Текст книги "Нуба (СИ)"

Автор книги: Елена Блонди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Поворачиваясь, Хаидэ застонала во сне, и эхом, откачиваясь от ее сновидения, застонал Нуба, сжимаясь у сырой стены. Прижимаясь к его спине, Онторо-Акса, шепча заклинания, водила над черным лбом сложенную лодочкой ладонь. Она просыпалась, стараясь держаться впереди пленника на два шага, но не торопилась выходить, чтоб забрать с собой как можно больше увиденного. И поводя рукой, отсекала от него последний слой женского сна, как откидывала тончайшее покрывало.

Что бы он ни запомнил, вернувшись, он не должен знать главного – под всеми заботами и тревогами княгини, под всеми мыслями о прошлом и будущем, – лежит земля, бесконечная вниз, покрытая небом – бесконечным вверх. Вселенная ее любви к единственному мужчине, к нему, к Нубе.

На излете сна Нуба видел изломанные трещины в каменных стенах, похожие на черные резкие молнии, и поверх них – наливающиеся зеленью сочные листья вперемешку с огромными белыми цветами. Цветы, казалось, лезли прямо в лицо, и он закрыл глаза снова, надеясь остаться там, откуда поднялся на поверхность. Пусть бы – узкая щель в спущенных на входе в палатку шкурах и в ней – россыпью мелкие звезды… Пусть полумрак, с еле видными в нем спящими фигурами. А еще – неясный тихий шум ночных трав, в которых шуршание мыши, топоток ежей и издалека гулкое уханье тоскливой ночной совы. Там пахнет полынью и пряными листочками оберег-травы. А здесь. И нос не закроешь, не перестанешь дышать, защищаясь от тяжелой сладкой пыльцы, перхающей в горле.

– Я принесла тебе попить.

Шепот заставил его повернуться, снова открывая глаза. Обрадовал. Онторо-Акса сидела в ногах, раскинув по мягкой циновке полосатый подол. Держала в черных руках пузатую тыкву в серебряных узорах. И улыбалась. Нуба улыбнулся в ответ. Пошевелил не связанными руками, медленно сел, опираясь на ладони, согнул ноги. Девушка подползла ближе и, отведя его слабую руку, сама приложила горлышко сосуда к губам. Между гулких глотков говорила вполголоса.

– Это молоко. Свежее. Оно настоящее. Плотовщик привозит его каждую новую луну. Пей.

Отнимая от его лица тыкву, вытерла ладонью белые потеки. И снова улыбнулась, радуясь чему-то, о чем, видно было, не терпится ей рассказать.

– Есть еще каша.

Но Нуба покачал головой. Согнулся, обхватывая колени длинными руками. Онторо оглянулась на плотно закрытую дверь и сказала шепотом:

– Сейчас не слышит никто. В большом саду праздник, первая его ночь. Жрецы там. А страж спит. Да он и не понимает наших разговоров. Давай говорить, большой Нуба. Я все дни думаю о том, как мы с тобой… говорим…

Шепча, внимательно смотрела в худое лицо, следила за тем, что мелькнет на нем. И при малейшей настороженности отступала, боясь спугнуть тонкую паутинку возникающего доверия. Она могла бы рассыпать перед ним множество слов о том, что не будет спрашивать, выпытывать, но побывав в мужской голове, и немного узнав о характере и уме пленника, поступала мудрее. Не шла напролом, останавливалась и говорила о пустяках, коротко, чтоб после снова и снова делать маленькие шаги туда, куда нужно ей.

– Я устал быть слабым, – сказал Нуба, худые плечи дернулись, по коже пробежала дрожь, как у загнанного коня.

– Осталось немного. Ты подожди. Через шесть дней состоится посвящение темного сына. Он примет в себя мудрость жрецов, чтоб нести ее дальше, ведь они тоже не вечны, хотя и долго живут.

– Шесть дней? И что?

