Текст книги "Аид, любимец Судьбы (СИ)"

Автор книги: Елена Кисель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Пальцы упали вниз – брошенным жребием. Сомкнулись: невидимые, но сильные. Я держал Серп Крона, будто это был обычный меч, он и весил не больше обычного меча. И Крон, увлекшийся попыткой прихлопнуть Посейдона, не заметил пропажи. Серп мог разить временем, мог подчиняться воле хозяина, но не был с ним единым целым, не рождался с ним, как меч Таната…

Покинуть палатку, нырнуть обратно в горячечный воздух, было тоже проще простого.

«Только бы он не успел его позвать», – выстукивали молоты в голове. Я перелетал через камни, вилял между пещер, опаленных кустов, обогнул несколько подыхающих солдат Кроновой армии, я остерегался переноситься в другое место, потому что «другое место» могло оказаться перед разящей холодом ужаса Стикс или между схватившимися не на шутку Эгеоном и Прометеем…

Или перед Аресом, а он в запале боя не особенно различает чужих и своих.

Валун в десять обхватов просвистел мимо, едва не улучшив форму моего черепа. Подземная тварь шарахнулась, торопливо пряча клыки: ужас шлема проник под змеиную броню. Громыхнуло позади: это отец устал забавляться с наглым сынишкой и ударил вполсилы, земля дрогнула и вздыбилась подо мной, и блеснул смешок Ананки…

Нет, это была молния Зевса, которого Крон, занятый бахвальством среднего брата, не заметил.

Она ударила, разорвав красный полумрак битвы, – лучшее произведение Циклопов, и земля заколебалась вторично, теперь от гневного рева.

Он наконец услышал ту, которая стояла у него за плечами. Он узнал сына, который швырнул молнию.

Он испугался.

Он потянул к себе свое оружие, чтобы разить им.

И верный серп, непобедимый серп, меч времени – послушно устремился к своему хозяину, закипая радостью битвы.

Но чья-то рука упала на рукоять, стиснула ее и придавила к земле, и земля дрогнула – словно на нее легли не меч и рука, а дерзость этого поступка и, заскрежетало древнее лезвие: «Кто?!»

Кто посмел? Кто нашелся? Кто держит?

…я?!

Серп Крона, сказал отец, не дано удержать никому, кроме того, для кого он был выплавлен Геей-Матерью. Его можно украсть, можно унести, но удержать…

Миг растянулся в бесконечность ослепительной боли. Вместо молотов зарокотали в ушах вулканы: свалиться, закрыть уши руками – нельзя! Ты, червяк, который смеешь удерживать меня – ярче молнии пламенем в глаза, нужно зажмурить их, нет, закрыть глаза руками, – нельзя! Огонь влился в левую ладонь и побежал по жилам, огонь выжигал мое существо изнутри… огонь… агония… каждая часть бесконечного мига – новая порция отравы, убери руку, ничтожество, не мешай мне… нельзя!

Мир умирал, или это я умирал, лишенный точки опоры, только рукоять под моей рукой – казалось, она извивается, как ядовитый гад, рвется туда, к своему повелителю, разить временем, она уже – часть времени, время – адамантовое лезвие, которое выжигает мне глаза, и я удерживаю его за хвост, за эту рукоять, и, медленно выпаливая крупицы меня изнутри, мелькает перед глазами мир… миры… времена…

Разящая Афина: копье занесено наотмашь. Светлые крылья Ники реют над красно-черным полем, и поймешь, что где – небо? Земля? Все одного цвета. Взлетают камни.

Потом я увидел летящую в меня молнию, слабеющей рукой сумел отразить ее – она почему-то очень болела, левая, недоуменно глянул в руку – где меч? оружие? – меча не было, непобедимый меч, великий меч, держал кто-то… кто мог… как мог?

Никак. Ничем, вернее, нечем: сил не стало, как только я притронулся к гладкой, стертой рукояти, теперь только огонь и крик, я так и не научился выражать свои чувства вслух, отец, я кричу с закрытым ртом и без слов, я кричу всем своим телом и всем существом и, о, Хаос Животворящий, кажется, я кричу: «Хоть бы это кончилось!»

