Текст книги "Ночная княгиня"
Автор книги: Елена Богатырева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
– Эй, хлопец, слышь меня?
– Слышу, слышу, – обрадовался Саша.
– Со мной караван. Ребята отчаянные. Они про тебя ничего знать не должны. Так что сиди смирно, и пока команду не дам, чтобы никакого писка! Уразумел?
– Понятно!
Через несколько минут загудели протяжно мужские голоса, сундук с Сашей подхватили, понесли. Все радостно смеялись, набивались в дружки на предстоящую свадьбу, шутили, говоря, что Ивась не ошибся – взял «гарну дивчину».
Малоросский говор вернул Сашу в далекое детство. Он вспомнил, как ездил на охоту с отцом и с Налимовым, вспомнил их усадьбу у самого леса, вспомнил Марфу… Тогда, после смерти Марфы, он часто думал о том, что люди смертны, что и он когда-нибудь отдаст Богу душу. И его не будет. Не бу-дет! Совсем. Это не укладывалось в голове. Как же так? Лес останется стоять на том же месте, над ним ярко будет светить солнце, люди будут так же спешить в церковь к заутрене, и все это – без него. Позже он научился гнать страшные мысли о смерти. Но теперь…
Сундук плавно плыл по воздуху. Молодые парни старались бережно нести вещи невесты хозяина. Сашины мысли плавали лениво, запах лаванды убаюкивал… Лаванда. Откуда здесь лаванда? Видно, Макошь давно знакома с Ивасем. Это он привозил ей травы, которыми была наполнена ее горница. В Сибири таких не отыщешь… Лаванда… Почему она так напоминает ему детство? И Марфу. У Марфы над кроватью тоже висел пучок лаванды. Бедная Марфа… Саша снова засыпал. Бедная любимая его нянька…
Сон ему приснился жуткий. Проснувшись, он никак не мог сообразить – где он. Сначала показалось – под нарами, в пересыльной тюрьме. Потом – что в земле зарытый лежит. И лишь стряхнув с себя остатки сна, Саша вспомнил, что он в сундуке, и догадался по сильной тряске, что едут они по скверной дороге.
Ему снилось, что Марфа хрипит в соседней комнате, а он, не маленький мальчонка, а взрослый Саша, пытается открыть дверь, чтобы прийти ей на помощь, и никак не может. Потом звуки стихают, и его тело и разум цепенеют: он понимает – все кончено, он не успел помочь… И вот тогда-то и раздается страшный голос за дверью: «Открой, сынок. Я твой отец. Я настоящий твой отец. Неужели ты думаешь, что этот кривой урод? Нет же, я! Я так долго искал тебя. Открой мне, сынок. Посмотри на меня. Уйдем со мной…» И Саша вспомнил, что видел в детстве этот кошмарный сон, и просыпался в холодном поту, и никак не мог выбросить из головы навязчивый шепот: «Открой мне, сынок. Посмотри на меня…»
Слезы потекли из его глаз. Что за глупая судьба? Он потерял всех, кто был ему дорог, – няню, отца, князя, Алису… Впервые за последние годы он оплакивал свои потери. В замкнутом пространстве сундука он поневоле оставался наедине с собой и погружался все глубже и глубже в неизведанные пучины собственной души. Перед мысленным взором проходила вся его жизнь, и теперь он смотрел на нее иначе. Леденящий сердце ужас и безысходность, настигшие его после страшной кончины отца, миновали наконец. Слезы были доказательством этого. Захотелось узнать, где похоронили отца и Налимова, захотелось побывать на их могиле, поставить поминальную свечу.