– Темный сын скажет жрецам, что с тобой делать. Так бывало и раньше, еще до меня. Я знаю, слышала. Был пленник, важный. Сновидцы выпили его душу. А потом отдали тело на суд темному сыну.

– И что приказал?

– Убили.

Нуба хмыкнул. И поморщился от ноющей боли в суставах. Он чувствовал себя глубоким стариком, казалось, и убивать его не было нужды, он просто состарится и умрет тут, дряхлый и дрожащий.

– Но там все равно уже не было человека, – успокоила его женщина, – только тело. И оно было уже, ну как сказать, поломано. Не годилось для жизни.

– Зачем же тогда убивать?

Она пожала узкими плечами.

– Чтоб видел народ острова.

Нуба опустил голову, разглядывая свои колени с выступающими на них костями. Шесть дней. А он ни на что не годен. Разве что бороться во снах с зовом княжны, чтоб не показать мерзким тварям дорогу в ее голову. И эта борьба выпивает из него последние силы.

– Поешь, – тихо попросила девушка.

И Нуба посмотрел на нее с благодарностью. Везде есть свет. И в этой сладкой темноте, полной лживого рассеянного света – вот она сидит, стройная черная. Свет для него. Он поест. Чтоб она снова улыбнулась, и блик побежал по серебряным колечкам на краешке нижней губы. Но потом, позже.

– Мне нужен мальчик. Маур. Я тут из-за него.

Девушка покачала головой, глядя с сочувствием.

– Тебе нужно подумать о себе. Ты слаб, сон не приносит тебе отдыха и покоя. И у тебя всего шесть дней, чтоб придумать, как быть.

– Шесть. А я как древний старик. Твоя еда не приносит мне сил. И это место. Лучше бы не было тут цветов и этого света. Чему ты смеешься?

– Я? – она быстро прикрыла лицо рукавом, но тут же опустила руку.

– Я могу помочь тебе. И уйти сама. Только нужно, чтоб ты слушался.

Нуба поднял свою руку и смахнул пчелу, ткнувшуюся в ухо.

– Да. Спасибо тебе. Но сначала мне нужно найти Маура. Я не могу уйти без него.

Девушка кивнула. Потянулась за накрытой плошкой.

– Это сложно. Но я проведу тебя к нему. А пока ешь кашу. Это другая еда. В дни и ночи праздника темноты жрецы не следят за мной. Эта еда настоящая.

Он ел, медленно черпая липкую массу, жевал, облизывая пальцы. А она сидела напротив, положив голову на согнутые колени, и смотрела на него. Черные косы блестели в мягком свете, змеясь по плечам и бедрам, лежали на циновке, как сонные змеи.

– Расскажи мне о ней, – попросила Онторо, и, увидев, что Нуба перестал жевать, продолжила, – не надо о мыслях, ничего не надо. Только расскажи, какая она. У нее золотые волосы, да? А глаза?

– У нее золотые волосы, когда на них падает свет солнца. А брови темные и прямые. Губы яркие на светлом лице. Она маленькая, ниже тебя и крепче телом. У нее круглые плечи и сильные руки. Маленькие кисти с длинными пальцами.

Он поставил плошку на пол и замолчал, глядя перед собой. Онторо выпрямилась, шевеля губами вслед его словам, вытерла след от еды на краешке губ и быстро убрала руку.

– И ты любишь ее…

– Жизнь моя в ней. А она…

Он замолчал, думая о чужом ребенке, которому суждено родиться и вырасти, по крайней мере до пяти лет – такого возраста был увиденный во сне мальчик.

– У нее синие глаза?

– Нет. Они цвета дикого меда. Коричневые и прозрачные. С каплей зеленой полыни в каждом зрачке.

– Да. Ты правда любишь ее.

Она поднялась и, ступив в заросли, вдруг исчезла, не успев договорить последнего слова.

Нуба поднялся, опираясь руками о колени. И ошеломленно разглядывая качающиеся листья, позвал хриплым голосом:

– Онторо! Эй!