Я кричу, а эта зараза, почти такая же, как ты, рвется из рук, и если я отпущу, если перестану висеть на рукояти мертвым грузом – война закончится в ту же секунду, только не так, а эта война должна закончиться именно так… ты видел, отец, что с нами Победа? Не протягивай ладонь, отец.

Даже если бы Ника была на вашей стороне. Даже если бы было еще больнее, хотя не бывает еще больнее…

Я удержу.

Длящееся без конца мгновение порвалось, когда он понял, что серп держат, что крайнего средства уже нет, что нужно уходить, как тогда, в первый раз, на Олимпе, когда он увидел свою Судьбу в лицо – отступать, бежать, а потом, рано или поздно…

Второе мгновение было отмечено трезубцем Посейдона, который вонзился Крону в живот – в ту самую утробу, в которой мы так долго сидели. Нарочно метил, братец?

Крон усмехнулся – тварь под моей ладонью дрыгнулась, она все еще рвалась к хозяину, и я чувствовал его усмешку – своими губами. Я чувствовал, что она посвящена мне – вся ненависть, которая в нее вложена, прощальные слова, которые прогрохотали громче гор, взлетевших в небо…

– Рано или поздно.

А может, в ней было и сожаление – о том, что он понял с таким опозданием. Что недооценил и положился на серп. Пусть бы щенок держал его, нужно было уходить, затаиться и ждать, пока у него кончался силы, понял слишком поздно, не хватило времени…

Великому Крону, Повелителю Времени, не хватило того, чем он повелевает. То, чем он повелевает, для него внезапно истекло.

И все кончилось.

«Я мертв», – подумалось нелепо для бессмертного, когда прекратилась боль и перестали мелькать миры внутри. Рядом ударилась о скалу каменная глыба: когда я положил руку на рукоять серпа, глыба была в воздухе…

Мгновенье? Два?

Пальцы не хотели сползать с рукояти. Они скрючились на ней, вцепились мертвой хваткой и не слушали моих приказов. Или я ничего не приказывал? Или уже и не могу, потому что за плечами у меня – мой друг Танат, который собирается взять прядь моих волос. Сказать ему, что бессмертный, а он плечами пожмет…

«Живые дышат», – скажет.

Я открыл рот и силой запихнул в грудь немного воздуха – раскаленного, с пылью и запахом дикой крови чудовищ. Тут же закашлялся почти до рвоты и понял – жив, бессмертен, как раньше. Тогда велел разжаться пальцам, и они медленно, с неохотой подчинились.

Ладонь была черной – угольно, ожог, каких мне не приходилось видеть; с виду – словно просто испачкался, а саднит так, будто рука лежит на раскаленной лаве, и невнятной болью, стоном последствия отзывается ей то, что внутри меня – любая мысль, любое ощущение, любой вздох, и сама тень корчится за спиной, переживая заново то, что было…

Забудь – приказал я тени. И ты тоже забудь – это себе самому. Значение имеет одно. Ты удержал.

Серп лежал там, где его положили, и выглядел просто оружием – привлекательным, цельным, острым, теперь его могущество стало очевидным. Всем своим видом приглашал – возьми! Ну, чего ты?

– Тварь, – прохрипел я и улегся рядом с ним. Лежал долго, чувствуя, как перестают плясать гефестовы наковальни в висках, видя, как в небо все реже и реже взлетают огромные утесы, вырванные из земли, как рассеивается кровавый чад – весть о падении Крона окончательно решила исход битвы, огрызаться не было смысла, оставалось бежать или надеяться на милость победителей…

А для меня возвращалось время. Трогало мягкими пальцами горящий лоб, вливалось в грудь с дыханием, разгонялось по сосудам с ударами сердца – так-так… это – миги… а вот минута... а вот еще одна, и они не стоят, они текут от прошлого к будущему, от рано – к поздно…

Рано или поздно…

Я оторвался от скалы, которую почти не чувствовал спиной, взял серп Крона – он повис в руках все с той же невинностью – и пошел к той площадке, где стоял отцов шатер. Идти пришлось на удивление долго, огибая трупы и залетевшие метательные снаряды Гекатонхейров, обходя кусты, которые раньше я перелетал в прыжке: как же я несся, Хаос предвечный, а мог остаться на месте, просто положить руку на рукоять… нет, не надо больше об этом.

Словно расходилась свежая рана, только-только взявшаяся корочкой.