Прозрение, застигшее его в таком странном месте и в такое неподходящее время, пришло вместе с невероятной болью. И он вспомнил, как однажды подростком упал со склона глубокого оврага. Он ободрал себе все бока, пока летел, и, едва не грохнувшись о камни, успел зацепиться за гибкую ветку ивы. Саша висел, раскачиваясь в нескольких метрах от камней, а отец спешил ему на помощь. Он забрался к нему, с трудом разжал побелевшие пальцы и помог спуститься. Саша смотрел на него широко раскрытыми глазами, а отец шарил по его телу и все время спрашивал: «Ты цел? Ничего не болит? Тут не болит? А тут?» Когда до Саши дошел смысл того, о чем его спрашивают, он почувствовал, что бока у него горят огнем. Невыносимая боль враз захлестнула его, до этого он не чувствовал ее…
На привалах разбивали шатры, в деревнях просились на постой, и тогда Саше позволялось ненадолго выбраться из сундука и немного подвигаться. За все это время ему ни разу не удалось переброситься хотя бы словечком с Макошью. За ним повсюду неотступно следовал Ивась, смотрел подозрительно, и было понятно, что он не потерпит, чтобы его невеста хотя бы на мгновение осталась наедине с беглым каторжником.
В Сургуте крышку сундука открыл маленький мужичонка, карлик с козлиной бородкой и крохотными глазками, которые буравили Сашу насквозь. Осторожно выпрямившись, Саша выбрался из сундука. У стены стояли Ивась и Макошь, он – нетерпеливо ожидая чего-то, она – гордо прикрыв глаза. Оба ждали, что скажет маленький человек.
– Ну, давай знакомиться, что ли, – протянул ему руку мужичок. – Евсей меня звать.
– Александр Лавров, – представился Саша, протягивая руку.
– Ех ты, из бар выходит? – полюбопытствовал Евсей, и Саша смутился.
– Ну, прошу к столу, господин хороший, – поманил его мужичонка. – И вы тоже не стесняйтесь. Невеста у тебя, Ивась, – колдунья, знаешь? – последнюю фразу он произнес тихо, подтянув за локоть высоченного Ивася к себе.
– Угу, – многозначительно кивнул тот. – В курсе.
– А понимаешь ли, что это значит?
Ивась выпрямился так резко, что Евсей повис у него на локте и оторвался от земли, пока не догадался выпустить его руку. Он приземлился с легким грохотом, Саша и Макошь с недоумением посмотрели на него.
– Идите, идите, у нас тут свои пироги, – приказал им маленький человечек и захлопнул за ними дверь, остановив Ивася в сенях.
Ивась рванулся было вслед за Макошью, но хватка у Евсея была мертвой. Ивась нахмурился.
– Да говори же скорее! Чего тебе? Распознал – убивец он или нет?
– Этого еще не распознал, это не просто. А вот другое – вижу.
– Что другое? – покосился на него Ивась.
– Вижу, что ты невесту свою наедине с ним оставить боишься.
Ивась ничего не ответил, хмыкнул с досадой и отвернулся.
– Послушай своего дядьку, – сказал Евсей. – Будешь себя так вести, над тобой куры и те смеяться станут. Будь ты мужиком. Любит – не сбежит. А не любит – силком не удержишь.
– Все-то у тебя просто! – воскликнул Ивась. – А Макошь, она… Вот. Да и к чему искус лишний? – и рванулся к двери.
– Стой! – приказал Евсей. – Еще скажу.
– Ну?
Ивась топтался, как горячий конь на привязи.
– Не пара она тебе. И не много в ней к тебе любви. Любящие женщины не такие.
– Тебе ли, бобылю, знать?
Евсей пожал плечами и многозначительно посмотрел на племянника. Ивась хотел было пойти все-таки в комнату, взялся за скобу, но вдруг остановился и осел по стенке на пол.
– Прав ты, дядька, – сказал он с глубокой грустью. – Чего притворяться? Непривычно мне это. Не любит она меня. Этот барин дорогу перебежал. Веришь ли, нет, а в прошлом году совсем все по-другому было.
Он тяжело вздохнул и продолжал:
– Что и делать – не знаю. Но она слово держит. А у этого, у Сашки, вроде бы столичная невеста имеется. Только, думаю, Лада моя надеется, что невеста та его позабыла… Вот и не знаю, как мне-то быть. То ли бросить их прямо тут, пусть сами выкарабкиваются, как могут, то ли довезти до столицы, как обещал, и пусть живут как хотят. То ли…
Глаза его подернулись пеленою и потемнели.
