Текст книги "Женщины для вдохновенья (новеллы)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
Особенно довольным чувствовал себя Тургенев, ибо разве это не чудо: у него был дом, он мог писать не ради заработка, а только ради удовольствия, когда творческие позывы становились поистине невыносимы…
Однако немедленно приключилось так, что этот столь долго чаемый дом сделался для него местом заключения – в буквальном, а не переносном смысле слова. «Записки охотника» показались цензуре проникнутыми не столько русским патриотическим, сколько французско-вольнодумским, даже где-то революционным духом. Тургенева посадили на гауптвахту. Однако он сделался слишком модным заключенным, каждый день улица перед гауптвахтой оказывалась забита экипажами, посетители к нему валом валили, – и молодого писателя выслали в Спасское под надзор полиции на неопределенное время.
Вот это был удар! Сначала перенести его помогали творчество, письма к Полине и от нее, потом… потом этого стало Тургеневу мало. Все же он был мужчина, он не мог любить только бесплотно…
Он влюбился.
Однако без чудачеств не мог обойтись и здесь. Потому что влюбился… в крепостную своей кузины. Красавицу – она и впрямь была красавица чисто испанского, столь милого сердцу Ивана Сергеевича, типа! – звали Феоктиста, Фетиска. И чтобы заполучить ее, Тургенев уплатил семьсот рублей. Это были деньги безрассудные, баснословные! Пятьдесят рублей в те времена и то считались чрезмерными за крепостную душу. Заламывая такие деньги, кузина откровенно смеялась над Иваном Сергеевичем и надеялась отвратить его от безрассудной сделки. Однако куда там! Если этому человеку шлея под хвост попадала, его уже ничто не могло остановить. Так было – и еще будет – с Полиной. Так же сталось и с Фетиской.
Печальнее всего в этой истории, что только внешне Фетиска была похожа на испанскую аристократку. В душе она оказалась закоренелой мещанкой и капризной тиранкой – ну хуже некуда. Поэтому вскоре Иван Сергеевич с превеликим облегчением сплавил ее с хорошим приданым замуж за какого-то чиновника.
И тут вдруг новость – Полина Виардо снова приезжает в Россию!
А Тургенев заперт в Спасском полицейским надзором…
Разумеется, это его не остановило. Он ринулся в Москву с чужим паспортом, нанял комнаты где-то на окраине, у вдовы-купчихи, которая осталась в убеждении, что поселился у нее никакой не купец (именно за купца выдавал себя Тургенев), а мошенник первого сорта.
Впрочем, ему было наплевать, кто и кем его считает. Главное, что они снова увиделись с Полиной, снова дали друг другу – как писали в викторианских романах – «все возможные доказательства своей любви и страсти». И Тургенев, вернувшись в Спасское, написал ей, словно клятву дал: «То чувство, которое я вам посвятил, окончится только с моей жизнью…»
Жизнь, впрочем, с удовольствием проверяла его клятву. Всякие там Фетиски могли только на время увлечь его плоть, а вот душу зачаровать… Тут надо было летать повыше!
Летом 1853 года Иван Сергеевич познакомился с сестрой Льва Толстого, Марьей Николаевной. Ей было двадцать три года, она жила недалеко от Спасского, в Покровском, и вскоре кучер Тургенева перестал спрашивать своего барина, куда ехать, когда тот внезапно приказывал подавать коляску: ясно, что в Покровское!
Она «не походила на обыкновенных русских барышень: на ней лежал какой-то особый отпечаток. Меня с первого раза поразило в ней удивительное спокойствие всех ее движений и речей. Она, казалось, ни о чем не тревожилась, не хлопотала, отвечала просто и умно, слушала внимательно.
Кому бы она не понравилась? Удивительное создание! Проницательность рядом с неопытностью ребенка, врожденное чувство красоты, постоянное стремление к высокому и понимание всего, даже порочного, даже смешного, – и надо всем этим, как белые крылья ангела, тихая женская прелесть.
В восторг она ни от чего не приходит: все шумное ей чуждо; она тихо светится вся, когда ей что-то нравится».
Так описывает Тургенев в «Фаусте» Веру Ельцову, целиком срисованную с графини Марьи Николаевны Толстой.
