Текст книги "Аид, любимец Судьбы (СИ)"

Автор книги: Елена Кисель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Сказание 8. О родственных чувствах и пользе исчезновений

Вчераошапке-невидимке

тыпрочиталасказкумне,

омальчикеипоединке

сдракономвсказочнойстране.

С. И. Кирсанов.

Вчерныхскладкахночисладкомне

Невидимкойреятьвтишине,

В. И. Иванов.

Человек может стать тенью – и его не будут видеть люди, но будут – боги.

Бог может стать невидимым, но и его будут видеть боги.

Лишь одно делает равно незримыми друг для друга – и богов, и людей.

Черная, взлелеянная молотами Циклопов бронза моего шлема.

Скованная песня.

Закаленный ужас.

Мой символ – где он сейчас, символ? Там же, где нынче скипетр-двузубец, и колесница, и алые плоды гранатов…

Не со мной.

Видимо, выполняет то, для чего его сковали. Делает кого-то незримым. Ужас внушает.

Шлем Владыки Подземного Мира, шлем Аида-невидимки…

– Невидимки? – грохочет память голосом Бронта. – А чой-то тебя видно?

Таращит круглый глаз Арг. Стероп ковыряет в зубах – ему до Тартара, видно меня или нет, ему б барана и вина пару пифосов, только чтобы пифосы побольше.

Отражение в черной воде устало качает головой в ответ на голоса Циклопов. Могли бы и понять. Видно – потому что я здесь. Уйду – станет не видно…

– Как – не видно? – пучит глаза воображаемый Бронт. – Для всех?

Арг мычит и мотает лохматой башкой. Стероп замер с пальцем во рту.

Как так бывает – не видно для всех?!

Человек может уйти в подземный мир – и его будут видеть боги.

Бог, даже если он покидает Олимп или тонет в черных водах Стикса – всегда зрим для остальных.

Лишь одно может заставить и человека, и бога уйти надежно и для всех… Забвение.

Отражение творит невообразимое. Улыбается не моей улыбкой – широкой, слегка безумной. Подмигивает – вот уж чего я никогда не делал!

Шепчет два слова, которые я читаю по губам – его или все-таки своим?

«Хочешь – исчезну?»

– Дура!

– Убери свой меч. И иди поиграй в песке, братик, а то еще порежешься.

– Дура! Д-девка! Щит готовь! Я сейчас… я покажу…

– Нет-нет, я не буду с тобой драться… Воины не воюют с детьми.

– Ты… тоже мне, воин! Сиськи под панцирь спрятала и ходит! Иди за прялку!

– Ты сегодня невоздержан на язык, Арес. Нектар ударил в голову? Ах нет, нектар тебе еще рано, мамочка разволнуется, если узнает, что ее сынок пьет что-то, кроме молока.

– Не смей так о моей матери, ты… у тебя вообще матери нет!

– Хвала Ананке и первобогам. Иначе из меня могло получиться что-то вроде тебя, братец. Представлю – вздрогну.

Афина улыбается холодной, презрительной улыбкой. Горделиво выпрямленная, в аккуратном белом пеплосе; на нос сползла упрямая русая прядь, неподвластная заколкам. Серые глаза с мнимым испугом щурятся сверху вниз на брата: могло ли получиться из Афины Промахос[1] вот такое? Вот такое костлявое, с торчащими иголками волос, в драном хитоне, с багровым лицом и глубоко посаженными злобными глазами?

Нет, вряд ли.

– А что из тебя получилось? Девка, а думаешь, что мужик! Ну да, кто ж тебя полюбит, ты ж такая вся из себя умная, что кони дохнут…

Насмешливый прищур перетекает в смертоносный – будто из лука стрелять собралась. Афина терпелива не в отца, но у Ареса с рождения талант говорить гадости.

Зевс, который сына не выносит, упорно утверждает: первое, что он услышал от наследничка: «А я думал, папа выше».

– Мой ум – тяжелое бремя, братец. Как-никак, мне досталась и твоя доля тоже. Но если уж тебе так хочется схватиться – рада буду преподать урок. Еще один.

Аресу только того и надо – он кидается вперед с готовностью и неистовым ревом, сжимая в детских пальцах меч.

Мальчишка чуть достает сестре до груди – впрочем, для шестимесячного возраста результат неплох.