Вокруг мерно жужжали пчелы, садились на венчики, заползая в светлые раструбы, пачкались в бледной пыльце. И улетали вверх, к дырам в каменном потолке.

Молодая женщина шла по круговой галерее, почти бежала, легко ступая босыми ногами. Подобрав рукой подол, взлетела по легким ступеням и побежала в другую сторону. Ее дом был выше, туда можно вернуться, просто переходя с одной лесенки на другую, но она намеренно кружила вдоль каменных стен, понимая, если вернется сейчас – не удержится и разгромит чистую комнату, завешанную покрывалами, сорвет со стен деревянные полки, с рядами драгоценных флаконов. Напугает Матару. А этого нельзя. Слишком мало времени осталось до самого важного шага. Легкие шаги отдавались посреди каменных стен и коридоров, а издалека доносился гул и крики – это на песке, на широком ночном пляже, освещенном звездами и толстой луной с растущим боком, танцевали и пили люди острова, празднуя первую ночь великого праздника.

Устав, она пошла медленнее. Кивала безъязыким стражам на лестницах, и те, кладя толстые руки на рукояти мечей, кланялись, пропуская черную помощницу жреца-Наставника и знахаря-Садовника.

Войдя в свою пещеру, Онторо затеплила крошечную свечку и, поглядывая на спящую в углу у стены девочку, стала готовить зелья для смешивания нового состава. Глядя сквозь толстое стекло на кривой огонек свечи, хмурила брови и шептала, чтоб не забыть:

– Глаза – мед с травой. Круглые плечи. Темные брови на светлом лице.

Он много сказал ей, добавляя сказанное к ее подсмотренному сну, в котором княжна спала, укрывшись шкурой. Много, но не все. Еще шесть дней и ночей. Ничего, он успеет сказать больше. И о мыслях и о том, чего она не сумела подсмотреть.

Собрав на гладко обтесанном столе толпу пузырьков и флаконов, она подошла в большому зеркалу, что висело за углом стены. И, поднимая свечу, всмотрелась в черное лицо и блестящие глаза с оранжевыми от пламени белками. Быстро и коротко улыбнулась отражению.

– Светлое. Светлое ее лицо.

Глава 19

– Айя-гэ-гэ-гэээ! – прокричал бешеный от пьяной радости голос и свет, падающий в дыру потолка, мигнул, погас на миг и снова уперся мягким столбом в темные заросли. Нуба поднял голову. Через полосу света падала, кувыркаясь, мертвая птица. Закачались широкие листья, пропуская тельце с растопыренными неподвижными крыльями.

Нуба вскочил и, оглядываясь на запертую дверь, мягкими шагами подошел к темным кустам, отвел листья рукой, рассматривая трупик. Поднял лицо к светлым кругам на каменном потолке. Крики неслись оттуда, снаружи, набегали волнами, стихали и снова усиливались, а потом рассыпались на говор и смех. И когда снова складывались в хор, свет тускнел, пульсируя в такт.

Нуба выпрямился, отпуская лист. Поводя плечами, поднес к носу ладонь, принюхался. Через сладкий запах пыльцы кожа пахла гнилью и сыростью. Он закрыл глаза, опуская руки, замер, чутко поводя широкими ноздрями. И внутри головы, мысленно поворачиваясь и окидывая свою темницу закрытыми глазами, увидел ее такой, какая была на самом деле – выбитая в черной скале камера с неровным полом, на котором кое-где натекли лужицы, рванина в углу и медленно ползающие твари, что натыкаясь друг на друга, испускали резкий запах раздавленного насекомого. Пленник усмехнулся и открыл глаза. Привычно закачались широкие листья с резным краем, клонясь, сыпали тонкий туман нежной пыльцы огромные колокольцы цветов.

