Текст книги "Аид, любимец Судьбы (СИ)"

Автор книги: Елена Кисель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Сказание 6. О том, что перемирия не вечны

Мне снился сон. Я был мечом.

Людей судьей и палачом.

В короткой жизни человека

Я был последнею свечой.

О. Ладыженский

«Меня боятся называть по имени».

Века поглотили правду о роли старшего сына Крона в Титаномахии.

Аэды предпоч ли не давиться суровой истиной – и выкинули из песен деяния, оставив эпитеты.

Мрачный, Угрюмый, Неуживчивый.

Безжалостный.

Черным Лавагетом меня прозвали люди Серебряного века, о которых сейчас и песни не слагают: нечего и не о ком слагать. Век умылся водами Леты.

Век пресекла неумолимая рука – чья? Кто там теперь скажет. Этого тоже нет в песнях.

Кому охота разбираться, какими способами Олимп карал отступников. Аэдам хочется того, чем можно усладить слух почтенной публики. Истории о женитьбе Зевса на Фемиде и об их детях. Рассказа о том, как Посейдон похитил дочь Океана Амфитриту на своей колеснице и как стала она его женой. Песни о том, как суровая титанида Стикс изъявила желание помогать Кронидам в их борьбе и привела к трону Зевса своих сыновей. Повести о том, как кроноборец Зевс с помощью титана Прометея сотворил новый век – Медный – и люди этого века были горды и воинственны. Слухов о том, как Посейдон уговорил титана Атланта оставить сторону Крона и поселиться вместе со своими дочерьми Плеядами на краю света…

Кому охота петь о пожарищах деревень, разрушенных городах, уведенных в плен жителях. Кому какое дело до того, было ли лицо и имя у гнева Зевса?

Века не сохранили имени или лица.

Века оставили себе страх.

Волны играют в догонялки – ласково, шутя. Грозят друг другу – «вот, настигну!»

Смывают с песка следы ушедшего – что морю пролетевшие годы?

Море нынче в настроении пошалить. Покатать круглые камешки в водах прибоя. Выбросить на песок что-нибудь этакое – игрушками надо делиться. Море принимает в себя свет Луны-Селены и серебрится в ответ: «А я могу не хуже!»

Занятый этой игрой песок-скрипун неохотно откликается на тяжелую поступь, заглатывает подошвы сандалий. Обвиняющим глазом сощурилась перламутровая ракушка: чего тебя принесло, ночью-то?

А море радуется: тянется лапами прибоя, приглаживая берег, утихомиривая…

«Это же Аид, – шелестят волны. – Спокойно…»

Море в своем простодушии готово принять всех.

– Милый! Ах, как хорошо…

В бухте мы одни: иные нереиды брызнули врассыпную, как только заметили мое приближение. Берег опустел, будто по песочку не спеша прогулялся Убийца со своим неразлучным оружием.

Я редко бывал здесь за годы нашей игры в абсолютную победу – может, и зря. Первые полстолетия не был вовсе: учился быть богом и утверждал себя в роли страха.

Приполз, когда от того, что приходилось творить, самому стало невмоготу. Долго лежал на песке, чувствуя, как морская бирюза вымывает из глаз черное с алым, бездумно вслушиваясь в созвучный морю шепот над ухом: «Тише… тише… видишь, как хорошо? Это все кончится… отмоется… очистится…»

Нереиды впервые не решались появляться, даже среди волн, а звезды с морем сговорились и делали вид, что не подслушивают.

«Тошно. Ата была права, Зевсу нельзя в это лезть. Да и Посейдону».

«Расслабь плечи, милый – вот так…»

«Кто-то уронил это слово – безжалостный. Мне казалось – быть безжалостным просто».

«Жалость – тоже внутренняя свобода. Как любовь и дружба. Это умение отдавать, а отдавая – всегда обретаешь взамен».

«Что можно обрести таким образом?»

«Себя».

Глупый юнец – бросаю я-теперешний в лицо я-прошлому. Быть безжалостным легко, особенно когда находишь в этом не радость, но долг.

Долг – умение забирать.

Мысли путаются, как волосы – текучие серебряные с жесткими черными.

«Тебе хорошо?»

«Меня боятся называть по имени».

Кое-кто, говорят, и на эпитетах заикается – поможет ли это в битве, которая рано или поздно случится?

