Текст книги "Ночная княгиня"
Автор книги: Елена Богатырева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
Он резко выпрямился, шагнул к двери и выглянул в коридор. В гостиной уже не слышалось звуков музыки, значит, клиенты разошлись по комнатам. Герман подошел к окну и трижды махнул рукой. Затем он поднял Алису на руки и вынес за дверь…
Выпроводив гостей, Зи-Зи почувствовала облегчение. Ей хотелось поскорее остаться одной. Девочкам она велела ложиться спать. А сама попробовала заглянуть к Алисе. Комната была пуста, и Зи-Зи насторожилась. Она выглянула в окно. Нет, того человека, что кружил весь день возле их дома, там теперь не было. В эту минуту в дверь позвонили, и у Зи-Зи отлегло от сердца: наверно, это Алиса, наверно, пошла прогуляться. Значит, Саша так и не появлялся. Нужно только попросить ее молчать, если…
На пороге стояла вовсе не Алиса, а тот самый человек, который весь день кружил около их дома.
– Боже мой! – вскрикнула Зи-Зи, отшатнувшись.
– Ну, Бога-то не поминай, – отрезал Тимофей, закрывая за собой дверь.
Глава 2
Золотое колье
Наутро Алиса с трудом разлепила глаза. Никогда не спала так крепко. Хотела было подняться, но в голове что-то стрельнуло, забегали противные иголочки по телу, и она снова уронила голову на подушку. Взглядом в потолок уперлась, в изящную алебастровую люстру с наядами. Долго разглядывала ее, пока не поняла – что-то не так. Не было вчера никакой люстры. Перевела взгляд на стены, а вместо простой побелки – узоры по шелку золотые, какие-то райские птицы с диковинными ягодами в клювах. Где же это она?
Память возвращалась к ней постепенно, по капле. Сначала вспомнился отчего-то Смольный, польская принцесса и кукла. Потом – веселый дом Зинаиды Прохоровны и, конечно же, сразу – Саша. И тут все навалилось – и его обещания, и вчерашнее волнение, и газета. Вот после газеты ничего Алиса не помнила.
Дверь тихонько скрипнула, и показалась белокурая голова девушки. Увидев, что Алиса лежит с открытыми глазами, та подошла к кровати и поставила перед ней на столик чашечку дымящегося шоколада.
– Это, барышня вам, Герман Романович приказали – который раз грею, будить не решалась. Намаялись вы вчера…
«Намаялась? Может быть, я заболела?» Алиса вспомнила единственную свою болезнь, ту самую, еще в Мейсоне, когда няня поила ее молоком с медом.
– А где теперь Герман Романович?
– В спальне. Они еще не вставали. Им, конечно, еще хуже вашего пришлось…
– Еще хуже? – в недоумении спросила Алиса. – Отчего – хуже?
Девушка уставилась на нее.
– Да говорите же, – воскликнула Алиса. – Я ничего не понимаю.
Она поднялась, но опять повалилась на кровать – так болела голова. Девушка кинулась к ней, помогла улечься. Совершив этот неудачный демарш, Алиса поняла, что лежит в платье, и все платье испачкано чем-то черным.
– В доме, где вы были вчера, случился страшный пожар. Много народу погибло. Сказывают, хозяйка постаралась – подожгла. Потому как не отыскали ее обгорелого трупа среди остальных жителей квартиры.
– Девочки погибли? – спросила Алиса.
– Девочки… Скажете тоже, – прыснула горничная. – Все погибли, все. Герман Романович вас из того дома на руках вынесли. Самих их горящей балкой по голове задело. Лишь когда вас сюда положили, чуть ли не без чувств на пол и повалилися. Я их и до кровати провожала, и голову завязывать помогла. Стонали очень.
– Мне нужно к нему, – сказала Алиса.
– Герман Романович говорили – в любой момент, как только пожелаете. Но вы-то сами еще очень слабые…
– Ничего. Как тебя зовут?
– Любаша.
– Ты помоги мне, Любаша. Я попробую встать.
На этот раз ей удалось подняться, несмотря на головную боль. Любаша довела ее до спальни Германа Романовича и, следуя его указаниям, о которых Алиса не знала, без стука распахнула дверь и, усадив девушку на стул подле кровати, скрылась за дверью.
