Текст книги "Ночная княгиня"

Автор книги: Елена Богатырева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Семья Сошальских занимала бельэтаж. Алексей оказался дома и был весьма удивлен визитом школьного приятеля. Дома он был совсем другим человеком – скромным, воспитанным, даже угодливым слегка, как показалось Саше. Он представил его маман и сконфузился, когда она, слегка подняв бровь, оглядела с ног до головы Сашу. Не такими она представляла друзей своего сына. Мальчик хорошенький, но одет простовато, слишком взволнован и слишком плохо воспитан, по глазам видно, что-то у него стряслось, и наверняка какая-то неприятность. Явился для конфиденциальной беседы с Алексом и теперь ему не терпится уединиться с ним. Глафира Антоновна скучала с самого утра, поэтому не преминула устроить себе легкое развлечение: что может быть приятнее – помучить молодого человека, которому не терпится от тебя избавиться. Она протянула Саше руку для поцелуя и отметила, как неловко он коснулся ее губами. Потом принялась неторопливо расспрашивать о школьных успехах, о планах на будущее и в заключение кликнула горничную и приказала подать чаю для всех.

Саша ерзал на стуле, бросал на Алексея умоляющие взгляды.

Так они просидели около часа, пока госпоже Сошальской не наскучило играть в кошки-мышки. Тем более что кошкой она была опытной и энергичной, а мышка ей попалась еле живая, так что загнать ее в угол не составило труда. Когда чай был выпит, а пирожные от Елисеева через силу съедены, она позволила мальчикам удалиться в комнату Алекса и, глядя так неучтиво обрадовавшемуся освобождению Саше в спину, сузила глаза. «Не нравишься ты мне, мальчик, ох и не нравишься», – подумала Глафира Антоновна.

Оставшись наконец с другом наедине, Саша сумбурно пересказал ему события последних дней. Сумбур был произведен тем, что он рассказывал как бы не о себе, а о своем товарище раз, имени девушки не назвал два, и сказал о ней только, что она круглая сирота, – три. Несмотря на все его ухищрения, скрыть правду от Алексея он не сумел. Тот смекнул, что речь идет о самом Саше, и стал расспрашивать обо всем. Как мог, Саша отвечал и подробно остановился на ссоре с отцом.

– Твой… э-э-э… приятель, мягко говоря, не прав, – заявил в конце концов Алексей и, покосившись на дверь, добавил: – А попросту говоря – полный дурак. Ссориться с отцом, а тем более кидаться на него с кулаками – безумие.

– Согласен, – виновато произнес Саша, – родителей надо уважать, но в таком деликатном вопросе…

– При чем тут уважение? – рассмеялся Сошальский. – Дурень, так ведь ты всю жизнь свою коту под хвост пустишь, – добавил он полушепотом, косясь на дверь. – Отец – это твое будущее: захочет – озолотит, захочет – по миру пустит. Так зачем же с ним ругаться?

Мальчики некоторое время смотрели друг на друга.

– А краля эта твоя, тьфу ты, извини, твоего этого приятеля, она, что же ты думаешь, за здорово живешь за него замуж намылилась? Кому она нужна еще, кроме как такому дураку, без приданого, без фамилии? В дамки выйти хочет.

– В дамы?

– Не важно, – махнул рукой Алексей. Не рассказывать же ему, что он по ночам иногда режется в шашки со своим лакеем. – В люди, в общем. Она ведь как узнает, что женишку отец ни копейки не дал, то – привет, тю-тю, только ее и видели.

– Она не такая, – не удержавшись, гневно сказал Саша.

– Хорошо, – примирительно согласился Алеша, – даже если не такая. Куда он ее поведет? Где жить будут? В гостинице с клопами? Грязные комнаты снимать? А деньги? А служба? А карьера?! Да и потом, – услышав, как скрипнула половица за дверью, совсем другим тоном проговорил Алексей, – бросаться на отца – последнее дело. Перед Богом и перед людьми. И зачем?

– Мне кажется, в ту минуту был готов убить его… мой приятель. Страшно вспомнить даже, но мне так кажется…

В дверях застыла Глафира Антоновна.

