Текст книги "Нуба (СИ)"

Автор книги: Елена Блонди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Надеюсь, его тело само залижет раны, которые он получил, бегая во сне по такому большому, такому маленькому саду. Залижет до следующей четверти Луны, и мы снова отправим его в большое путешествие. Вели стражникам связать его, пока не очнулся. А потом приведи к нему своих женщин.

Глава 13

Нубе снилась деревня и маленький дом, сплетенный на нижнем ярусе ветвей огромного дерева. Он любил сидеть здесь, в самом углу террасы, где через свисающие ветви была видна далекая красная пустыня и зыбкое марево над раскаленными песками.

Сейчас он сидел не один. Рядом, подставив ко рту светлую ладошку, устроилась худая быстрая девочка. Старательно жуя, она время от времени сплевывала в руку зеленую травяную кашу, и когда жеваное кончилось, прокашлялась и сказала повелительно:

– Давай свой локоть. Вот так.

Ссадина запульсировала и боль стихла, оставляя вместо себя ноющую сладость отдохновения.

– Держи рукой, чтоб не свалилось. Теперь лоб давай. Кому говорю! – прикрикнула, и в голосе прозвучало удовольствие от возможности покомандовать таким сильным и большим другом.

Держа ладонью разжеванную кашу из целебного листа, Нуба послушно повернулся, набычив лоб, зажмурил глаза. Девочка шлепала на ободранную кожу комки и, раздавливая, прижимала.

– Ровно глупый ленивец, зачем ты пошел туда, видишь, упал, а если б разбился совсем…

Шептала заботливо, и одновременно ворчливо, копируя мать. Нуба открыл глаз, разглядывая. Как ее зовут? Звали? Забыл… Нет, вспомнил! Онторо-Акса! Но…

Отталкивая девичью руку, он сел. Зажмурился от мягкого, сеющегося сверху света. Вдохнул тяжелый сладкий запах. Девушка сидела напротив, опираясь руками о траву, и разглядывала его смеющимися глазами.

– Ты проснулся!

– Почему ты? Ты в деревне была. Со мной. Только совсем еще…

Она затрясла головой так, что бисерные серьги разлетелись над гладкими черными плечами.

– Это сон. Я все время тут. И ты теперь тут. Навсегда.

– Как навсегда?

Он вскочил. Дико глянул вниз – на коленях и щиколотках дернули болью рубцы от веревок. Закачались вокруг белые раструбы огромных цветов.

– Это теперь твой сад, – объяснила девушка, глядя снизу. Она по груди была замотана в полосатую, белую с оранжевым кангу до самых щиколоток. Ступни и ладони горели яркой краской, такой же были наведены тонкие брови.

– Нет! – он рванулся вперед и, тяжело пробежав несколько шагов, ударился о воздух. Откачнулся, мотая ушибленной головой.

– Берегись, – смеясь, крикнула она, вскакивая. Подошла, поднялась на цыпочки, осматривая лоб.

– Тут надо ходить медленно. И осторожно. Здесь все не такое, как видится. Особенно шаги. Ты просто не торопись никуда и протягивай руку. И будет все хорошо. Смотри, какие цветы.

Она тронула поникший цветок, взяла его, как берут ребенка за подбородок, поднимая лицо. Сказала с грустью:

– В моем саду нет таких. И листьев нет. А еще у тебя птицы. Можно я буду приходить к тебе иногда? Просто потрогать их. И понюхать. Можно?

Нуба стоял, не слушая, ловил в голове мысли и воспоминания. Он хотел уйти от Карумы. Старик пришел и напоил его. И потом они долго шли, плыли на плоту. Да, еще был костер, с веером огня. Как летучая радуга. И лестница была, перед глазами. А потом?

– Что потом?

Девушка пожала гладкими плечами.

– Потом ты здесь.

Издалека донесся мерный стук барабана. Она обернулась.

– Мне надо идти. Как плохо. Я хочу тут с тобой. И с цветами. Ты позволишь мне вернуться?

Отступала, подбирая полосатый подол рукой, смотрела на него печально и вопросительно. Шепнула:

– Пожалуйста. Мне тут очень плохо. Позволь мне. Скажи да.

– Да, – сказал Нуба, изо всех сил желая, чтоб та скорее ушла, и одновременно жалея ее, – приходи, когда хочешь.