Это было лето не просто приятных встреч, не просто намека на любовь. Это было лето возможного выбора. То есть Марье Николаевне так казалось: что будет, если Тургенев вдруг оторвется от своего чувства к Полине Виардо?.. Правда, Марья Николаевна была замужем, но ведь и Полина замужем…
Графиня не зря была умна, не зря предпочитала точные науки и не любила стихов: она прекрасно понимала, что влечет Тургенева как полная противоположность пылкой, страстной, избыточно эмоциональной певицы, которая жила больше сердцем, чем умом. И Марья Николаевна старалась усиливать это впечатление обволакивающего покоя, словно белой паутиной оплетала человека, которого во что бы то ни стало хотела оторвать от той, другой, от иностранки…
Она перестаралась. Она сама влюбилась до полной потери рассудка. До того, что не могла больше жить с мужем и рассталась с ним. А между Тургеневым и Львом Толстым вспыхнула ссора, едва не дошедшая до дуэли, потому что Иван Сергеевич остался в этом несостоявшемся романе всего лишь наблюдателем: не захотел взять предложенного, понял, что выбора для него нет, что на всем свете для него существует только одна женщина. Однолюб – он и есть однолюб.
Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!
Однако опять разлука и вынужденное заточение пошли на пользу Тургеневу – стали для него новой «Болдинской осенью»: в Спасском, «невыездной», как сказали бы мы, он написал или задумал лучшие из своих повестей и романов – «Фауст», «Первая любовь», «Дворянское гнездо», «Отцы и дети».
И тем не менее Полина Виардо, которая пристально, внимательно читала и собственнически – как свои творения! – любила все, написанное Тургеневым, терпеть не могла именно «Фауста». Уж ее-то было не провести. Уж она-то понимала, что едва не потеряла тем летом любовь своей жизни…
Не потеряла, однако…
В декабре 1853 года Иван Сергеевич неожиданно получил свободу и разрешение проживать в столицах. Он пригласил управляющим в Спасское своего родного дядю, Николая Николаевича Тургенева, положил ему сверхщедрое содержание (две тысячи в год, себе оставив три с половиной) и ринулся в Петербург. Ему было тридцать пять лет, он был богат и до смерти хотел наглотаться тех светских впечатлений, которых так долго был лишен. Этот вихрь едва не закружил его!
«Кого бы ты не узнал – это меня, твоего покорного слугу, – пишет он другу этой зимой. – Вообрази ты себе меня, разъезжающего по загородным лореточным балам, влюбленного в прелестную польку, дарящего ей серебряные сервизы и провожающего с ней ночи до 8 часов утра! Не правда ли – неожиданно и не похоже на меня? И между тем оно так. Но теперь я объелся по горло – и хочу снова войти в свою колею – а то – в мои лета – стыдно дурачиться!»
Да уж, дурачился он без рассудка! Все причуды богатого-тороватого, холостого-неженатого барина были испробованы – надо полагать, для остроты ощущения жизни и коллекционирования всех тех впечатлений, которые непременно понадобятся писателю в его работе. А между прочим эти поиски вдохновения едва не завели Ивана Сергеевича под венец.
В Петербурге на Миллионной улице жил дальний родственник его, тоже Тургенев, с дочерью Ольгой (крестницей, кстати, Жуковского!). Она великолепно играла на фортепьяно. До того великолепно, что Лев Толстой хаживал в этот дом слушать Бетховена в ее исполнении. Здесь бывали Дружинин, Анненков, Панаев, Некрасов – все друзья Тургенева. Они восхищались этой умной, талантливой, живой и миловидной (красавицей Ольга Александровна не была) девушкой и просто-таки заклинали Тургенева жениться на ней, уверяя, что лучшей партии и быть не может, что если он лишится ее, то его надобно предать анафеме в Казанском соборе… Ну и, конечно, она была влюблена, бедняжка!
«Сегодня Иван Сергеевич принес в рукописи «Муму» для прочтения. Чувствуя, что глаза мои полны слез, я боялась заговорить, но, почувствовав на себе испытующий взгляд Ивана Сергеевича, который всегда просил меня первой высказывать мое суждение, я вместо слов, не удержавшись, ответила слезами, которые неудержимо катились по моим щекам. Иван Сергеевич, глядя нежно и ласково на меня, сказал мне: «Ваши слезы, дорогая Ольга Александровна, лучше слов передали мне, что «Муму» вам понравилась». Мне стало так хорошо, так радостно на душе, я почувствовала, что между нами установилась новая, более тесная связь и понимание друг друга».