Сегодня шестой день праздника. И все это время Онторо приносит ему настоящую еду, которая на вид такая же, как ее суть. Каша из пальмовых орехов, густая и жирная, сдобренная острым овощным фаршем. Жареное мясо, такое вкусное, что нельзя есть, пока не проглотишь слюну, раз за разом наполняющую рот. Молоко в большой тыкве, со сливками, которые Нуба вытирал со щек, и рука пахла сладко и торжествующе, хоть ешь ее саму. И он стал прежним! Кровь толкалась в жилах, щекотала кончики пальцев, закручивалась под широким лбом, проясняя разум. Конечно, в нем нет прежней силы – слишком долго он был в плену старого Карумы и слишком крепкой отравой, лишающей воли, поили его тут, в скальной темнице. Но все же, каждое движение доставляло ему радость. И Нуба – сидя у стены, вставая, проходя по камере несколько шагов – радовался каждому движению и повороту. И чувство опасности радовало его, остря зрение, натачивая слух. Зверем в чаще чувствовал он себя, зверем, готовым умереть каждое мгновение, и от этого знания напряженное тело кричало радостную песнь жизни. Вот я, кричало оно, вот руки и пальцы на них, вот поднимается нога, и мышцы послушно приходят в движение, вот мои глаза быстро движутся в орбитах, отмечая все вокруг, а рот смыкается и размыкается, глотая живой воздух, воздух жизни.

Он знал, снаружи застыли безъязыкие стражи, у них плечи похожи на горы, а руки на бревна. Они хорошо едят и убьют, просто навалившись и втыкая в тело короткие мечи. Но сейчас ему казалось – если откроется дверь, он вылетит и разбросает, отшвырнет и растопчет. Но – нельзя. Потому что дверь они откроют для Онторо, а он обещал ее слушаться. И где-то там, тоже в темнице, томится Маур, мальчишка, из-за которого он попал в плен.

И Нуба ждал, садясь и снова вставая, без нетерпения, просто, чтоб постоянно чувствовать, как наливается силой большое тело. Делая несколько точных шагов вдоль стены, полшага не доходя к невидимым скальным выступам, поворачивался и шел в другую сторону, топча ногами низкие листья. Поглядывал, как медленно меняется свет – от белого к розоватому. Там, за ожерельем черных скал, над тихой гладью озера-моря, солнце клонилось к закату. А потом придет последняя ночь праздника. Хорошо, что Онторо не рассказала ему о своих планах. В отравленной запахами темнице, с приносимой нехорошей едой и питьем, он мог все рассказать жрецам, если бы вдруг им захотелось порыться в его голове. Она сказала надо верить. Надо. Он всегда это знал. Вера затягивает щели в бортах тонущего судна, когда кажется – спасения нет. Онторо придет, когда белые цветы в столбе света станут багровыми. И отведет его к Мауру. Нуба стал сильным, Онторо покажет дорогу, и они уйдут, втроем. У них все сегодня получится – верил Нуба. Его оживающая кровь, толкаясь в жилах, говорила ему об этом. Пела…

Через невнятный говор и крики лязгнул засов. Нуба опустился на рваную циновку и, обхватывая руками колени, опустил голову. Замер, вслушиваясь. Пусть они там, если заглянут следом за девушкой, видят – пленник все так же слаб и находится в мороке, как лягушка в вязкой болотной грязи.

Через распахнутую дверь ворвались крики и смех, ноющие звуки флейт и мерный далекий грохот барабанов. Он напряженно слушал, как прошивают тонкой иглой невнятицу быстрые легкие шаги. И вот пахнуло ее запахом, горячего женского тела и ароматных притираний. Легла на затылок узкая рука. Нуба поднял голову и замер, тараща глаза.

Онторо-Акса стояла перед ним, чуть склонившись, в вырезе легкого платья, сверкающего вышитыми полосками цветных узоров, серебряные цепочки уходили в сумрачную ложбинку между грудей. Руки, увитые серебряными завитками, тоже сверкали, пропуская по себе сплетенные света – красноватый, падающий через дырявый потолок, и светлый, белесый, пришедший из раскрытой двери. Впервые она не захлопнулась за вошедшей девушкой.