«Имена – ничто. Я вот не зову тебя по имени – разве ты недоволен?»

Белые зубки блестят между свежих губ. Серебро смеха – серебро волос – серебро ночи…

– Что ты знаешь о Стикс?

Ни морщинки на гладком лбу. Тонкие пальцы рассеянно нанизывают на длинную нить ракушку за ракушкой.

– Она титанида, дочка дядюшки Океана. Я однажды была у нее во дворце – на крайнем западе. Мне не понравилось. Камни, холод, серебряные столбы… струи этой реки, которая потом идет в подземный мир… А ее сын меня хотел ущипнуть, правда, я не разобрала – какой, они как-то все время вместе ходят.

Да уж, Кратос и Зел, Сила и Зависть всегда ходят вместе. И неотвязно таскаются за матерью – в этом нам выпал шанс убедиться.

Она явилась прямиком на Олимп и облюбовала себе комнаты неподалеку от покоев Афродиты – под озадаченное молчание самой богини любви. Статная, высокая, величественная, волосы уложены в подобие шлема, серый хитон серебрился, вышитый сотнями тонких нитей. «С какого боку к ней подойти-то?!» – резонно вопросил Посейдон, углядев такую гостью.

Гостья явилась на поклон к Зевсу сама – вместе с детьми. Двое здоровенных близнецов застыли по обе стороны от матери, сверля ее взглядами, – что-то скажет?

Поклон был коротким, речь – того короче. Прибыла, чтобы быть в союзе с Кронидами и сражаться рядом с ними, когда и как – решать самим Кронидам. Привела сыновей к трону Зевса. Готовы служить кроноборцу.

И никогда не гуляющие по раздельности Сила и Зависть заболтали головами: ага, готовы служить.

– А муж у нее из младших титанов – Паллант. И совсем не грозный, во всем слушается жену. Ну, он все больше во дворце, откуда начинается ее река, почему-то он редко оттуда показывается. Грустный такой, все время вздыхает.

Трудно быть весельчаком с такой-то женой. Деметра, презрительно морща нос, выдала третьего дня: «Вот с нашим неуживчивым была бы парочка!» – когда поняла, что Стикс это слышала – стала олицетворением кротости и сбежала куда-то в сад. Титанида, впрочем, не особенно возражала: скользнула по моему лицу колючим взглядом и приподняла угол рта в надменной улыбке.

– Папа говорил мне, что дядя Океан приказал Стикс вам помогать. И привести с собой сыновей.

Сомневаюсь. Океан недобро посматривает в сторону Олимпа со свадьбы Посейдона – вернее, с того момента, как Жеребец умыкнул Амфитриту на своей колеснице. Внешне-то старый титан смирился с зятем быстро, чертогов ему подводных надарил…

А дела на несколько десятилетий разладились. На фоне полного миролюбия. Так, по мелочам: то шторм не по делу вскипит, то чудище какое-нибудь где не надо вылезет, мели, опять же, какие-то странные образуются. Посейдон чешет затылок, Океан честно пучит глаза и стучит себя кулаком в грудь, а лучше не становится.

Еще больше сомнительно, что Стикс послушалась бы приказа.

Море, не знающее владык, охотно принимающее жильцов и гостей, целует ступни. Осторожно поднимается выше, застенчиво пытается утащить с собой – чтобы было чем играть в лунном свете. Волны подстраиваются под ровный голос Левки, поющей о том, как дороги нереидам случайные грозы, качаются в такт – выше-ниже-выше, потом успокаиваются и продолжают сонно перебирать гальку да перекликаться с луной.

– Стикс сейчас на Олимпе, да? Как ее встретили?

– Афина на шаг не отходит. Все мудрости набирается. Посейдон уже успел сцепиться то ли с Зелом, то ли Кратосом.

– Наверное, с обоими, они же все время вместе…

– Да уж. Рожи вспухли у обоих. Афродита ломает руки и вздыхает, что у нее сплошь суровые соседки.

– Она не любила Фемиду, да?

Фемиду вообще мало кто любил. Трудно любить олицетворение правильности. Одним своим присутствием на Олимпе она выводила из себя всех, кто хоть раз преступил законы совести. А уж их ежедневные схватки с Атой потрясали Олимп до основания – не из-за того ли Зевс принял решение расстаться с женой? Знаю, что младшему тяжело далось это решение. Но знаю еще, что одно он не мог выносить совершенно точно: глаза Фемиды, когда к ней с доверчивой улыбкой подходил Офиотавр.