– Я говорила, хозяин наш – колдун, – шептала Любаша кухарке в лакейской. – Приказал расставить вещи в своей комнате: графин с водой, полотенце белое, чистое, стул поставить возле кровати и шторы задернуть. Сказал, встанет, ко мне захочет, приведи. А потом – ванну готовь и покажи ей шкаф, где ее вещи. Представляешь, так и сказал – ее вещи. Чудится мне, что у нас с тобой новая хозяйка появилась… И она, что думаешь, встала – и к нему сразу… Я уж и ванну готовлю…
Алисе было неловко, что ее привели в комнату спящего мужчины и оставили здесь. Но потом она заметила у изголовья Германа ту самую куклу, которую он подарил ей. Платьице на кукле обгорело слегка. Алиса устыдилась, что думает в такой час о какой-то кукле, но мысли все вертелись и вертелись вокруг обгоревшего кусочка ткани на ее платьице.
В полутьме комнаты Алиса с любопытством разглядывала профиль Германа. «Этот человек меня спас», – сказала она себе, словно наградила его медалью. Это была уже вторая медаль, мысленно выданная Алисой Герману. Первая была – за куклу. Сейчас ее смущало, что спас он не Зинаиду, не кого-то из девочек, а ее, Алису, непонятно за какие заслуги. «Может быть, я ему нравлюсь?» – подумала Алиса и тут же отогнала эту мысль. Герман Романович никогда ни единым словом, ни единым взглядом…
– Пить, – прохрипел Герман, и Алиса от неожиданности подскочила на стуле.
На столике возле кровати стояли кувшин с водой и маленькая чашка. Алиса дрожащими руками налила воды, протянула Герману. Но он не мог подняться. Тогда она села к нему на кровать, приподняла его голову, прижала к груди и поднесла ему чашечку. Он пил жадно, капли стекали по подбородку, промочив ей платье, губы, жадно тянущиеся к воде, касались ее пальцев, держащих чашечку. Наконец он откинул голову, и Алиса осторожно высвободилась и уложила его на подушку. Она была взволнована происшедшим, да и платье на груди промокло…
Герман зашевелился.
– Послушай… Никому не рассказывай, кто ты и откуда. Никуда не выходи. Платье у тебя все перепачкано – горничная подаст другое. Я постараюсь к вечеру встать…
– Хорошо, не беспокойтесь, – покорно сказала Алиса и, бросив последний взгляд на Германа («а не очень-то уж он и старый…»), вышла из комнаты.
Дом, в котором Герман Романович держался настоящим хозяином, поразил ее воображение изысканной красотой и весьма своеобразным вкусом. Кресла были такими мягкими, что в них можно было утонуть: Стены, драпированные натуральным шелком с росписью, были увешаны картинами. Больше всего ей понравилась та, что висела у окна, – обнаженная Венера с задиристым маленьким Амуром. У камина стояли напольные часы – в виде домика с крышей, а маленькие человечки, нарисованные на циферблате, с трудом передвигали большие ажурные стрелки.
– Не хотите ли принять ванну? – раздался из-за спины голос Любаши.
– Да, разумеется, – ответила Алиса.
– Все готово, пожалуйте за мной.
После купания Любаша подвела ее к огромному зеркальному шкафу и распахнула дверцы. Алиса достала одно платье, приложила к себе, повертелась перед зеркалом и спросила:
– Чье же все это?
– Не могу знать, – вспыхнула горничная, поскольку инструкций о таком вопросе не получила. – Но все это Герману Романовичу доставили от разных портных и из модных салонов.
У Алисы глаза разбежались. Такие красивые платья она видела только на дамах, сопровождавших императрицу, когда та приезжала в Смольный. Алиса надела бирюзовое платье тонкого бархата с низкой талией и золотым витийным шитьем по борту и хвосту и посмотрела на себя в зеркало. Любаша показалась в дверях и замерла от неподдельного восторга.
– Ах, чудо как вы хороши. Никогда таких красавиц не видывала.
Алиса промолчала, не отводя от зеркала глаз. Она приложила к голове бархатный маленький кокошник, расправила длинную вуаль. И вспомнила, как галдели девочки восторженно: «Ах, я обожаю великую княжну, просто обожаю… Ах, я обожаю Ксению Николаевну – фрейлину ее величества, просто обожаю…» Внимательно осмотрев себя с головы до пят, Алиса поняла, что сей наряд предназначен для визитов во дворец, потому что сшит точно так же, как у придворных дам, которых она много повидала в своей жизни.
