Текст книги "Ночная княгиня"
Автор книги: Елена Богатырева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
Алиса произвела на бедную женщину столь сильное впечатление, что та не унималась до полудня, пока не села в карету и не укатила в сопровождении Александрины, своей троюродной сестры и амурной пассии мужа, падкого на блондинок.
Выпроводив наконец жену и отослав сыновей к теще, Петр Иванович кинулся разыскивать ночную княжну. В последние дни она питала к нему повышенный интерес и были все основания считать, что ее сердце дрогнуло под его натиском. Выпроводить взашей слуг и тащить ее домой! С такими и предлога изобретать не надо. Как отыщется – так и действовать!
Пока Петр Иванович командовал себе в атаку, Алиса отсиживалась дома и никуда целую неделю не выезжала. Герман уехал по делам, говорил – в Москву, однако у Алисы шевельнулась догадка о его намерениях. Он будет вместе с нею и на этот раз. Он всегда незримо будет рядом, как в том сне, который приснился ей… когда? Она не помнила. Все воспоминания, связанные с Сашей, были начисто стерты ею из памяти. Ну не все ли равно – когда.
Петр Иванович, очевидно, совсем потерял голову, потому что в поисках своей чаровницы объездил весь город, а потом явился к ней домой под предлогом потолковать с Германом Романовичем о продаже имения. Узнав от Любаши, что хозяин в отъезде, а хозяйка больна, Петр Иванович воодушевился и расспросил девушку о болезни Алисы, на что та, подготовленная к его появлению, сообщила, что болели, мол, а теперь слабы настолько, что не в силах принять его, и велели приходить денька через два.
Петр Иванович обомлел от такого подарка судьбы – «велели!». На следующий день он прислал Алисе охапку полевых цветов, из которых она оставила только колокольчики да ромашки, приказав Любаше остальную траву вынести вон. Через два дня возбужденный до предела Петр Иванович был допущен к болящей, встретившей его на диване в легком домашнем платье с распущенными волосами, украшенными венком из его цветиков. Дрожащими губами, изогнувшись, он прикоснулся к низко протянутой руке и, потеряв контроль над собой, бухнулся тут же на паркет, сжимая колени чаровницы и бормоча не по возрасту бурные признания. Алиса смеясь оттолкнула его, но ровно настолько, чтобы он не потерял надежды, а был бы спровоцирован на дальнейшие поползновения к ее ручкам и главное – ножкам. Глаза Алисы горели, решительность была холодной и расчетливой. Каждое ее слово в этот вечер падало на хорошо подготовленную почву. Старый ловелас сгорал от нетерпения, а девушка капризничала и предложила ему сначала покаяться – признаться во всех своих любовных связях.
Алиса приказала ему везти ее кататься, пообещав «стать хорошей девочкой», если он «искренне облегчит свою душу и расскажет ей все-все-все». Обезумевший от такой прямоты, отставной полковник, покуда их экипаж бессмысленно колесил по городу, сидел рядом с ночной княгиней словно на иголках, хрипло перечисляя свои любовные победы и расписывая свои мужские достоинства.
Отдав приказание кучеру к восьми часам подъехать к своему дому, Петр Иванович прервал свой рассказ, как раз упомянув имя Лизоньки Дунаевой (по мужу – Курбатской), и заискивающим тоном спросил:
– Не угодно ли размяться, моя прелесть?
Алиса поморщилась, подумала и протянула полковнику руку. Садик перед домом скрыл их от любопытных глаз, особняк (приданое жены) встретил приятной прохладой после жаркого вечера. В укромном уголке просторной бальной залы был накрыт столик – шампанское, лимоны, конфекты, – и по неловкой сервировке Алиса догадалась, что Петр Иванович обошелся без слуг и в доме, кроме них двоих, никого нет.
Говорить он мог уже с трудом, таращил на Алису наливающиеся от шампанского безумием глаза и сыпал пошлостями по поводу некоторых частей ее тела. Слушать было скучно, интереснее было другое.
– Так что там про Лизоньку… Как ее? Дунаеву, кажется.