– Кого это вы собираетесь убивать, молодые люди? – хохотнула она. – Алекс, ты не позабыл про свои уроки?

– Лечу, маман, – улыбаясь, сказал Алексей матери и повернулся к Саше: – Извини, у меня сейчас музицирование. Заходи как-нибудь в другой раз, буду рад тебя видеть, – добавил он лимонно-кислым тоном.

В дверях Саша столкнулся с младшим братишкой Алексея. Гувернантка стояла к нему спиной, помогая малышу раздеться. Несмотря на все переживания, Саша взглянул на женщину с интересом – это ведь та самая, о которой столько раз рассказывал Сошальский. Интересно, какая она? В этот момент женщина обернулась и оказалась сильно напудренной старухой с накладными буклями. Не удержавшись, Саша прыснул, сдавленно, сквозь смех попрощался с Алексеем и Глафирой Антоновной и побежал вниз по лестнице. Алексей стоял красный как рак, а Глафира Антоновна смотрела Саше вслед с брезгливой гримасой.

Глава 13

Самая ужасная ночь

Часы на Адмиралтействе показывали половину девятого. Саша ускорил шаг. Нужно все-таки переговорить с отцом еще раз. Ведь Алиса ждет его завтра с утра, и неизвестно, как она отнесется к тому, что у него с домашними вышла пренеприятнейшая ссора. Сошальский – враль и подлец, Алиса любит его совершенно бескорыстно, но осадок после его слов поселил в Сашиной душе беспокойство. Он по-прежнему был уверен, что вполне проживет один и сумеет заработать себе на хлеб, но для Алисы, только ради Алисы, хотелось чего-то большего. Но сильнее всего ему хотелось вернуть уважение отца и восстановить собственное к нему уважение. Иначе мир перестанет быть таким светлым и чудесным, как раньше.

Дома во всех окнах горел свет. Даже комната прислуги, которой давно пора было уйти, освещалась яркими свечами. А в спальне князя было настежь открыто окно. Саше не хотелось продолжать разговор с отцом, если Настасья, свидетельница безобразной сцены между ними, все еще в доме. «Будет трепать языком на каждом углу», – раздраженно подумал Саша. И тут же ему в голову пришла другая мысль: а может быть, что-то случилось?

Он взбежал вверх по лестнице, позвонил. Колокольчик разрывался в прихожей, но никто не спешил ему отворить. Потом что-то там сломалось, и колокольчик вообще замолчал. Саша стукнул кулаком в дверь. Дверь распахнулась от удара. Не заперто. Удивление его возрастало. Он направился к отцу. В комнате никого не было. Саша появился вовремя, потому что свечи, расставленные на столе в беспорядке, оплыли. Огонь подбирался к стопке бумаг. Саша сбил огонь и застыл на месте. Отец никогда не зажигал свечей в белые ночи. Он и зимой-то старался не жечь у себя огня. Что же это такое?

Во всех комнатах стояла полная тишина. Саша тихонько позвал отца, потом позвал громче, закричал. Ему никто не ответил. В зале были зажжены все свечи в люстре под потолком, чего в доме не бывало со дня переезда.

Ему становилось совсем не по себе. Кто же зажег здесь столько огня? Грабители? Но им-то как раз свет ни к чему. Да и нет никого. Нужно посмотреть, не пропало ли что-нибудь. Саша еще раз заглянул в комнату отца, в свою, прошел по залу. У них и брать-то нечего. Вот разве что в покоях князя. Он снова вошел к отцу и понял наконец, чего там недоставало.

Это была вещь, которую он знал с детства на ощупь, – кривая турецкая сабля, военный трофей, висевший у отца на ковре. Сабли не было. Мысли полетели каруселью. Он понимал, что каждая из них безумна. Воображение рисовало ему страшные картины: отец, вооруженный кривой саблей, идет по улице; отец замахивается саблей на Алису; окровавленное тело Алисы… О, ужас! Он прикрыл глаза и попытался сосредоточиться. Но мысли были парализованы безотчетным страхом, руки дрожали, а в коленях появилась отвратительная слабость.