Лицо Онторо казалось расписной маской, с непонятным, спрятанным за густой сеткой узоров выражением. Разомкнулись яркие губы, блеснули зубы с нанесенными на них сверкающими точками.

– Я пришла, пленник. Стражи пьяны, я лишь добавила к выпитому… самую каплю.

Тихо рассмеялась и, показывая в другой руке узкий флакон, уронила его на каменный пол. Нуба медленно встал, не отводя глаз от девушки. Талия, схваченная широким кожаным поясом в золотых петлях и кольцах. Почти обнаженная грудь, чуть прикрытая вышитой полупрозрачной тканью. Черные ключицы с бликами света. И причудливо убранные цветами и сетками черные волосы, высоко забранные над узкой жирафьей шеей.

– Ты очень красива, – сказал.

Она, оглаживая ладонями бедра и поправляя складки ткани, кивнула. Сунула руку к поясу, сняла с петли крошечную фляжку.

– Один глоток. Чтоб псы и безъязыкие не поворачивались вслед за тобой. Меняет запах тела и мыслей.

Он с сомнением посмотрел на пузатый сосудик. Но девушка подтолкнула его руку к лицу.

– Скорее! Ночь не вечна!

Нуба глотнул пощипывающий десны густой напиток. Тряхнул головой, ловя рукой ускользающую стену. Вместо стены в кольце его рук оказалась Онторо, прижалась так, как умеют прижиматься женщины, что думают о единственном мужчине все свое время, будто уже отдалась, откачнулась и снова вросла в него, отдаваясь опять. Зашептала, притягивая его голову сильной рукой.

– Хочу тебя, хочу, великий пленник, но ты отдан другой и возьмешь меня только, если захочешь сам. Так?

Перед глазами мужчины рассыпались стены и цветы, собрались вместе, чтоб снова расслоиться. И показалось ему – вместо двух дрожащих ног у него сразу сотня, все они путаются, не в силах сделать шаг. А нужно ли делать? Увлечь ее на себя, опускаясь к стене и все забыть, потому что лучше этого уже никогда ничего не будет.

Обнимая нежно тающее в его руках длинное тело, он с трудом разлепил губы и, кося глазами на рассыпающийся мир, сказал, собираясь прокричать о своей любви к черной красавице:

– Нет.

Голос был хриплым, но слово вышло понятным обоим – ее плечи закаменели под его руками. Откачнувшись, она взяла его пальцы своими, горячими.

– Тогда пойдем. Мне всегда остается надежда.

– Да, – согласился за него его собственный хриплый голос, в то время как в голове и в животе билась страсть, щипала его мозг, вопила о том, какой дурак, дурак, телок и безмозглый слизень.

Она вывела его на галерею и, не отказав себе в удовольствии пнуть маленькой твердой пяткой лежащего стража, потащила к лесенке. Страж забулькал умиленно, моргая бессмысленными глазами вслед быстрой девушке, наряженной в сверкающее прозрачное платье и высокому черному мужчине, облаченному в рваную набедренную повязку. У лестницы Онторо остановила спутника. Сняла через голову одну из цепочек и надела на шею Нубы большой шестиугольный медальон с угловатыми лапами на каждой грани. Опустила вырез своего платья ниже, оголяя груди, поправила такой же знак на своей шее.

– Идем.

Они спускались и поднимались по лестницам, проходили по галереям, сворачивали за выложенные из тесаного серого камня стенки, чтоб выйти еще к одной лестнице и снова пройти спиралью, петляя вдоль распахнутых входов в жилые пещеры. И везде были люди. Танцевали у входов, пили вино из больших калебасов, обливаясь и падая вповалку. Ели руками мясо, отрывая куски и засовывая в смеющиеся рты. За поворотом кто-то наваливался на визгливо смеющуюся подругу, задирая на ней юбки, а она, выворачиваясь из-под мужчины, манила Нубу рукой.