– Ай, да что про нее говорить. Только пальцем поманил. – Петр Иванович подобрался к Алисе и поймал наконец ее руку. – Не в пример вам, дорогая моя. Ах, какие ручки…
Он погрузился в лобызания ее ручек, запыхтел, раскис. Изо рта вылетали тяжелое дыхание и хрипы, напоминающие предсмертные. «Животное, – равнодушно подумала Алиса. – Грязное и мерзкое. Это тебя и погубит».
Она проворно вырвала ручку и побежала по зале, лавируя между колонн. Однако полковник оказался проворнее, чем она полагала. Эти забавы были ему не внове, а желание начисто смело светские любезности.
– Попалась! Теперь – моя!
Алиса не помогала ему разделываться с крючками и булавочками в ее наряде. Она с удивлением прислушивалась к своему спокойному сердцу, четко и ритмично выбивавшему удары в обычном темпе. Раз-два-три, раз-два-три…
– Где вы с ней встретились?
Платье ее расстегнуто, и воротничок надорван с краю, но зашивать бесполезно. Прощай платье. Да и вряд ли она захочет когда-нибудь снова надеть его.
– Это был длинный коридор?
Разумеется, длинный. Неужели ее мать могла полюбить такого фанфарона и бабника?
– И что она сказала, когда вошла?..
А впрочем, не стоило труда и догадаться… Все было точно так же… Хотя нет. Для него – точно так же. А что чувствовала та безумная девица, которая произвела через семь с небольшим месяцев на свет Алису, да так и не стала никогда ей матерью? Ту же боль, отвращение? Вряд ли ее подогревал этот безумный азарт мести. Как это было?
Оставшись в тоненькой сорочке, Алиса вырвалась из липких объятий полковника и с хохотом побежала по залу. В смешном нижнем белье, без рубахи, с растопыренными руками, бегущий за ней полковник был похож на сатира. И все-таки как это было? Алиса резко остановилась и позволила унести себя в спальню, силясь представить себе, что пережила с этим человеком другая девушка двадцать лет тому назад.
Алиса ничего не чувствовала, как не чувствует человек, летящий с обрыва в холодную воду. Проворные руки полковника заскользили по ее телу, и тело, вопреки всему, против ее воли, потянулось ему навстречу. То, что происходило, было мучительной агонией. Реальность плавала перед ней в легкой дымке так и не утоленного желания…
Стук в дверь раздавался, очевидно, давно. Колокольчик трезвонил тихо, а вот стук разносился по всему дому. Надрывный женский голос гудел, не смолкая, где-то рядом с входной дверью под окнами.
Петр Иванович проворно отстранился от Алисы, бросил ей платье и, накинув наспех халат, побежал отпирать. Алиса принялась медленно одеваться, прислушиваясь к голосам, раздающимся из передней.
Женщина истерично голосила, пока не раздался звук пощечин, не забулькала вода, не вырвался протяжный вздох, приправленный приглушенными рыданиями.
– Ты непременно должен поехать туда, Петруша, – верещала теща. – Ее нужно привезти хоронить здесь. Чтобы было деточкам кому поклониться на могилке. Сироти-и-инушки… – Теща опять заревела.
Петр Иванович стоял перед ней бледный, с трясущимися руками и губами, пьяный от шампанского и Алисы, ничего не соображая.
– Да что тут… Кто сиротинушки? Что происходит? Куда ехать?
– Капа… Капа… Ты разве ничего не знаешь? – разом угомонилась теща. – Мы ведь часа два назад к тебе Глашку посылали. Я-то думала…
– Что Капа? – Петр Иванович схватил ее за плечи, думая о том, успела ли одеться Алиса. – При чем тут Капа?
Теща посмотрела на него со стула снизу вверх, заплакала и замахала руками.
– Капа разбилась. Насмерть. Пошла прогуляться по горным склонам одна, да не вернулась. Оступилась, видно… Нашли у подножия… Мертвую…
Петр Иванович опустился на пол и выпил налитую для тещи воду.