В доме оставалось только одно помещение, куда он не посмел заглянуть, – комнаты князя. Превозмогая подступившую тошноту, Саша, словно лунатик, двинулся в покои Налимова. Он осторожно тронул дверь, словно не желая, чтобы и она оказалась открытой. Дверь поддалась, его надежды рухнули. В кабинете на столе точно так же, как и в комнате отца, оплывали свечи. «Кто же это? – лихорадочно думал Саша, сбивая огонь. – Кто же это все…» Князь слишком дорожил инкрустированным столиком, купленным по случаю на эриванском базаре. Даже шахматную доску никогда на него не ставил, боясь поцарапать. Кабинет был пуст. Оставалась спальня. Саша толкнул последнюю дверь…

Отец и князь лежали на кровати, оба с закрытыми глазами, укрытые одним одеялом по подбородки.

– Отец…

Он не успел произнести более ни звука. Какое-то движение на полу привлекло его внимание. Он увидел темную густую лужу. Лужа двигалась, будто живая, и Саша никак не мог понять – почему. Пока не сообразил, что это капли падают и делают лужу живой, капли крови, вытекающей из-под одеяла, кончик которого стал бурым, пропитавшись… Что это кровь его отца, он понять не смог. Он как-то выпал из реальности, позабыл, кто он и где находится, и кто перед ним.

Он вдруг начал кричать. Это он помнил. Не помнил – что именно. Тянул одеяло, но оно не поддавалось, бросился к отцу, но, забыв про страшную живую лужу, поскользнулся в ней, растянулся на полу всем телом, снова вскочил, потянул отца за плечи. Голова его неестественно откинулась назад, еще одно движение, и она покатилась ему под ноги.

Он стал кричать по-армянски, голос свой не узнавал, слишком дикий был голос, страшный. Все его тело ходило ходуном, руки тряслись, и все вокруг завертелось в страшном вихре, сминая жалкие остатки здравого смысла. Последнее, что он успел увидеть, – лицо князя с намалеванной на нем улыбкой.

Потом все звуки куда-то пропали, канули, только его крик еще жил самостоятельно, витая где-то в потустороннем мире, а вокруг была вата, вата, из которой не выбраться.

– Где? Кто? – возбужденно спрашивали люди друг друга тем временем на улице.

По тротуару бежали два полицмейстера и городовой, который первым услыхал истошные вопли, несущиеся через раскрытое окно со второго этажа. На улице под окнами уже собралась толпа ротозеев, непонятно откуда взявшихся среди ночи, и городовой решил было их разогнать, но один из полицейских скомандовал ему: «Живо, вперед!» – и он первым ворвался в квартиру.

Крики к тому времени уже стихли, и городовой осмелел. Но к зрелищу, которое открылось ему, как только он вошел в последнюю из комнат пустой квартиры, оказался не готов. Инстинктивным его движением было закрыть дверь и никогда не вспоминать об этом кошмаре. Он закрыл глаза ладонью левой руки и, видит Бог, никогда бы не переступил порога злополучной комнаты, если бы не получил пинка от следующего за ним полицмейстера.

Когда полицейские вслед за городовым ввалились в комнату, они тоже были ошеломлены жуткой картиной изуверского преступления. Два окровавленных трупа были уложены в кровати в весьма непристойном положении, тогда как третий валялся подле в луже крови. Городовой вытер испарину со лба, проглотил слюну и собирался сказать что-то, но вместо слов из его горла вырвался громкий визг. Полицейские, вздрогнув, обернулись на него, а потом, проследив направление его безумного взгляда, увидели, что третий труп тихонечко ворочается в луже крови.

Один из полицмейстеров нагнулся над Сашей, внимательно осмотрел его одежду и, вынув из рук кривую турецкую саблю, присвистнул:

– А этот, глянь-ка, жив и вроде бы даже целехонек. Эй, слышишь меня?

Он похлопал у Саши под носом в ладоши, и тот, открыв глаза, бессмысленно уставился на него.