Я успел к окончанию того, что было начато Зевсом и Посейдоном. Вокруг тела отца стояли остальные, само тело лежало на пропитанной ихором земле уже кусками – разделанная туша. Я шагнул на площадку, как раз когда мелькнула лабрисса Зевса – и голова отца распалась на две части. Остановившиеся, широко раскрытые глаза, косили: один – на младшего, второй – в пустоту.

А рот – обе половинки – как будто ухмылялся мне. «Рано или поздно», – словно клеймом отпечаталось внутри.

– …в Тартар, – договорил Зевс, утирая брызнувший на него прозрачный ихор. – Больше некуда, обговорено ведь уже. Рубите мельче.

– Остальных тоже в Тартар? – Арес, рисуясь, с удовольствием отсек ступню. Афина поморщилась. Она свое дело делала мрачно, без удовольствия, но как нужное.

Деметра зеленела где-то в сторонке, Артемида и Аполлон вооружились для такого случая: она – коротким мечом, он – лабриссой, как отец. Смачно хакал Гефест, врубаясь топором, не пугаясь брызг ихора. Посейдон единственный пользовался божественной сутью в полной мере: указывал трезубцем, куда нужно, – и куски отрубались сами собой.

Моего появления никто не заметил.

– И остальных… – Зевс посторонился, когда мимо него рухнула часть руки. – Кто с ним был. Гекатонхейры и Циклопы помогут. Гермес с ними вернется – и отправимся.

– Чего спешить-то? – как в бочку прогудел Гефест.

– А чего нет-то? – резонно осведомился Посейдон. – Никто не знает его силы. Запихнем его туда – еще и стражу ставить придется…

– И ворота бы покрепче, – заметила Афина.

– И стражу, и ворота, – веско обронил Зевс. – Есть у меня одна мысль…

Он топнул ногой, посмотрел на месиво кусков и пробормотал:

– Где же Аид?

– А ты его не знаешь? – фыркнула Деметра (она была под цвет чахлой зелени в округе, но позиции не сдавала). – Лазает со своими чудовищами где-нибудь в окрестностях, небось, есть, что им показать и кого себе в свиту набрать…

Проклятие моей дурости. Забыл снять шлем по дороге, да и просто забыл. Я потянул его с головы, шагая из пустоты в середину компании с серпом Крона в руках.

Встреча вышла радостной.

– Подслушиваешь? – прошипела издалека Деметра, остальные молча согласились.

– Умолкни, женщина, – бросил я сорванным голосом (а ведь и не кричал!). – Теперь у тебя есть время, чтобы вспомнить свое место.

Деметра окончательно сливалась цветом с любимыми растениями. Неловкое молчание звенело на поляне спущенной тетивой.

Свистела секира Гефеста – он единственный продолжал разделывать тушу Крона.

– Брат, – наконец неубедительно сказал Посейдон. – А мы тебя ждали. Во, – и повел рукой, показывая на усеянную кусками плоти, пропитанную ихором площадку.

Зевс, как всегда, оказался быстрее, а может, проницательнее. С самого начала он смотрел не на мое лицо, а на меч в моих руках.

– Так это ты, – пробормотал как бы про себя. И вслух: – Вот, значит, каков Серп Крона.

Взгляды теперь скрестились на полном невинности и очарования адамантовом лезвии. Свистела секира. Гефест работал с мужеством отчаяния.

– Трудно было? Ну, из шатра его вытащить и остальное? – Посейдон рассматривал оружие, кривясь. Я пожал плечами. Такие описания по силам разве что Аполлону, мне же, неразговорчивому, не набрать на это слов.

Серп, лишивший Урана плодородной силы и жизней – не одну тысячу наших союзников, невозмутимо покачивался в руках. Рукоять ласкалась к обожженным пальцам, которые она же недавно палила огнем.

– Что сделаем с ним?

Арес заинтересовался: шагнул поближе. Вытянули шеи Аполлон и Артемида: ого, какое оружие! Не хуже, чем молния!

Отвернулась, поведя плечами, Деметра, судорожно сглотнула Гера.

– А может…

Из чьей груди вырвалось – вкрадчивым шепотом? Посейдон, Арес, Артемида? Или шептало само лезвие, соблазнительно подставляясь под взгляды богов?

Даже секира Гефеста перестала свистеть: все смотрели на Серп Времени.