Улыбаясь, она вытерла слезу и, повернувшись, исчезла в густых зарослях.

Барабан смолк. Нуба шагнул вперед, поводя перед собой вытянутой рукой. Когда пальцы натыкались на что-то, останавливался и, делая шаг в сторону, менял направление. Морщился, мотая большой головой, когда к носу пролезали еле видные дымки из-под темных листьев. Голова постепенно тяжелела и одновременно казалось – макушка сдвигается, будто крышка на вареве и сейчас свалится ему под ноги. На одном осторожном шаге замер с поднятым коленом. Медленно становясь крепче, повернулся на знакомый голос.

На мягкой траве лежала княжна. Болтая босыми пятками, глядела на него, опираясь подбородком на сложенные руки. И было ей, – он жадно и быстро оглядел – легкую короткую тунику, заколотую на плече бронзовой фибулой, обруч на забранных волосах, широкий вышитый золотом поясок – шестнадцать. Вот колечко, которое он подарил ей в первый день весны, там, в доме Теренция.

– Хаидэ…

– Она все врет, – заявила княжна и села, – мы с тобой уйдем отсюда, сегодня же. Только дождемся знака.

– Знака? – он подумал о том, что девочка не слышала его голоса, вот сейчас впервые при ней он сказал слова. Или не впервые? Мысли плавали в голове, наслаивались, крутясь и смешиваясь.

– Знака?

Она поманила рукой. Похлопала о траву рядом. Нуба приблизился и послушно сел, поводя носом, вдыхая ее запах, перебиваемый тяжелой цветочной сладостью.

– Мы его услышим. Ты только слушай все время, хорошо?

– Да.

– Покажи лоб.

Он снова послушно нагнул голову. Княжна притянула его за шею, и он замер, утыкаясь лицом в складки туники на груди.

– Почти зажило.

Она говорила пустяки, а руки бродили по его ушам, шее и затылку. И он, замирая, слушал, как меняется ее голос. Шестнадцать. Она уже настоящая жена Теренция. Каждую ночь муж поднимался в ее спальню, а Нуба сидел внизу, глядя на темные листья старой смоковницы и слушая тонкие вскрики из распахнутых окон. Вскрики и грубый мужской смех. А потом наступало утро и в ее глазах плывущих ночным хмелем, он с тоской видел лишь ожидание следующей ночи. И ее голос менялся так же, как сейчас. Но сейчас она говорит с ним. Не со своим старым мужем, ищущим удовольствий.

– Я скучала по тебе. Я хотела тебя, мой бык, мой жеребец. Иди сюда.

Внезапно, резко потянув, она упала на спину, притягивая его к себе. И он навис, опираясь на руки, жадно разглядывая лицо. Светлое, серьезное, с круглым подбородком и широкими поднятыми скулами. Руки умело гладили его спину, проходя по лопаткам кошачьими коготками, а ноги раздавались, чтоб сомкнуться на его пояснице. Единожды она открыла глаза, плывущие жаждой и голодом одновременно. Задышала часто, притискивая его к себе.

– Ну? Ну что же, я тут, с тобой!

Он вошел, плавно и незаметно, как входит палец в густые сливки в глиняном горле кувшина. Вдвигался, смутно поражаясь податливой глубине, шел и шел, не доставая дна, прижимая ее тело к траве. И вдруг прямо над ухом стукнул барабан. И знакомый голос издалека, над его теменем, сверху, позвал.

– Нуба! Мой Нуба-а-а!

С тоской отрываясь, выныривая, он увидел то, что смутно ожидал, но так не хотел увидеть – лицо лежащей под ним женщины темнело, покрываясь татуировками, раскрывались пухлые губы, проколотые сбоку серебряными кольцами. И вскочив, огляделся, стараясь понять, откуда пришел зов.

– Нуба! – кричала Хаидэ и в голосе звенела радость, странная радость силы, смешанная с женской печалью.

А обнаженная девочка на траве продолжала изгибать разъятое тело, мерно двигаясь навстречу исчезнувшему любовнику, будто он все еще был в ней.