– Не ты ли, друг, здесь набедокурил?

Саша не шевелился и не отвечал. Его поставили на ноги, осмотрели, нет ли у него раны. Но тут кто-то заметил, что кровь, в которой он только что практически искупался, стекает из-под одеяла со стороны обезглавленного трупа…

– Пойдем-ка, дружок, – похлопал Сашу по плечу полицейский и вывел в соседнюю комнату.

Поняв, что разговаривать с ним бесполезно, один из полицейских отправился за каретой и конвоем, городовому было поручено немедленно разогнать толпу под окнами и объявить, что в доме произошла обычная ссора между супругами – отсюда и крики. А второй полицейский остался охранять Сашу.

Карету подогнали к самому подъезду, конвоиры сжали Сашу плечами и, закрыв его от любопытных глаз, втолкнули в карету. Полицейские уехали на извозчике, приказав городовому набросать подробнейший отчет о месте преступления, чтобы проще было потом составить рапорт начальству, и охранять дом до прибытия специального уполномоченного по тяжким преступлениям.

Борясь с тошнотой, городовой, не очень привычный к бумажной работе, приступил к подробному описанию места убийства.

«Время прибытия на место преступления – за два часа до полуночи. Время суток – светлое. Несмотря на это, во всех комнатах – следы от многочисленных свечей, сожженных полностью. Все комнаты квартиры пусты, за исключением спальни. На постеленной кровати – два мужских трупа. Одеяло с них слегка приоткинуто так, что можно разглядеть сразу же две необыкновенные детали: первый, более крупный труп обезглавлен, а у второго мужского трупа губы вымазаны краской, будто у женщины. Причем вымазаны так, словно труп улыбается».

Теперь для протокола хорошо было бы поискать отрезанную голову, но городовой никак не мог себя заставить заглянуть под кровать. А вдруг она смотрит оттуда на него своими мертвыми глазищами? Он перекрестился трижды и решил оставить голову на потом. Городовой с опаской приблизился к кровати, стараясь не наступить в лужу крови и не размазать многочисленные брызги вокруг, потянул кончик одеяла, чтобы осмотреть трупы и установить степень их целостности, а также описать поверхностные ранения, если таковые имеются.

Отбросив одеяло, городовой пережил повторный шок и вышел из спальни, чтобы успокоиться. Все равно писать он не мог, потому как руки дрожали, а содержимое желудка безудержно просилось наружу.

Во втором часу ночи явился наконец уполномоченный, а с ним важный полицейский чин, правда, в штатском костюме. Выдернули прямиком с бала, поэтому пахло от него французской водой – мужской и немного женской, а также отдавало шампанским. Эти запахи стали последней каплей, посему городовой вместо того, чтобы отрапортовать как положено и все обстоятельно доложить, прикрыл рот ладонью и бросился вон из комнаты. На столе лежал оконченный черновик рапорта, и, поморщившись, обер-прокурор стал читать:

«Первый мужской труп (обезглавленный) принадлежит крупному мужчине, судя по голове (лежащей лицом кверху в аршине и двух с половиной футах от края кровати), – нерусской национальности. Других ранений на теле трупа не обнаружено – одежда цела, хотя одет он только до половины сверху, нижняя же часть начисто лишена всяческой одежды. Второй мужской труп принадлежит, по видимости, человеку благородного происхождения (чистые, аккуратно подстриженные ногти, особый бриолин, сеточка на волосах). При ближайшем рассмотрении видно, что не только губы трупа вымазаны краской, но и брови и щеки размалеваны, как у девицы легкого поведения. На мужской пол указывают лишь выпирающие мужские анатомические особенности. Под одеяльной частью труп обнаруживает и вовсе непристойный вид, будучи обряжен в женское белье – корсет и панталоны (черные с малиновыми бантами). Последние слегка приспущены, так что положение трупов не оставляет сомнений в том, что перед самой своей погибелью оба трупа имели между собой непристойную близость. Тело второго мужского трупа распорото в области живота, что скорее всего и послужило причиной смерти. Третий объект, который мы с господами полицмейстерами приняли было сначала за труп, оказался молодым человеком приблизительно осемнадцати лет, коий находился в луже крови при трупах в бессознательном состоянии с кривой турецкой саблей в руках. Сабля и молодой человек были покрыты кровью. Кровь еще теплая и не застывшая. Большего определить с достоверностью не могу, потому как не имею специального образования. Писано 27 мая 1847 года городовым Петром Поповым».