Он шел следом за Онторо, оглядывался в ошеломлении. Черные лица, блестящие в свете, идущем от рядов белых фонарей, месиво черных тел и ярких одежд, вопли, музыка, пение и плач, крики ссоры и дикий гогот. Беготня детей и толстые руки стражников, что сидели у лестниц и, хохоча, ловили пробегающую малышню.

– Остров любит своих детей, – говорила Онторо, посмеиваясь, и отворачивалась, чтоб он не увидел этой усмешки, – остров держит их в строгости. Но четырежды в год детям темноты дарятся праздники, во время которых можно все. Тихо, тут ступенька. Видишь, они и впрямь, как дети. Беспамятные и такие же злые. Темнота знает, как удержать в себе своих глупых детей.

Быстро проходя по очередной галерее, слегка замедляла шаг, когда пьяный подползал, невнятно балаболя и не сводя глаз с серебряного знака власти. Касалась выпяченной груди, подставленного горла, и увлекала Нубу дальше, не позволяя ему разглядеть толком, что происходит вокруг. А он, следуя за ней, вскоре перестал оглядываться на каждый резкий звук и сосредоточил внимание на пелене мутного тумана, скрывающей сердцевину скального кольца.

– Там что? – перекрикивая дудки и стук, спросил, дергая ее руку и указывая на колеблющийся туман.

– Это потом. Мы пойдем туда. Позже.

– Где мальчик?

Она кивнула, подталкивая его к расщелине в скале, куда уводила совсем узкая еле заметная лесенка.

– Там он. Но сперва иди сюда. И тихо.

Шум остался позади. А в черной расщелине стояла тишина, и Нуба сдерживал дыхание, чтоб не сопеть как речная свинья. Ступени тихо звенели под аккуратными шагами Онторо и отдавались гудением на мужские тяжелые шаги.

Они шли и шли, медленно, в полной темноте, нащупывая рукой узкие прохладные перила. Только раз Нуба попытался что-то спросить, но из темноты узкая рука неожиданно ударила его лоб, до искр, и злой шепот прошипел:

– Молчи…

Он замолчал, уже слегка задыхаясь. Призрак силы, что бродила в нем, поманил и отступил, сраженный усталостью. Сколько времени провел он в маленькой темнице, если так ослабел? Время спуталось, заплетаясь обманными кольцами. Сколько раз он просыпался и засыпал, видел сидящих у стены жрецов, внимательно разглядывающих его скорченное тело. Или Онторо, сидящую на корточках. Сколько раз лязгал засов на тяжелой двери из мореного дерева. Он не знал.

Легкий подол касался его потной щеки и вдруг он заметил – блеснули на ткани тусклые узоры. Повеял сверху, опускаясь на мокрый лоб, мягкий ветерок. И – он задрал голову, стараясь разглядеть хоть что-то в кромешной темноте – сверкнули звезды, высыпав в узкой неровной щели, очерченной ломаными черными краями.

Еще несколько шагов и они встали на маленькой легкой площадке, давящей ступни ребристой поверхностью металла. Звезды, набросанные на черноту неба, единственные позволяли отличить границу, где оно переходит в гладь темной воды, потому что их отражения плыли, подергиваясь. Черная ночь с голубым серебром звездной россыпи была прекрасной, ветер пах соленой живой водой. Нуба открыл рот, как большая, выброшенная на берег рыба и жадно глотал свежий ветреный хмель, цепляясь рукой за пальцы Онторо. Девушка, подождав, когда он немного придет в себя, сказала вполголоса:

– За скалой, по правую руку, уже разгораются костры. Скоро праздник придет туда, на черный песок. Люди будут танцевать до утра. А мы с тобой должны сойти влево, туда, где черно и скала прячет берег от лунного света. Я покажу тебе, где спрятана лодка. Если мы вернемся за мальчиком…. Мало ли что случится. Со мной.