– Можешь не договаривать. Мне, старому каторжному псу… То ли прирезать их, да в Обь-матушку…
– Другое! – Ивась замахал на него руками. – Хотя и так думал, не скрою. Думал, может, подождать где-нибудь рядом с ними. Мало ли, как оно еще повернется…
– У-ух, совсем околдовала тебя эта ведьма.
– Не называй ее так! – насупился Ивась. – Я ее Ладой зову, и ты зови так…
А в горнице тем временем за накрытым столом Макошь шепотом рассказывала Саше о Евсее. Дядька это Ивася, родной, настоящий дядька. Сам Ивась из крепостных. Отец его торговлю затеял. Вразнос ходил продавать, потом – крупными партиями, а потом и помощников себе завел. Выкупился он у своего господина. За две сотни всего. И сынка своего Ивася выкупил, и дочек старших. Осталась жена. Накопил он денег – и к хозяину. А тот прознал, что торговля у его бывшего холопа Петрушки идет на славу, и загнул цену – десять тысяч… А коли через месяц деньги не сыщутся, обещал мать Ивася в Воронежскую область отослать, как крепостную, в другое имение.
Петр за голову схватился: такие деньги разве что у купцов зажиточных водятся, а он еще и до третьей гильдии не дотянулся.
Одно у Петра было средство жену вызволить – обман. К нему и прибег. Зазвал своего хозяина в гости, будто бы деньги отдать. Накрыл стол, нацедил здоровенную бутыль горилки, поросенка зарезал месячного. И все тряс бумагой, в которую деньги завернуты были. Вот якобы могу себе позволить за любимую-то жену. Напоил хозяина до потери сознания и ну деньги слюнявить-считать: раз-два-три, раз-два-три, под столом переложит считанные уже деньги наверх и снова – раз-два-три… Так десять тысяч и насчитал. Хозяин бумагу подписал, деньги взял и домой отправился.
А по дороге напал на него маленький человек, почти карлик. Деньги отнял, а самого барина так отмолотил, что тот несколько недель еще стонал да охал. Этот человечек-то и был Евсей – родной брат матери Ивася.
Правда, нашли его потом. Не было в округе второго человека такого маленького роста. На разбирательстве он начисто позабыл все, что говорить было нужно, как его шурин научил. Отличался Евсей странной забывчивостью. Мелочи помнил прекрасно, а вот главное забывал. Так и на следствии вышло – растерялся, а потому подтвердил, что деньги в размере десяти тысяч рублей пропил, прогулял и раздавал без счета по церквям на пожертвования. То есть ищи свищи, что называется. За то ему не барская порка вышла, а каторга.
Сбежал он за Уралом, на «свободной территории». Кандалы подпилил самодельным напильником и утек, только его и видели. А через некоторое время шурину весточку прислал с надежным человеком: так, мол, и так, путешествую по дорогам сибирским. Много полезного вызнал у здешних купцов, что шелк и чай караванами возят. Все расписал подробно, и с тех пор Петр, а после и Ивась по тем самым дорогам не раз и не два караваны водили. И к Евсею заглядывали. А тот обосновался прямиком в лесу, помогал беглым каторжникам, пристрастился к охоте и жил так вот уже лет двадцать.
Кто только не перебывал в этом доме – и убийцы, и воры, и те, что за убеждения пострадали. Каждому Евсей распахивал двери своего дома…
Ивась упросил дядьку поглядеть на Сашу и сказать ему определенно – мог он убить человека или нет, можно ему верить – или лучше сдать казакам на тракте? На второй вопрос Евсей ответил однозначно – нет. А на первый ответ отложил…
Не успела Макошь произнести последние слова, как появились Ивась с Евсеем. Она отпрянула от Саши, что не укрылось от их взглядов. В воздухе повисла тишина. Ивась обиженно смотрел на Макошь, та хмурила брови, Саша виновато взглядывал на Евсея. Все молча пристроились за столом и молча же стали жевать. Саша – жадно, остальные – нехотя, через силу. Разговор явно не клеился. Тогда Евсей крякнул, вздохнул и вытащил из укромного уголка ведро и черпак. Над столом замелькали самодельные деревянные чарки, после первой напряжение спало, после второй – общее настроение заметно потеплело. А после третьей Евсей увел Сашу в другую комнату и внимательно, не перебив ни разу, выслушал его историю.