«Ты это видел, Аид? – гремят морские глубины отзвуками памяти. – По головке его гладит, а сама на меня… Глаза – как два копья. На ложе не затыкается ни на минуту, все о том, что мы ломаем мальчику жизнь».

«Возьмись за вожжи», – хмыкаю в ответ я-прошлый.

«Доведет – возьмусь. Брат, сил моих нет! С утра до вечера по всему миру… то за чудовищами, то стычки с титанами, нынче вот Ата сеет слухи, что Офиотавра видели на крайнем севере, среди вечных льдов. Глаз не смыкаю. Прибываю домой – и хоть ты в Тартар от нее беги. Замучила поучениями».

«Слопай, как Метиду, глядишь – еще толковая дочь появится».

Когда я в следующий раз оказался на Олимпе – Фемиды уже не было. Ушла тихо и незаметно, без боя сдав дворец торжествующей Ате. Кажется, о богине правосудия скучали только ее дочери – три привратницы-Оры. Да еще Офиотавр: барашек все тыкался туда-сюда, повторял: «А тетя Фемида не вернется? А она же будет нас навещать? А почему она говорила мне, что для меня горе – быть среди вас?»

Сына Геи, за столетие повзрослевшего ненамного, успокаивала победоносно ухмыляющаяся Ата-обман.

Море мерцает наивно: какое, мол, такое столетие? У вас там разве – столетие? Странно, мигают звезды. А мы не заметили.

– Ты сегодня тревожнее моря.

Левка отводит руку от узоров, которые я, задумавшись, вывожу на влажном песке. Касается губами запястья.

– Снова перестал спать?

В первый раз я потерял сон перед первым поражением. За век еще было с десяток случаев, последний пришелся на появление Стикс с сыновьями.

Гипнос не знает, почему это происходит. Я пробовал трясти брата Убийцы – поймал как-то за крыло при исполнении… Легкокрылый чуть свою чашу не выронил – все уверял, что он тут ни при чем.

– Так ведь – и хотел бы, – пестиком взмахнул, – да некого! Понимаешь ли, я тебя в эти ночи просто не вижу.

И Ананка отпирается – говорит, понятия не имеет, что должно случиться. Говорит, свиток свой разворачивала – нет пока что ничего важного.

Кто там ее знает – может, и врет.

– Красиво, – Левка заинтересованно склоняет голову на бок, проводит пальчиками над моими рисунками на песке. – Это дома, да? А вот это пещеры, – непонятно, как она читает это – среди невнятных точек, линий, завитушек. – А здесь ворота, на западе… Что это?

– Мое завтра.

– Ну, тогда я спокойна. В конце концов, до завтра еще далеко.

Холодная ладошка на лбу. Ластится к ногам наигравшееся с луной море. Мерцающее покрывало Нюкты дышит сверху вечностью. И можно урвать время между горячими поцелуями – обмануть себя. Поверить, что не было прошедшего века и темных от гнева глаз Фемиды: «Вы подумали, чем ваш обман может кончиться для бедного мальчика?! Что еще вы готовы положить на алтарь вашей проклятой войны?» Не было черно-красного в глазах, меня не боятся называть по имени…

Плещет море.

До завтра еще далеко.

* * *

Рубка шла нешуточная.

Пятьсот на восемьсот.

Серебро против меди.

И люди Серебряного века – неразумные и потому перешедшие на сторону титанов – ухмылялись из-под украшенных перьями шлемов, взмахивая блестящими мечами, вздымая тяжелые копья, обрушивая на головы противника палицы…

Потому что их было – восемь сотен, а противников – пять.

Нет, уже четыре: левый фланг потерялся где-то у высокой гряды камней, канул словно в тартарскую бездну – и битва велась двое на одного.

И люди нового, Медного века огрызались как могли: медными секирами, дротиками, когда придется, и стрелами. Резали воздух и плоть лабриссы. Медной яростью скалились шлемы и загорелые лица.