– С тобой ничего не случится.

– Молчи. Дай сказать разуму. Запомни. По правую руку будут костры. А лодка спрятана слева. В ста шагах от тайной лестницы. Сейчас мы спустимся, и я покажу тебе примету.

Они шли вниз и по мере того как приближался черный песок, справа разгорался тусклый красный свет, затмевая холодные звезды – там уже разгорались костры.

Нуба первым спрыгнул на прохладный песок и, раскрыв руки, поймал Онторо. Не выдержав, прижал к себе, вдыхая запах притираний от вымытых волос. Она мягко освободилась. Сделала шаг, увлекая его в темноту.

– Нуба… – прошептал красный отблеск на песке. И великан замер, вырвал свою руку из женских пальцев.

– Нуба-а, – снова простонал мигающий свет.

– Что? Пойдем, быстрее, – раздраженно сказала Онторо.

– Ты слышишь? Зовет.

– Никто не зовет. Пойдем.

Она снова схватила его руку, вцепилась крепко, потянула, царапая ногтями.

– Ну-ба, – исчезающе тихо сказала темнота, окрашенная уже ровным красным светом, ползущим из-за черной скалы.

– Хаидэ? – он остановился и рванул свою руку так, что девушка упала на колени. Вскочила, обрывая прозрачный тонкий подол. А Нуба уже бежал на багровые отблески, рисующие наклон черной скалы и падающие на воду огненными петлями.

Онторо, тяжело дыша, засмеялась с беспомощной злостью. Передразнила шепотом:

– О… Хаидэ!

И пошла следом, подхватывая руками оборванный подол. Прохладный песок поскрипывал, проминаясь под маленькими пятками.

Он бежал тяжело, будто падая каждым шагом, но не чувствовал этого, только злость на вязнущие в песке ноги накрывала и тут же улетучивалась, не поспевая. Дернулась черная скала, сдвигаясь за правое плечо, песок, припорошенный красным светом огня, раскинулся огромным платом у подножия ночных скал, уходящих верхушками в низкое небо. Десятки костров, разложенных огненной паутиной, сходились к центру – площадке из ровного камня. Казалось скала, присев, вывалила широкий плоский язык, и он застыл, приклеившись к песку. Красные блики текли и прыгали, смаргивали сами себя, когда ночной ветер прижимал пламя, и растекались, соединяясь, когда языки вытягивались вверх. Красный песок и черные скалы, горстки языкатых костров и никого, кроме бегущего к подножию длинного черного мужчины, вздергивающего при каждом шаге острые колени. А еще – светлое пятно неподвижного скомканного тела на фоне каменных глыб.

Он бежал, лавируя между трещащими кострами, и пламя, кидаясь, обжигало голую кожу. Сдерживал дыхание, чтоб слышать, вдруг позовет еще. И страстно надеялся, что позовет, доказывая тем – еще жива. Но светлая фигура лежала неподвижно и, вступая на каменный гладкий язык, Нуба рванулся быстрее, отталкиваясь ступнями от твердой поверхности. Несколько больших шагов, не отпуская глазами рваную светлую ткань, вытянутую белую ногу и другую, подвернутую неловко. И (от этого закололо сердце, на которое он не обратил внимания) – раскиданные по песку волосы. Золотистые, с бликами красного огня.

– Хаидэ… – стесывая колени, нагнулся, бодая ночной воздух лбом, просунув руку под вялое тело, другой обхватил, бережно прижимая к воздуху рядом с гулко стучащим сердцем. Не притискивал, держал на весу, будто крыло бабочки подцеплял на палец.

Оглядывал закрытые глаза, потный лоб в бисерных каплях, продольную морщинку между нахмуренных бровей. И, сам собирая широкий лоб страдальческими морщинами, смотрел на разорванную одежду и круглые свежие шрамы на шее и руках.