Деметра пересекает двор, сортируя на ладони какие-то семена. Останавливается неподалеку от меня и смотрит на парочку, поджав губы.

– Что опять не поделили?

В ответ – неопределенное движение плечом. Эти двое всегда найдут, что не поделить.

Арес устроил из нового гиматия сестры подстилку для ощенившейся охотничьей суки. Афина уговорила отца не отпускать брата с Посейдоном на Родос, к тельхинам. Арес наябедничал Гере, что Афина рассуждала о ее ревнивом нраве. Промахос, когда Циклопы спросили ее совета о подарке для наследника, – посоветовала сделать что угодно, кроме оружия. Арес сказал какому-то вожаку кентавров, что Афина жаждет его любви. Мудрая дочь Зевса в разговоре с Афродитой помянула, что первенец Зевса до третьего месяца жизни мочил пеленки…

За день – по десять причин и по дюжине беспричинных стычек, и иногда кажется, что рано или поздно это соперничество затмит собой Титаномахию.

– Ты! Я тебя…

Арес нападает слепо. Мальчишеская ярость застилает глаза, рот скривлен, волосы колют воздух, бог войны лезет напролом, не думая, не глядя, не различая, три четверти ударов нанося впустую…

Афина, насмешливо улыбаясь, отражает удары. На ее стороне – возраст и опыт настоящих боев, и неистовство брата ее не смущает.

Вот опять выбрала момент и кольнула в живот.

– Я попортила тебе хитон, братик? Могу одолжить у Афродиты ее новенький, цвета колокольчиков, тебе пойдет.

– А-а-а!!!

Перед Афродитой маленький бог войны цепенеет уже не первый день, так что такой укол – посерьезнее острия меча.

И опять – слепо, напролом, яростно…

– Когда ж это кончится? Допрыгаются…

Деметра неодобрительно качает головой и вздыхает. Я забрасываю в рот финик.

– Что за манеры лопать пищу смертных, а потом не прикасаться к нектару? Бог, тоже мне…

И удаляется, бормоча, что рождаются же вот такие, у которых все не через голову…

Прежде, чем я успеваю поставить ее на место хотя бы взглядом.

Ананка весела сегодня – так и звенит из-за плеч в тон птичьему пению:

– Хорошо, что у нее нет дочерей, правда, невидимка? Правда, такой и дочерей не надо – готовая теща.

Надо же, насколько ее мнение совпадает с мнением Убийцы – тот, кажется, тоже Деметру в тещи произвел.

Сыр попался слишком соленый – еще и острит из-за специй.

Ветерок колышет ткань хитона вокруг колен – сегодня прохлада особенно ощутима, а здесь, в тени она делается почти ночной.

Зевс в отъезде, как и Посейдон: ободряют и внушают восхищение молнией и трезубцем. Я там ни к чему – народ и без того достаточно напуган Кроновым Серпом.

А во дворе идет дневная суета – основательная, привычная. Пахнет нагретыми фруктами, благовониями, песком, которым чистят доспехи. Булькает котел. Звонко хохочет Нефела – она со своими облачными стадами как раз пересеклась с колесницей Гелиоса. В гости, небось, зовет.

И носятся по внутреннему двору брат и сестра в неравном бою: для одного – слепая ярость, для второй – наслаждение собственным превосходством, которое так приятно продлить.

Узоры шлема под пальцами, кажется, изменяются – нащупываю две фигуры в бою, потом двух змей, свившихся друг с другом… вот одно войско идет на другое…

– Зачем ты за ними наблюдаешь, невидимка?

Деметра спросила бы проще: «Тебе-то что за удовольствие?»

– Сколько ты видел их стычек – двадцать? Пятьдесят? Зачем?

– Жду.

– Чего?

– Когда сходство станет полным.

Кажется, она пристально изучает схватившихся в поединке брата и сестру. Финик у меня из-под локтя стащила потихоньку… тоже кажется.

Преимущество любимой дочери Зевса неоспоримо: бой воина и мальчишки. Мальчишка наскакивает, рвется, прикладывает все усилия, а воин играет – что еще сделаешь, с таким-то противником?

Вот с треском разлетается меч, и первенец Геры и Зевса летит задницей на каменные плиты.

– Мне помочь тебе встать, мужчина?

– Дура!

– Пожалуйся отцу. Скажи ему, как глубоко тебя ранят слова женщины.