– Нет! – заревел Нуба, вытягивая руки, бросился к тропе, уходящей в заросли, пробежал десяток шагов и, наткнувшись на преграду, тяжело дыша, стал быстро ощупывать невидимые холодные камни, сочащиеся влагой. Обойдя по кругу невидимые стены, отмахиваясь от качающихся листьев и лезущих в лицо цветков, вернулся на середину. Зарычал, увидев, как извивается черное тело и, схватив за руку, поставил девочку на ноги.

Та закричала, шаря руками по его телу, падая на колени. Плакала, повторяя:

– Нет-нет, не уходи, меня накажут! Накажут!

Слезы текли, размазывая белые линии и красные точки. Нуба застыл, с изумлением глядя, как она содрогается и трясется, валясь к его ногам. И вдруг, услышав новый стук барабана, вскочив, бросается от него в заросли, крича сквозь рыдания:

– Я иду, иду. Я сделала, я все сделала!

– Нуба! – звенящий в голове голос княжны становился все тише и смолк, оставив его одного, среди зарослей, где над цветами медленно кружили толстые пчелы.

* * *

Мир темноты опоясывал землю, проходя под травами, лесами и городами, растекался темной тяжелой водой, смыкая протоки и стоячие озера. Был полон неживой жизни, в которую кануло то, что закончило жить, чему уже не нужен солнечный свет. Темнота скрывала в себе старые кости, гнилые огни, трухлявые остатки мертвечины, что еще лежала там наверху, но уже частью своей тонула в темноте нижнего мира, погружаясь в него все глубже. Хоть внешне все оставалось на поверхности. Так охотник, идя через старый лес, обходит корягу, проводит чуткой рукой по выброшенному вверх гнилому суку, видит полусъеденную стервятниками падаль, не зная, что на деле оно уже внизу, и через себя тянет нижнюю темноту наверх, к свету. Но свет кладет поверх радостные ладони. Нажимает легонько, потом посильнее, и темнота, бесшумно огрызаясь, возвращается вниз.

Жрец-Пастух сидел в своих покоях, полных рассеянного мягкого света, грузно откинувшись на спинку мягкого кресла. Деревянная в резных узорах лохань парила сладким запахом, и ногам было в ней тоже сладко, хорошо. Негромко плескалась вода под руками девушки-рабыни и, вытягивая толстую ногу удобнее, пастух ухмыльнулся, вспоминая пещеры в гнилых паучьих горах. Там его брат, не по рождению, а по уровню – пастух, стоящий между стадом и матерью-тьмой, довольствовался играми и услугами маленьких коренастых женщин племени тойров. Правда, иногда и тому перепадали изысканные подарки. И он вплетал нечаянные драгоценности в узоры, что соткут подношения матери-тьме.

Жрец нагнулся и тронул голову стоящей на коленях рабыни, она сжалась, не в силах совладать с ужасом и выронила мягкую губку, плеснув на пол воды. Но тут же схватила ее. Поднимая к хозяину сведенное страхом лицо, старательно растянула губы в улыбке. Он продолжал гладить жесткий пробор, разделяющий сотни тонких косичек. Любовался страхом. Ободряюще улыбнулся, мол, продолжай. И когда девушка, испуганно отводя глаза, снова приступив к омовению ног, еле заметно вздохнула, радуясь, что наказания не последует, ласково сказал:

– Скажешь учителям, что наказана. Пусть… – он задумался, протягивая время и глядя, как спину и склоненную голову сотрясает дрожь, – пусть отведут к внешней скале.

– Да…

– За то, что говоришь тихо и без радости, пробудешь там две ночи. Поняла?

– Да! – звенящим голосом сказала девушка, подняла к нему улыбающееся лицо, почти счастливое.

– Три. Чтоб урок был запомнен надолго.

Отнял руку от горячей скулы и снова откинулся на спинку кресла. Когда она омоет его, пусть останется. Надежда на избавление от наказания, на то, что он смягчится от ласк, сделает женщину изобретательной и неутомимой, готовой на все.

Прикрывая глаза, проговорил наставительно:

– Ученье всегда тяжело. Уйдя в свет и делая то, что велено, вознесешь мне хвалу бессчетно, за то, что тело твое будет драгоценно выносливым.

– Да, мой жрец, мой Пастух!