Кроме Зевса: он теперь не сводил глаз с моего лица.

– С концами, – сказал брат наконец. – Только не в Тартар. Расплавить эту дрянь. И все.

Сказано было так, что никто не посмел возразить.

Мы оставили их кромсать тело Крона. Отыскали втроем еще площадку – недалеко. Недавно эта площадка – гладкая, словно зависшая между двумя отрогами – служила местом развлечений для титанов и их подручных. Ветер разносил по ней женские волосы – вырванные, со следами крови. Лежали тут и там обрывки пеплосов и богатых, вышитых золотом поясов.

Еще дымилось кострище, и не хотелось думать, какая картина может поджидать то ли в одной из трех грубых пещер, то ли за теми валунами…

– Я сравняю эту гору с землей, – тихо пообещал Зевс, когда мы становились вокруг меча Крона. Глаза младшего казались слишком светлыми: то ли от гнева, то ли просто на фоне копоти, покрывавшей лицо. – Не останется следа.

– Позовешь – помогу, – угрюмо откликнулся Жеребец, занимая свое место.

Где-то под нами гасли отчаянные крики проигравших. Сгоняли в группки пленных. Преследовали и добивали тех, кого не было смысла брать в плен – не один вид чудовищ нынче подвергнется полному истреблению.

Пыль по-прежнему ела горло, но в небе за огненным багрянцем и клубами дыма начала робко проступать, щемиться в просветы синева.

Последние судороги скал под ногами говорили, что Гекатонхейры успокаиваются.

– Давайте, братья.

Мы переглянулись – и соединили руки над щербатовым адамантовым лезвием. Не молнию, трезубец и шлем – руки. Сущности. Власть, данную нам от рождения.

Соединили, свели в единый приказ, ударили…

Дрогнуло опять под ногами – не из-за Гекатонхейров. Это извивалась ядовитая гадина на земле между троими Кронидами, шипела, бросалась – укусить бы напоследок! хватануть пастью времени! А мы, стиснув зубы, проваливаясь в грозное молчание, давили ее – медленно, по крошечному шажочку – не уйдешь, тварь! Твой хозяин нынче в прошлом – отправляйся за ним!

Время обойдется без Повелителя – и без его оружия.

Адамантовое лезвие, послушное нашему приказу, медленно плавилось, растекалось по грубо обтесанной площадке, где недавно веселились соратники Крона. Меняла свою форму стертая рукоять – корчилась придавленным червем, как еще недавно корчился я.

Саднила, отдавая в сердце, левая ладонь, через которую теперь уже я выливал огонь ярости на серп, выплавленный Геей. От меня к нему – обратно…

Мы стояли, всей властью нашей приказывая ему отойти в небытие.

Наверное, власть была велика: он отошел.

Расплавился, оставшись ничтожным пятном на камнях.

Тогда Посейдон вздохнул с облегчением.

– Вот все и кончилось, – сказал он, глядя на пятно – след от раздавленной ядовитой твари.

– Почти, – тихо уточнил Зевс, глядя туда, где все еще настойчиво посвистывала секира Гефеста.

Я потирал обожженную ладонь и ничего не ответил.

Сказание 11. О нечаянных жребиях и осознанных решениях

Сосватал я себе неволю,

Мой жребий – слезы и тоска!

Но я молчу, – такую долю

Взяла сама моя рука.

П. Г ли нка

Это шествие мне не хотелось бы помнить.

Но Мнемозина – коварная, отлучившаяся на какое-то время – возвращается и настойчиво трясет за плечи, напоминая о заключенном договоре.

О том, что все уже кончилось, но кончилось не совсем. И о черте – оставшейся, недоведенной, которая должна представлять собой непрерывную линию, немного похожую на Лету у ее истоков.

До первых порогов русло реки забвения, твоей вечной противницы, Мнемозина, – все та же идеально прямая итоговая черта.

Ты не уговорила бы меня, Мнемозина: я давно научился быть глухим к мольбам. Ты не разжалобила бы меня: я растерял жалость еще на той, первой войне. Ты бы меня не напугала: внутри у меня – выжженная пустошь, черная, как воды озера, в которое я гляжусь.

Но я привык доводить до конца начатое и держать свои слова.