От удивления она ахнула тихонько и решила подождать дальнейшего развития событий. Она переоделась в домашнее белое легкое платье и велела Любаше выбросить вон тряпье Зинаиды.
Алиса подошла к окну и застыла от той красоты, которая хлынула на нее. Нева медленно гнала мимо парусные лодки, купола и шпили блестели на солнце так, что она зажмурилась. Потом прошлась по комнате, внимательно рассматривая ее убранство. Удивительнейшие вещи наполняли комнату одинокого немолодого мужчины. В правом углу у окна, например, помещалось трехстворчатое зеркало, в котором можно было увидеть себя и сбоку, и даже сзади. Обрамляли зеркало причудливо свитые деревянные кружева, а внизу помещалось несколько ящичков. Алиса украдкой оглянулась на дверь и выдвинула один из них. Ей непременно хотелось узнать, чья же это комната.
В ящичке аккуратно лежали белые и черные лайковые перчатки, умопомрачительный веер и коробочки с благоухающей пудрой, совсем не такой, какую им выдавали в Смольном. Средний ящичек был полон всевозможных женских мелочей. Здесь были и шпильки, и булавки, и золотые щипчики для ногтей, и еще масса вещичек, о предназначении которых Алиса не догадывалась. В третьем ящичке находилась шкатулка. Прикоснуться к ней было все равно что смять в руках диковинный цветок, – шкатулка пестрела яркими самоцветами, уложенными в причудливый узор. Содержимое шкатулки поразило Алису: браслеты, усыпанные бриллиантами, жемчужное ожерелье, коралловые подвески в золотой оправе, кольцо с тремя в виде цветка уложенными сапфирами. Алиса протянула дрожащую руку и осторожно выудила мизинцем кольцо. Оно само скользнуло ей на палец и, что самое невероятное, – пришлось впору. Алиса повела рукой по воздуху, любуясь, как заиграл камень в лучах солнца, и только тогда заметила в дверях Германа. Девушка вздрогнула и спрятала руки за спину.
– Осталось от жены, – просто сказал он, вовсе не проявив недовольства Алисиной выходкой. – Ты уже видела колье?
Алиса покачала головой. Герман поднял шкатулку, нажал на потайной рычажок, и тут же со звоном выдвинулся маленький ящичек из-под дна. Он выудил переливающуюся змейку и так же, как Алиса, подставил ее под солнечные лучи. Алиса зажмурилась. И тут же открыла глаза, почувствовав сзади его дыхание и пальцы на своей шее. Из зеркала на нее бочком смотрела дрожащая девушка, на шее которой сияло само солнце. Девушка распрямила плечи, слегка отвела их назад и гордо подняла голову.
– Нравится? – спросил Герман. – Оно твое.
Алиса теперь повернулась к нему и смотрела, слегка подняв бровь, словно королева, не принимающая подарков, позабыв, что королевским достоинством она обязана именно его подарку.
– Не мне ведь его носить, – пошутил Герман, и Алиса впервые улыбнулась. – Можешь надеть его сегодня вечером в театр…
– Мы едем в театр? – в ужасе воскликнула Алиса. – Но как же я могу? Это невозможно! Ведь там… – Она взглянула на Германа и умолкла.
– Сделаем так. Сегодня останемся дома. Но с условием – ты мне все о себе расскажешь. Почему сбежала из Смольного, чего боишься и, самое главное, про того молодого человека. Возможно, мои связи в министерстве и не вовсе бесполезны…
Алиса взглянула на Германа с таким чувством, что у него от ревности сжалось сердце. Ничего, успокоил он себя, она его никогда больше не увидит. Никогда.
Вечер они провели в гостиной, удобно расположившись рядом. Герман был в темном шелковом халате, расписанном птицами, под стать тем, что царили на драпировке стен. Теперь он мало напоминал Алисе того человека, которого она знала в доме Зинаиды. Он был гораздо значительнее и казался ей чуточку моложе, чем прежде. Алиса смотрела на него как на доброго волшебника, исполняющего ее желания… Может быть, он поможет ей вернуть Сашу?