– Вот как… – повторял он как заведенный. – Вот как…
В эту минуту разнесся по дому раскатистый и тоненький, как колокольчик, женский смех…
После похорон жены Петра Ивановича терзал животный страх смерти. Он просыпался по ночам, вскрикивал, с ужасом смотрел в темные окна, и все ему казалось – она, Алиса… Однажды ему померещился бледный силуэт в садике у дома. Он выскочил, бродил как полоумный. Что-то напугало его в тот роковой день гораздо более, чем известие о смерти жены. Тот смех. Разве может человек, а тем более женщина, смеяться в такую минуту? Нервное? Как на похоронах Турбенса, о которых рассказывала Капитолина перед отъездом? А если не нервное? Тогда – что? И чем страшнее становилось, тем больше мучила жажда обладания этой неземной красавицей. Не выдержав сорока дней, чтобы снять траур, он явился без приглашения на вечер к сестре однополчанина – Эмилии Серской, где по слухам должна была присутствовать и Алиса.
Вечер был интимный, без помпы, с нарочитой «домашностью». Кто-то играл на рояле, кто-то строчил дамам в альбомы эпиграммы из раннего Пушкина, выдавая их за свои, Усольцев метал банк в углу и непрестанно пил.
Улучив момент, когда Серская отлучилась из гостиной, Петр Иванович бросился к Алисе и тихо сказал:
– Нам нужно поговорить!
Она окинула его таким взглядом, будто впервые увидела.
– Я не понимаю вас, – ответила она, незаметно отступая к карточному столу.
Петр Иванович остолбенел. Задохнулся гневом, лицо его пошло красными пятнами. Он тянулся за пятившейся Алисой, не замечая, что в гостиной стало тихо и все взоры устремлены на него.
– Ты… – начал было он, что-то прошипел и поднял руку для пощечины, не понимая, что его рука уже не может дотянуться до Алисы.
– Вы забываетесь, сударь. – Усольцев держал его за руку, продолжая глядеть в карты. – Извольте пойти вон или будете иметь дело со мной.
– Я к вашим услугам, – сгоряча выпалил Петр Иванович и, круто повернувшись на каблуках, бежал из дома Серской без оглядки…
Утро перед дуэлью выдалось хмурым, моросил мелкий дождик, и Усольцев тоже нахмурился, когда рано утром к нему без приглашения явилась Алиса.
– Я буду вашим ангелом-хранителем, – сказала она.
– Да уж, – невесело засмеялся Усольцев, – не помешало бы. Петр Иванович в свое время был известным дуэлянтом, да и стрелок он отменный.
– И непременно убьет вас, если… – Алиса загадочно улыбнулась.
– Что – если?
– Если не возьмете меня с собой.
– Не может быть и речи!
– Я вовсе не прошусь к вам в седло… Только скажите мне – где и когда, – попросила Алиса.
А если она просила, ни один мужчина не мог ей ни в чем отказать.
Появление Алисы заставило всех вздохнуть с облегчением. Секундант Усольцева перешептывался с доктором насчет мировой, когда Алиса подошла к Петру Ивановичу и принялась говорить тихо, улыбаясь самой мягкой своей улыбкой. Петр Иванович таращил на нее налитые кровью глаза, а потом заревел:
– Что?! Этого не может быть!
Алиса, не смутившись его угрожающим тоном, вынула из ридикюля какую-то бумагу и сунула отставному полковнику под нос.
– Адье, папочка, – сказала она, и в ее глазах он прочитал такую ненависть, какой не доводилось ему видеть в пылу боя в глазах врага.
Он парализованно смотрел вслед Алисе, а та подошла к Усольцеву («Он совершенно спятил. Жаждет крови. Не мешкайте»), направилась к карете и обернулась на прощание. В этот момент полковник отчетливо вспомнил ту молоденькую девушку, ту мазурку, ту комнатку, освещенную слабым светом свечи. «Дочь! Господи, но ведь так не бывает! Не должно быть!» – была его последняя мысль. Закоченевшие пальцы не слушались, выстрел Усольцева прогремел как нельзя кстати. Уже из кареты, отъезжая, Алиса успела увидеть тоненькую струйку крови, стекающую по виску отставного полковника, перед тем как он рухнул в остывшую за ночь мокрую траву.
Домой она вернулась умиротворенная и тихая. Герман откровенно любовался ею. Теперь он не искал заброшенных дворцов, островов с ужасающим прошлым, он черпал силы в этой маленькой женщине, пропитанной жаждой мести всему человечеству. Она расплескивала вокруг себя силу. И он купался в ее темных живительных волнах.