Он кивнул радости в женском голосе. Омывшись и одарив рабыню своим телом, он приляжет отдохнуть. Темнота требует сил, остров требует неустанного внимания. Зло – такая же работа, как любая другая. Есть одно достоинство, отличающее его от добра и света – оно притягивает и не нужно отделывать поступки и события тщательно. Люди держат носы по ветру, вынюхивая зло, и, унюхав, идут темноте навстречу. Почти всегда нужно лишь показать направление тем, кто слаб умом и потому не находит его сам. Показать и ждать. А точность, филигрань, старательность до семи потов – это удел добра. Свет безжалостен и показывает все огрехи и недостатки, так милосердно скрываемые темнотой.

Но все равно он устает. Даже помощники, которые для черных людей именованы братьями Луны – за их нездешние светлые лица, даже они нуждаются в руководстве и его неусыпном внимании. А что говорить об этой толпе, населяющей черный остров. Каждого надо принять, выслушать бессвязные речи, прояснить желания, определить место в будущем темном войске. Или в нынешних скрытых трудах. И при этом они все хотят есть, пить, спать и веселиться, иногда режут друг другу глотки за женщин.

Вставая с кресла, он вытянул руки, чтоб рабыня сняла с него длинный хитон и нижнюю кангу. Подождал, когда она бережно расстегнет кованые запястья и оплечья, чтоб положить их рядом с ножными браслетами.

А главное, все они уверены, придя сюда, они принесли восхитительный дар – свои жалкие душонки. И потому им не нужно теперь ни трудиться, ни стараться. Ну что же, приходится разочаровывать бедных убогих. И как хорошо, что тут царствует необратимость. Единожды сказанное темноте «да» – не отменяемо. И потому он – великий пастух, в своих неустанных трудах, распределяет, кому спать, кому трудиться, кому брать себе женщин. За то, что они хотят, они платят и платят. Потому что цена их жиденьких душ совсем невелика.

Грузно ступая, он подошел к ложу и вытянулся на нем, разглядывая стоящую у кресла рабыню. Та ждала, когда ей позволено будет уйти. Мягкий свет, процеженный через сотни зеркал в дыре потолка, ложился на черные волосы и гладкие плечи, очерчивал стройную почти детскую фигуру, целомудренно завернутую в тонкую кангу. Этих вот, пугливых и невинных, чаще всего приводят отцы, продают попросту за горсть серебра или ярких безделушек, а то за дополнительные умения – хитрость в бросании костей, зоркость на охоте или мужскую силу. Хорошо, что женщины приозерных земель обильны чревом и красивы, они рожают дочерей для утех темноте.

– Раздевайся.

Из-под полуопущенных век следил, как вздрогнув, она подняла руки к застежке канги, а на лице засветилась жадная, почти яростная надежда. И усмехнулся. Ласки будут хороши. А наказание может только прибавиться, но не уменьшится. Но эти глупые цветы всегда лелеют в себе надежду. В них она и умирает, потом, позже. Столкнувшись с тем, что ни жалости, ни любви, питающих надежду, тут нет.

Из-за полуоткрытой двери, вырезанной из черного дуба, доносился шум острова, обычный шум его жизни. Мерно стучали барабаны и бубны, кто-то тоскливо кричал на платформах внешней скалы, растянутый на раме под палящими лучами полуденного солнца, снизу, с жилых галерей накатывали и отступали возгласы, смех, ругань и короткие приказы стражи. Поворачиваясь, прислушиваясь к тому, что девушка делала с его телом, он снова думал: чернь и малой части не знает о том, что происходит тут, даже если оно происходит с ними. Каждый из них живет в пузыре себя, думает о себе, видит через себя. Избранные, сующие головы в темноту. Жалкие избранные, не требующие специальных трудов.

Изредка, как всякое драгоценное, попадается в сети нечто настоящее. Брат-Пастух из Паучьих гор может гордиться своим братом из Приозерных земель. У него есть женщина, полная яда, и он выпустил ее в светлый мир, чтоб она, выстрадав новое понимание, вернулась в темноту уже навсегда. Совершив для матери-тьмы великие дела. А у него, на острове Невозвращения – сразу два избранных! Черный великан, что вывел его на вершительницу судеб. И мальчик.

Застонав, жрец-Пастух выгнулся, хватая девушку за горсть косичек, прижал ее лицом к животу.

