через небо ли, через море – неважно.

Можете поверить: я знаком со смертью лично.

Вдруг пришло в голову: почему никто из нас не поставил на птицу, которая так отважно бросилась против двух стихий, не уступая ни одной из них? Сейчас, по прошествии многих веков, я помню отчетливо: мелькнула такая мысль.

Но боги предпочитают выигрывать, а не надеяться, а здесь конец был слишком предсказуемым.

Мы не успели увидеть, которая из двух стихий: подвели даже зоркие глаза Зевса. Просто птица словно споткнулась в воздухе, подломились измученные крылья – и мелькнула за пернатой спиной едва приметная тень какого-то птичьего Таната – а потом море и небо сомкнулись, и не понять было, кому достался заветный трофей.

Мы все втроем знали – кому.

И все втроем ничего не хотели говорить по этому поводу.

У нас, у всех троих, была другая тема – более важная.

– Войне быть! – твердо сказал Зевс, и сердце угодливо поддакнуло: «Будет. Будет». Кроноборец понизил голос и договорил: – Но я пойду на нее лишь на одном условии: если и мои братья тоже вступят в войну. Готовы ли вы выступить против отца вместе со мной?

– И он еще спрашивает! – хохот Посейдона смешался с хохотом бури, но Зевс смотрел на меня – впиваясь в душу взглядом, и взгляд был похож на материнский. «Ты так похож на него… – говорил взгляд. – Так готов ли ты – старший, первенец, наследник… готов ли ты?»

– Да, – сказал я.

Сегодня там, на берегу, я был скалой в объятиях у моря. Сегодня, говоря это «да», – я опять скала, каждый звук которой – твердыня…

Да, Крон никого не поглотит больше. Да, он больше не будет безумствовать, истребляя целые народы. Да, я отверг нашу мать, но это ничего не значит: сироты тоже могут сражаться до конца, мне будет только легче… Да, младший. Да.

Я готов драться под твоим руководством и не посягну на него, если ты об этом хотел спросить. Я воин – не полководец. Руководить нами должен тот, на кого уже указал перст Ананки – оживший смысл, предназначение и предсказание… Да.

Три юных бога стоят над бурей, на обрыве между небом и морем, и грядущая война властно выстукивает свой клич по скалам: «Будет. Будет. Будет». Три юных бога согласно кивают этому стуку и произносят только одно слово – один за другим.

Младший – светятся волосы зарницами, пойманными в черные кольца кудрей, лицо тоже светится, готов лететь в битву:

– Клятва!

Средний – ожерелье из водорослей и цветов на шее, вскидывает руки, весь томясь от необузданной мощи:

– Клятва!!!

Старший – мрак волос не отсвечивает зарницами, а кипит вокруг потемневшего лица, холодный изгиб почти отсутствующих губ не желает размыкаться, потом, очень медленно, губы образуют узкую щель…

– Клятва.

[1] Гиматий – плащ из плотной ткани, как мужская, так и женская верхняя одежда. Носился поверх хитона.

Сказание 3. О первой попытке

Люблю я красоту нежданных поражений,

Свое падение я славлю и пою…

В. Брюсов

Не терплю сказаний. Они отдают на языке старьем. Пылью.

Отцовской темницей – лабиринтами времени.

Истерзанные, изуродованные выплодки Мнемозины-памяти, наполненные тем, что люди принимают за божественное величие. Ковырни такую песнь – ну, хоть о том, как родилась из головы Зевса его мудрая дочь Афина – и откуда что возьмется:

– Слушай, Аид… давай всем скажем, что это ты? Ну, по голове ему…

– Отстань.

– Да ведь получится – заглядение: придумаем, что Зевс тебя разозлил, а ты хватанул секиру, да и…

– Отстань.

– Брат, вот… а если сказать, что это – сын?

– Что – сын?!

– Сын по голове его лабриссой?

– Сбрось ты этого аэда с Олимпа, и дело с концом!

– Так ведь… неудобно как-то. Если б хоть со зла или спьяну, а то… брат же родной! А если он так и останется – с башкой напополам? Скажут – изуродовал кроноборца!

– Могу тебе для симметрии тоже – напополам. Если не отстанешь.