К несчастью, Ольга Александровна, так же, как прежде Марья Николаевна, как «прелестная полька» и прочие, подобные ей (имя им было если не легион, то все-таки множество), принимала желаемое за действительное. Какая там связь? Тургенев просто поиграл с ее доверчивым и нежным сердцем – точно так же, как играла с его сердцем далекая и недостижимая Полина. Страдание ведь – разменная монета: получив ее от кого-то, мы немедля пускаем ее в оборот…
А «богатство страдания» было ему, словно в отместку за любовные шалости, отмерено щедрой мерою: до него дошел слух, что у Полины бурный роман с принцем Баденским – настолько бурный, что ему, Тургеневу, и не снилось…
Это был удар… Страдая, ревнуя, он немедля написал Полине – и… и получил от нее не от ворот поворот, как можно было надеяться, а наоборот: самые нежные уверения в любви.
Значит, слухи были ложны?
Моментально поверив в это, он объяснился с Ольгой Александровной:
– В мои лета смешно оправдываться необдуманностью своих порывов, но другого оправдания я не могу представить, потому что оно одно истинно. Когда же я убедился, что чувство, которое во мне было, начало изменяться и слабеть, – я и тут вел себя дурно, не уехал…
Словом, кругом виноват, простите – не исправлюсь. Такова моя судьба…
Кстати, он вдруг с горечью задумался об этой своей судьбе. Первый раз задумался. И Тургенев написал своей приятельнице, графине Екатерине Ламберт, – написал, не то ища сочувствия, не то отрекаясь от него: «В мои годы уехать за границу – значит, определить себя окончательно на цыганскую жизнь и бросить все помышления о семейной жизни. Что делать! Видно, такова моя судьба. Впрочем, и то сказать, люди без твердости в характере любят сочинять себе «судьбу», это избавляет их от необходимости иметь собственную волю – и от ответственности перед самим собою».
Конечно, он размышлял – такой тонкий психолог, как Тургенев, не мог об этом не размышлять! – что за путы, что за узы держат его рядом с Полиной? И пришел к выводу, что каждый находит в этой жизни то, что ему нужно. Вот ему, Тургеневу, к примеру, нужна не любовь милой, доброй, порядочной женщины. Ему нужно иное!
Это иное он попытался разъяснить Фету:
– Она давно и навсегда заслонила от меня все остальное, и так мне и надо… Я только тогда блаженствую, когда женщина каблуком наступит мне на шею и вдавит мое лицо носом в грязь.
Ну что ж, очень скоро он этой «грязи» хлебнет досыта: когда окажется, что связь Полины с принцем Баденским не просто имела место быть, а имела также и последствия. Проще говоря, Полина была от него беременна.
Луи Виардо не то что смотрел на это снисходительно – просто зажмурился, рукой махнул, не в силах помешать венценосному поклоннику, который сильно-таки – хоть и ненадолго – вскружил голову его жене. Да, Луи Виардо пришлось на склоне лет признать эту простую и очевидную истину: он – всего лишь слепой, глухой и терпеливый рогоносец-муж блистательной мадам Виардо.
Однако Тургенев еще не был готов к роли терпеливого, слепоглухонемого любовника, чье чело увенчано рогами! И, едва приехав в Париж, бросился вон оттуда. Он мотался по Европе, пытаясь успокоиться, излечить раненую гордость, пытаясь забыть «изменницу» – и с ужасом понимая, что не может этого сделать.
Есть такое страшное слово – никогда.
«Я люблю ее больше, чем когда-либо, и больше, чем кого-либо на свете. Это верно», – лаконично признавался он в письме к Льву Толстому. С Анненковым был щедрее на слова и эмоции: «О себе много говорить нечего: я переживаю – или, может быть, доживаю нравственный и физический кризис, из которого выйду либо разбитый вдребезги, либо… обновленный. Нет, куда нам до обновления – а подпертый, вот как подпирают бревнами завалившийся сарай. Бывают примеры, что такие подпертые сараи стоят весьма долго и даже годятся на разные употребления».
Друзья пытались его образумить, отлично понимая, что возвращение к Виардо будет означать потерю Тургенева для России. Он и сам это понимал. Он уже боялся этого рабства, без которого, кажется, не мог жить. А потому, заглянув все-таки в Куртавнель, вновь сорвался оттуда – в Рим, в Петербург, в Спасское – да куда угодно! Лишь бы избавиться от наваждения.