Мальчик. Кристалл. Множество граней, просвеченных лучшим, что может принести свет в дар темноте. Честность, благородство, преданность, доброта. Любовь. Маль-чик. Назначенный сын. Наследник пасту-хов. Да! Какой дивный тяжелый и радостный труд – изуродовать чистое, когда оно настолько сильно, и вложено в душу изначально, предназначено вырасти в огромную драгоценность. Превратить чистое в столь же сильную противоположность.

– И… вы-рас-тет! Как я… захочу! Я! Я!!!

От сиплого крика свет, столбом падающий из дыры, замелькал – метнулись в толще камня потревоженные дневные птицы, залетали, чертя воздух рогульками черных хвостов.

Почти засыпая, жрец оттолкнул девушку, и та сползла на каменный теплый пол, вытирая рот трясущейся рукой. Сидя у ложа, подождала, все еще надеясь, скажет, что она хорошо справилась. И, может, велит отменить наказание… Но жрец захрапел и рабыня, теперь уже боясь, что он проснется и увидит – она еще тут, поднялась и, прикрывая за собой дверь, ушла к лестнице внешней стены – передать повеление Отца Луны учителям. Идя по ступеням, изо всех сил старалась не плакать.

Глава 14

Узкие лесенки карабкались по каменным стенам, почти белые на сером фоне грубо обтесанной каменной толщи, и легкие перила под горячей рукой были приятно прохладными. Когда-то это была одна из немногих радостей для девочки-рабыни – бежать с поручением, касаясь прохладного металла, такого светлого и чистого, какого не видела она, живя в убогой хижине в деревне. Из одной такой трубки можно было бы наделать сто ожерелий и целую гору красивых серег…

Сейчас, медленно поднимаясь и аккуратно ставя босые ноги на ступени, девочка убрала руку от прохлады перил. Каждое касание напоминало ей первую удивленную радость от прежде невиданного. Смешанную тогда лишь со смутной робостью. И – надеждой. После робость превратилась в постоянный страх, а воспоминание стало ярким до боли. Маячило перед ней, напоминая о том времени, когда ей было во что верить.

Своему отцу верила она. Когда, взяв за руку, привел на берег, и они долго сидели у маленького костра, пыхающего огненными клубками в черный воздух. И когда подтолкнул на плот, приняв от перевозчика тяжелый мешочек, она еще верила ему, ступая на черный песок, еле заметно поблескивающий под звездами. Словам о том, что отдана в учение, на два года, по истечении которых вернется в деревню, а там уже свадьба…

И даже когда ее привели к наставнику и тот, оглядывая плывущими глазами, кивнул, ощеривая ровные зубы, отдал приказание и после сидел в кресле, смотрел и слушал, кивая, – через собственные крики и ужас она верила, отец просто не знал. Надо лишь вырваться, убежать или подать весточку, пусть заберет ее.

Жизнь шла дальше и вера, не выдержав, умерла.

Девочка опустила голову, глядя, как нога, раскрашенная яркими завитками, находит следующую ступень. Звенят на щиколотке серебряные браслеты.

Оказалось, без веры тоже можно жить. Пошел второй год, многое осталось позади – карцеры с толстыми крысами в углах. Боль. Отчаяние. Голод. Невыносимый, обжигающий кожу, свет дневных наказаний. Теперь она всегда сыта, чистые волосы сплетены в красивые косы, и смешно вспоминать, как она мечтала про сережки и ожерелья из невесомых перил. Все руки и ноги ее унизаны чеканным серебром, в нижней губе – витые колечки, а шея убрана радужными бисерными ожерельями. Осталось лишь воспоминание о себе той, не знающей ничего. И еще…

Ноги находили ступени и верхняя площадки неумолимо приближалась. На поворотах лесенки проплывали рядом террасы жилых уровней, огороженные такими же перильцами. Там сидели женщины, занимаясь работой. Лежали мужчины, лениво переговариваясь. Бегали дети.

Еще одно осталось. Ожидание неизбежного наказания – в любое мгновение. По первому слову любого из жрецов. И не только за провинности, каждая из которых обязательно отмечалась. Были еще наказания внезапные, от того, что так захотелось наставнику. Или любому из жрецов.