Посейдон, помнится, чуть секиру в узел не завязал от волнения. Гестия от скуки подожгла себе подол, а Деметра вырастила из стен два новых вида цветов. Кто помнит об этом? Помнят ли они сами, или и их память нынче подернута звуками аэдской лиры? И не останутся ли от нас только эти звуки? Песни?

Словно отбеленное, а потом выкрашенное заново и расшитое драгоценными нитями полотно.

Ни пятнышка грязи. Уже великое, уже не живое…

Я скажу тебе правду, Мнемозина.

Только не смей смотреть на меня глазами аэда.

Новое созвездие над головой – Жертвенник – полиняло и начало выцветать, предвещая рассвет. Колесница шла по дикому вереску, летела лугами, четверка в упряжи перебирала ногами так, будто и не было многотрудного пути: мне приходилось натягивать вожжи, чтобы Никтей не рвался вслед за своей уходящей тезкой[1], окриком усмирять коренника Эфона, который норовил цапнуть Аластора – тот бы в долгу не остался. Орфней вел себя подозрительно покладисто, а значит – наверняка что-то замышлял: с первого дня в упряжи кони взялись яростно оправдывать собственные имена[2].

Мы летели два дня без отдыха, а до того меня не было на Олимпе почти два года, а до того была еще поездка: хочешь союзников – изволь путешествовать…

Хорошо бы с Посейдоном встретиться: в предыдущие мои визиты он был далеко на западе, и вести от него до меня не доходили.

Жертвенник над головой подмигнул многозначительно: помнишь клятву давностью в полстолетия? Проклятое напоминание: выстроили слишком здоровый на клятву, а куда деть – непонятно. Я предлагал утопить эту гору камней в море, да Метида отсоветовала: так можно вызвать гнев Океана и остальных морских титанов. Тогда Зевс, прислушавшись к совету жены, зашвырнул жертвенник на небо. Уран промолчал. Он разучился говорить, лишившись своей плодородной силы.

Жертвенник подмигнул на прощание и выцвел – ненужным воспоминанием. Пропал до следующей ночи: на небо неспешно вкатывалась колесница Гелиоса. Возничий, известный своим неуемным любопытством ко всему, что происходит внизу, свесился с колесницы, узнал мою упряжь и помахал.

Я ответил приветственным жестом, почти не прищуривая глаз. Эос-Заря нынче не торопилась уступать брату дорогу, и можно было скакать спокойно – пока землю вокруг не затопило жаром.

Вожжи в руках подрагивали от напряжения – долог путь. С небес донеслось ржание, и Аластор заливисто откликнулся – узнал голос матери.

Колесницей, умением управляться с ней и даже упряжью я был обязан Гелиосу.

…Когда солнечный бог заявился оповещать, что желает быть нашим союзником – я едва с порога не вывалил ему все, что думаю – и о нем самом, и о его колеснице. Глаза тогда уже привыкли даже ко дню, но одно дело – просто день, другое – колесница Солнца в шаге от тебя.

Меня спасла непривычка высказываться вслух. Я просто отвернулся, скрывшись за массивной спиной Посейдона, потом услышал его восхищенный крик: «Ты только глянь, какие кони!» – и брат куда-то сбежал, а я остался наедине с убийственным блеском.

Осмелился открыть глаза – и присох ногами к Гее-Земле.

Это чувство благоговения можно было сравнить только с любовью к женщине – впрочем, тогда я не знал любви, Левка не в счет… И без того неразговорчивый, я перестал еще и дышать, любуясь высокими колесами со множеством спиц, искусной ковкой, забыв беречь глаза, пожирая ими плавные изгибы бортов, золотое кольцо, на котором закреплены вожжи…

Посейдон ворковал с крылатыми лошадьми – он всегда понимал этих животных с одного взгляда. Правая пристяжная пыталась лизать ему руки.

Я же просто смотрел, пока ко мне не подошел хозяин колесницы, уже закончивший переговоры с Зевсом.

– Нравится? – с детской улыбкой спросил он и шибанул по плечу широкой горячей рукой, загрубелой от вожжей. Лицо у него тоже было широкое, румяное, глаза – в вечном добродушном прищуре – искрились, будто только что выпил чашу крепкого вина.