Старый век воевал с новым. Старый век насмехался над новым: куда ж вы, торопыги? Да, ваша кровь горяча: вы быстрее, и увертливее, и яростнее, и думать умеете лучше и скорее. Но самый высокий из ваших не достанет коротышке из наших до груди. Да, вы быстрее рождаетесь и быстрее взрослеете, а мы покидаем свои дома лишь через сто лет после рождения – что с того? Зато копье, которое у нас перышком вращает едва научившийся ходить мальчишка, вы едва ли сдвинете с места вдвоем.

Гляньте, как разлетаются ваши шлемы под нашими ударами! Вместе с черепами. Вы бьетесь из последних сил, словно ждете какой-то подмоги – ее не будет, подмоги, скоро мозг нового века зальет это ущелье… Где там ваш лавагет, крысюки медные?

Вот смех! Лавагет расселся прямиком на скалах, над битвой. Сам в битву не лезет. Даже меча не достает. И доспех – неправдоподобно легкий: кожаный нагрудник да бронзовый, круглый с насечками шлем. Щита – и того нет.

Хитон – не поймешь, какого цвета: заношен вконец. Хламис – то ли черный, то ли серый – от пыли не рассмотреть.

Вот уж дурацкий лавагет: юнец юнцом, ему… сколько там… двадцать пять? Это если по счету медных. Сто-то хотя бы есть? Это если по правильному, серебряному счету.

Нет, наверное, ста – вон, борода совсем короткая. Лицо остроскулое, загорелое – словно со скалами здешними хочет этим лицом слиться. Брови как волосы – чернее черного, словно не выгорают на солнце.

А взгляда не видно, и почему-то кажется: хорошо, что не видно. В бою не присмотришься: палицей и мечом нужно махать, – а только кажется: вот хорошо, что не видно у него взгляда. Не хочется такой взгляд в грудь или в затылок получить – вместо стрелы.

Сидит лавагет на скалах, наблюдает. Кривится. Под нос себе что-то бормочет чудное: «Убийца, не запаздывай…» или «Убрать Авдотия из десятников», или «Копья – хорошо… лучники мажут». А, да ну его вообще – пусть сидит на своих скалах до самой победы, а мы сейчас этих… медных… куда ты полез, червяк в доспехах? Сейчас мы их тут положим, а потом и его со скал стянем и пойдет потеха…

А в бою нужно копьем махать и мечом. Эх, сииила! Эх!

Медные наконец дрогнули. Попятились, сбитые с толку последним, яростным кличем серебряных: «Во славу Крона!» – втянули шеи, сдвинули щиты, начиная тесниться к узкому концу ущелья, а серебряные грянули еще громче: «Крон – во веки времен!» – и удвоили натиск, медленно и тупо смеясь – они вообще все делали медленно и тупо. Кое-кто вскинул голову – поглядеть на изменившееся лицо дурацкого лавагета…

На скалах никого не было. Только пронзительный, разбойничий свист, взявшись непонятно откуда, отражался от камней.

Да конское яростное ржание неслось вдогонку свисту, настигая его… ближе… ближе…

Колесница влетела в войско серебряных из ниоткуда – черная, бронзовая, и черным казался воин на ней. Воин правил одной рукой, без усилий удерживая четверку чудовищного нрава коней.

Во второй руке у возницы был длинный – длиннее обычного – меч.

Меч, который разил, не прикасаясь – словно у него было другое, невидимое лезвие, имя которому: приказ.

Смех еще не замолк в глотках у серебряных, когда их начали убивать. Не сражаться с ними – истреблять, словно просто пришел час. Булавы, копья и мечи не успевали за колесницей, вскипел и опал сплошной вихрь из человеческих смертей, аспидно-черные кони ржали – словно хохотали над недоумением на лицах недавних победителей…

– Кх-рылья? – прохрипел, падая, тот воин, что еще недавно смеялся над дурацким лавагетом на скалах: когда ветер раздул плащ за плечами страшного возницы, воину померещилось: это железные крылья.

– Крылья, – согласилось что-то из пустоты. Что-то звякнуло чем-то за плечами. Потом свистнуло – тоже чем-то, только острым, и дальше воин Серебряного века мог наблюдать битву только как тень.

Осознание пришло поздно: серебряных погубила медлительность. Ужас, подкравшийся и напавший так внезапно, сдавил горло, и не сразу осмелились выкрикнуть в воздух имя этого ужаса:

– Аид!