Но оказалось, можно жить и так. Надо лишь знать, что любое наказание кончится, и она вернется в просторную чистую, полную рассеянного света пещеру с гладкими стенами, в которой кроме нее живет еще полсотни девушек. И все они время от времени пропадают, чтоб вернуться с глазами, полными дыма, и губами, прикушенными от перенесенного урока.

На вернувшихся не смотрели, продолжая заниматься своими делами – стелили и проветривали покрывала, низали украшения, плели друг другу косички и раскрашивали ладони и плечи. Только новенькие пытались жалеть и подбодрять друг друга. Но после удвоенных уроков, которые получали за неуместную жалость, замолкали и принимали общие правила.

– Эй, красотка, шевели лапами! – с верхней платформы свесился большой мужчина, поддернул засаленную кангу, оголяясь, – а то я скручусь как старая коряга! Скорее, пожалей бедного одинокого Ворсу!

Отпустил подол, вытер о бедро жирную руку и, обращаясь к приятелям, проговорил грубость о ней. Те захохотали.

Девочка вздрогнула. Но стражников она не боялась. На внешнюю платформу ходят не за тем, чтоб ублажить мужчин. Тем более к закату.

Остался один поворот лесенки. И тут на ее опущенную руку легла чужая рука – узкая и красивая, вся в кольцах серебра и слоновой кости. Девочка остановилась от неожиданности. И, выдернув руку, рванулась вверх, туда, где за нависающей скалой ее поджидали мужчины.

– Подожди-ка, – молодая женщина схватила ее подол, натягивая, – постой. Я только скажу, а ты послушай. И все.

– Пусти, – прошипела девочка, стараясь отцепить чужие пальцы от подола, и оглянулась в страхе, вдруг кто смотрит.

– Тут никого нет. А закричишь, накажут.

Женщина стащила ее с лестницы на узкую площадку, идущую вдоль стены. Подтолкнула за угол, чтоб не увидели сверху.

– Эй, где ты там? Еле плетешься! – грянул сверху мужской крик. И тогда, подхватывая полосатый подол, женщина ступила на лесенку сама и, подняв лицо, крикнула в ответ:

– Закрой рот, Ворсу. У девчонки поручение ко мне. Или ты хочешь, чтоб наказали и тебя?

Ругаясь, Ворсу затопал по деревянному настилу к стене и замолчал. А женщина спрыгнула и вернулась к своей пленнице. Толкнула ее дальше, к закрытому занавесью входу в жилую пещеру. И заведя внутрь, быстро осмотрела.

– Я – Онторо-Акса, лекарь и помощница жреца удовольствий. Как зовут? Сколько тебе дал Пастух, да продлятся его земные годы?

– М-макину-Тара. Матара. Три, – девочка всхлипнула, – три ночи.

– Не выдержишь, – Онторо-Акса нахмурила подведенные охрой изогнутые брови, – стой тут.

Она прошла к стене, выдвинула резной ящик и зачерпнула горсть белой летучей пыли.

– Снимай кангу. Быстро! А то расскажу Ворсу, уж он будет рад.

Матара, затравленно оглядываясь, потащила с узких плеч тонкую ткань. Сжала кангу в кулаке и замерла, пока женщина, пришлепывая, быстро натирала ее тело летучим порошком, от которого поднимался в воздух запах старого пепла. Девочка чихнула, когда он защекотал нос. Спросила тоненьким голосом:

– Это лекарство?

– Колдовство, – тихо засмеялась Онторо-Акса и отмахнулась от пролетающей тяжелой пчелы, – одевайся, давай застегну.

Глядя в лицо Матары блестящими глазами, прошептала:

– Сейчас пойдешь. Три ночи будешь видеть сны, отдельно от себя. Выдержишь. За тело не бойся, красивых портить навсегда не велено. Потом все поболит, а что было – знать не будешь. Иди.

Девочка повела плечами, чувствуя, как скользит кожа подмышками. Сказала неуверенно, будто с трудом вспоминая слово:

– Спа-сибо. Тебе.

– Не нужно мне твое спасибо. Заплатишь после, сама тебя найду, Матара-страдалица.

Снова поднимаясь, Матара чувствовала острый взгляд на своих лопатках. А потом лестница изогнулась и увела ее на самый верх, к широкой деревянной платформе, укрепленной перед огромным проломом во внешней стене.