– Прекрасно, – впервые в жизни произнес я.

– Колесничего издалека видно, – он улыбался заразительно, и блеск зубов был чуть ли не ярче блеска колесницы. – Плечи у тебя широкие, руки – сильные, скалой будешь стоять! Научиться хочешь?

Я так выразительно задохнулся, что Гелиос не стал ждать ответа – посмеиваясь, пошел отдирать Посейдона теперь уже от правого коренника.

А Зевс вести о том, что я буду обучаться у Гелиоса, обрадовался.

– Может, скажет что, – признал младший, ероша шевелюру. – Ты пойми, я рад, я очень рад, что он вот так – и навстречу! Но он сын титанов.

– Как ты, – сказал я.

Младший поморщился, невесело улыбнулся и отправился встречаться с какими-то еще возможными союзниками: после первого года они как раз начинали потихоньку прибывать из окрестностей.

Гелиос сказал. Он мне много чего наговорил – он вообще любит разговаривать, и «вот так – и навстречу» – единственный путь, который он признает. Прям и светел, как колея его колесницы.

– Крон – тьма, – просто сказал он как-то. – Я ж люблю вниз посматривать: много чего рассмотреть можно. Кто ссорится, кто мирится – скучно, сам понимаешь, весь день в колеснице… А одному приходится мотаться: другие-то не выдерживают! Так вот, насмотрелся я… на его правление. Людей-то, которые Золотого века – ты не видел? Ну да, ты ж тогда в брюхе у него с остальными. А они были при Уране, люди – мудрые, красивые, и мы к ним советоваться ходили, пировать у них любили. Ну, и… пришел Крон. Править. И чем они ему не угодили, а только… Кто из людей жив остался – тот скрылся куда-то, говорят, духами по земле носятся, зло карают. А может, и нет. А только я насмотрелся – мне-то нельзя вместе с тьмой, сам понимаешь…

Понимаю. Даже с Нюктой-ночью ты торопишься разминуться, второй учитель. Ты не терпишь черного, и мой гиматий у тебя неизменно вызывал грустные вздохи – счастье, что ты не умеешь долго грустить. Ты учил меня удерживать вожжи, и правильно стоять, и вскакивать в колесницу на ходу, заставляя ее словно замереть перед собой – я правил не золотой, как у тебя – бронзовой, черной, такая нашлась в запасниках у тельхинов на Родосе[3]. И чернота этой бронзы тоже заставляла тебя хмуриться.

Посейдону, который бывал у тебя чаще, чем я, ты сказал как-то обо мне:

– Это у него не пройдет – не пытайтесь. Кронова тьма в крови, да еще и просидел там один невесть сколько…

– Он не один сидел, – заметил Посейдон, потом вспомнил что-то и умолк.

Улыбаться менее широко мне Гелиос не стал даже после того, как понял, что я слышал их разговор.

– Невидимка, – и тяжелой ладонью по плечу, как всегда – в знак приветствия. – Вот как раз речь и была… что ж нам с твоей упряжкой делать?

С упряжкой долгое время было худо: те крылатые кони, которые так отчаянно ластились к Посейдону, хрипели и пытались цапнуть меня, если я делал в их сторону хоть лишний шаг. Я не говорю уж о Беле, Лампе, Пирое и Бронте – к этой возящей солнце четверке я попросту не приближался. Они ненавидели меня, как я – яркий свет.

С другими дела обстояли ненамного лучше: в конюшнях Солнцеликого было достаточно лошадей, и почти каждая пара заставила меня вспахать колесницей и носом землю.

– Ну-ка, глянем… – он обожал проводить время в конюшнях и тащил нас туда при первой возможности, а с тех пор как ожеребилась Бронта, показ ее потомства всегда сопутствовал нашим визитам. – Вот Иао… глаза видишь – огненные? Понесет так понесет. Крылья пощупай. Вырастет – размах будет на пол-Урана. Сотер вот – он поспокойнее… как, уже цапнул? А я-то думал, он к тебе привык. Абраксас… эгей, Посейдон, ну-ка успокой его, нрав у него – как у твоего брата… да не у тебя, Аид, у кроноборца нашего: если уж решит с кем разделаться – так до конца. Эой – божественный жеребец, навоз – и тот амброзией отдает, только вот хитрущий и тебя, кажется, невзлюбил.