– Я собираюсь уезжать, – сказал Герман поздно вечером.
– Когда?
– Завтра в ночь.
– Надолго?
– Весьма.
Повисла тяжелая пауза. Герман нутром чувствовал, что ее ненависть распространяется и на него. Он улыбнулся.
– У меня важное дело.
Снова пауза. Молчание.
– Почти такое же важное, как у тебя. Мне нужна помощница. Женщина.
Сначала она не поверила в услышанное.
– Ты…
Она не решалась переспросить, правильно ли поняла то, чего он не договорил.
– Ты хочешь, чтобы я…
Ах, как ей этого хотелось. Он помог.
– Если у тебя нет других планов, если ты хочешь развлечься – приглашаю тебя. Обещаю увлекательную авантюру с театральными выходами. Ну как?
Она подбежала так быстро, что он не успел ничего предпринять. Обвила руками шею, неловко прижавшись, поцеловала в лоб. И тут же оба застыли напряженно. Будто собирались переждать бурю. Положение спасла Любаша с самоваром.
После чая с ромом Герман пожелал Алисе спокойной ночи и удалился. Она посидела еще у самовара, а потом вспомнила про заказанное платье. Завтра вряд ли успеют, обещали через три дня. Нужно отказаться или…
– Герман! – Она хотела спросить его мнения, толкнула дверь спальни и замерла.
Не заперто. Дверь тихонечко отворялась внутрь. Алису охватила безвольная слабость, и, чтобы не упасть, она облокотилась о стену и закрыла глаза. Он вышел в шелковом халате из сумерек комнаты, оперся руками о стену над ее головой и, наклонившись к ее уху (обдавая дыханием шею и плечи), сказал:
– Я так давно жду тебя.
Она на секунду открыла глаза, чтобы понять – это правда, и тут же закрыла их, упав в его объятия.
Глава 6
Нечистая сила
История Макошь оказалась незатейливой. Отец ее, Микола Федорович, был купцом, торговал с Персией. Человеком был основательным и честным, а что до веры – собор посещал исправно по воскресным дням и в праздники. В престольные раздавал милостыни столько, сколько кто унести мог, жертвовал на храм и в городскую управу – на строительство церквей по деревням, на сиротские дома. И жена Гарпина от него не отставала – сирот привечала, по будням к заутрене бегала.
Только вот занятие купеческое много риску в себе содержит. С утра до ночи Господа вся семья молит, когда крупный торг идет или там хорошая сделка светит. А Гарпина, когда муж в отъезде, в неведомой и дикой Персии, ночи напролет крестится, за его здоровье просит у Господа, за благополучие детушек. И так часто это происходит, что кажется, Господу не вынести забот, что на него одна только купеческая семья налагает, не исполнить всех просьб. Вот и появилась откуда-то из сундуков старинная книга, еще прабабушкина, с рисунками да подписями, где сказано об оберегах берестяных да железных, с серебром и золотом сплавленных. И про травки сказано волшебные, что от любой напасти помогают, и про другие полезные вещи, которые несправедливо к богомерзким причисляются.
Книжечку ту Гарпина почитывала тайно. Как отправился муж в дальние края, в город со сказочным именем Астробад, сделала ему оберег специальный. Из бересты кружок вырезала, а в нем все, как в книжечке указано, – стрелочки, буквы языка незнакомого, чудного, фигурки человеческие. Наговорила на оберег заклятий, из той же книжечки взятых, на всякий случай разных наговорила, потому как не знала, что важнее – здоровье ему в пути, благоденствие ли природы али людское расположение. Мужу ничего не сказала да зашила оберег в подкладку кафтана.
Караван шел быстро, муж наторговал сверх обычного, да еще договорился о поставках хлопка, о чем мечтал давно. Вернулся домой веселый, радостный. Тут жена ему и покаялась, что натворила. Распорола подкладочку, достала волшебную берестянку. Муж крякнул, а супротив сказать ничего не может – поездка-то и впрямь удачная. Велел берестянку назад заштопать да никому про нее не сказывать.