Слушая девушку, Герман брал в руки кальян и, прикрывая глаза, прикладывал губы к изогнутой трубочке. Заметив любопытствующий взгляд Алисы, он предложил ей посмотреть на диковинную вещицу поближе и разрешил несколько раз вдохнуть холодного пара. После этого разговор пошел более непринужденно. Алиса, почему-то не стесняясь, рассказала о противных домогательствах Турбенса, о Наденьке Глинской и о своем побеге. О Саше она рассказывала с упоением. Герман попытался что-то уточнить о близких отношениях. Она не поняла. Он удовлетворенно улыбнулся, переспрашивать не стал. Кончилось тем, что, поведав о последнем дне своего счастья, Алиса разрыдалась на плече у Германа, он нежно гладил ее по голове, да так она и уснула.
Наутро, когда Любаша, оставив дымящийся шоколад на столике, затворила за собой дверь, Алиса вспомнила вчерашний вечер с ужасом. Что это она так разоткровенничалась?
Пока она так страдала, давясь горячим шоколадом, снова появилась Любаша и передала приглашение Германа Романовича поехать кататься в открытой пролетке на острова по случаю замечательной погоды. Нужно было ехать и нужно было объясниться. Как же он будет смотреть на нее после вчерашнего?
Герман смотрел на Алису так, что она быстро выбросила из головы мучающий ее вздор, развеселилась и приняла наконец ту странную власть над этим человеком, которую он пытался вручить ей с самого начала…
Саша впервые вдохнул свежий воздух, когда его вместе с другими заключенными выгнали в тюремный двор. Вдохнул и закашлялся с непривычки. Воздух был острый, прохладный. Саша просидел в камере без малого пять месяцев. Старый солдат принес кандалы и сказал мрачно: «Теперь надышишься, дядька».
Глаза болели с непривычки к свету. Хотя солнца не было вовсе, дневной тусклый свет обжигал глаза, ветер выколачивал слезы. Саша опустил голову. Из грязной черной лужи на него равнодушно смотрел старик с черной бородой, в длинном арестантском халате, со спутанными патлами. Саша поднял руку. Старик тоже поднял. Внутри все похолодело. Этот старик – он. Жизнь кончилась, не успев начаться. Из юного мая он шагнул в холодный седой октябрь, оставив позади мечты, надежды на счастье… Из ворот выходили колоннами. Воронье кружилось над оврагами черной тучей. Вот и все. И никто не узнает и не скажет ей. Слышишь, Алиса? Вот и все, прощай. Ничего и никого вокруг. Только поодаль черная, наглухо закрытая карета.
– Зачем ты привез меня сюда? – Сердце у Алисы выстукивало ружейными выстрелами.
– Ты хотела видеть его, – спокойно отвечал Герман. – Смотри. По дороге на каторгу половина арестантов умирает. У тебя может не быть другого шанса…
Арестанты двигались, гремя кандалами. Алиса выглянула на минутку в окошко и, болезненно сморщившись, дернулась.
– Я не хочу этого видеть.
– Он сейчас там, – говорил Герман. – Он один из них. Ты не узнала бы его… Я внимательно прочел все документы, Алиса. Он действительно убил своего отца и князя, у которого вырос сызмальства. Вероятно, он несчастный, больной человек.
Герман взял ее руку в свои.
– Тебе не повезло. Так бывает. Посмотри же все-таки.
Он попытался повернуть ее к окошку, но Алиса упиралась.
– Сумасшедшие сами по себе весьма привлекательные люди, если рассматривать их вне их безумств. Они ни на кого не похожи, они оригинальны, они искренни и, возможно, в эти редкие моменты достойны любви…
– Я не верю, что он сотворил такое, жалобно сказала Алиса и посмотрела на Германа. – Я никогда не поверю, – добавила она еще тише. – Я буду ждать его!
Последняя фраза прозвучала как выстрел, не достигший цели. Фраза была предназначена Герману, он тут же понял это. Пусть она хотела его обидеть, но думала она все равно о нем, а не о несчастном своем страдальце. Герман улыбнулся. Алиса отвернулась от него с досадой.
Герман вышел из кареты, вдохнул поглубже воздух. Замечательное место. Такого скопления темных сил он давно не чувствовал. Колонна арестантов шла уже далеко впереди. Герман смотрел вслед своему сыну без всякого сожаления.