Красный свет померк, узкий силуэт зачернил камень, и тень упала на лицо княжны. Нубы, не разгибаясь, повернул голову, снизу пытаясь разглядеть подошедшую Онторо.

– Как она тут? Что с ней? Скажи!

Костры махнули ветру длинными языками, постелили пламя у самого песка и выпрямились, как свечи.

– Она умирает.

Он снова нагнул голову, не слушая, хотел прокричать нет, но только замычал невнятно, бережно покачивая неподвижно-послушное тело. В голове щипало, будто он пил из маленькой пузатой фляжки – пил глазами, носом, ушами и мозгом, и весь мир раскачивался, становясь странным и нереальным, не собирался в одну картину, манил бессмысленными обещаниями и тут же наполнялся страхом с поднесенной к до предела надутому пузырю одной лишь мыслью – она умирает. Еще ближе… сейчас мир взорвется, и все, что он знал и во что верил, разбрызжется ошметками. Можно верить во что угодно, верить в стройный огромный мир, в котором возможно кричать через океаны и страны, сидеть у ее изголовья, говорить с ее снами, и даже хранить ее. Но игла уже касается напряженного круглого бока. Она умирает. И сейчас умрет. И мир разорвется. Потому что он не сумел…

Но за тысячную долю до того, как острие иглы войдет в натянутое полотно реальности, в его уши грянул женский крик, почти визг, режущий воздух:

– Не дай ей умереть! Позови!

Игла замерла, поводя хищным кончиком. Но уже не было перед ней наполненного реальностью пузыря, беззащитного перед острием. Мир превратился в трещотку, растянутую в пальцах безумного бога. Миллионы пластинок, сомкнутых и одновременно раздельных, и каждая из них – доля мгновения с начертанным на ней решением и поступком.

Черный палец тронул одну, вторую, проехал сразу по нескольким, неумолимо приближаясь к последней пластине. Там на ней замрет время и кончится звук. И он, Нуба, должен решит и сделать, пока щелк-щелк-щелк… пока есть еще крошечные промежутки и малые доли времени.

– Позови! – снова врезался в уши женский крик.

И падая на колени, откидываясь назад, чтоб набрать воздуха в грудь, протягивая черному небу обвисшее на руках женское тело, Нуба закричал. Он кричал ртом и горлом, сердцем и животом, содрогался и корчился, держа каменно неподвижные руки, и его тело вилось по камню, будто кости сломались в тысяче мест. От крика, уходящего в черное небо, казалось ему, сейчас вывалятся глаза и потечет из ушей, а потом все исчезнет, кроме рук, на которых она.

– Ха-и-дэ-э-э!

Крик оборвался. Валясь набок, Нуба через подступающую темноту увидел, как раскрылся рот мертвой женщины и заблестели под приоткрытыми веками глаза. Или – захотел увидеть, выбросив в крик себя самого, полностью, без остатка. Темнота стала плотной, как глыба черного камня. Наступила на голову твердой ногой. И убила сознание.

Трещали костры, мелькая красными языками. За спиной Онторо шумел прибой, пронося к берегу полосы белой пены и раскладывая ее по мокрому песку. Она опустилась на колени и бережно вытерла холодный лоб Нубы. Помедлив, надавила на веки, чтоб прикрыть блестящие белки. И встала, оглядываясь. Мужчина лежал у ее ног, неудобно вытянув руки, на которых покоилось тело Матары, обернутое светлыми складками. Скорчившись, поджал к животу ноги, а голову откинул назад, и по вывернутому вверх лицу бродили огненные блики.

Снова нагнувшись, помощница знахаря аккуратно стащила с его шеи серебряную цепь с шестиугольным медальоном, надела на себя. Отошла на несколько шагов, вытянула над головой руки, скрестила их и развела в стороны. А потом села поодаль, сторожко глядя – то на лежащих, то на высокую скалу, по которой на тросах медленно спускалась деревянная платформа.