Язык у Саши слегка заплетался, в голове затуманилось так, что он предавался не столько перечислению событий, сколько своим переживаниям. Евсей почему-то казался ему лучшим на свете товарищем, и он поведал ему не только историю убийства отца, но и историю своей страсти к прекраснейшему на всем белом свете существу – Алисе. Сейчас эта страсть казалась ему огромной, как безбрежный океан, она захлестнула его и понесла по волнам памяти, делая каждую деталь в их коротком романе преисполненной великого смысла. Он все еще бормотал и плакал, когда Евсей уложил его в постель и укрыл вытертой волчьей шкурой. Как только Саша забылся тревожным сном, Евсей вернулся к гостям.
– Что? – тут же выстрелил в него вопросом Ивась.
Евсей грустно качал головой и пожимал плечами. Его мысли витали вокруг молодого дурачка, влипшего в такую передрягу, потерявшего близких, мечтающего о своей крале…
– Значит, так скажу я тебе, – ответил он Ивасю. – Паренек этот вряд ли муху обидит. А чтобы отца родного – ему это и в страшном сне не приснилось бы. Мой вердикт – не виновен.
Ивась и Макошь радостно заулыбались.
– Но главное теперь, как ему дальше быть. Здесь он не останется – это точно. Сердце его в Петербург зовет. Отпустить – пропадет там, не отпустить – все равно пропадет. Зачахнет без девки своей…
Макошь сидела улыбаясь, но в глазах у нее зажегся недобрый огонек.
– А найдет он свою девку, все равно покоя ему не будет. Рано или поздно станет разыскивать, кто его отца порешил. Вот такой везде клин. Если, конечно, не чудо какое… Попробую ему растолковать завтра и, может, уговорю здесь остаться.
Ивась посмотрел на Макошь.
– Нет уж, дядя. Пусть найдет свою кралю!
– Попробовать всегда можно. Дам вам три адресочка. Один расскажет, не видели ли красавицу при дворе, второй поведает, не содержат ли ее в каком-нибудь притоне, а третий – он вообще все знает…
Он посмотрел на племянника, мирно задремавшего за столом. Евсей подмигнул Макоши:
– Давай его здесь оставим. Пусть спит на лавке. А тебе, как самой дорогой гостье, постель свою уступлю – настоящую, с периной.
– А сами-то как же?
– Сам к другу схожу. Здесь недалече…
Люди Ивася раскинули шатры. Ночь стояла черная, ясная, звездная. Все давно спали. Кони нервно фыркали и прядали ушами, переступая с места на место.
Романтическое настроение не покидало Евсея. Да, разбередил малец его душу. Он шел по знакомой тропинке в лесу, которой совсем не видел, но так хорошо знал, что и смотреть не нужно было. Пройдя с версту, он остановился, поднял к небу голову и громко то ли застонал, то ли зарычал. И тут же послышался ответный то ли рык, то ли стон. Из темноты вынырнула медведица и мохнатой мордой ткнулась в плечо Евсею.
– Ах ты, моя ненаглядная, лада моя. – Он потрепал медведицу по голове. – До чего же, знаешь, на свете бывает… Эх!
Медведица снова ткнула его носом в плечо и ласково зарычала. И словно в ответ ей издалека послышалось тревожное ржание лошадей…
Глава 10
Левый мизинец Третьего отделения
Спиридон Дубль служил почтмейстером на Лиговском проспекте. Чтобы занять это тепленькое местечко, дававшее шестьсот рублей в год ассигнациями, он проявил столько изворотливости, столько вложил труда и претерпел душевных мук, что сие предприятие, описанное хотя бы и вкратце, могло бы составить отдельный толстый том. Однако в первую же неделю, подсчитав расход на бумагу, сургуч, свинец и укупорку отправлений, он схватился за голову. Расход втрое превышал доход при честном ведении дел, вдвое – если серьезно экономить на освещении и отоплении, и в полтора раза, если жульничать по полной программе. Выходило, что получение должности не только не облегчало его жизни, но и пагубно на ней сказывалось.