К Богу он, однако, не охладел – по-прежнему истово молился по ночам за успех своих предприятий, за деточек, за семью. Жене не передоверял это занятие важное. Ведь известно, что от мужика Бог один поклон за три считает супротив бабы. Мужская вера – она сильнее и правдивее.
Время шло, а про оберег купец не забывал. Как нужно было сделать что-нибудь важное – надевал кафтан, тот самый. И все выходило как по писаному, шло как по маслу. Стал и Микола книжечку прабабкину почитывать. Чудно порой написано, а порой – дельно и верно. А в тринадцатом году, как заболела его младшая доченька, светик его ненаглядный Ярина, так и ухватился Микола за книжечку обеими руками. Больше ухватиться не за что было. Дохтор порошок дал зеленый, от которого дочурку наизнанку выворачивало – не принимала утроба ее порошка дохторского. Монашки выли в соседней комнате, соборовать готовились. Гарпина голову от горя потеряла, слегла, обещала за дочерью уйти следом. А Микола три дня просидел со своей кровинушкой в обнимку и все книжечку листал. Перелистывал страницы дрожащими руками, картинки разглядывал, а потом выскочил во двор и ну в траве высокой ползать, копать да полоть. Монашки крестятся – умом отец с горя тронулся. Радуются – богатство купеческое в монастырь заранее отписано, при условии, что никто из семьи в три дня по его кончине за дела не возьмется. А кому браться-то? Жена – при смерти, сыновья – малы еще, одни девки. Монашки уж и человека послали в Софийский собор передать известие волнующее. Чай, не один миллион у купца в кубышке запрятан.
Но пока они гомонили и спорили, Микола приказал баньку истопить, травы повсюду набросал, нашептал на нее прошений разных о здравии, полведра травы сварил и дочку пить заставил. Прыгал еще зачем-то над ней, руками размахивал и так и этак. Смешно. Мужик он степенный, лишнего слова не скажет. А тут – пляшет-танцует, что дитя неразумное. На другой день дочка траву вареную допила, и огромный червь из ее утробы вышел. А как вышел, на поправку пошла: есть просить стала, глазки засверкали. И мать с постели поднялась, не нарадуется на свое дитятко. Монашки пошушукались, перекрестились, сплюнули да восвояси подались.
Человеком Микола был широким. И как только в 1817 году купечеству было даровано право образовывать промышленные товарищества, открыл первую фабрику. Съездил в Москву-матушку на заводик к знакомому купцу Веберу, изготовляющему ситценабивные машины, выписал себе такую – для пробы, а заодно и инженера привез, чтобы помощь в механическом деле оказывал.
Инженер же оказался хоть и грамотным в машинах, но человечишкой был саврасом без узды – премерзким, с отвратительными повадками. Присох он к дочери купеческой старшей – Марье. А та ему – от ворот поворот. Он – к Миколе, пособи, мол. А Микола девок своих ни в жисть ни в чем не насиловал, потому руки перед инженером развел – мол, мое дело тут сторона. А инженеришка – не то чтобы от любви, но приданое великое из рук уплывало – иссох, позеленел да стал думать, как бы ему к рукам прибрать прибыльное купцовское хозяйство.
Как на грех, довелось ему заболеть серьезно. Неделю в жару метался, стонал, охал. А Микола его травками отпаивал, ладан жег да шептал слова незнакомые, жуткие. Инженер поправился. Микола ходит радостный – как же, человека по волшебной книге от смерти избавил. И инженер тоже радостный. Заприметил богомерзкую книжонку, заприметил сундучок и выяснил, где ключик положен. Как же не радоваться? Как только с силами собрался, побежал докладывать в Тайный указ. Написал бумагу длиннющую, понаехали следователи. Спрашивают Миколу – поил травами? Поил, отвечает. Прыгал вокруг? Прыгал, говорит. Да ведь помирал человек – тут не так запрыгаешь. Обыск произвели, книжечку из сундука достали. А потом скрутили по рукам и ногам – да в острог. Через день и Гарпину туда упекли. Прибежала она за мужа просить. Причитала, каялась, что через нее его бес попутал. И в результате выпали им каторжные дороги, правда, в разных этапах.