Война вскакивает с яростным воплем, подхватывает какое-то копье и опять идет в атаку на мудрость – попытка за попыткой, смешно смотреть…

Нефела хохочет. Хихикает в кулачок златоволосая нимфа, пробегающая двор с амфорой. У котла булькает от смеха сатир – котел, кажется, тоже булькает… от смеха.

Во всем дворе невеселы только я и Ананка.

– Они меняются ролями, – шепчет Судьба. – Воин слишком уверен в том, что он воин, а потому начинает играть. Мальчик воюет, как воюют мальчишки, но он уже воюет, а не играет.

– Промахос изменила своей мудрости. Взгляни – она бьет беспечно. Рано или поздно она пропустит его удар.

– И ударит его в ответ по-настоящему, невидимка.

– Да. Ударит по-настоящему.

Во дворе юность бросается в атаку на мудрость, безумие – на опыт, упрямство – на хладнокровие.

Во дворе бьется недавно родившаяся война – и Ананка не смеет спрашивать меня, что ж я там такого вижу в неуклюжих движениях мальчишки, который вместо погремушки в первый же день после рождения взял в руки меч.

Мой, между прочим, уволок.

– Ты… ты!!

Война страшна. Летит, глаза незрячи от ярости, оружие полосует воздух, представь на месте воздуха воинов – и поймешь, как будет биться этот сын Зевса, когда вырастет.

Не только врагам – союзникам не поздоровится: со всех сторон тела…

– Ах… паршивец!

Натиск взял свое над опытом – на миг. Искусность проиграла силе. Беспечность обернулась промахом, и вот уже Афина держится за плечо, в глазах – непонимание, пеплос – прорван… Струйка ихора бежит по руке. Серые глаза медленно темнеют от гнева, подбородок грозно опускается вниз – и удар без промедления. Ответный. Настоящий, который не остановишь щитом.

Будь мальчишка смертным – хоронить было бы нечего.

Арес покатился по плитам двора колючим колобком – волосы-иголки так и замелькали. Поднял лицо, глядя на сестру.

Засмеялся разбитыми губами – со злобным счастьем.

– Я ж говорил – ты девка!

Промахос двинулась было к нему, но тут во дворе показалась Афродита, помахала рукой.

– Афи-и-и-и-ина-а-а! – призывно раскатил двор. – Мы с Гестией жде-о-о-м!

Гелиос придержал свою колесницу, отвлекшись от сплетен с богиней облаков: нужно было послать вниз побольше лучей, чтобы они запутались в золотых кудрях Киприды. Завздыхал сатир возле своего котла, закапал в котел слюнями.

Афина махнула в ответ.

– Иду! – крикнула и отправилась к богине любви, не взглянув больше на брата. Афродита что-то спросила у дочери Зевса, потом повернулась и кокетливо помахала Аресу – прежде чем исчезнуть.

Маленький бог войны отмер только через минуту после этого жеста.

– Тебя она не поприветствовала, – шутливо укорила Ананка.

– Поприветствовала.

– Она же тебе не махала.

– Зато поежилась.

В понимании Афродиты я – «бррр», поэтому других приветствий удостаиваюсь редко.

Под пальцами – все новое: капризно изогнувшийся локон, срезанный с чьей-то головы, переплетающиеся цветы – наверняка асфодели, что еще он может отображать, этот шлем? Драконы. Кривой серп приготовился разить…

– Дядя! Видал, как я ее?

Больше первенцу Зевса делиться триумфом не с кем. Мать не поймет и придет в ужас: «Ты опять кинулся на Афину? Она тебя ранила? Ну конечно, ранила, ох, нужно омыть раны, нужно залечить…»

Остальные Ареса уже успели возненавидеть.

– Угу.

– И… и как?

На губах – намек на улыбку, словно осадок на дне амфоры.

– Бездарно дерешься.

– А вот и нет. Я дерусь изо всех сил. Значит, я дерусь хорошо, понятно? А это у тебя твой шлем? Который сковали Циклопы?

– Да. Хтоний.

Подземный – не помню уж, кто уронил. То ли Посейдон, когда на узоры смотрел, то ли Гера визжала, что такая дрянь только из подземного мира могла взяться. Может, и Арг говорил что-то, мол, медь для сплава брали из очень глубокой жилы, особой… Вцепилось слово в вещь челюстями – и не отпускает.

– Он делает тебя невидимым?