Помню и держу, Мнемозина. Вспоминаю, глотая горечь то ли победной, то ли поминальной чаши.

Оставишь ли ты меня, когда моя память иссякнет, и я скажу: «Вот все и кончилось»?

Не расценишь ли как нарушение то, о чем я буду вспоминать сейчас?

Видишь ли, как бы я ни старался, я вижу это шествие только со стороны.

Подземный мир вымер.

Божества ночи не решились выйти навстречу этой процессии.

Схоронились за скалами тени.

Только плакучие ивы равнодушно поскрипывали калеками-стволами – непрошенные свидетели. Шептались тусклой зеленью: «Все? Все…»

Тут действительно были все.

Косматая мощь Гекантохейров: каждый их шаг отдается под сводами мира стократно, сами своды начинают подрагивать: им бы отвернуться, не смотреть на воплощенную Силу! Циклопы с тяжелой ношей, завернутой в куски ткани – сквозь ткань тяжело набухают и падают капли. Прозрачные? Черные? Здесь все черное.

Титаны… и титаны.

Титаны пленные – с увечьями, неперевязанными ранами, оторванными конечностями, торчащими в спинах и могучих плечах стрелами и копьями. Лишенные оружия и доспехов. С угрюмо опущенными головами – не потому, что побеждены, а потому что рядом шагает и давит Мощь.

Титаны с оружием, перешедшие на сторону новых властителей мира. С перевязанными ранами. Со следами от стрел на доспехах.

С опущенными головами, ибо рядом – Мощь, впереди – Тартар, а тут, вот прямо рукой подать – предательство, о котором молчат побежденные.

И победители страшно схожи со своими собратьями, так что – не ошибиться бы с карой.

Те, кому предстоит не ошибаться, движутся вслед за Сторукими. Новые хозяева мира. Боги.

Спуститься к Тартару осмелились трое Кронидов, и впервые они выглядят братьями настолько: волосы у всех черны, лица – бледны, в глазах – одинаковая решимость.

Мрачная.

Пугающая.

Решимость закончить то, что начали когда-то мальчишками.

Значит, Тартар близко: так равняет только он.

Равняет, приглашает, запугивает. Глушит даже шаги Гекатонхейров. Приветливо ощеривается провалом рта – черным даже на фоне здешнего мрака.

Лежит на пути к бездне тело полузмеи-полуженщины Кампе. На лице – недоверие и протест. Глупый. Тому, что уже свершилось.

Тело летит в Тартар первым – жертва, умиротворяющая тюремщика.

Или, может, закуска перед сытным обедом.

Потом трое Кронидов сбрасывают в бездонную пасть то, что осталось от Крона.

Сами. Не таская руками куски плоти, а повелевая им быть ввергнутыми вниз… все равно – сами.

Все трое молчат, и ни в одном нет юности: зрелые мужи стоят над пропастью.

Кроноборец – величие и власть во плоти, молнию взгляда не загасить Тартару. И куски плоти, подчиняясь этому взгляду, отправляются на вечное заточение.

Неистовый – плечом к плечу с братом, необузданность и стихия. Резкий взмах трезубцем яростно бросает омытые ихором части тела Крона в утробу Тартара.

А третий-то где?

Наверное, с темнотой слился или, может, шлем надел – невидимка?

Нет, вот же он.

В стороне от остальных. Лицо из мрака выступает – угрюмое, с губами в ниточку.

Со своей частью работы справился давно – смахнул в пропасть, да и все тут. Пусть лежат, лишь бы назад не…

А Тартар довольно урчит и подначивает: славная трапеза! Еще что-нибудь есть у вас?

А то как же.

И в мрак на заточение отправляются титаны. Те, которые без доспехов, без оружия и со стрелами. Не перепутали победители. Кто-то сопротивляется, кто-то шагает сам, кто-то наконец взрывается криками и проклятиями – Тартар с удовольствием жрет эти звуки – и из глаз у всех заключенных рвется, просится колючая ненависть.

Негласное «рано или поздно».

А после вниз шагают Гекатонхейры.

На пиру Зевс признается: до последнего не знал, что туда уйдут и они.

…когда Прометей после выхода из подземного мира спросил наивно:

– А что теперь делать-то? – Посейдон посмотрел на него как на безголового кентавра.

– Пить, – сказал он коротко.

Согласились все. Безропотно.