Закончив чтение, обер-прокурор почесал затылок и сказал подручному:

– Очень толковый рапорт. Думаю, воздержусь от осмотра. И так все ясно. Два трупа, убийца задержан на месте преступления, а кто таков и зачем сотворил сие, узнаем из допросов. А ты, Степан Степаныч, сходи взгляни, может быть, что и позабыли.

Степан Степанович, маленький юркий человек, рапорта не читавший, потирая руки, направился в соседнюю комнату. Тем временем вернулся городовой – зеленый и едва держащийся на ногах. Отрапортовал вяло и посмотрел на начальника почти со слезой.

– Ну, ну, ну, голубчик, нельзя же так раскисать. Утром пришлем медиков, увезут трупы, так что устраивайся здесь на ночлег.

Городовой побледнел и сел без разрешения в присутствии такой важной персоны. Но персона сделала вид, что собирается уходить и не заметила этой неслыханной вольности. Из двери спальни, закрыв рот ладонью, вылетел Степан Степанович…

Часть вторая

Глава 1

Страшная месть

Петр Семенович Цыбин был самым почтенным, как ему казалось, преподавателем кафедры патологии, терапии и клиники Московского университета. Студенты же так вовсе не считали, давали ему время от времени обидные прозвища, откровенно храпели на его лекциях, однажды подложили в карман его пальто отвратительную серую мышь, а в другой раз привязали к кафедре обнаженную девицу, которую наняли на ближайшем углу за полтинник в складчину, и дико хохотали над неловкими усилиями профессора ее освободить или хотя бы чем-нибудь прикрыть. Но он мог все-таки считать себя счастливчиком: другим преподавателям доставалось и похуже.

Всем, кроме разве что Бильдяева. Цыбин его откровенно ненавидел. Однажды он заметил в его руках список запрещенных стихов поэта Лермонтова и тут же сообщил в полицейское управление. Однако стихам уже было около десяти лет, а у Бильдяева нашлись таинственные покровители (Цыбин был уверен, что покровительницы!), и его не только оставили на кафедре, но и вовсе не вызывали для дачи объяснений.

И вот теперь, когда его, известного профессора Цыбина, пригласили в Санкт-Петербург, чтобы представить ко двору, каково же было его возмущение, когда он на Невском нос к носу столкнулся с самым неприятным человеком на свете – Бильдяевым. Более того, Бильдяев жил в той же гостинице, только номер занимал более просторный.

Сегодня Бильдяев позвал его завтракать, а Петр Семенович, вместо того чтобы отказаться, принял приглашение и был втянут в спор о тонкостях психиатрического воздействия на пациента. Но и это не самое неприятное. Лакей принес Цыбину письмо из Министерства юстиции, где его в самых лестных выражениях приглашали на консультацию в городскую тюрьму по делу, которое, как было в письме сказано, «обещало быть очень громким». «Очень громким» – стало быть, попадет во все газеты, и петербургские, и московские. Петр Семенович тут же встал, сдернул салфетку и приказал лакею найти для него экипаж.

А отвратительный Бильдяев, проявив неучтивость, прочел письмо у него из-за спины и, хлопнув радостно в ладоши, сказал:

– Едем!

– Но позвольте, при чем тут вы, сударь? – начал было Цыбин.

На что хитрый Бильдяев выдал ему столько комплиментов, сколько он на своем веку никогда не слыхивал, уверяя, что всегда считал себя его учеником и теперь мечтает лишь о том, чтобы посмотреть, как работает маэстро. От такой тирады Цыбин потерял бдительность и промямлил только: «Ну, раз так…» – а Бильдяев уже стоял в шляпе и с тростью и открывал ему дверь.