Глава 3
Кованый сундук (Алиса, 1848)
Елена Карловна надела было чепец, собираясь отправиться на покой, когда в дверь постучала Агафья и сонным голосом сообщила:
– От дохтора прибыли.
– Что же так поздно? – строго спросила Елена Карловна.
Доктор еще третьего дня обещал ей прислать монашку, чтобы пускать кровь и ставить пиявок в кризисы. Голова в последнее время у нее гудела так, будто вот-вот расколется.
– Говорят, колесо у повозки слетело, оттого и поздно.
– Ну веди ее сюда.
– Да не одна она. С ней еще господин какой-то. Не нашенский. Просются заночевать, им подалее добираться.
– Господин-то твой приличный?
– Барин, как есть. Только не нашенский. Ни единого слова не поняла. Монашка переводила.
– Пусти его в сени. Сейчас тепло. Авось не околеет. А монашку сюда давай. Пусть она меня посмотрит.
– А ворота-то запирать?
– Теперь запирай. Дождалась, слава Богу…
Елена Карловна перекрестилась и уселась на кровати в подушки.
Монашка была невелика ростом, в сером ветхом одеянии, голова покрыта таким большим платком, что лица почти не видно.
– Ты бы мне пульс, матушка, послушала, что ли, а то ни сидеть, ни лежать – голова гудит.
Монашка взяла двумя тонкими пальцами старуху за руку и вскрикнула тихонько.
– Кровь, матушка, пускать нужно непременно, – сказала она каким-то странным, простуженным голосом. – И пилюли не помешали бы.
– Вот и давай свои пилюли.
Женщина Елене Карловне не понравилась. Доктор говорил – понравится, а ей не понравилась. Хоть лица ее пока не разглядела, но голос – премерзкий. Как больная говорит, как в трубу.
Пока женщина готовила инструменты для кровопускания, грела озябшие руки, бегала зачем-то вниз, сказать Агафье, чтобы не беспокоила, Елена Карловна ненадолго задремала.
В последнее время она потеряла всякий стыд, как сама же про себя говорила хихикая, и самым форменным образом грабила Ванюшку Курбатского изо дня в день. Даже имение заложила в банк так, чтобы успеть дожить свой век. А полученные деньги сложила туда же, в Алисин сундук. Правда, сундук она года два назад сменила на новый, кованый, с хорошим запором и потайным ящиком. А Ванька, дурак, подмахнул, как всегда, бумаги, не читая. Только канючил, нельзя ли младшенькую дочурку его Глашу на воды какие отправить, больно животом ребеночек мается. А Елена Карловна, поджав губы, головой качала. Никак нельзя. Разве что к осени денег наберем. Ты посмотри, сколько ребят нарожал. Всех и не упомнишь. Семеро парней и две девки. Орут как оглашенные. Едят каждый за семерых. А ткани, а учителя уездные, а фортепианы заморские… Только к осени. А осенью снова головой качает: не получилось. К весне жди денег, Ванечка. К маю. А в мае – к январю. А в январе уж, глядишь, твоей Глаши и не будет. Отмается животиком. Ей по секрету доктор сказал, что ничего не поможет. Зачем же Алисины денежки тратить?
По весне ее душечка, ее девочка выйдет из Смольного и сядет в карету, запряженную четверкой лошадей. Близ Невского ей и квартира куплена, и в банке капитал дожидается, и документы все справлены да куплены на имя дворянки немецкой Алисы Форст, так что и происхождением никто не попрекнет. Бросится внученька любимая в объятия бабушки и заплачет у нее на груди. Ты ли это, спросит, так обо мне пеклась? А я и не знала, и не ведала. Нужно бы ее еще подучить с деньгами обращаться и с людьми. Счет счету рознь, самой считать нужно. Многому в Смольном не научат. Бабушка подскажет.