Потому что сил осталось только на это: устраивать порядок в мире после того, что наворотили, сил не было.

Правда, Посейдон на скорую руку шарахнул трезубцем, снимая Пелион с Оссы, и проложил проход по долине новой полноводной реке – но тем дело и кончилось. Если далее и принимались какие-то важные решения, то или прямо на пиру, или между пирами.

– Нет, я не знал до последнего, – не сразу, ох, не сразу Зевс выпил нужное количество и разродился этими словами. – Что с ними можно знать? Теперь знаю. Наверное, они понимали, что если бы остались здесь…

Истерзанный войной мир не вынес бы еще и этого.

А может, Сторукие просто привыкли – если к Тартару можно привыкнуть.

Не могли же они слышать это проклятое «Рано или поздно!»

Время не желало идти ровно. Так и осталось разорванным, словно в бою. Гестия, виснущая на шее: «Я знала, я знала!» – с отвычки обжигающая холодом и сладостью изнутри первая чаша вина, Прометей понесся еще кому-то помогать, Посейдон чуть заметно морщится, когда Зевс тормошит его за плечи. Саданули какой-нибудь стрелой, а может, копьем.

Нюкта и Гелиос сменяют друг друга, первая – охотно, второй медленно, да и колесница едет по небу кривовато: перебрал возница на ночном пиру у Зевса.

Рассыпались по столу гранаты. Сок из раздавленных зерен собирается в алые лужицы. «А это тут откуда?» – «Аида символ – его и спрашивайте!» Когда они успели стать моими, эти гранаты? – ах да, щит… это вроде как Зевсу орла тогда приписали.

Белоснежный кентавр – один из вожаков племен – вздымает чашу, хочет сказать что-то, а из груди – победное ржание… Лежит сыр – белой, разрезанной на куски Селеной-луной. Дышит чесноком пасть какого-то сатира – тоже из вожаков.

Славит Зевса и Посейдона. И детей их.

Аида можно бы тоже прославить, да Тартар же его знает, куда он опять запропастился, этот неуживчивый! А, вон, в углу, цедит нектар с кислой рожей. Ну, и ему слава.

Кузня ходит ходуном, у Циклопов тоже праздник, а в пиршественный зал (в залы! весь Олимп в пирах!) они соваться не желают, дерут на части наскоро поджаренного барана и уплетают, запивая, чем Гефест послал. Гефест послал хорошо: Циклопы лоснятся и зовут присоединиться.

Да пируйте вы! Не хватало вам – неуживчивого. С кислой рожей.

Нимфы и музы опять поют, только на этот раз что-то грустное, о павших воинах. Презрительно поглядывает на зацелованных нимф Афина. Артемида уже кого-то заподозрила в покушении на себя, любимую, рвется убивать, брат ее держит. Умная Афродита тем временем куда-то прячет стрелы и лук.

И строит глазки Аресу – попутно.

Гомон, смех, песни пополам с рассказами о подвигах, Пан страдает от памятной раны в ягодице и от похмелья; звучит кифара Аполлона (все, сестра вырвалась, теперь пусть лук поищет, а мы споем).

Нектар должен бы потечь из вен вместо ихора, кажется, ихора там уже не осталось.

И саднит левая ладонь, убраться бы совсем с этого непрекращающегося торжества, залезть в свой угол – нельзя! Хоть в стороне, а сиди! Привыкай, победитель.

Делай праздничное лицо, а то…

– Брат, ты чего?!

– Скажите ему кто-нибудь, что война закончилась… кто там ближе-то?

– Я пьян!

– И я пь-ян!

– Я вообще с-п-л-ю!

– Гермеса к нему пошли, Громовержец!

– Только… того, не забыть передать, что закончилось в нашу сторону, а то он, кажись, совсем иначе думает…

Знал же, что доберутся. Нельзя было шлем надеть? Поставил чашу с вином, попытался изобразить улыбку – хуже стало.

– Ой-ей, что это у него с лицом?!

– Лучше б хмурился.

– Я такую рожу у Ареса видал, когда он в бой кидается…

– Когда это ты у меня такую рожу видал?! – разгневанный Аресов глас.