То, что Бильдяев лживый и коварный, Цыбин понял только на месте, когда его «с учеником» провели в кабинет следователя Михеева. Тут-то все и началось. Спор их, начатый за завтраком, вновь разгорелся, да так, что следователь схватился за голову.

– Господа, вы оба уважаемые ученые, – произнес он примирительно, на что Бильдяев осклабился, а Цыбин поджал губы, – я не совсем понимаю ваших терминов и прошу мне растолковать доступно. Я рассказал вам о страшном преступлении и прошу ответить мне только на один вопрос: не является ли душевнобольным молодой человек, совершивший его? Прошу вас, господин Цыбин.

– Любое злодеяние, особенно столь кровавое и замысловато оформленное, есть действие болезни духа, это бесспорно. То, что ваш молодчик молчит и с тех пор в течение трех дней не проронил ни единого слова, только подтверждает мои слова. – Он заметил, как брови Бильдяева с издевкой поползли вверх, и усилил голос: – Да, да, именно так.

– Что же нам с ним делать?

– Смирительная рубашка, ледяные обливания – лучше всего неожиданные, сковывание по рукам и ногам.

Молодой следователь пошевелил губами, представляя, сколько возни и хлопот будет у него с этими обливаниями, и перевел взгляд на Бильдяева, с трудом скрывающего улыбку.

– А вы, господин Бильдяев, я вижу, вовсе не разделяете этого мнения?

– Не разделяю. Ваш рассказ меня определенно заинтересовал. Мысли кое-какие есть, но высказаться смогу только после того, как увижу подследственного.

– Пойдемте, – пригласил следователь Бильдяева, не взглянув на Цыбина, к которому, собственно, и обращался за помощью.

Разгневанный Цыбин выскочил из кабинета следователя и чуть ли не натолкнулся на чью-то широкую грудь.

– Разрешите представиться. Матрешкин Лука Лукич. Буду представлять обвинение по только что представленному вам делу. Прошу вас в мой кабинет. Эта молодежь, – махнул он рукой в спину Бильдяеву, – все только путает, не правда ли?

Цыбин внимательно посмотрел на Матрешкина. Грузный представительный господин лет пятидесяти, не чета этим юнцам.

– Я к вашим услугам, – решительно сказал профессор.

Суда для Саши не было. После той ужасной ночи, которая, он теперь и не знал, не пригрезилась ли ему, все перепуталось в его голове. Сначала он вовсе не мог говорить. Неделю не отвечал на вопросы и никого не замечал вокруг. Впрочем, замечать было некого. Сидел он в одиночной камере, следователь наведывался к нему раз в день, надзиратель заходил только затем, чтобы просунуть сквозь окошечко еду и забрать ее нетронутой обратно.

Через неделю он впервые заговорил со следователем. Отвечал медленно, плохо понимая, кто перед ним и что все это означает. Ко всему прочему Саша начисто позабыл многое из своей прежней жизни.

Судьба Лаврова решалась без его ведома и участия. Обвинение против него было построено на показаниях многочисленных свидетелей.

Так, к примеру, Анастасия Селиванова, служившая горничной у князя Налимова, показала, что сам князь был человеком весьма неприятным, можно сказать – женоненавистником. А вот с денщиком своим держался запанибрата, она слышала, как Арсений повышал на князя голос. Денщика своего князь баловал и к сыну его Александру относился куда как терпимо. В тот роковой вечер сын денщика поссорился с отцом и в момент, как она вошла в комнату, хотел броситься на нею то ли с кулаками, то ли с ножом кто их, нехристей, разберет.

Глафира Антоновна Сошальская заявила, что встретила юношу приблизительно за час до совершения преступления, вид он имел человека, замыслившего дурное, нетерпение снедало его поминутно, а глаза горели, как раскаленные угли. И когда она услыхала, как Лавров рассказывает ее сыну, что хочет убить отца, указала ему на дверь и выставила наглеца вон.