Спиридон человеком был не то чтобы вовсе без стыда и совести, но не особенно о таких вещах осведомленным. Если бы была возможность красть – украл бы, можно было бы принимать взятки и подношения – с превеликим удовольствием не преминул бы воспользоваться. Но взяток никто ему не предлагал и подношений не делал. Место почтмейстера никаких особых привилегий не имело.
Единственной привилегией его было пропускать через свои руки ежедневно чужие уведомления о смерти и рождении, о заимствовании и погашении кредитов, о погоде в других городах и самочувствии неизвестных ему людей. Дубль пристрастился читать проходившие через него письма и почувствовал в этом своеобразную прелесть. Ему даже пришла мысль выступить в каком-нибудь журнале, под псевдонимом разумеется, с эпистолярными записками. (Уж очень часто в письмах встречались однотипные описания унылых дорожных пейзажей.) Что-то в этом роде он читал совсем недавно – так же длинно, описательно и скучно.
Обладая развитым воображением, он отчетливо представлял себе людей из писем, например Марфу Игнатьевну, варящую варенье из вишни в Воронежской губернии. Вот над медным тазом поднимается легкий дымок, в котором вьется неосторожная оса. Вот белая сладчайшая пена выступает на поверхности лакомого яства, и дебелая Марфа Игнатьевна деревянной ложкой с длинным черепком снимает пробу, причмокивая губами. А рядом, из другого, правда, письма, стоит дебелая же (впрочем, все женщины в его воображении были на один лад) Екатерина Кузьминична и обсуждает с жадным соседом цены на урожай пшеницы. Обсуждают они сей вопрос громко, криком, брызжа слюной и обтирая поминутно рты рукавами.
Руки Спиридона все время тянулись к бумаге, но лавры будущего писателя тешили его воображение лишь до тех пор, пока он не наткнулся на подлинный шедевр эпистолярного искусства. Некий молодой человек обращался к даме, судя по адресу, весьма состоятельной и, судя по содержанию письма, – замужней. Письмо было страстным, полыхало пламенными признаниями и пестрило дерзкими предложениями в адрес дамы, а также намеками на некие уступки, ею молодому человеку уже сделанные.
Спиридон резко охладел к идее писательства и загорелся другой идеей. К чему, решил он, трудиться годами над романом, искать издателя, ждать выхода своего творения в свет, когда с помощью чужого романа, коротко изложенного в этом письме, он мог бы выхлопотать неплохой гонорар уже через несколько дней.
Ближайшее воскресенье он посвятил поиску адресата письма, где, как и ожидал, наткнулся и на его автора. Адресатом оказалась миниатюрная миловидная дама, жена тайного советника и мать подростков-погодков, а автором – молодой преподаватель университета, по выходным дающий мальчикам уроки немецкого языка. Все необходимые ему сведения Спиридон почерпнул у служанки, выпровоженной из дома на прогулку с мальчиками, как только окончился урок, а «господин учитель и мадам уселись в гостиной за кофеем».