Вот и заживут они наконец вместе, словно Лиза ее к ней вернулась. Три месяца пролетят вмиг. Жаль только, что от этих мечтаний радужных да от мыслей радостных, от предвкушения встречи кровь в жилах быстрее разгоняться стала. Доктор говорит, так и до удара недалеко. Пиявок противных привез. Вон в банке раздутые плавают. Гадость. Лучше уж пилюлями, чем такими кровососами живыми. Кровососы, точно. Совсем как Ванькины деточки. Только те не кровь сосут ее, а денежки внученькины. И оторвать их потруднее будет, чем этих маленьких черных тварей…
Вошла монашка со своими пилюлями и со стаканом воды. Елена Карловна встрепенулась и посмотрела на нее, поджав губы. Всех, решительно всех ненавидела она сейчас, всех, кроме душечки-внученьки.
– Что ты там шепчешь?
– Молитву читаю.
– Ну так помяни в своей молитве и доченьку мою покойную Елизавету.
– А внуков за здравие не помянуть ли?
– Нету у меня внуков, – нахмурилась Елена Карловна, – вовсе нет, пиявки одни ненасытные…
– Ах вот, значит, как, – взглянула на нее монашка. – Чего же вы деточек пиявками называете? Грех это.
И голосок задрожал, словно в гневе.
– А ты, матушка, меня не учи, не за тем прислана. За внуков мне не пеняй, не твоего это ума дело. И давай сюда наконец свою пилюлю, а то усну сейчас, не ровен час.
Монашка медлила, стакан с водой не протягивала, а пилюлю держала на вытянутой руке, словно раздумывала – дать или нет. Наконец решилась на что-то, заговорила прерывисто:
– Слыхала я, внучка у вас есть. За нее не помолиться ли?
Елену Карловну чуть удар не хватил. Прознали! Про внучку прознали! А может, и про деньги, для нее приготовленные, прознали? Быть не может! Ведь она ни одной душе, ни единому человеку на всей Земле… Екатерина… одна знала, да и та скоро год как померла, унесла тайну с собой в могилу.
– Что это ты, никак умом тронулась? – возвысила грозный голос Елена Карловна. – Нет у меня никакой внучки. Нет и не было. Бесплодной дочка померла. Удумала тоже – внучка, – передразнила старуха монашку. – Давай пилюлю свою, и дело с концом!
– Вот!
«Вот так монашка. Ну и тон взяли эти Христовы невесты, прости Господи, – думала Елена Карловна, проглатывая пилюлю и запивая ее водой. – Вон ее отсюда, и немедленно. Пусть другую пришлют».
А монашка, как только старуха заглотила пилюлю, повела себя странно. Быстро-быстро перебирая руками, стала разматывать платок на голове, словно куда торопилась. Пилюля никак не хотела продвигаться по горлу, Елена Карловна сморщилась и покашляла. Что-то уж сильно горло дерет.
Тем временем монашка разоблачилась, тряхнула золотыми волосами, по плечам водопадом рассыпавшимися. И стала смотреть на Елену Карловну как раненая тигрица.
– Ох, Лизушка. Ай-ай-ай. Уж не за мной ли ты пожаловала? Рано мне еще за тобой следовать. У нас через три месяца великая радость. Дочка твоя Алиса выходит из института. Праздник у нас великий, небывалый. А я вот ей тут наготовила и серебра, и злата, и мраморные палаты, и… Что же ты смотришь на меня так странно? Нет, не пойду за тобой, не проси. Отпусти меня, слышишь? Немедленно отпусти! Отпусти! Отпусти! Отпусти! Отпусти! Отпусти!..
Алиса с досадой смотрела на вялую агонию Елены Карловны. Молниеносно яд подействовал. Не успела Алиса сказать, кто она такая. Старуха еще силилась что-то бормотать. Алиса наклонилась к ней поближе, но так ничего и не поняла. «Отпусти», – разобрала последнее слово.
Слишком уж скоро подействовал яд, сокрушалась Алиса. Не успела сказать она бабушке, как жила все эти годы. Как мечтала о встрече, как надеялась, хотя бы разок – или письмо, или посылочка, или на словах привет. Нет, не получила. Алиса с ненавистью смотрела на мертвую старуху, мечтавшую, чтобы ее внученька досталась мерзкому, отвратительному Турбенсу. Еще и рада была бы, поди. Отреклась от нее. В глаза отреклась. Знать не захотела. А Алиса ведь пожалела ее в последнюю секунду. Чуть было весь план, вместе с Германом придуманный и устроенный, не погубила. Пожалела, дала шанс. Куда там! Отреклась, губы скривила. Знать не знаю и знать не хочу. Вот как.