Тимофей Бровкин, также служивший у князя Налимова, рассказал следователю, что Александр действительно поссорился и с отцом и с князем, грозился убить обоих, а перед уходом в комнате отца долго смотрел на кривую турецкую саблю.

Поверенный Налимова поведал о странном завещании, которое было писано князем почему-то в присутствии денщика, и одна из деревень была по какой-то непонятной ему причине завещана денщикову сыну.

Лука Лукич Матрешкин пошел дальше прочих и раскопал загадочное убийство, произошедшее в доме князя Налимова в Малороссии, когда крепостную Марфу Каравай нашли задушенной. Изучая эту историю, он не столько собирал факты, сколько утверждался в мысли, что это убийство вполне мог совершить и десятилетний мальчик, находившийся чуть ли не в одной комнате с убитой.

Профессор Московского университета Цыбин настоял, чтобы заключенного в течение двух недель лечили от безумия, поэтому половину дня Саша проводил в смирительной рубашке и его обливали ледяной водой. Цыбин написал длиннющее маловразумительное заключение и по просьбе Матрешкина добавил лаконичный вывод: наука полностью поддерживает обвинение. Это перечеркнуло все попытки Бильдяева разобраться с делом Лаврова или, по крайней мере, смягчить судьбу молодого человека. Пока шла административная волокита, Сашу перевели в Шлиссельбургскую крепость, участь его была решена. Ожидали официальных бумаг, чтобы заковать арестанта в кандалы и отправить в Сибирь.

Тогда как для Саши время летело с быстротой молнии, для Алисы оно тянулось тягостно-медленно. Когда суженый не явился в условленное утро, она легко объяснила себе это какими-то школьными или семейными неотложными делами. Жмурясь от солнца, которого Саша в этот день так и не увидел из тюремной камеры, Алиса представляла, что теперь они с отцом, вероятно, мечутся где-нибудь по Садовой в Гостином, в Апраксине или, на худой конец, по Щукину рынку в поисках подарков невесте.

Гнетущее облачко досады от вчерашнего разговора со стариком рассеивалось с каждой следующей утренней секундой, обещавшей приблизить долгожданную встречу с женихом. Она невеста – только подумать! И прощает она злодейку бабушку, ну ее, пусть умирает одна.

Отсутствие Саши в назначенное время подействовало на Зинаиду совсем иначе, чем на Алису. До полудня она трепетала, бледнела и ноги ее подкашивались от мысли, что вот-вот явится мальчик и столкнется нос к носу с Германом. Объясняться и отдуваться придется тогда ей. В глубине души Зинаида надеялась на прощение, на трогательную сцену между мужчинами и примирение: все-таки любимый сын обрел свое счастье, и что тут можно сказать, кроме как благословить молодых, открыться им и помочь устроить их будущее. Но часы пробили два, и три, и пять, а Саши все не было. И вот тут на Зинаиду напал безотчетный, липкий, парализующий страх. Она передвигалась по комнатам, словно ее мучила лихорадка, едва переставляя ноги. Поглядывая в окно в надежде, что вот-вот появится Саша, она с утра заметила человека, крутившегося под их окнами. Один раз он поднял глаза и, увидев ее за оконным стеклом, осклабился. После этого Зинаида вовсе слегла и пролежала неподвижно несколько часов, положив на голову пузырь со льдом.

Алиса же к четырем часам совершенно потеряла терпение. Она хмурила свой прекрасный лобик, терла виски, поминутно вскакивала, чтобы поглядеть в окно, вздрагивала при каждом звуке копыт, при каждом громком слове, произнесенном на улице, при каждом залихватском свисте. Однако лошади проносили седоков мимо, кареты не задерживались под окнами, а мальчишки весь день свистели, разгоняя голубей, кружившихся над мостовой.