Служанка оказалась женщиной в том возрасте, когда хочется высказаться обо всем на свете, но слушать уже некому – дети выросли, муж спился. Она отвела со Спиридоном душу, поведав ему и о важности своего хозяина («как индюк»), и о его состоятельности («богатей, каких свет не видывал»), и о женушке его («уж бабий век отжила, а все в молодку играет»), и об их семейной жизни («как голуби милуются, будто он ее еще с пяток лет назад за волосья по дому не таскал»). Картина выходила ясная, как стеклышко. Богатый, ревнивый и крутой на расправу муж – с одной стороны, легкомысленная, не по годам кокетливая жена – с другой. Оставалось решить, к кому из них обратиться за гонораром. К супругу – боязно. Все-таки тайный советник, может и последнего куска хлеба лишить, коли захочет. К молодому учителю – тоже боязно. Молодой, горячий, мозгов нет, кровь поминутно в голову ударяет. Да и много ли с него возьмешь – гол как сокол. Вот разве что к вертихвостке-супруге…
Вот тут-то и взялся Дубль впервые за перо. Сочинил трогательное послание мадам-распутнице, самые изысканные выражения вставил в свой денежный запрос, чтобы смягчить удар. Мол, «пребывая искренне вашим сочувствующим доброжелателем», мол, «не откажите в любезности вознаградить скромность» и, мол, «надеюсь на ваше благоразумие, единственно способное удержать в секрете нашу переписку от ревнивых глаз вашего драгоценного супруга»… А если, мол, не проявишь благоразумия, то уж не пеняй потом…
Произведение свое Дубль отправил из своей же почтовой конторы и регулярно стал наведываться к разговорчивой прислуге за новостями из гнезда разврата. Письмо было хозяйкой получено и прочитано, служанка была послана за каплями в ближайшую аптеку, а слуга – с запиской в университет. За рубль записка была показана Спиридону для беглого ознакомления, а за второй был показан также и ответ. Мадам излагала разлюбезному своему дружку содержание Спиридонова письма и просила содействия, а тот высказывался в том духе, что денег у него нет и, вообще, не желая неприятностей, он готов потерять и ее, и место, лишь бы не быть втянутым в семейные распри супругов, к нему не имеющие ни малейшего касательства.
Дубль, потирая руки, отправился восвояси, ожидая, когда дамочка выполнит инструкции. Ей надлежало без провожатых явиться в почтовое отделение на Лиговке и переслать тысячу рублей ассигнациями по вымышленному адресу. Ждать ему пришлось долго. Мадам не скоро оправилась от удара, не сразу решилась заложить кое-что из своих побрякушек, не сразу отыскала почтовое отделение на Лиговке. В половине четвертого в конторе возникла дама под густой вуалью и трясущимися руками протянула конверт, попросив ответ адресовать ей лично. Дубль покуражился, дескать, мол, личико покажите для памяти. На что дама, дрогнув голосом, сообщила ему строго, что это невозможно и что она явится завтра в половине второго.
Письмо, разумеется, Дубль никуда отправлять не собирался, а адрес придумал исключительно для отвода глаз. Конверт содержал указанную сумму, всю до копеечки, но ему почему-то жаль стало расставаться с письмом, которое приносит такие деньги. Он еще несколько раз написал к мадам-вертихвостке и заставил ее выложить ни много ни мало семь тысяч рублей ассигнациями, прежде чем вернуть ей пылкие признания сбежавшего юнца.
Открыв для себя столь необычный, но действенный вид обогащения, Дубль уже не мог остановиться. Он с необыкновенным вниманием вчитывался в письма, силясь отыскать в них хоть какую-нибудь зацепку для шантажа. Но люди не слишком доверяли бумаге свои надежды, чаяния и дела, а потому Спиридону Дублю приходилось изрядно попотеть, чтобы обнаружить хоть какую-нибудь тонкую ниточку, хоть какой-нибудь жареный фактик. Иносказательность, к которой прибегали авторы иных писем, и вовсе ставила его в тупик. Ему было не понять, что это за знаменитые конюшни некоего Авгия, о которых толкуют купцы, откуда у многих дворян, обращающихся с ходатайством о займе, мечи из дамокла (и не предлагают ли они их в залог?) и почему мещане пишут письма одной и той же женщине по прозванию Наяда.
Бывало, Спиридон по пять раз прочитывал письмо о тяжбе относительно козы некоей Пелагии, выщипавшей траву на лужке некоего Пиладора, в котором Пиладор признавался родной своей сестре из Рязани, что сам срезал траву с целью стребовать с полковничьей вдовы деньги, читал и чуть не плакал, подсчитывая, во что ему обошлась бы поездка в Липецк, где творились эти козьи бесчинства.