В душе Алисы разгорался пожар. Но не чувство вины то было, не ужас от содеянного, а к самой себе жалость дикая. Даже не к себе, а к той одинокой девочке, что никак не хотела умереть в ее душе вместе с последней надеждой. Алиса стояла над старухой, точно фурия. Золотистые ее кудри, словно змеи, разбегающиеся в разные стороны, вились по плечам. Такой и застал ее Герман.
– Не жалеешь? – спросил он.
– Нет! Никогда!
Глаза ее метали молнии. Она была близка к истерике, или к обмороку, или… Нет, нет. Она походила на Гелю, размахивающую ножом над окровавленной тушей в карете. Такая не упадет в обморок, решил Герман, и не забьется от раскаяния в слезах.
Он растворил дверцы шкафа, дохнувшего кислым старческим запахом, поморщился, проверил бюро, комод. Оставался кованый сундук. Герман достал из кармана связку ключей, попробовал один, второй, третий, четвертый подошел, и дужка замка со звоном отлетела. Времени оставалось в обрез, поэтому он выгреб содержимое сундука – документы, ассигнации, векселя, деревянную шкатулку с палеховой росписью. Дернул Алису за руку, она обмотала голову серым монашеским платком, и они осторожно, на цыпочках, прошли мимо храпящей Агафьи в сенях.
Лошади ждали их в березовой роще, с полверсты от усадьбы Курбатских. Они шли молча. Герман – привычно переживая прилив сил, Алиса – стараясь утишить свой гнев и жалость к себе.
У Голубевки лошадей бросили и прошли пешком до станции, взяли почтовых. В карете Алиса посмотрела на Германа горящими глазами.
– А ведь у меня никого, кроме тебя, нет, – сказала она ему так, словно поставила точку в долгих размышлениях.
У него пересохло в горле. Торжества своего он не выдал: ведь это он наворожил и ее горячечный взгляд, и ее слова. Как он хотел этого! Но еще рано. Нужно немного подождать. И тогда она будет принадлежать ему навеки.
– О чем ты, Алиса?
– Мне кажется, ты прекрасно понимаешь – о чем, – ответила она.
– Не понимаю.
Алиса прижалась к его груди и, задыхаясь от страсти, зашептала:
– Я хочу быть твоей. Ведь у меня нет никого в этом мире. Только ты, ты один. Возьми же меня. Прямо теперь, здесь. Немедленно!
Чувства, вливающиеся в его грудь вместе с ее горячим дыханием и шепотом, – счастье ли это было? Триумф ли? Слияние ли со звездами? Душа Германа будто ворвалась в вечность и застыла, оцепенев от восторга.
Он отстранил девушку. Нет, не девушку он отстранил, а любовь, готовую соединиться с его сердцем и уже никогда не выпустить из своих огненных объятий. Он отстранил то единственное, ради чего хотелось жить на свете, то единственное, что составляло весь смысл его жизни. Он сказал ей:
– Это не та страсть говорит в тебе, Алиса. Эта страсть разбужена ушедшей человеческой душой. Душой, упорхнувшей из твоих ладоней. Это совсем другое… Ты не понимаешь, о чем просишь. Смерть распаляет человека не хуже любви. Это сила, ее нужно научиться брать, не сжигая ни в чьих объятиях. Потерпи, сейчас она растворится в твоей крови, и ты забудешь, о чем просила. И никогда не пожалеешь об этом.
Он говорил это мягко, гладя Алису по голове. И она все шире и шире открывала глаза. К ней возвращалась рассудительность, безумие отступало. И она испугалась вдруг.
– Пусть все так. Но ты, ты отказался от меня?! Ты меня совсем не любишь?
Герман не ответил ей, лишь провел рукой по золотистым волосам, но Алиса вырвалась, отстранилась. Теперь она точно готова была заплакать, но из гордости еще держалась.
– Я никогда тебя не покину, – прошептал ей Герман в самое ухо.
И еще что-то стал говорить на чужом языке. Она не понимала, еще противилась, сторонилась, но речь убаюкивала. Алиса неожиданно для себя погрузилась в сладчайший сон, где он любил ее, а не отталкивал, незнакомый язык продолжал звучать и во сне, и каждое слово было похоже на признание…
Почтовая карета ехала, подпрыгивая на ухабах. Возница зевал и крестился на звездное небо. Алиса безмятежно спала на плече Германа, а он улыбался.