Спасение давало творчество… Или иллюзию спасения, иллюзию независимости? Сублимация, конечно, дело хорошее, но бескровное, бездуховное, безжизненное. Бессердечное.
Тургенев писал «Первую любовь», писал «Дворянское гнездо», пытаясь вынести себе приговор – и в то же время оправдаться перед собой, перед друзьями, перед читателями.
«Сын мой, бойся женской любви, бойся этого счастья, этой отравы…»
Это отцовские слова из «Первой любви». А вот – из «Дворянского гнезда»:
«Вот когда я на дне реки, – думает опять Лаврецкий. – И всегда, во всякое время тиха и неспешна здесь жизнь… кто входит в ее круг – покоряйся: здесь незачем волноваться, нечего мутить; здесь только тому и удача, кто прокладывает свою тропинку не торопясь, как пахарь борозду плугом… На женскую любовь ушли мои лучшие годы… пусть же вытрезвит меня здесь скука, пусть успокоит меня, подготовит к тому, чтобы и я умел не спеша делать дело.
В то самое время в других местах на земле кипела, торопилась, грохотала жизнь; здесь та же жизнь текла неслышно, как вода по болотным травам; и до самого вечера Лаврецкий не мог оторваться от созерцания этой уходящей, утекающей жизни; скорбь о прошедшем таяла в его душе, как весенний снег…»
Скорбь о прошедшем, может быть, и таяла в душе Лаврецкого, но в душе Тургенева она отнюдь не таяла. И таять, похоже, не собиралась. Ежегодно он ездил в Куртавнель, надеясь, что вот случится нечто, что даст ему возможность получить хоть какие-то права на возлюбленную женщину. Но что должно было случиться? Благодаря неусыпным заботам Луи Виардо о своем здоровье оно было великолепным… Да и не желал, не мог желать Тургенев смерти человеку, которому Полина фактически обязана своим превращением из талантливой цыганочки в знаменитую певицу своего времени, в поистине великую актрису. В конце концов, именно ее муж добился того, что перед Полиной Виардо – наконец-то! – открылась сцена Grand Ope?ra. Она пела «Орфея», вслушивалась в овации, однако в грохоте аплодисментов слышала зов своей судьбы. Уже не раз срывался голос… приходилось отменять концерты. Такое бывает с кем угодно, но отчего-то недоброжелатели мгновенно и радостно начинали распространять слухи о том, что к титулам великой Виардо теперь применима приставка «экс». То есть она теперь «бывшая великая».
Вышла в тираж.
Ну нет, она не доставит удовольствия своим соперницам похихикивать над собой! В 1862 году Полина Виардо объявила о своем намерении уйти со сцены. Голос ее никогда не звучал так сладостно, так проникновенно… так чувственно, как сейчас. И, упоенно слушая вопли друзей и недругов, единогласно сокрушавшихся о нелепости уходить именно сейчас, когда она поистине вознеслась на пик славы, мастерства и таланта, Полина лишний раз хвалила себя за силу, за решимость. Она откроет школу – дорогую школу для желающих учиться петь. Это даст ей возможность всегда быть в форме и всегда смотреть на людей свысока. Нет, не с высоты подмостков – на сей раз всего лишь с высоты своего непререкаемого авторитета.
Теперь она просила у Бога, чтобы дал сил решиться на еще один шаг – столь же судьбоносный и бесповоротный.
Жан… Иван… Тургенев! Нужно было что-то решать с ним, что-то сделать с их отношениями. Продолжать это межеумочное существование, которое они ведут, – просто преступление. Она почти с ужасом читала в «Отцах и детях» описание бессмысленной жизни Павла Петровича Кирсанова – так похожего, ну так похожего на Ивана Сергеевича Тургенева: «Весь его облик, изящный и породистый, сохранил в себе юношескую стройность и то стремление вверх, прочь от земли, которое большей частью исчезает после двадцатых годов.
Он вернулся в Россию, попытался зажить старой жизнью, но уже не мог попасть в прежнюю колею. Как отравленный, бродил он с места на место; он еще выезжал, он сохранил все привычки светского человека; он мог похвастаться двумя-тремя новыми победами; но он уже не ждал ничего особенного ни от себя, ни от других и ничего не предпринимал. О женитьбе он, разумеется, не думал. Десять лет прошло таким образом бесцветно, бесплодно и быстро, страшно быстро. Нигде время так не бежит, как в России…»
А времени любви Полины и Ивана Тургенева прошло больше, куда больше, чем десять лет. Они уже двадцать лет мучают друг друга!