– Да ладно вам! – это Зевс, конечно. Он уже успел с утра потанцевать, дважды изменить Гере и сослать оставшегося в плену Тития в вечный мрак Эреба. Громовержец сидит благостный и наконец освоившийся с победой. – Ему там просто одиноко в углу. Аид, не надоело сбегать и корчить из себя сироту? А ну-ка давай сюда, на свет… праздник или нет, а? Одиночка! Да мы еще твою свадьбу на этом празднике сыграем!

Я собрался было позорно дезертировать прямо из-за пиршественного стола, но куда там, когда у тебя на плече висит Громовержец!

– Давно пора, кстати, – вставил Посейдон. Он прихлебывал страшную смесь из вина, нектара и хмельного меда. – А то все женатые, а старший – непонятно что…

– А что ему жениться, – полупьяное и злобненькое хихиканье из угла. – К-когда мои братики в п-подземном мире… в любое время и с распростертыми объятиями… и-и-ик!

Свистнула лабрисса, которую неосмотрительно положил рядом с собой Зевс. Еще немного – и черепушка Мома, Правдивого Ложью, была бы аккуратно расколота надвое.

Пир примолк.

– Зря ты так, – осуждающе протянул Зевс и рассеянно сунул мне в руку полную чашу. – Попросил бы меня – я б молнией…

Река торжества вернулась в свое русло.

Сатиры, кентавры, божки, дриады. Речи – одна другой пышнее. Тосты – один другого хвастливее.

Напевает Гестия, поднося чашу с нектаром, ободряюще касается руки – ладно тебе, невидимка!

Орешки в меду и кабаний бок с дикими травами напоминают, что не один же нектар хлебать да амброзией закусывать.

Посейдон в сотый раз рассказывает, как похищал свою жену – Амфитриту. Зевс в ответ красноречиво молчит о своих подвигах: Гера буравит его взглядом, обещающим вторую Титаномахию.

И они меня еще женить хотели? Это чтобы не им одним мучиться, что ли?!

Арес шутя борется с Гефестом, судя по увечьям, шутки заканчиваются почти сразу. Артемида отыскала лук, никого не убила, теперь соревнуется с братом в стрельбе. Танцуют хариты и музы. Дергает меня за край гиматия робкий юноша с фиалковыми глазами – божок какого-то ручья.

– Там… там Гермес просил… чтобы Кронида…

– И? Тебе не говорили, что я из них – самый неуживчивый?

Трепещут густые ресницы над омутами глаз.

– Но ты же из них самый трезвый…

Тартар бы забрал таких помощничков.

Племянник ждал меня на открытой площадке. Нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Ткнул пальцем в небо, как только меня увидел. Молча.

Потом с невольным уважением выслушал все, что я сказал по поводу открывшейся мне картины. Протянул вполголоса:

– Такого даже Посейдон не говорит.

Небо у горизонта явственно провисало. Кренилось на Землю-Мать, будто Уран вновь решил покрыть ее, чтобы породить новое поколение титанов.

А может, просто решил заключить в объятия – успокоить после потери детей.

Зарницей метнулась мысль: я не видел Геи на пиру – и канула в ночную темень, вытесненная другой. Ну, конечно. Взлетающие в небо горы, скалы, полыхающий огонь, дрожащий от поступи Гекатонхейров свод… Уран просто не выдержал.

За пиршественный стол я вернулся с настолько мрачной миной, что Зевс встревожился.

– Что? – одним углом губ (вторым он улыбался пышногрудой харите).

– С титанами все решено?

Память не подводила нашего предводителя – сколько ни пьянствуй.

– Атлант отсиживается у себя дома, на Западе. С дочерьми. Пока молчит и не вмешивается, но делать с ним что-нибудь нужно, пока бунт не поднял. Все думаю, что…

Говорите, делать что-то нужно? Есть тут одно предложение…

– Давай, – шепнул Зевс, дослушав только до слов «Уран скоро грохнется нам на головы».

– Доверишь мне?

– Я бы сам… брат, одолжи шлем?

Ну уж нет. Ты предводитель – тебе за всех на пиру и отдуваться. Сообщай им свою волю, и участь, которую ты измыслил для могучего Алтанта – Немезида от страха побледнеет! Купайся в одобрении и здравницах.

А я прогуляюсь. С Гермесом (у него одного мозги не отшибло). Невидимкой. И – ладно уж, без колесницы, по-божественному. Не каждый день подпорку под небо ставим.