– Со многими так.

– Это он лесть любит. Чтобы ласково с ним говорили, гладили, ласкали – ну, а ты… да.

– А в том стойле? – я кивнул туда, где раньше было тихо, а теперь оттуда доносилось хрипение и ржание – притом, стойло явственно ходило ходуном.

– Стеропа принесла, – Гелиос, помрачнев на миг, кивнул на другое стойло, откуда высовывалась лукавая и чуть виноватая морда крылатой кобылы. И где так летала – непонятно, а только вляпалась в Уранову кровь, а это – сам понимаешь…

Я понимал. Плодородную силу этой крови мы узнали, когда толпы нимф и наяд препроводили на Олимп рожденное из пены божество, которое заявило, что оно – любовь. Златоволосая любовь оказалась шумной, смешливой, мгновенно заставила позеленеть с лица Деметру и окончательно скиснуть Метиду – а еще встретила мое появление кратким, но выразительным «Бррр».

– Понесла, – говорил Гелиос по пути к обширному, сработанному из железного дуба стойлу. – Наплодила шестерых ублюдков: двое друг друга сожрали, а остальные четверо как-то договорились. Посейдон, выйди-ка вперед, на тебя не кинутся. В одном стойле держу, отпускать – покалечат кого-нибудь, убивать – не могу… ну, сам понимаешь. Думал, может, сожрут они друг друга совсем, нет, вместо этого вымахали за год… а, так вы же год у меня и не были? Ну, глядите!

И легко сдвинул перегородку, которая закрывала это стойло от остальных.

– Красавцы! – охнул Посейдон, и в воздухе тут же клацнули мощные челюсти. Что-то, скрытое от меня плечами брата, пыталось брата поприветствовать не лучшим образом. Посейдон отступил на шаг, и восемь горящих глаз уперлось в меня. Четыре лоснящиеся морды зафыркали и захрапели, оскаливая молодые зубы. «Ублюдки» еще не вошли в самый расцвет лошадиных сил, но мощные мускулистые спины, тонкие породистые ноги, крутые шеи, блестящие гривы…

Вся четверка блестела, будто была отлита из черной смолы. Не были черными разве что зубы – которые лязгали в опасной близости от моего лица.

Я смотрел. Молча. Одна пара глаз против четырех. Горячее дыхание того, что чуть было не укусил Посейдона, обожгло щеку, еще раз лязгнуло – над самым ухом. Тогда неспешно поднял кулак.

Ласка им точно была не нужна – слишком горды, чтобы принять ее. Зато силу они понимали.

– Ну, так я и думал, – вздохнул Гелиос, когда самый высокий ткнулся мягкими губами мне в плечо. – Масть признали. В моей колеснице идти не хотели, а в черной и с таким возницей – пойдут. Двух берешь?

Я помотал головой: выбери пару – и тебе этого не простят. Лошадиные глаза тоже могут быть говорящими.

– Так и думал, – повторил Солнцеликий. – Ты учти – крыльев у них нет. А носятся – будто есть. Раз выпустил – всем двором загонять пришлось…

И точно, носятся они на загляденье… несутся, далеко опережая колесницу Гелиоса, неспешно выезжающую в небо. После двух дней пути – не касаясь копытами земли, норовисто всхрапывая, будто от избытка сил, делая вид, что чересчур уж застоялись…

Будет, четверка. Вы устали, не могли не устать, я тоже, и то, что Олимп, а значит, отдых – в двух шагах, почти вызывает улыбку.

Если бы за эти годы я не отучился улыбаться окончательно.

Ты не помнишь, Аластор? Никтей? Когда успели пройти годы? Их словно смыло невидимым потоком, и я уверен, что не обошлось без происков отца: он превратил свое нынешнее убежище, гору Офрис, в крепость, он окружил себя союзниками и осмеливается править, а мы…

Что мы? Мы лишь немного улучшили интерьеры Олимпа.

Когда я говорю об этом, меня называют брюзгой.