…и все равно их это не спасло.

– Это Аид!!!

Мне начинает нравиться, как они кричат это. Звучит будто «Это конец!».

Или, может, даже страшнее.

Я смахнул с лица кровавые брызги. Смертная кровь всем нехороша: и пахнет мерзко, и на вкус – не отплюешься, и пачкается как зараза: после боя не отмоешься.

Нетерпеливо цыкнул на квадригу, которая стала столбом: видно, хотела, чтобы я полюбовался на дело их копыт и своего меча. Что там смотреть… живых нет. Есть те, кому перерезали нити, а Танат еще не успел к ним со своим клинком: в последнее время он не может за мной угнаться…

Впрочем, могу поставить мою колесницу: все равно ведь скажет, что я бездарно дрался. С тех пор, как я худо-бедно овладел умением сражаться при помощи божественной сущности – я от Убийцы иного не слышал.

Снял шлем: тот неприятно стискивал виски. Опять тельхины будут руками разводить: ведь должен же сидеть! Если бы я мог – я дрался бы с непокрытой головой, но поймать в лоб случайную палицу – это ведь и богу неприятно.

Остатки моего отряда – двести с лишним человек – угрюмо посверкивали глазами на фоне медных доспехов и оружия. Явно считали, что я потянул с вмешательством, но оспаривать не пытались: наслышаны были, чем такое может кончиться.

– Трофеи на телеги и к Олимпу.

Простояли при преимуществе противника… будем считать, в три раза, если не в четыре… с полчаса. Недурно.

Потренировать стрелков, а так можно в элиту войск писать, прошлое поколение людей этого века в таком положении десяти минут бы не выдержало.

Задвигались. Трофеев наберут изрядно, в этом скалистом лабиринте люди серебряного века целый город пещерный устроили. Еще и набегами на окрестные селения занялись. Сто лет пора было взять это место…

Вокруг кипело движение. Кто-то колол копьем противника, не испустившего дух – никак, ранили раньше, чем я вмешался. Из дальней пещеры слышался рев ребенка, разбавлявшийся женскими мольбами. И то и другое звучало странно замедленно – все у них неторопливо, у этих серебряных…

И тупо.

К чему, например, выскакивать из пещер всем сразу, когда можно организовать оборону? Места здесь – отменные для крепости, только пару рвов да ловушек в нужных местах – а потом мы бы их из пещер три века выковыривали.

Голос ребенка оборвался, а мать надрывно взвыла – и тоже умолкла, подтверждая отданный заранее приказ: пленных не брать.

Серебряный век умирал под медным ножом.

– Эвклей!

Да где ж он, этот… если нырнул в чье-нибудь жилье за трофеями – клянусь, я его… вон как раз подходящая булава валяется.

Недолюбливаю говорить. А уж когда приходится кричать…

– Эвклей!

– Чего тебе?

Он со всеми держится так – коренастый, вечно заляпанный с ног до лысины едой и на ходу что-то жрущий. Даже когда полвека назад я вытаскивал его из кроновой временной ловушки – он умудрялся жевать и хамить. Благодарность в его устах звучала так:

– Ну, и на кой ты меня выволок?

В ответ я двинул ему в зубы – сразу стало не жаль потраченного времени – развернулся и пошел к колеснице. Он догнал меня почти сразу.

– Плащ у тебя обтрепался, – сказал недовольно. – Бог, а ходишь в рванине. Надо бы получше раздобыть…

С тех пор и прилип как муха к меду – не стряхнуть. Сам себя объявил моим снабженцем и распорядителем, и пусть на Олимпе пока так и не поняли, кто он такой – бог, демон, даймон[1], еще какая-то загадочная сущность – дело свое он знает. Правда, начальства не признает, вот и сейчас:

– Чего надо? – красная, поросшая волосами ручища сжимает туго свернутую лепешку, узкие глазки недовольно щурятся. – Хитон ты опять во что превратил?

– Присмотри за этими, – мотнул головой в сторону войска. – Чтобы не перепились и не передрались из-за добычи.

– Сделаю.

Солдаты, оживленно грузившие на телеги трофеи, приуныли – видно было издалека. Если их пугал лавагет, то перед снабженцем лавагета они трепетали больше чем перед Зевсом-кроноборцем.