– Он делает невидимым любого. И все, к чему ты прикоснешься. Еще вселяет ужас в сердца.

Арес посмотрел на шлем в моих пальцах пренебрежительно. Фыркнул носом.

– Это же не оружие воина.

– Хочешь знать, за что этого мальчика так ненавидят? – поинтересовалась развеселая Ананка.

Деметре он заявил, что цветочки выращивать и дурак сможет. Гелиосу – что ему нужно искать другого общества, кроме своих жеребцов, а то «навоз и ржание – скучновато». Гестию спросил, нет ли у нее какого-нибудь дела, а то она, кажется, вообще ничем не занимается. О Посейдоновом трезубце выдал, что «ну, таким точно не промахнется». Не испугался даже к Стикс подойти и поинтересоваться, почему у нее такие тупые дети – в отца, что ли?

И таких фраз – по нескольку десятков каждому… впрочем, Афродите, кажется, ни одной не перепало.

– А что – оружие воина?

Арес презрительно оттопырил губы.

– Ну, вот копье. Или меч. Еще палица, лук, праща, дротик, – хмыкнул, скосился на шлем. – Молния еще или трезубец.

Ноги у мальчишки напряглись – отскочить. Обычно неумение держать язык за зубами я карал оплеухами.

– Да. Это все оружие воинов. Оружие силы. Оружие войны. Это – нет.

Гера появилась во дворе, тревожно всматриваясь во двор из-под ладони – искала «своего мальчика». Арес засопел и попытался было схорониться за моей спиной, но вылетел оттуда как от хорошего пинка: Ананка расшалилась не на шутку. Или просто не потерпела соседства.

– Арес! – Гера преодолела половину двора вихрем. – Что ты делаешь в его обществе? Я тебе говорила… Ты опять порвал хитон! А это ихор? Внутрь сейчас же! И если еще раз услышу от няньки, что ты…

Видно, общение с Лиссой все же повлияло на сестру – только проявилось это сейчас.

Арес закатил глаза и направился ко входу на женскую половину, временами оборачиваясь и бросая подозрительные взгляды за мою спину. Гера задержалась на миг дольше – прожгла глазами:

– Оставь моего сына.

В ответ я прикончил очередной финик. Жена Громовержца взмахнула гиматием, вернула себе надменность и царственную осанку и направилась удушать отпрыска любовью.

Булькал котел – густо, наполняя двор небожественным, крепким запахом баранины и лука. Сатир напевал что-то бодрое – звал собратьев и нимф присоединиться. Нефела и Гелиос в небесах разошлись: она погнала стада тонкорунных облаков на юг, он колесницу – по извечному пути, на запад…

Пальцы скользили по черной поверхности – ужасающая красотой и искусностью ковка…

Прихотливые изгибы реки. Отроги гор. Пасть. Щит. Клыки.

– Это не оружие силы, – в голосе Судьбы больше не было веселья. – Не оружие воина. Не оружие войны. Но ты так и не сказал, что это.

– Оружие хитрости. Оружие лавагета. Оружие победы.

Пальцы вновь пошли по завитушкам на черной бронзе – молния, трезубец, меч Таната… серп.

Губы пошевелились, облекая в слова решение.

– Ты хотел меня видеть, отец.

* * *

– Ты хотел меня видеть, отец.

У подножия Офриса гулял отчаянный северный ветер. Борей успел где-то основательно хлебнуть, теперь дул во всю мощь, не считаясь с тем, что пора была летняя, когда наливаются соком фрукты и распускаются самые яркие цветы. Хмельной Борей горстями зачерпывал от костра густые смоляные клубы дыма – швырял в небо. Упрямо подворовывал аромат жареной баранины, в равных пропорциях мешал с запахами вина, дикого лука, пота, чьим-то пением, смехом – и разносил по всей Фессалии, аж до Олимпа собрался добросить, чтобы и там порадовались: вот, весело живется в лагере Крона.

Кто-то ритмично и тяжело выбивал по дереву диковатый ритм. В синих, разбавленных огнем сумерках свистели копья и сорванные голоса вскрикивали: «Без промаха!» или «Куды кидаешь, мазила?!» На залитой лунным светом площадке свились два мускулистых гиганта – срослись в борьбе.

Какой-то титан отвернулся от костра. Лениво бросил: «Крон, это не твой старшой пожаловал?»