Зачем?
Из головы Полины не шли слова знаменитого Эдмона Гонкура, касаемые творчества ее друга, ее любовника, ее жертвы и ее властелина: «Все говорят о Тургеневе и его историях: начало их как будто возникает в тумане и не сулит на первых порах ничего интересного, но потом мало-помалу они становятся такими увлекательными, такими волнующими, такими захватывающими. Словно что-то красивое и нежное, медленно переходя из тени на свет, постепенно и последовательно оживает в самых своих мелких деталях».
И вот это «красивое и нежное» принадлежит не только ей, Полине Виардо, но и всему миру. Прежде всего – миру. Прежде всего – России. Так не честнее ли с ее стороны будет отпустить от себя – вернее, оттолкнуть от себя! – Тургенева, вернуть его родной земле, родной литературе, той жизни, по которой он тоскует во Франции, снова пересадить на родную почву выдернутое оттуда вихрем любви растение…
Посещали, посещали такие мысли Полину. Посещали не раз, и сомнения разъедали ее душу… А результатом этих мыслей и сомнений стало решение, в непререкаемой форме высказанное многострадальному, терпеливому, уже ко всему готовому… Луи Виардо: отныне Полина и Тургенев будут жить вместе. Если Луи против, это его трудности. Если он не станет возражать, то может остаться в их доме. В конце концов, у Полины растут две его дочери. В конце концов, он был добрым отчимом сыну Баденского принца, Полю Виардо…
Скрипя зубами и скрепя сердце, Луи вынужден был согласиться. Замок в Куртавнеле продали, квартиру на улице Дуэ (парижское пристанище Виардо, а частенько и Тургенева) отдали в наем, а сами переехали в Баден, куда 3 мая 1862 года приехал, вернее, прилетел на крыльях любви Иван Сергеевич… счастливый, ошалевший от нового витка этой нескончаемой любви, щедрый…
«Ну что ж, – подумал Луи Виардо (старый мудрый Луи Виардо!), с привычной, полуугасшей ревностью наблюдая пылкое сверканье очей своей жены и страстный огонь в глазах Ивана Сергеевича. – Говорят, все, что ни делается, все к лучшему. Ну что там дают эти уроки Полины? Гонораров за концерты и спектакли больше нет, а он… он только за этих своих «Les pe?res et les enfants»[23]23
«Отцы и дети» (франц).
[Закрыть] получил от издательства десять тысяч рублей… Да и имение дает стабильный доход…»
И Луи Виардо мысленно махнул своей старческой, исхудалой, перевитой синими венами рукой.
Так началась эта странная – странная и такая счастливая! – жизнь, которая длилась семь лет. Полина вставала в шесть утра и начинала занятия со своими детьми, которым сама преподавала музыку, рисование и языки. Потом у нее начинались музыкальные уроки с ученицами. Комнаты виллы Виардо, выстроенной в швейцарском стиле, не слишком-то подходили для вокальных упражнений, и в саду уже строилось здание музыкального театра, в зале которого должен был стоять концертный рояль и даже орган. Тургенев занимался своими делами… вместе с Луи. Между ними неожиданно завязалась дружба. Вдобавок, вездесущий, всех знающий и в самом деле очень умный француз оказался весьма полезен Ивану Сергеевичу при переводах его книг на французский (автор писал по-французски сам, Виардо только правил, придавая тексту необходимую точность), заинтересовал его творчеством крупнейших издателей и книготорговцев. Париж был тогда не избалован иностранной литературой, к Тургеневу было привлечено самое пристальное внимание. И если семья Виардо жила отчасти на гонорары Тургенева, то Луи делал все возможное, чтобы эти гонорары были как можно выше.