– Я к Прометею – он не шлет гонцов. И нужно найти сотню с левого фланга.

– Угу.

За спиной вспорхнули еще несколько женских воплей. Улетели в небо, потревожив Гелиоса. Второй учитель свесился с колесницы, покачал головой укоризненно. За полтора века, что мы играли с Кроном в пророчество и абсолютную победу, отношения с Гелиосом совсем разладились. У меня: Посейдон-то в конюшни на краю земли заглядывает, да и с Зевсом Гелиос, кажется, на короткой ноге…

Но вот с тьмой ему нельзя.

С Прометеем мы столкнулись лоб в лоб: выскочили друг на друга на одном из ущелий, которое здесь заменяло улицы. Обменялись кивками.

– Что у тебя?

– Я посылал гонца, – сын вещего титана Япета, сам, по некоторым слухам, вещий, устало потирал лоб. – Не дошел?

Ну, значит, не дошел. Или не туда послал.

– Повсюду ловушки Крона… более двух сотен потерял я в петле времен. Оттого бой и был тяжелым, – вздохнул. – Погибли, увы, многие из лучших, а всего потерь – не менее полутысячи…

У Прометея под рукой была тысяча воинов. Я взял себе меньше да лучше: пять сотен проверенных, закаленных в боях. Титану, к тому же, предстояло отвлекать на себя внимание, рассредоточив войска по нескольким ущельям, где они бы заняли исключительно плохие для боя позиции.

Впрочем, стратег он хороший, это признает даже Афина. С тех пор как Прометей вместе с братом присоединился к войскам Зевса, они с Совоокой отлично спелись.

Со мной у него – взаимное раздражение: я его раздражаю молчаливостью и жестокостью, он меня – говорливостью и жалостливостью.

– Пленных опять в живых пооставлял?

Выглядит он старше меня и уж точно мощнее, а вспыхивает смешно – как мальчишка.

– А какой прок убивать беззащитных детей и женщин?! Зачем лить кровь? Какой вред они могут причинить, пусть даже и уведенными в рабство? Или и ты думаешь, что детей нужно убивать, пока они не выросли?

Когда я останавливаюсь и смотрю на него – в голубые глаза, полные жалости ко всему живому – он начинает заслоняться рукой. Будто там, за моей спиной видит кого-то… нет, что-то. Не Ананку.

– Да. Детей нужно убивать. Пока они не выросли.

Отец на одном таком споткнулся…

Дальше идем молча: отчитываться Прометею не хочется. Он молчит о том, что я – чудовище (довольно распространенное мнение). Я молчу о том, что он – дурак.

Он же не знает, добренький. К нему в шатер не шагал его единственный друг, задевая железными крыльями полотняный порог. Друг не бросал ему в лицо:

– Пленные, которых вы берете, зовут меня. Хватит, невидимка.

Он же не видел, что творят с этими пленными люди Медного века, которые известны своим кровожадным нравом – вот уж сотворил братец-Зевс, так сотворил! Что они делают с медленно вырастающими детьми, которые в десять лет не могут даже позвать Таната, ибо говорить осознанно начинают к двадцати…

Интересно, видел он обратное: что женщины Серебряного века делают с детьми века Медного, как они отдают их в качестве игрушек своим отпрыскам?

Делали. Отдавали.

Серебряный век нынче умылся кровью – это было последнее крупное селение, с остальными легко справятся отряды Посейдона.

– Стоп, – шепчет Прометей.

На ловушки Крона у него прямо-таки нюх. Указывает на знак на скале: все верно, змея с увлечением лопает свой хвост.

За знаком – пыль, кости и груды позеленевших доспехов: все, что осталось от сотни с моего левого фланга. Висит скелет на скалах – подтянувшись, в отчаянном рывке.

– Век минул для него за миг, – бормочет Прометей, оглядывая окрестности. – А после время застыло.

Теперь будет стоять еще век – упущенное наверстывать.

Границы ловушки определялись на глаз легко. Двести шагов на триста: ущелье в этом месте как назло было широким.

– Я ее сам уберу, – высунулся Прометей. – Тут ничего сложного, я сам, а ты посмотри дальше…

Не хочешь в обществе Кронида Мрачного по скалам шастать – так и скажи. Путей в каменном лабиринте хватает.