– Добралась наконец, черепаха! – загремел Ворсу, хватая ее руку и она сжалась испуганно – вот сейчас принюхается и учует порошок. Но стражник, поводя налитыми кровью от постоянного пьянства глазами, тащил ее, болтая глупости, рыгал на ходу, воняя несвежим мясом и старым хмелем. У маленькой сторожки силком усадил на струганную лавку. И, приказав сидеть и ждать темноты, ушел внутрь, откуда сразу раздались взрывы хохота и дребезжание посуды. Солнце торчало почти в зените, чуть заметно клонясь к противоположному краю скального кольца. А через пролом с внешней стороны слышались глухие безнадежные стоны наказанных светом.

Матара сложила руки на коленях и закрыла глаза. Надо ждать. Наказание начнется на закате.

На два десятка ступеней ниже в глубине пещеры Онторо-Акса стояла перед металлическим зеркалом, внимательно рассматривая гладкое лицо и черные глаза, блестящие, будто ее укусил пустынный паук, впустив под кожу яд безумия. Насмотревшись, аккуратно уложила длинные, до колен волосы, убранные в двенадцать тугих кос, поправила полосатую кангу. Отходя от зеркала, прошла по всей пещере, расправляя ползущие по стенам вьюнки и трогая пальцами птичьи гнезда, слепленные из глины и песка. Подхватила приготовленную корзинку с едой и питьем.

Выйдя, задернула занавесь, и, повернувшись, крепче прижала корзину к боку. Медленно опустилась на колени, выгибая грудь и откидывая голову. Косички веером легли по плечам, падая на белые каменные плиты.

Жрец Удовольствий коснулся подставленного горла, потом правой груди. Опуская ухоженную руку, усмехнулся.

– Есть ли у тебя время, черная рабыня белых жрецов, на меня, твоего наставника? Может быть, пригласишь меня в свое одинокое жилище?

Женщина поднялась. Снова откинула плотную штору, сгибаясь в поклоне, указала рукой в глубину пещеры.

– Этот дом всегда твой, и никогда не мой, мой жрец, мой Наставник.

Жрец вошел, лениво оглядываясь, направился к полотняному креслу и сел, вытягивая ноги и оправляя на коленях вышитый подол.

Онторо-Акса задернула штору и опустилась на колени, касаясь лбом циновки, закончила:

– Всегда буду возносить хвалу тебе, за то, что дал мне новую жизнь, на благо матери-темноте.

Мужчина кивнул. Качнулись белые косы, ложась на грудь.

– Ты заслужила, гибкая тварь. Оказалась большим, чем красивое тело. Из мяса для мужчин стала искусной врачующей, и тьме не понравилось бы, если это не оценить. Ты полезна.

Онторо молчала, не поднимаясь с колен. Жрец медленно поворачивался, осматривая чистую пещеру, полки у стен, полные ящичков и сосудов, лохани в углу и у стены – брошенный на пол чистый матрас, застеленный покрывалом.

– Одна. Вижу, ты по-прежнему отказываешь мужчинам? Это славно, целительница, так твоя голова всегда будет чиста.

– Да мой жрец, мой Наставник. – Онторо старалась не смотреть в зеленые глаза. Вдруг он прочитает в них истинную причину. Две истинных причины. Вздрогнула, услышав:

– Понимаю. Мои уроки были хороши. Тебе хватает памяти о них. Так?

– Да, мой жрец, – голос было ровным, а в голове билось «одну он знает, одну причину…»

Да. Уроки в большой пещере наставлений надолго избавили Онторо от желания видеть, трогать или даже говорить с мужчинами. И жрец Наставник это понимает. Вдруг он поймет и дальше?

– Девчонка. Что ты делала с ней? Сейчас.

– Я…

– Хватит. Такое короткое молчание, после первого слова. А мысли скачут, как мокрые лягушки, так? Ты собралась мне солгать, женское мясо.

– Нет, мой жрец! Позволь говорить. Клянусь тебе…

Он махнул красивой рукой, останавливая. И кивнул, улыбаясь. Чтоб поверила, заговорил мягко, успокаивая голосом:

– Расскажешь после. Я верю, ты не обидишь своего наставника. И в знак того, что в сердце твоем нет лжи, поговорим о другом, куи-куи.