Второй чуть нагнулся вперед, к огню, и стало видно его лицо: худое, остроскулое, будто неумелый скульптор тесал, да позабыл сгладить углы. В черных кудрях опасной змейкой путалась седина, и в бороде серебристая прядь текла ручейком между двумя ровными черными берегами.

– А что, не видать, что ли? – голос оказался не гулким, как я помнил, а высоким, сипловатым. Хотя, когда сидишь у кого-то в брюхе – многое кажется иным. – А ну-ка двиньте задницы, пусть парень обогреется. Эгеон, да хватит уже лапы за бараном тянуть! Седьмого лопаешь! Или у тебя на каждую руку – по брюху?

Сторукий исполин, сидевший в отдалении от костра, гулко вздохнул и вернул золотистую от жира тушу на место. Какой-то титан тут же принялся ловко оделять всех сидящих мясом. Двое-трое сдвинулись в сторонку, и место у огня нашлось не только мне, но и двум спутникам.

– Это с тобой Эвклей, что ли? – прищурился Крон, когда распорядитель плюхнулся по правую мою руку. – А я все думал – куда он из той ловушки делся. Я ж его не навсегда туда посадил – так, поучить, а то дерзок стал – спасу нет.

– Кому надо – тому дерзок, – буркнул Эвклей, который уже успел уволочь к себе поближе целую баранью ногу. Тартар знает, как он собрался ее сожрать и не лопнуть. Хотя у Эвклея по этой части талант побольше, чем у отца, глотавшего собственных детей…

– А кто там второй?

Второй, слева, молчал и скорбно каменел лицом, и Борей не решался швырять в него своими порывами – от уважения к внушительности мины.

– Да это, вроде, сынок Япета, – сказал кто-то. – Который вещий. А Япет разве не здесь?

– Прислал сказать, что не приедет, – голос, густой как сливки, пролился от высокого и до крайности с виду могучего титана со светлой бородой, аккуратно собранной в косицы. У титана был вид семейственный и основательный, стало быть – Атлант, который заявил о своем выходе из войны и поселился где-то на краю света с дочерьми-Плеядами.

А дочери, наверное, там, где слышен женский смех и крики: «Поймала!» – «Майя, так нечестно!» – «А давайте пойдем посмотрим драконов!»

– Праздник нынче, – Крон кивнул на подножие Офриса, занятое гульбищами, кипевшее от спортивных игр, звеневшее от диковатых напевов. – Самый долгий путь Гелиоса… самая короткая ночь, то есть. Значит, самая дорогая. Вот и собрались, почти все, отметить. Даже Паллант где-то тут бродит, о своей женушке вздыхает – как бы ее на Олимпе кто не увел, а то я слышал, у Зевса к этому способности, да?! Я-то думал, она с тобой тут появится – с мужем повидаться лишний раз…

Прометей окаменел лицом особенно скорбно: в спутники ему меня навязала как раз подземная титанида.

Эвклей-то навязался сам – едва я тайно взялся за сборы. Распорядитель, сочно хрупая грушей, почесал лысину и заявил:

– В одиночку к Офрису, как же. Дурень.

И потопал собираться, то есть, искать самый засаленный хитон – «Чтобы аж кони от запаха быстрее бежали». За время пути через Фессалию хитон малость проветрился, но есть у меня нехорошие подозрения, что по дороге нас ни разу не остановили именно из-за него.

А Прометея Стикс притащила к конюшне, когда я уже четверку выводил.

– Он едет с тобой, – сказала голосом, леденящим, как воды ее реки (хотя она и чашу с нектаром таким голосом передать просит).

Слова будто пролились за шиворот Прометею, который скрючился и виновато заморгал.

– Шутишь, – бросил я, не удивляясь тому, что титаниде известен мой замысел.

– Он поедет с тобой к Офрису.

«Соглашайся, невидимка, – смачно посоветовала Судьба. – И Деметру с Герой за компанию прихвати: если уж брать с собой тех, кто тебя раздражает…».

Впрочем, нрав Стикс известен – спорь не спорь. Упрямство Прометея тоже не сегодня – так завтра воспоют аэды.

– Колесницу пусть берет свою. Отстанет – ждать не буду.

Прометей не отстал. А уже когда устраивались на ночлег, ровно на полпути, вдруг обронил глухо и не по-своему коротко:

– У меня брат там… младший. Эпиметей. Верен Крону. Хочу поговорить… убедить… понимаешь?