Нет, шантажировать возможно было только жителей Санкт-Петербурга и прилегающих к нему территорий. Барыш легко вымогался у растратчиков, но не профессиональных, а тех, что в угаре карточной игры или любовной страсти швыряли на ветер казенные деньги, а потом, протрезвившись и раскаиваясь, в письме изливали душу кому-нибудь из друзей или близких родственников. Такие выдавали по первому требованию любую сумму, а после выходило часто, что кончали с собой. Впрочем, Дубль об этом мог только догадываться по воспаленным глазам, по синим кругам под ними, по бледным дрожащим губам и трясущимся рукам, передающим ему пачку ассигнаций. Пару раз еще случалось Дублю вымогать деньги у чувствительных женщин, пару раз – у мужей, спутавшихся с дорогими кокотками и заработавшими пренеприятнейшие заболевания. Последних он находил по счетам, адресованным доктору, по анонимным письмам с описанием симптомов и с просьбами о немедленной, но заочной помощи. Такие послания обычно не имели обратного адреса, так как их авторы не могли раскрыть своего инкогнито, но нетерпение, с которым они ждали на почте ответа в условленный день, выдавало их с головой. Дубль нанимал за пятак сына дворника проследить их до дома, а затем отправлял анонимное письмо, представляясь дружком их венерической «подружки». Если письмо было составлено правильно, деньги приходили весьма скоро, а если Спиридон писал с перепою или требовал за свое молчание слишком крупную сумму, деньги приходили чуть позже и обычно – частями.
Так и жил Спиридон Дубль, пока однажды не вскрыл конверт, содержащий убийственную, по его понятиям, критику в адрес его императорского величества. Прочел он тогда письмо, втянул голову в плечи и зажмурился за столом, словно ожидая удара. Но удара не последовало, жандармерия хоть и была вездесуща, но не до такой степени, чтобы прятаться под столом у мелкого почтового служащего. Спиридон встал, закрыл контору, надел парадный мундир и отправился прямиком в Третье отделение.
Там он познакомился с самим Шервудом. Имя было громкое, и хотя его владелец находился теперь в Третьем, что называется, на птичьих правах и производил впечатление человека совсем спившегося, глаза его тут же вспыхнули, как только Спиридон с нижайшим поклоном вручил ему аспидное письмо.
Вот тут-то и началась для Дубля настоящая жизнь. Тут-то и пригодились все способности его изворотливой натуры, не только лишенной чести и совести, но и малейшей брезгливости не знающей. Его дело было вынюхивать, выслеживать, подглядывать и доносить хозяину. Когда положение хозяина пошатнулось, пришлось и по этапу пройти несколько верст, чтобы у ссыльной нечисти выпытать по-дружески секретные сведения. Наплутался он тогда по тайге. Думал – все, хана. А тут как в сказке – опушка, а посреди опушки – домишко. Перекрестился бы Спиридон, да пальцы замерзшие не слушались, приказал бы избушке повернуться к лесу передом, а к нему задом – да язык во рту не ворочался. Всего ожидал – любой нечисти, а оказался в избушке человек душевный и приятный – Евсей. Накормил, отогрел, даже напоил изрядно. Плакал тогда пьяными слезами Спиридон, всю свою жизнь поведал мужику незнакомому, а на прощание обещал любую просьбу его исполнить. Клялся и божился в том. А чего было не обещать, когда уверен он был, что видит его в первый и в последний раз. Так ведь на тебе…
Вовсе не ожидая подвоха, Ивась явился по указанному дядюшкой адресу. Постоял у двери, вспомнил слова Евсея: «По первому адресу человек тебе справки наведет в самых высших кругах. Если ваша краля туда залетела, вмиг разыщете. Второй подскажет, нет ли ее где в притонах, не опустилась ли она на самое дно. А третий адресок – клад бесценный. Спиридон Дубль прозывается тот человек. Он тебе любого из-под земли вытащит и плясать заставит. Вот так-то».
Запамятовал сказать дядя племяннику, чтобы всех карт перед человеком тем не открывал, потому как он тайный агент Третьего отделения и беглого каторжника, не моргнув, выдаст. Вспомнил на вторые сутки, и полетело неграмотное, нацарапанное вкривь и вкось письмецо вдогонку. Должно было догнать, потому как отправлено было с верными людьми, если бы Ивась сначала пошел по первому адресу, а потом по второму…
Он бы так и сделал, да вот только Макошь снова (или ему показалось?) начала на Сашу с интересом поглядывать. Вот и не вытерпел Ивась. Срочно ему захотелось отыскать Сашину диву ненаглядную. Чтобы каждому – свое. К чему, решил он, идти по первому и по второму адресу, когда в третьем месте на все вопросы ответ есть. Вот туда и направился молодой купец, прямиком в лапы тайному агенту Спиридону Дублю.