Инженер же, как родителей упекли по указу, стал снова подкатываться к дочери старшей: «Выходи за меня, не то уплывут твои миллионы». А она ему в лицо плюнула да дверью чуть лоб не расшибла. Посидела, поплакала, повыла в голос. Каково это – остаться сиротой в шестнадцать-то лет, да с тремя детьми на руках – мал-мала меньше. Заводик у них конфисковали, сбережения унесли при обыске. Остался караван с сахаром, что отправился в Персию. Обидно Марье было, что дело отцовское погибнет. Верила она, что вернется батюшка, не сгинет в Сибири. Поплакала да пошла по знакомым купцам себе жениха просить. В три купеческих дома поклонилась, в которых ее сызмальства знали. Прогнали. С колдунами знаться не захотели. А в четвертом встретили с распростертыми объятиями. Сынка привели, на годок ее самой младше. Посмотрела на него Марья и снова чуть не завыла. Лицом, может, и не урод, да хроменький на правую ногу, куда такому хозяйством править. Но делать нечего – сыграли свадьбу, оставила Марья мужа дома, а сама караван встречать отправилась.
Так и повелось у них. Муж вместо жены с детишками сидит (а кроме Марьиных братьев и сестер они еще и своих двоих народили), щи варит, а жена с караванами ездит. Волосы пришлось в кружок остричь, потому как в Персии женщину запросто и украсть могут, и обидеть. Там с женщинами разговор короткий. В мужском кафтане ездила. А вернется – муж дома ласковый, заботливый… И любовь у них получилась, и счастье, и дело отцовское процветало, как и прежде.
Гарпину же занесло под Тамбов, на работы. Через год, как срок ее вышел, испросила она разрешения за мужем последовать к озеру Байкал, на поселения. Ну ей и позволили. Микола на поселение вышел, дом срубил в лесу, охотой занялся. Зажили они вдвоем. Марья им из Киева каждый год и муки, и вина своего домашнего, и сахару присылала. Но тоска-печаль Миколу и Гарпину не отпускала. Что без детей век вековать? Скука, суета – да и только.
Но Бог дал им вдруг то, чего и не чаяли уже. Понесла Гарпина и родила в студеную зимнюю ночь девочку. Поп крестить не пошел, потому как отлучили их от церкви еще в Киеве. Сами над ней все обряды справили, которые из волшебной книжечки запомнили. Руками помахали, пожеланий наговорили и назвали в честь языческой богини самой главной – Макошью.
С тех пор немало воды утекло. Люди к ним ходить повадились, еще когда родители живы были. Ночью через болота переберутся, чтобы, не дай Бог, никто не видел, в избу тихонько стукнут, просят то ребеночка полечить, то роженице помочь, а то и вовсе – дождь накликать в засуху. Так вся деревня и перебывала в доме Миколы. И у него получалось. Не только с травками, но и дождик позвать. Выходил он на поляну, поднимал бороду к небу, выл что-то, верещал – и поднимался ветер немыслимый, деревья гнулись, облака по небу бежали вприпрыжку, и вскорости туча показывалась на горизонте, черная, грозовая. Деревенские крестились, трепеща в священном ужасе, и бежали домой с радостной вестью.
– А родители померли? – спросил Саша, когда Макошь закончила свою историю.
– Год назад, – грустно ответила женщина.
– А сестра-то киевская? Что же ты к ней не подашься?
– Колдунья я. Колдуньей родилась, колдуньей помру, – ответила Макошь с гордостью. – Что мне их Киев? У меня вон какое царство-государство, – она протянула руку вперед, и Саше показалось, что легкий ветерок пробежал по кронам деревьев.
– Ну так замуж бы шла…
Макошь сверкнула на него глазами.
– Добрый человек безбожницу не возьмет. А лиходей какой мне и самой не нужен.
Наступила неловкая пауза. Для Саши неловкая. Макошь сверлила его глазами, точно иголочками. По справедливости, именно он-то и был человеком добрым (ведь сам же рассказал ей, как попал на каторгу) и подходящим на роль мужа.