Ровно в шесть она стала мысленно корить себя за то, что слишком многое позволила молодому человеку. В семь она говорила уже – «малознакомому молодому человеку». В восемь она назвала его мысленно «проходимцем» и расплакалась, уткнувшись в подушку. Перед ее мысленным взором стояли его честные глаза, в ушах звучали горячие обещания. Ах, как коварно он сорвал с ее трепещущих губ столько поцелуев! Как коварно прижимался к ее маленькой груди губами! И она, как последняя дурочка, позволяла ему все это! Она верила…

В девять Алиса была близка к истерике, к тому, чтобы, подобрав сборки платья, бежать опрометью разыскивать Сашин дом, заглядывать в окна, справляться, не болен ли, не случилось ли чего… Она представила себе эту картину: «Что вам угодно, мадемуазель?» – спрашивает ее удивленная горничная. «Я к господину… к господину Лаврову. Я его невеста и пришла узнать, как скоро он собирается на мне жениться». От таких мыслей Алиса истерически расхохоталась, удивившись, что зубы ее постукивают друг о друга, а тело слегка потряхивает. Уж не разболелась ли она, заразившись от Зинаиды?

От волнения Алиса неожиданно уснула. Подскочив утром от первого же солнечного луча, добравшегося до ее кровати, она дала себе слово, что будет держать себя в руках и шагу никуда не ступит, не подумав перед этим трижды. Это был трудный день борьбы с собой, постоянных проклятий в адрес Саши, сменяющихся признаниями в любви и паническим желанием что-нибудь предпринять.

В десять вечера ее терпение лопнуло, и она выскочила из комнаты, решив бежать к Саше на Литейный. Что она будет говорить и как выглядеть – безразлично. Выглядеть круглой дурой было не так тягостно, как пребывать в полном неведении.

В прихожей, уже взявшись за ручку двери, она резко вздрогнула и обернулась – прямо у нее за спиной стоял старик. От неожиданности Алиса задохнулась и не нашлась, что соврать.

Однако старик ни о чем ее не спросил, а повел в свой кабинет, усадил, почти насильно, в кресло и протянул «Санкт-Петербургские ведомости». «Страшная месть» – гласил заголовок, на который он указал ей.

– Я… – Алиса не желала ничего знать.

– Сначала прочти это, а потом – делай что хочешь, – спокойно сказал Герман.

И она принялась читать:

«То, что свершилось в ночь с 26 на 27 мая в нашем городе, можно сравнить только с самым страшным кошмаром, сравниться с коим может разве что произведение г-на Гоголя под названием „Страшная месть”.

События, ужасное действо которых разыгралось в доме князя Н., выглядят следующим образом. Вечером 26 мая сын денщика князя, повздорив с отцом, выбежал из дома и принялся строить план отцеубийства. Он предложил участвовать в осуществлении этого плана своему другу С. – молодому человеку из хорошей семьи, но тот благоразумно отказался. Тогда сын денщика, сжигаемый ненавистью к родителю, явился домой и, вооружившись кривой турецкой саблей, принялся разыскивать старика. Каково же было его удивление, когда он застал своего батюшку на ложе любви в апартаментах князя. Обезумев от картины, открывшейся его глазам в спальне князя Н., юноша дико закричал и начал рубить саблей направо и налево. Городовой г-н Попов, выполнявший свой гражданский долг, явился с опозданием на несколько секунд и застал Александра Л. в бессознательном состоянии, в луже крови и с окровавленной саблей в руках. Литейный проспект запрудила многочисленная толпа…»

Алиса выронила газету и почувствовала, как силы покидают ее. Старик бросился к графину и налил ей воды. Выпив половину, Алиса успела вернуть Герману стакан, и глаза ее закатились…

Герман постоял над ней немного, пощупал пульс, приподнял верхнее веко и улыбнулся. Снотворное подействовало быстрее, чем он ожидал. То ли сказалось нервное перенапряжение, то ли это обморок… Златовласое сокровище неподвижно лежало в кресле… Герман прижался губами к щеке Алисы. Кожа была глянцевой и нежной, девочка пахла молоком и вербой. Сейчас он перестанет владеть собой, и пока она спит… Нет, не перестанет. Она не нужна ему сонная. Хотя и сонная – тоже, любая – тоже. Но ему нужно, чтобы она стонала от его ласк, чтобы просила его поцелуев, чтобы…