Встретил его Спиридон радушно, чарку поднес, записку Евсееву прочитал, языком поцокал и решил выпроводить гостя несолоно хлебавши.
– Трудно кралю такую отыскать. Да к тому же та, что для одного красоткой кажется, другому объявится бабой-ягой с костяными ногами. Да и знаешь, какие есть среди этих красавиц цветики? Вчера еще талия в девять вершков, ресницы пушистые, взгляд огненный, а через год-два – бочка необъятная, глаз смурной и ребятенок сопливый за подол держится. Бабий век ох как короток. Так что вряд ли кто тебе поможет. Ты ведь не знаешь ни адреса, ни родных ее…
Ивась помялся-помялся, распахнул дверь да и кликнул Сашу.
– Вот ему нужно. У него и спрашивайте.
Саша, опьяненный воздухом родного города, свободой и скорой встречей с возлюбленной, с благодарной слезой изложил Спиридону все обстоятельства. Как ни давил Ивась под столом его ногу, как ни делал ему страшные глаза, ничего не утаил Саша из своей биографии.
Спиридона же, пока он слушал молодого человека, чуть удар не хватил. Он то внутренне напрягался и весь обращался в слух, то вертелся как на иголках, мечтая выпроводить незваных гостей и бежать к хозяину докладывать о беглом каторжнике. Но рассказ Саши был до того длинный, что Спиридон в конце концов постановил не торопиться и не выдавать беглого. Что-то такое там было в его грустной повести. Что-то такое, что отдавало привкусом больших денег. А на это у Спиридона был особый нюх.
Поверить, что этот молодец зарезал своего горячо любимого батюшку, Дубль не мог, как себя ни уговаривал. Разумеется, он никого не убивал. А раз был найден при трупах и в истерике, стало быть, его и засудили. К тому же преступление было громкое, он его хорошо помнил, потому что писали о нем тогда все петербургские газеты. А у Спиридона была такая примечательная особенность натуры, проще говоря – нюх, если что не укладывалось у него в голове ровненько, без шероховатостей, то события эти начинали там же, в голове, вращаться и вариться до тех пор, пока не укладывались ровнехонько, без натужных натяжек. Вот и дело Александра Лаврова, прогремевшее на весь Петербург, показалось ему именно таким – вымышленным от начала и до конца. Три месяца бился тогда Спиридон над разгадкой, но газеты замолчали, а у него своих хлопот прибавилось, и он позабыл о «не уложенном» деле. А вот теперь вспомнил…
Саша отца не убивал, это Спиридону было понятно еще тогда. Не может человек молодой и неопытный совершить такое злодейство, пусть и в припадке душевной болезни. Техника преступления (а газеты подробнейше излагали все детали) требовала опытных мужских рук. К тому же не стоит забывать, что оба покойника были отмечены боевыми наградами в Эриванскую кампанию и не позволили бы себя зарубить и выпотрошить, словно куриц.
Спиридон взвешивал и прикидывал: отдаст он мальчонку жандармам – получит целковый. А не отдаст, глядишь, и вскроется старый нарыв с чудовищным убийством. Явно за этими событиями витала зловещая тайна, а тайны в наше время стоят недешево. Тем более крапленные кровью. А по всему выходит, чтобы разгадать эту тайну, нужно отыскать распрекрасную Алису и посмотреть, не вьется ли за ней какой хвостик.
Саша закончил и смотрел на Спиридона неотрывно, ожидая приговора. А тот все вертелся, то закусывал губу, то подносил пустую чарку ко рту и болезненно морщился. Трудно ему было решиться. Сдать мальчишку проще простого, к тому же и хлопот никаких. А коли не сдать… Интереснейшие перспективы открываются. Денежные. А ну как найдет настоящего убивца? С того бы деньги и получить! Риск? Зато ни с кем делиться не нужно.