Саша задумался. Дороги назад, в Петербург, ему не было. Это ясно. Здесь тоже высовываться не приходилось. Поймают, враз в кандалах окажешься. Единственный выход – остаться в лесной избушке, купцом Миколой выстроенной, вместе с красивой женщиной. А что? Не так уж и плохо. Прощай, прошлая жизнь! Прощай, Алиса!
И вот только он о ней подумал, так больно сердце засвербило, что и передать нельзя. Макошь словно почувствовала, встала гордо, прочь пошла.
– Подожди… – вяло выкрикнул Саша, но ее и след простыл.
Солнце палило жарко, травы цвели последние, пчелы носились над ними деловито. Рай, да и только. Никакие сады Малороссии не шли в сравнение с этим великолепием, не говоря о чахлых пейзажах Санкт-Петербурга. Звезды здесь ночью сияли огромные, небо – живое, бескрайнее. Но как ни уговаривал он себя, тоска только крепче сжимала горло… Он даже разозлился на себя. О чем тут думать? Как бы оказаться в Петербурге вместе с Алисою? Дурная мысль. Она, поди, и замуж давно вышла…
Как несправедливо устроена жизнь, думал Саша. Еще недавно он был покрыт струпьями и мечтал оттянуть час своей кончины, сидя по горло в болоте. И вот здоров, и кандалы сняты. Возле женщина небывалой красоты, которая не гонит, а напротив, хочет жить с ним как с мужем, детей родить. И единственное условие для этого – перестать думать про Алису, про гибель отца, про столицу. Неужели оно невыполнимо? Бог даровал Саше и жизнь, и здоровье, и свободу, а он, неблагодарный, не хочет принять бесценный дар. Сам себя поедом ест, сам беду кличет…
И тут он услышал приближающиеся голоса, увидел, как раздвигаются ветки кустов и на поляну выходят казаки с лихо сдвинутыми набекрень шапками. Постояли, посмотрели и, прищурившись, двинулись к нему.
– Кто таков?
Вот и кончилась свобода. Он тут, дурак, сидит, грезит о возвращении в Петербург, а возвращаться придется в каторжную тюрьму.
– Кто таков? – снова спросил казак, обращаясь на этот раз не к Саше, а к Макоши, появившейся на поляне.
– Беглый каторжник, – ответила она, и сердце у Саши упало.
– С какого рудника? – с повышенным интересом казак наклонился к Саше.
– Мой он, – ответила Макошь. – Не отдам.
– Ну это мы еще посмотрим, – хитро прищурился казак. – Ну-ка, хлопец, вставай, да вперед.
Саша поднялся с травы. Макошь встала рядом.
– Один, – она ткнула пальцем в казака, – приносил мне ребеночка своего после родов, другой жену свою приводил – заклятье снять родовое. Каждый обещал золотые горы. С вас должок, отдайте мне этого каторжника.
– Ну ты, ведьма, не очень-то. – Казаки ошеломленно смотрели друг на друга. – Мы царю служим, ему присягали. Имей понятие…
– Проказа у меня, – в отчаянии сказал Саша, не зная, чем еще отпугнуть их.
– Покажи, – потребовали казаки.
И Саша сник. Показывать было нечего. Тело очистилось от струпьев, и следа не осталось.
– Вперед, – подтолкнул его казак.
В это мгновение поднялся ветер, и куст ракиты точно кинулся на казака, хлестнув его упругими ветками по лицу.
– Ах ты… – выругался тот и насторожился.
Деревья снова стояли без движения, а Макошь исчезла с поляны.
– Ведьма чудит. Давай-ка убираться поскорее.
Они осторожно зашагали, осмелели… Саша шел босой, а потому первым почувствовал, что почва у них под ногами стала влажной и подвижной.
– Эй-эй-эх! – только и успел выкрикнуть Саша, оказавшись по колено в трясине, вместе с казаками, пытающимися опереться на него.
Казаки молча сопели, пыхтели и пытались вскарабкаться на Сашу. Но попытки их были тщетны, потому что он увяз уже по пояс. На расстоянии вытянутой руки откуда ни возьмись появилась Макошь.
– Ну что же вы? Ко мне, скорее, – позвала она, стоя на кочке.