– Дурень, – припечатал из темноты Эвклей, непонятно кого имея в виду.

Может, даже всех.

Прометей сидит и каменеет уже не лицом – взглядом. Взгляд упирается в молодого титана, расположившегося чуть поодаль от костра. Титан настойчиво ковыряет амфору с вином: все никак открыть сосуд не сподобится. Брат? Какой брат? У титана куча братьев: Атлант вот, Менетий… может, еще какие сыновья Япета. А больше нету. Ну, торчит там какой-то рядом с сыном Крона. Ну, плечи широченные тоже, глаза голубые, лицо широкое, волосы – пшеница, так мало разве похожих титанов? Никаких других братьев знать не знаю.

А сын Крона тем временем тоже хорош. Сидит – пальцы на мече чешутся. Вся поза так и кричит: ну, где подвох-то? Не в гости – во вражеский лагерь приперлись!

А подвоха нет. Есть вроде как праздник. И Крон утюжит разделенную седой прядью бороду с потаенной усмешкой – что, мол, невидимка, чего ты ждал? Что тебя тут сходу – и в кандалы?

– А вымахал ты, однако, – слова доносились невнятно: зубы у Повелителя Времени были заняты барашком. – Вблизи-то я так тебя и не видел… с дарами явился или так?

– Есть дары, ага, – проскрипел Эвклей, пропихнув в себя огромный шмат еще большим куском лепешки. – Из трофеев дары, а как же…

– Наше добро, значит, – добродушно хохотнул сидевший по правую руку от Крона Менетий. Его разбойничья рожа успела примелькаться в полусотне стычек, не меньше. – Ушлый у тебя сынок, а? К кентаврам из Додонских Лесов когда заворачивали… помнишь? Что угодно, говорят, делайте, а только у них там этот – Черный Лавагет. Никуда не пойдем!

Помню я разговор с этими кентаврами. Двух лун не минуло.

Одно племя подчистую пришлось вырезать: слишком ушлые попались. Потом уже к остальным явился, с обещанием накормить их своими же хвостами.

Поверили, выходит.

– Сядем, говорят, на афедроны свои конские – и сидеть будем! И ведь главное – сели… Эй, парень, почему не пьешь? За братьев твоих и за тебя тост поднимем – праздник! Или думаешь – отравим?

Я принял чашу (да какая чаша, это ж чан купальный!) Молча поднял – чтобы по-детски щербатый молодой месяц отразился в вине. Пригубил – за братьев и себя.

– Без желчи, – заржал Менетий, сквозь разрубленную губу у него просвечивал наполовину отбитый зуб. Кажется, я и отбил, кстати, полста лет назад. – Да ты до краев, до краев пей! Смотри, как воду глотает. Молодцы у тебя сыновья, Временщик, а? Один – орел, всех тварей наших пораспугал, второй… непуганых поспаивал. Ну и старшенький – стервят…

Осекся под взглядом Крона, замахал рукой, забулькал вином и побрел, пошатываясь, от костра. Что-то насвистывая сквозь выбитые зубы.

– Дурак он, – сказал Крон, усмехаясь в огонь. – Язык без костей, в мыслях одно – как бы с кем сцепиться. А чтобы правильно выбрать противника… Мать видал?

Вопрос был неожиданным – чуть ли ни не больше всего остального.

– Нет.

– Давно – «нет»?

– Больше века.

– Ну и зря. А я вот видал. На краю света, где она сейчас скитается. Совсем плохая стала. Про тебя что-то повторяла.

Хмеля от выпитого вина и без того было мало – стало еще меньше, в огне померещились безумные глаза: «О-о, сын мой, Климен!»

– И что с того?

– Тебе – может, и ничего. А я навестил. Про Филиру ей рассказал – это из старших дочерей Океана, я на нее еще в молодости глаз положил, думал в жены взять, потом увидел, как Рея танцует – и все, как отрезало. А тут встретил – и как-то опять загорелось. Так эта гордячка от меня еще удрать пыталась – кобылицей, вообрази. Ну, а я – тоже в коня и за ней… сама же потом говорила, что жеребец. Ребенка родила: конечеловека, кентавра! Бессмертный кентавр, вообрази, Хироном назвали. Рассказывал Рее – думал, ревновать будет, она после свадьбы все говорила, что ни с кем другим меня делить не намерена. Не ревновала. Приноси, говорит, сюда сынка – я ему сказки буду рассказывать…

– Не забыл?