Вторая ловушка открылась шагов через сто – не стеснялся отец, лепил направо-налево в надежде, что хоть кто-нибудь на штурм полезет. Эта – не такая простая, но тоже знакомая: «Время стоит, но оно идет». На замедление противника.

Остатки моего левого фланга умудрились угодить в ловушку вместе с солдатами прометеева войска и не особенно горевали. Делились выпивкой, у кого была – закуской. Кто-то травил похабные истории – между прочим, о драматическом расставании Зевса и Фемиды.

Расставания никто не видел, а потому оно успело обрасти историями.

– А потом она, стало быть, говорит: «Да глаза б тебя не видели!» – бдыщ, и ослепила сама себя!

– Да просто платок вокруг глаз завязала, да и все…

– Не-е-е-е, я слышал, что обет дала еще!

– От кого слышал-то? От лавагета вашего? Безжалостный поделился, э?

Меня они не замечали: я казался им сгустком пробегающих мимо секунд. Для них время стояло – и все же шло. Сними я ловушку через сто лет – они их и не заметят, так и будут байки травить и удивляться тому, что вино в мехах кончилось…

Знак на скалах – змея занята трапезой из собственного хвоста. Четыре луча. Купол ловушки шагов на двадцать выше головы… повозимся, нужно только увидеть…

– Этот поделится, как же. Все больше взглядом.

– Что вы за ним таскаетесь? От него на Олимпе хуже чем от Крона…

– Ваш-то Прометей лучше, что ли?

– Сравнил! Что ты за скотина такая неблагодарная? За жизнь свою кого благодарить должен?

– Папу с мамой.

– А папа с мамой кого? Кроноборца и Прометея! Если б они твоих предков из меди не сделали…

– Хо, это нашего-то Пирра предков? Чем хотите поклянусь: у всех из меди, а у него…

Потасовка вспыхивает лесным пожаром. Люди медного века падки на драки: поведешь в поход – половина перережет своим же глотки в междоусобицах. Прометей сетовал: нужно, мол, было как материал не медь брать, а бронзу. Зевс махнул рукой – куда уж теперь переделывать…

Полминуты – а потом мои солдаты разнимают драчунов и пресекают попытки остальных лезть в драку.

– П-пустите! – хрипит краснорожий, усатый зачинщик. – Жалко, что ли?

– Извини, – хладнокровно ответствует Атрей, мой сотник. – Привычка. Лавагет отучил со своими сцепляться. Он за такое знаешь, что творит? У-у-у…

Свиваются, переплетаются нити времени. Кольцуются в ловушку. Время покорно своему Повелителю: взял мускулистой рукой, загнал в узкие рамки – изволь лежать. Времени больно: оно хочет течь как обычно.

Мои воины цинично, со смаком расписывают способы борьбы с междоусобицами, которые я же и практикую. Приукрашивают малость, а так вполне…

Солдаты Прометея серее окрестных скал. К закускам не приглядываются – ну их…

– Ну и фантазия у вашего.

– В подземном мире за своего, вот и фантазия.

– Правду говорят, что он оттуда почти не вылезает?

– Врут, собаки. Кабы не вылезал – мы б с ним не таскались по всей Элладе. В прошлый год только четыре похода… Но вот с Жестокосердным на короткой ноге. Еще с братцем его – Гипносом.

– Этот хоть нормальный.

– Кому нормальный, а кому сон на посту… а-а-а-а, и сейчас охота спать…

– Да у тебя без всякого Гипноса глаза слипаются!

Обнаженное время подрагивает под пальцами, покусывает подушечки. Распустить узел в куполе – и снимутся нити ловушки, только увидеть, за что тянуть…

Посейдон снимает отцовские ловушки легко: лупит со всей дури тем, что под руку попадется. Распыляет всех, кто в этот момент находится в ловушке – зато и думать не надо.

– Гипнос-то… не сказал бы, что наш к нему хорошо. В прошлом месяце было дело, когда с великанами Волчьей Долины разбирались. Часовых выставили, сами уже ко сну готовимся. И тут из палатки лавагета вылетает этот – во всем белом и с чашкой, значит. Как от пинка. А вслед ему голос нашего: «Отстань, дрянь липучая!»

– И что?