Казаки кинулись к ней, бросили Сашу. Пока они, пыхтя, пробирались к той самой кочке, Макошь скрылась за кустами и вышла позади Саши. Она протянула ему руку и с легкостью вытащила.
– Не шевелись, – шепнула она ему.
Казаки, отпихивая друг друга локтями, добрались до того места, где только что стояла Макошь, взобрались на ту же кочку, но она слюняво всхлипнула у них под ногами и принялась расползаться. Солдатская гордыня выдохлась, и они заполошно закричали.
– Кого зовете? – спокойно спросила Макошь. – Здесь, кроме меня, никого нет.
– Выпусти, проклятая. – Казак попытался снять с плеча ружье, но покачнулся, выронил его, и ружье тут же затянуло в трясину.
Другой казак оказался смышленее. Он сам сбросил ружье и взмолился:
– Отпусти, Макошь, Христом Богом прошу!
– Безбожница я, – тихо напомнила она. – Чего при мне Бога-то поминать. Идите себе с миром. Да не возвращайтесь никогда.
Она повернулась и потянула за собой Сашу. Он изумленно отметил, что шли они той же тропинкой, да только никуда не проваливались, хоть почва под ногами и покачивалась. Оглянувшись, он увидел, что казаки выбрались кое-как из трясины и, охая, отправились восвояси.
– А как вернутся? – заволновался Саша. – Солдат с собой приведут.
– Не вернутся. И не вспомнят даже, что с ними случилось.
Перед самым домом она остановилась, выпрямилась.
– Все про тебя теперь знаю. Больше тебя самого. Кобенила вчера. Думала судьбу обмануть. Не получается.
– Что ты делала? – не понял Саша.
– Предсказывала.
Он молча напряженно ждал, что она ему скажет, будто от ее слов зависела теперь его судьба.
– Не останешься ты здесь, – с грустью проговорила Макошь. – Вернешься. Но не к радости. И меня помянешь не раз.
– Значит, – начал Саша и осторожно посмотрел на Макошь – не ровен час, снова почва под ногами закачается, – значит, ты… отпустишь меня?
– Нет, – выкрикнула Макошь гневно. – С тобой отправлюсь. В Киев, к сестре. – Подумала и прибавила грустно: – К людям.
Всю следующую неделю занимались приготовлениями. Макошь смазала ружье, вытащила банку с медвежьим жиром – на дорогу. Достала откуда-то из-под пола мешок с вяленым мясом и легкие мешочки с травами, по вкусу похожими на чай. Дорога предстояла долгая, трудная, опасная. Никто, кроме бродяг и беглых каторжников, по Сибири не шатался, а те, ополоумев от голода, запросто могли путников приговорить и в пищу употребить.
Как-то на поляне появился сморщенный старик с пером возле уха. Он говорил на незнакомом языке, и Макошь вроде бы рассердилась на него, а прислушившись, улыбнулась. Старик протянул ей мешочек – и пропал, как в воду канул.
– Это здешнего народа колдун. Шаманом зовется. Прознал, что я уезжаю. Радуется, денег принес, песку золотого. Просит, не возвращайся больше.
– Почему?
– Потому что его сын на мне жениться хочет. А ему нужно шаманом быть. Шаман жениться не может.
– А ты?
– А я ему отказала. Нужно ведь кому-то шаманить. Я ведь знала, что скоро уеду…
– Откуда же?
– Кобенила, – отрезала Макошь.
Пока Макошь проводила дни в беспрестанных хлопотах, Саша был предоставлен самому себе. Его одолело безумие, которое настигает всякого беглого каторжника. Он думал о конечной цели, вместо того чтобы продумать каждый свой шаг. Он мечтал о встрече с Алисой, а сразу же за Уралом каторжников и бродяг вылавливала полиция, нещадно била плетьми и отправляла обратно – на каторгу.
Макошь заставила Сашу вытащить из дома большой сундук, а потом заперлась там и долго не показывалась. Саша сидел спокойно, но когда из дома раздались крики женщины, он заволновался, постучал в дверь, заглянул в крошечное окошко. Но дверь была заперта изнутри на засов, а сквозь слюдяное оконце ничего было не разглядеть. Лишь металась по комнате черная тень…