Они и впрямь были велики – до того, что Иван Сергеевич задумал строить себе дом на участке, прилегающем к парку виллы Виардо. Он удачно выдал замуж дочь за буржуа из маленького городка; начал писать «Дым». Но музыка, музыка влекла его все сильнее, музыка, которой была проникнута вся их жизнь. Полина увлеклась сочинением мелодий – романсов, даже оперетт, а Иван Сергеевич с восторгом писал к ним либретто. Так появились оперетты «Слишком много жен», «Последний колдун», «Людоед». Началось все с домашних спектаклей, которые стали потом публичными и декорации и костюмы для которых заказывали в самом Париже. В зале собирались королева Августа, герцоги, кронпринцессы, старый король Бельгии Леопольд, король Голландии, страстный меломан, сияли нарядами фрейлины… А на сцене царили Он и Она, Полина и Тургенев, смотрели друг на друга, пели, произносили монологи, снова и снова, устами своих героев, признаваясь друг другу в своей неиссякающей любви… Иван Сергеевич смотрел в эти полные жизни, сияющие черные глаза, которые светили ему ярче солнца – всю жизнь светили, всю жизнь освещали! – и думал: как же странно, что его – судя по его книгам! – считают непревзойденным знатоком женщин, ловеласом, а ведь он всю жизнь любит только одну женщину. Говорят: он-де показал нам, что такое русская женщина, какие сокровища таятся в ее сердце и уме. Но ведь он, Тургенев, описывал всегда только Полину, одну ее, он пытался именно этот экзотический цветок пересадить на любимую русскую почву! А что до знания женщин… Он знал только Полину, и этого ему было вполне довольно.
Как-то раз литературный критик Н. Страхов, который Тургенева недолюбливал, язвительно заметил, что во всех его романах один молодой человек хочет – и никак не может жениться на одной молодой женщине. Ну да, это так: ведь Тургенев всю жизнь любил одну женщину и не мог жениться на ней.
«Я очень хорошо понимаю, что мое постоянное пребывание за границей вредит моей литературной деятельности, – писал он Я. Полонскому, не без кокетливости писал, ибо Тургенев оставался Тургеневым, где бы он ни был: за границей, в России, у черта на куличках… ну невозможно перестать быть Тургеневым! – да так вредит, что, пожалуй, и совсем ее уничтожит: но и этого изменить нельзя. Так как я – в течение моей сочинительской карьеры – никогда не отправлялся от идей, а всегда от образов … то при более и более оказывающемся недостатке образов музе моей не с чего будет писать свои картинки. Тогда я – кисть под замок – и смотреть, как другие подвизаются».
Он писал – образы, но видел перед собой только один-единственный образ. Она, всегда и везде она.
Когда-то, в споре с Н. Некрасовым, избегавшим аристократического общества, Тургенев сказал:
– Одного таланта мало. Талант надо шлифовать. И без светских женщин тут никак не обойтись. А ты ведь понятия не имеешь о светских женщинах, они одни только могут вдохновлять поэта. Почему Пушкин и Лермонтов так много писали? Потому что постоянно вращались в обществе светских женщин. Сам я испытал, как много значит изящная обстановка для женщины и для нас – писателей. Сколько раз мне казалось, что я до безумия влюблен в женщину, но вдруг от ее платья пахне?т кухонным чадом – и вся иллюзия пропала. А в салоне светской женщины ничто не нарушит твое поэтическое настроение, от каждого грациозного движения светской женщины ты вдыхаешь тончайший аромат… вокруг все дышит изяществом…
Он был помешан на красоте. И Полина об этом знала. Знала, что всегда, со времен первой влюбленности, лицо ее казалось Тургеневу таким совершенством красоты, что он не хотел бы изменить ни единой точки. И она хотела, чтобы это восприятие сохранилось навсегда.
О, умная женщина много может способствовать этому!
Любимый мужчина не только не мог увидеть Полину непричесанной и в заношенном капоте (к слову, она ненавидела старые вещи – при всей своей бережливости). Он даже не знал, что ее пение – это тяжелый труд. То есть знал, конечно… однако, видя ее всегда счастливое лицо, думал, что ошибается, что она, его красавица, поет как птица – от природы.
Какое счастье, что он по-прежнему видит в ней только совершенство. Какое счастье, что они вместе, что пока хватает денег вести эту великолепную, роскошную, расточительную жизнь, что от ее платья никогда не могло пахну?ть кухонным чадом!
Но время идет, идет, и многие источники, казавшиеся бездонными, рано или поздно иссякают…
Дядя, которому Иван Сергеевич с безоглядной доверчивостью поручил управление Спасским, разорил его, пустив в ход неосторожно подписанный Тургеневым вексель. Чтобы спасти Спасское, пришлось заложить дом в Бадене. Оперетты Полины не имели успеха – того, которого от них ждали, и как-то раз, играя султана Зулуфа в оперетте «Слишком много жен», Иван Сергеевич уловил легкую, но тем не менее презрительную усмешку на губах кронпринцессы.