– Что-что… Гипнос крылья расправил, засмеялся, говорит: «Какой он миленький, когда в хорошем настроении», – и как брызнет из своей чашки! Чуть к рассвету глаза продрали…

Братец Таната любит пошалить. Или явиться невовремя с большим желанием поболтать. Холодный прием его не смущает: «А ты еще не забыл, что ты мне должен? Ничего-ничего, во мне дружелюбия – на двоих хватит!»

На сорок тысяч у него дружелюбия хватит, когда уже отвяжется, зараза белокрылая…

– Маленький Кронид…

Рука дрогнула, не по делу задев какую-то временную нить. Голос Ананки я узнаю из тысячи.

– Пришло наконец, – буркнул под нос, разумея недавнюю бессонницу и предчувствие, не год и не два висевшее в воздухе.

Тон у нее был покаянным – проглядела…

– Пришло.

– Откуда?

– Как всегда, мой мальчик. Откуда не ждали.

– Давно?

– Ты был в битве. Мне незачем было подавать голос.

Основной узел ловушки наконец поддался. Солдаты закрутили головами, повскакали с мест, увидев меня, Атрей докладывать кинулся… Я поднял руку.

– Бой закончен. Грузите трофеи вместе с остальными.

Кажется, он еще что-то хотел говорить: по поводу того, что они тут наболтали. Сдержался. Атрей у меня сотником уже пять лет, привык: лавагет молчит – и ладно. Нужно было бы – уже казнил бы.

Сильно подозреваю, что в мои войска он рвался как раз за эту видимую простоту.

Черная змея на серой скале за спиной настойчиво трапезничала своим хвостом.

Небо ослепительной синевой соревновалось с сапфирами.

Легкая пыль вздымалась из-под сандалий – я опередил свою сотню, я спешил назад, к войскам, словно там меня мог ждать вестник того, что произошло…

– Ты догадлив, невидимка.

Эвклей, жующий на сей раз куриную ногу, выскочил откуда-то слева, с дикими глазами. Буркнул:

– Иди… Там тебя… искал. Еще бог называется. Где, говорит, а то я тебе кишки вырву…

Посланец? Бог?

– Брат!

С каких пор Посейдон заделался посланцем у нашего младшего?

– Что? Что там?!

Здоровый румянец с лица Черногривого сполз, копна волос стоит дыбом, вид – дичайший, будто он только что вынырнул с морской глубины, да и дышит так же тяжко.

– Офиотавр…

Прометей появился вовремя – словно с небес свалился. Есть у него это качество: когда все бегут подальше, предчувствуя скорую бурю, он, наоборот, несется туда, где кипят страсти.

– Прими войско, ухожу, – бросил я, вскакивая на колесницу. Ударили вожжи – как в щит копьем по звуку. Черногривый едва успел вскочить следом.

– Почему колесницей-то? – перекричал шум в ушах. – Можно же просто шагнуть!

Шагнуть, перенестись, вознестись – это у меня получалось через раз. Если бить, повелевая, худо-бедно выходило, то ходить путями богов, исчезая в одном месте и почти мгновенно возникая в другом, я умел отвратно на редкость.

Впрочем, Зевс говорит, что богам уметь и не нужно: нужно – желать, приказывать…

Ну, так значит – я не желал.

Но сейчас, нещадно истязая коней под истошные вопли младшего брата («Не трогай лошадей, кому сказал, а то я тебя этими вожжами!») – мимолетно сожалел об этом.

Квадрига уловила чутко: за промедление шкуру спущу. Земля под копытами бешеных скакунов сливалась в сплошную буро-зеленую ленту.

– Рассказывай.

– Сам мало что знаю. Прилетает Ирида-вестница, ломает руки, мол, Зевс в гневе, слал за тобой, а она без понятия, куда ты со своими отрядами нырнул. Ну, это отговорка, просто она к тебе лететь боится. Сказала только: с Офиотавром неладно. Так я подхватился – и к тебе…

– Насколько неладно?

– Да видно – совсем. Ты б ее лицо видел. По всему – младший ее перепугал чуть ли не до потери бессмертия.

– Но неладно?

– Да, сам понимаешь…

Понимаю. Это не колесница подпрыгивает по кочкам Фессалийской равнины: квадрига несет так, что колеса едва касаются земли. Но сама земля вздрагивает, будто грудь женщины, пытающейся сдержать рыдания.