– Что?

– Сына проглотить не забыл? Или в Тартар его?

Повелитель Времени чуть приподнял брови, встречаясь со мной взглядом.

В глазах не отражалось пламя костра – бесконечные лабиринты, тьма и безвременье, хоронящее в себе старый хлам.

Отец с сожалением и будто бы даже с ленцой отставил чашу и недовольно проскрипел:

– Не терпится, значит? Молодость. Вам бы только войны и поскорее. Ни вина выпить, ни на баб посмотреть… Ну ладно, давай-ка подумаем.

Отобрал у Атланта вертел, на который тот как раз собрался нанизывать очередную баранью тушу. Легко разломил крепкий обструганный кол надвое. От остальных отмахнулся с небрежной ухмылкой – мол, идите вы уже пировать к другим кострам, ко мне тут сынок нетерпеливый заявился.

Острие кола прочертило на утоптанной каменистой почве узоры легко, как в пыли.

– Ну, что у нас тут… Значит, сперва я вас опрокинул на Полынном Поле. Потом вы меня век за нос водили с Офиотавром – крепко водили, я уж и правда вас думал – одним махом… Ну, войско я все-таки собрал…

Ветка полыни, кудрявая головка сына Геи, бесконечные волны войска, а над ним – три огромных глаза.

– А вы Циклопов выпустили. Вот не знаю, кто вам так напомнил… Гея, что ли? Мать на меня зла. Значит, Зевс выпустил Циклопов, они ему в благодарность молнии отковали, Посейдону – трезубец, войско вы мое у Пенея опять разворотили…

Для него это так все и выглядит. Циклопов выпустил Зевс – самый могучий, тот, кому досталось самое страшное оружие… Оружие войны.

О хтонии я направо-налево не распространялся.

– Это вы для меня неожиданно, правду говоря. Я уж, когда понял, что открылся Тартар, думал – вы Сторуких подняли, чуть животом не прихворнул. Ну, теперь-то я меры принял – на тот случай, если вам все-таки хватит дурости…

На полную луну набегает тучка – выгибает край загнутым острием. Палка в руках Крона рисует такое же на земле, только – щербатое.

– А мне пришлось взяться за серп. Который мать из себя выплавила, – Крон хрипло засмеялся, потирая руки. – А вы ж, наверное, так и не поняли, чего добились, да? Я и в тот-то раз…

Небо над головой содрогнулось от рева Эгеона, победителя в метании камней. Или от чего-то еще.

Крон Временщик, оскопивший когда-то Урана, сидел, склонив набок голову, ухмыляясь в лицо отца, лишенного власти.

– Да где вам, – шепнул он как бы про себя и бросил через плечо: –Хочешь увидеть?

Видеть – это у меня пока получается неплохо. Поднимаясь вслед за отцом от костра, я успел увидеть Прометея, который уже подобрался к брату поближе и вел с ним какую-то беседу – и получал столько же ответа, сколько от каменюки, на которой брат сидел. Еще видел Эвклея, затеявшего с каким-то титаном соревнование в «кто кого переест» – давние соперники, судя по тому, какая толпа на зрелище собирается. Видел Атланта – как он тревожно оглядывается в поисках дочерей.

А пока шел за Кроном к Офрису – еще больше насмотрелся: и пирующих, и соревнующихся, и тех самых дочерей Атланта, которые уже успели очаровать какого-то дракона и теперь обвешивали его ленточками. Видел скользящие тени, тревожащие лунную ночь, – в небе и на земле.

Ананку не видел, но это как всегда. Эту – только слушать.

«Слушай, невидимка. Я тебя поведу…»

Пока что вел отец. Пинком в брюхо сдвинул с дороги вдрызг пьяного титана и нырнул в зев пещеры. Черный зев, но ничего, не Тартар.

Коридоры казались бесконечными и знакомо пахли пылью и плесенью. Тускло светились какие-то грибы. На потолке шуршало, поскрипывало – нет, не летучие мыши, твари какие-то со сморщенными головами, одна просвистела сладко: «Хочешь послушать сказку, маленький?»

Чуть сдержался, чтобы не запустить чем-нибудь.

Запах старой темницы – лабиринтов времени – становился гуще и продирал по коже морозцем.

– А вот и он, – как-то очень недовольно прохрипел Крон. – Ну, смотри.