В имении Ивана Курбатского стыло тело пятидесятилетней седой женщины возле кованого сундука с потайным рычажком, открывающим двойное дно. Через несколько десятков лет, гораздо позже того, как имение Курбатского пойдет с молотка, а самого его хватит апоплексический удар, имущество будет продано соседям, а те перепродадут его купцу; только через несколько десятков лет купчиха бросит в сундук свои старые туфли, и случайно стукнет надтреснутый каблук о потайной рычажок, и откроется со скрежетом второе дно. Ах, какое волнение произойдет тогда в доме, как купчина глаза округлит да к находке бросится! И с досады – векселя старинные, деньги, не имеющие никакой цены, письма дурацкие, дневники – в огонь. И никто не прочтет никогда исповеди Елены Карловны Дунаевой, молодой вдовы, одинокой матери и бабушки, горячо ненавидевшей все человечество, кроме одной маленькой девочки… И расплывутся в огне линялые чернильные строки с мелкими кляксочками, писанные гусиным пером за сальной, из экономии, свечою:
«Алиса, крошка моя, дуся, голубушка! Как ты теперь там одна в институте? Не печалься и не сердись на свою родную бабушку. Всем сердцем люблю тебя, голубушку. Только что мы с тобой на этом свете? Что, если откроемся? Позор, скандал. Вот погоди, наскребу я тебе состояньице, милая моя, сахарная, ты подрастешь, обернешься красавицей писаной, как твоя покойная матушка, и выйдешь у меня из института королевой. Пылинки с тебя сдувать станут, в ножки поклонятся. А жить будешь получше цесаревен. Все для тебя, моя радость. Все…»
Глава 4
Спасение (Саша, 1849–1850)
Позади осталась Россия – Нижний, Пермь, Кунгур… Впереди поднимались горы, и Саша с тревогой вспоминал Урал, забравший жизни семерых каторжников… Летняя ночь выдалась сырой и холодной, раны его, полученные зимой у Тобольска, когда на этап напали беглые каторжники, нестерпимо ныли. Спать пришлось под нарами, перенаселенность в пересыльной тюрьме была такая, что яблоку упасть негде. От духоты и вони, перемешанной с испариной десятков людских тел, ему иногда казалось, что он под водой или – уже умер. Ему так часто казалось с тех самых пор, как повели по тракту в кандалах. Дожди сменялись морозами, морозы – непролазной грязью, потом зацвели удушливо травы, ветры задышали в лицо жарою. Кто-то грезил побегом. По весне всегда кто-то грезил побегом. И бежали многие. Кто-то – всего несколько метров, пока не настигал выстрел, кто-то – версты, пока не погибал в тайге, сбившись с пути.
Саша тупо шел, глядя под ноги, боясь, что однажды не хватит сил, засыпая, едва приклонив голову, проглатывая заплесневелый хлеб, запивая его прокисшим квасом и ровным счетом ни о чем не думая.
Петербург казался ему теперь пригрезившейся сказкой, а сердце перестало сжиматься от жалости к себе, притерпелось, обмякло, стало равнодушным и глухим ко всему. Лишь одно воспоминание тревожило его, и была то обворожительная златовласая девушка, оставшаяся в заоблачном раю, куда ему теперь не было возврата. Это воспоминание поначалу являлось ему чаще других и было похоже на смерть. Потому что лучше умереть, чем испытать подобную безнадежность.
Он выбросил Алису из головы – и жить стало гораздо проще. Проще выживать среди харкающих кровью, озверелых душегубов, которых везде встречали с враждебностью и в пересыльных тюрьмах держали строже других.
Борода у него выросла окладистая, на пестром халате зияли бреши, серый костюм из нанки потерял цвет и обветшал так, что, казалось, рассыпется в один прекрасный миг. В пересыльной тюрьме под Тобольском в их партию влилось несколько местных, осужденных на каторжные работы. Тут впервые появился у него товарищ – земский фармацевт-отравитель, терзавший себя беспричинными истериками и полоумными фантазиями. А может быть, и не беспричинными, может быть, это загубленные души являлись ему в страшных видениях, надеясь на отмщение.