«Что-то во мне дрогнуло, – напишет он своему другу, немецкому поэту Людвигу Пичу, – даже при моем слабом уважении к собственной персоне, мне представилось, что дело зашло уж слишком далеко. При всем том – спектакли эти были чем-то хорошим и прелестным!»
Они представлялись «чем-то хорошим и прелестным» только ему, влюбленному и любимому, а еще небольшой группе добрых друзей Полины. В газетах все чаще и все откровенней говорилось – особенно после представления «Последнего колдуна» в Веймаре! – что рекламировать довольно средние пассажи бывшей примадонны недостойно великого писателя, что «Колдун» нигде не сможет иметь серьезный успех, что текст много потерял в переводе, а музыке не хватает глубины…
Это был тяжелый удар для Полины, которая мечтала возродить свою артистическую карьеру, взойти на новый трон пусть уже не оперный, а хотя бы опереточный. Но самое ужасное, что крушение надежд совпало с крушением всей жизни. Летом 1870 года началась франко-прусская война, а в августе французская империя уже пала. Баден стал местом бурных торжеств победителей, и теперь ни Тургенев, ни Полина не могли смотреть на этот такой трогательный и такой романтический прежде городок. Заложенный баденский дом был уже окончательно продан. Они уехали в Лондон, потом в Эдинбург, потом окончательно поселились в Париже. На улице Дуэ.
И что? Теперь Тургенев мог бы воскликнуть, подобно Лаврецкому: «Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!»
Да, жизнь идет, идет… и кончается. И многие источники, казавшиеся бездонными, рано или поздно иссякают… Только не любовь.
* * *
Умирал Тургенев (от саркомы позвоночника) во Франции, в сельском местечке Буживаль. Его перевезли сюда, чтобы дать покой (в квартире на улице Дуэ с утра до вечера звучали голоса учениц Полины) и надеясь, что на природе ему станет легче. Когда уже совсем стало ясно, что надежды нет, Полина с дочерью Клоди тоже уехала в Буживаль и ухаживала за ним до последней минуты его жизни. К ним были обращены последние слова Ивана Сергеевича:
– Прощайте, мои милые…
Много было тоскливых писем написано и продиктовано Тургеневым в то время… Ну что ж, умирать – невеселое занятие, а уж умирать на чужой земле – и того пуще. Много написано и о том, как он умирал, и как его отправили хоронить в Россию – даже и это было поставлено в упрек семье Виардо, хотя все знали, что никак нельзя поступить иначе. Полина, конечно же, могла похоронить его в семейном склепе Виардо, но она прекрасно понимала, что это вызвало бы уж вовсе страшный скандал. А потому дождливым днем гроб с телом Тургенева отправился с Восточного вокзала Парижа – прощальную речь от лица французских литераторов говорил Жюль Ренан – через Ковно, Вильно, Динабург в Петербург. Эти похороны стали событием национального значения. Не то проводами таланта, не то встречей блудного сына. Россия любит любить потом.
А впрочем, касательно Тургенева это несправедливо – его ведь и при жизни любили. Но теперь, когда на похоронах не оказалось Женщины Его Жизни, его как бы простили, его пожалели… Россия любит жалеть потом. Все шишки потом посыпались на бедную Полину. В чем ее только не упрекали! Писать об этом тошно, не мое это дело – судить любящую и любимую женщину, унижая вечную любовь, о которой сам Тургенев говорил: «Мое чувство к ней является чем-то, чего мир никогда не знал, чем-то, что никогда не существовало и что никогда не может повториться!»
Между прочим, никто не имел права ее судить.
Полина, не приехав в Россию, поступила очень тактично, а если это кому-то показалось жестоким – то это была жестокость вынужденная, проявленная во имя памяти Тургенева.
К тому же это ведь был его завет! Она поступила в точности с его предсказанием из одного уничтоженного стихотворения в прозе:
«Ты оборвала все цветы моей жизни, но не принесешь ни одного на мою могилу».
Ну да, он угадал… И все, что она могла, – это до конца жизни писать все свои письма только на бумаге с траурной каймой и отсылать их в таких же траурных конвертах.