Пещера ничем не отличалась от других пещер – круглая, темная, в углу висит светящаяся болванка с кулак: небось, остатки от колесницы Гелиоса, на Олимпе штук десять таких есть. Сырые высокие своды куполом сходились над головой.

И алтарь был обычный – из гранита. И меч на нем… нет, меч-то как раз был необычный: что такой древности делать на алтаре? Щербатый, тусклый, со стертой рукоятью клинок, по виду и не скажешь, что сделан из адамантия. Кажется, Крон им веков пять без передыха махал.

Повелитель Времени стоял рядом, но смотрел не на свой Серп, а на мое лицо. Будто ждал презрительного смешка: «Ха! Это тот самый Серп? Мелочь!»

«Смотри внимательнее, невидимка, – подала голос Судьба. – Не глазами. Смотри собой. Как я учила тебя».

Пещера была полна запахом прошлого, и смотреть по-настоящему было легко…

Косая, ослепительно яркая ухмылка бросилась в глаза. Ожгла, резанула – сгущенным временем. Это не небытие, как в Тартаре, это – чистое уничтожение, смерть, в тысячу раз острее, чем клинок Таната, в тысячу раз жаднее – потому что танатов меч слушается руки своего хозяина, а эту тварь на алтаре только пробуди – и не удержишь…

Что ты сделала, мать-Гея, из ненависти к своему мужу, что ты сделала?!

– Он уже тогда такой и был, – нарушил молчание Крон. – С зазубринами, древний… будто не родился, а возродился из праха. Говорят, Ночь родила Смерть мне в наказание. А Земля в наказание мужу родила вот что – не хочешь сравнить?

Не хочу. Есть то, что нельзя сравнивать. Есть то, что не с чем сравнивать – чистое «убить», втиснутое в полосу выжигающего глаза света, скалится с алтаря: «Что пришел, щенок? Не страшно смотреть, а? Не хочешь глазки-то прикрыть?»

«Не закрывай глаза, невидимка. Смотри на него. На каждую линию и щербинку.

Ты должен знать своего противника».

– Потрогать хочешь? – спросил Крон, когда я повел пальцами над лезвием. – Ты ничего, бери. Держать его можно. Вот удержать… Удержать его, как и призвать, могу только я. Право имею только я. Мое оружие, хоть я и пользовался им только два раза.

Он небрежно щелкнул пальцами по древнему адамантию… нет, по яростной сияющей полосе, пахнущей плесенью и гибелью.

– А вы, значит, так и не поняли, куда себя завели? Да уж, держать его… слышать его… нелегко. Еще труднее – останавливать. Если бы я не остановил его вовремя – не было бы не только вашего войска. И вас бы. И Фессалии заодно.

«Нужно будет – так и сделаем», – едко улыбнулся с алтаря Серп Времени. Крайнее средство отца.

«Крайнее средство Крона, – поддакнула Ананка, – и твой противник».

Я кивнул. Прикрыл глаза, возвращая привычное зрение, отталкивая жгущую хуже молний полосу с алтаря…

Серп Крона лежал на сером камне – выщербленный, древний, безобидный, даже блестеть в свете от болванки Гелиосовой колесницы не хотел. Ни за что не скажешь, что призови его, разбуди – и… крайнее средство. Как выпустить Сторуких.

– Ты, значит, увидел.

Повелитель Времени всматривался в мое лицо, а выражение – не пойми какое. То ли удовольствие, то ли уважение, а то ли я еще полуослеп от этого Серпа.

– Ну-ну… я в тебе и не сомневался. Идем-ка на воздух, там говорить удобнее.

В коридорах я раз пять налетел на выступы: подвели глаза, в которых плясало жадное лезвие. Потом еще воздух глотал – с примесью дыма, жира и пота, но все равно воздух.

Запахи – это потому что Крон вздумал остановиться напротив площадки, где мяли друг другу бока Прометей и его брат. Видно, слова исчерпали, а до простого мордобития сыновьям вещего Япета не захотелось снисходить – вот они и решили, в честь праздника…

Кулаки, обмотанные ремнями из бычьих шкур, свистели в воздухе. Прометей щадил младшенького, все больше уходил от ударов, зато Эпиметей горячился, наскакивал по-петушиному, так что время от времени его кулак с глухим звуком влипал брату в грудь, в плечо или в живот.