С Алтантом провозились недолго. Выяснилось, правда, что жилище его – неподалеку от того самого сада с золотыми яблоньками, подарка Геи на свадьбу Геры и Зевса… Впрочем, Гермес махнул рукой и заявил легкомысленно:

– А чего там! Заодно и посторожит…

И в два счета уболтал своего деда так, что тот сам принял небо на плечи.

Нет, глупость все-таки нужно карать.

Атлант принял свою участь – быть вечным стержнем, держащим на себе небо – достойно. Тряхнул Урана пару раз так, что Жертвенник в вышине перекосился. Потом выпрямился, горько скривив губы, глядя поверх головы внука-обманщика туда, где я только что снял хтоний.

– Ты, – валуном покатилось с губ. Смотрел Атлант презрительно – как на падаль.

На дочерей-Плеяд, обнимающих с рыданиями ноги отца, взгляды тратить не желал.

Кивок Атланту: ага, я, мог бы быть Зевс, но он там занят на пиру. Кивок Гермесу: пошли уже. Сколько можно с матерью объясняться…

Соломенные усы титана вдруг раздвинулись в усмешке.

– Гордишься собой, сын Крона? Напрасно. Нынче у карателя и казненного одна судьба. И тебе держать на плечах непомерную ношу. Только покараешь ты себя сам. И это никогда не воспоют аэды.

И замолк, уставившись в непроглядную даль, только глаза посверкивали синим прозрением.

Что не так с этими сыновьями Япета – непонятно. Прометей носится, не замечает мрачнеющего взгляда Зевса, тоже пророчествами фонтанирует. Эпиметей с Аресом и то не боится сцепляться – ох, потерпит он из-за своей несдержанности! Менетий еще где-то скрывается, но скрываться долго у него явно ума не хватит…

Взгляд Атланта, исполненный непонятного знания, жег спину до возвращения на Олимп.

Пир там продолжался, но встретившая нас Афина хмуро сообщила:

– Праздник скоро кончится, – и пояснила, не сдержав раздраженного жеста: – Потому что опять начнется битва!

Что за битва – разъяснилось только в самом зале. Оказалось, что после чьего-то заявления о том, что пора строить мирную жизнь, Мом-насмешник подал голос из-под лабриссы, торчавшей над его головой:

– А как ее строить? Где наши цари, где вожди? Прежние – в Тартаре! Кто управляет нынче землей, небом и морем?

Тут поднялась Гера. И понятно, что ответила на такой вопрос.

Потом встала Амфитрита. И произвела гневное уточнение: Кронид-то не один, или забыли? Зевс воевал не в одиночестве! Крона победили вдвоем!

Тут в зал вошел я – еще одно уточнение – и все озадаченно примолкли.

– Втроем, – ледяным голосом подвел итог сам Зевс. – Трое вождей вели войска. Трое Кронидов. Трое клявшихся… – «на скале над бурей», – прозвучало в его глазах. – И власть над миром должно делить на троих.

При попытке Мома предложить нам показать свою удаль в соревнованиях, Громовержец все-таки исполнил обещанное: ударил молнией. Правда, не всерьез, но Правдимому Ложью хватило, чтобы замолчать.

– Это будет жребий, – голос грозой прокатился над пирующими, и хмель вынесло вон откуда-то налетевшим ветром. Громовержец встал, обвел всех ясными глазами – будто и не пил. – Ананка уже промолвила свое слово. Дадим ей высказаться еще раз. Жребий на троих.

Все бы тебе жребии, брат. Двести лет назад не взяли, теперь брать будем?

– Когда?

– Завтра на рассвете.

Дольше бы ты не выдержал, младший? Ждать слов Ананки тяжело.

Теперь тишина царила полнейшая. Дрогнул Аполлон – задребезжали струны кифары. Бледная сидела Гера. Афина заинтересованно нагнулась вперед – только она и осмелилась разомкнуть молчание.

– На какие же части вы разделите мир? Небо, земля и море?

– Земля – удел смертных и Матери-Геи, – отрезал Зевс. – Она принадлежит всем.

Хоть и будет подчиняться тому, кто получит небо. Все мы будем подчиняться тому, кто получит небо, тому, кто станет выше…

И ведь не мог же он забыть о договоре, заключенном с Эребом, о клятве...