Издевательское ласковое прозвище, из тех времен, когда она принадлежала наставнику целиком и он, увлекшись, бывало, играл с ней чаще, чем с другими. Он что, хочет забрать ее снова? После того, как она столько сил положила, чтоб вырваться, стать не просто мясом для мужского корня, стать важным человеком, помощницей братьев Луны. Онторо сглотнула, не в силах терпеть неизвестность. И не меняя лица, внутри себя закачалась, будто сжимая и разжимая кулаки мыслей, запуская свое сознание в голову мужчины. Раз за разом чуточку дальше. Он… забавляется ее страхом. Он… ленив и устал от дневного урока. Он… сыт мужской сытостью. Он… не собирается забирать ее…

– Убедилась? – зеленые глаза под прикрытыми веками смотрели. Красивый рот улыбался.

Онторо легла плашмя, прижимая лицо к грубой циновке. Раскинула руки.

– Прости. Мой жрец, мой наставник.

– Встань. Мне нужны эти твои умения. Не травы и не порошки. Не сладкие умения тела. Скажи мне, гибкая тварь, что ты узнала о пленнике, и как? Я обещаю, что только мы с тобой будем знать это.

Женщина перевела дыхание, медленно поднимаясь и подползая ближе к креслу, уселась рядом, коснувшись богатого подола и двоя мысли, как пласт мяса острым ножом. В самой ее глубине мелькало крутясь то, о чем жрец не должен узнать, как только что узнал о ее вползании в его чувства. Там, под внешним слоем медленных ярких мыслей она лихорадочно перебирала тонкими пальцами и прятала тайное, откладывая на плоский стол то, чем можно поделиться. Без вреда, но чтоб убедился, ее голова открыта ему.

Жрец ждал, не торопя и потому нужно было поторопиться. Чтоб не убить себя колебаниями и смертельной нерешительностью.

– Он очень силен. Ты сам знаешь это, мой жрец. Душа его сильнее тела, которое… (прекрасно, вопили самые дальние, самые скрытые мысли, оно прекрасно, его могучее тело, не было таких), которое измучено усталостью, голодом и внешними невзгодами. А еще он любит. И всегда держит в голове свою любовь.

– Я знаю это, – кивнул жрец, – я видел это сам.

– Да, мой жрец. Она зовет его. И по дороге ее зова он идет, сбивая ноги, ложась на твоих учениц. Слабеет. Но это не самый главный путь, есть лучший.

Говоря и следя, как надменно поднялись светлые брови, она не стала останавливаться и просить прощения, за то что поправляет и оспаривает решения жрецов, потому что знала, сейчас она скажет важное. Нужное наставнику. И это отвлечет его от поисков второй причины. А еще он точно скроет узнанное от жреца Пастуха. Не только наставник изучал свою гибкую тварь, беря ее тело, она тоже познавала его, принимая.

– Если их голоса соединятся, дорога к обоим душам откроется. И она будет так широка, что по ней можно будет идти, мой жрец, как по большому тракту, войском, а не в одиночку. И победить обоих. И узнать о ней все. А пока я могу узнавать, если стану его другом, мой жрец. Прости…

Она снова склонила голову, готовясь сказать важное, то что охранит ее саму, делая полезнее.

– Прости. Но я умею входить в сны в его голове.

Она замолчала. Жрец усмехнулся, кладя руку на туго заплетенные косички.

– Ты хотела сказать – умею входить лучше всех вас, великий горм белых жрецов, иду дальше и вижу больше. Так? Я это знал. Потому и пришел к тебе. И девчонкой ты занимаешься именно поэтому.

Он втянул носом воздух, в котором держался запах летучего порошка Онторо. Поднялся, отряхивая руки.

– Делай что делаешь, куи-куи. И обо всем говори мне. Я прослежу, чтоб тебя пускали к великану всегда, и не спрашивали лишнего. Наслаждайся одиночеством, гибкая тварь, бывшее мясо.

Он вышел, оставляя плотную штору приоткрытой. Онторо-Акса поднялась, кланяясь опустевшему выходу, поправила штору. И уйдя в угол, черпнула ковшом воды из чаши, в которую сочились капли с мокрого потолка. Хлебнула, обливая подбородок и грудь. Сунула ковш на место и медленно пошла к выходу.