Текст книги "Женщины для вдохновенья (новеллы)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
Крупноватые черты лица и неказистая фигура певицы имели значение только в первые мгновения выхода ее на сцену: «Некрасива!» Но стоило ей повести огромными черными глазами, стоило запеть… «Божественна!» – был единогласный приговор.
«Меня всегда поражали ее черные испанские глаза – вот такие два колеса, – со смесью негодования и восхищения напишет о ней современник. – Да вся-то она была – «сажа да кости».
Как-то пела она романс Чайковского:
Нет, только тот, кто знал
Свиданья жажду,
Поймет, как я страдал
И как я стражду…
Гляжу я вдаль, нет сил, темнеет око…
Ах, кто меня любил и знал, – далёко!
Когда она произносила слова «я стражду», меня мороз пробирал по коже, мурашки бегали по спине. Столько она вкладывала экспрессии. Ее глаза. Эти бледные впалые щеки… Надо было видеть публику!..»
На какое-то время Петербург просто-таки свихнулся на заезжей приме.
Доходило до смешного: увидев Полину в «Орфее» (а успех ее в опере Глюка был поистине грандиозен!), в облачении прекрасного поэта, в лавровом венке, с длинными темными локонами, некая девица из богатой семьи влюбилась в нее (то есть в него) и едва не зачахла от этой выдуманной, но очень сильной страсти. Полина с беспощадной изобретательностью вернула девушку из мира иллюзий в мир реальный, появившись перед ней в домашнем платье и папильотках. Влюбленная особа едва не захлебнулась в рыданиях – но рассталась со своим бредом.
Поэт и переводчик Н.В. Берг так описывал произведенное Полиной Виардо впечатление:
«Сверх необыкновенного голоса и высокой драматической игры эта артистка обладала такими достоинствами, которые даются не многим: она была образованна, как самая высшая аристократка, обладающая большими средствами; говорила на многих языках и отличалась чрезвычайным изяществом приемов. В салонах и на сцене ей прощали всё; никто не видел, что она далеко не красавица, худощава, сутула, что черты ее лица чересчур резки. Пройди она по улице тысячу раз мимо самого наблюдательного ловеласа – он бы ее не заметил. А в театре, когда она играла, стоном стонал весь партер; большего сумасшествования и восторгов, казалось, до сих пор не видано. В особенности действовала на зрителей необыкновенная страстность ее игры…
Известно высказывание Рубини, обращенное к ней после одного из спектаклей:
– Не играй так страстно. Умрешь на сцене…»
Но ведь именно в страстности, именно в неистовости игры был залог ее успеха у северной – сдержанной, но отнюдь не хладнокровной – русской публики. Simits simiti gaudet.[21]21
Подобное подобному радуется (лат.).
[Закрыть]
Она была осыпана деньгами и подарками. Билеты на ее концерты и на спектакли с ее участием купить было невозможно – только у перекупщиков, которые заламывали за них несусветные цены. И при этом…
При этом она была всего лишь актриса. Актерка, как говорили в то время.
Ее много приглашали первые богачи и знатные люди Санкт-Петербурга. Приглашали петь… но если «божественная Виардо», к примеру, оставалась на танцевальные вечера, ее никто и никогда не приглашал. Князь Мещерский однажды пригласил ее на кадриль (по просьбе чрезмерно любезной хозяйки дома, где происходило дело), нашел, что мадам Виардо танцует очень грациозно, хотя и немножко вприпрыжку («Как танцуют обыкновенно все француженки!» – пояснил он в мемуарах), а потом он вдруг заметил, что все маменьки, привезшие на вечер своих дочерей и сидящие вдоль стен, рассматривают его как человека, допустившего жуткий моветон. Оказалось, они были невероятно скандализованы танцем князя с актеркой!
К тому же, когда прошел первый угар восторга, о ней стали судачить. И теперь всякое лыко было в строку. К примеру, ее называли скупой, словно еврейка. Как-то раз князь Воронцов-Дашков давал у себя вечер и пригласил певцов из Итальянской оперы. Получив приглашение от такого видного лица, актеры сочли это благодеянием и даже не подумали предложить ему условия – все, кроме мадам Виардо, которая потребовала 500 рублей за выступление. Эту ситуацию совершенно дивно описала знаменитая литературная дама А.Я. Панаева, любовница Н.А. Некрасова: «Хозяин и хозяйка очень любезно разговаривали со всеми итальянскими певцами; но с Виардо ограничились поклоном; как только она окончила свое пение, то лакей принес ей на подносе пакет с деньгами, и ее не пригласили остаться на вечер, как других артистов. Это происшествие быстро разнеслось по Петербургу, все удивлялись бестактности Виардо. Да я думаю, она и сама досадовала, потому что все, кто пел у князя Воронцова-Дашкова, получили подарки тысячи по две».
А я думаю, что следовало удивляться не «бестактности» Виардо (кстати, в чем она состоит?), а великосветскому хамству князя Воронцова-Дашкова. Его скандализировало – что? Что женщина, которая живет своим трудом, осмеливается требовать денег за этот труд – у кого?! У него, у князя! Ах, какой пассаж!..
Главное, что ни у князя, ни у его супруги не хватило элементарного такта, чтобы не унизить женщину, пусть она даже и совершила, с их точки зрения, оплошность. Ох уж эти русские баре с их гнусным презрением ко всем, кто сам, своими руками или своим искусством, зарабатывает себе на жизнь… А что до его подарков актерам, то еще неизвестно, что они собой представляли и был ли из них какой-нибудь прок для одаренных. Полина Виардо знала цену деньгам, знала цену себе – чем же это дурно?!
Кстати, вместе с Рубини и Тамбурини она дала в России девятнадцать бесплатных концертов в пользу нуждающихся русских музыкантов. Но это недоброжелательный свет и столь же недоброжелательная интеллигенция не сочли возможным заметить.
Почему?
Да потому, что в это время русское околотеатральное и окололитературное общество уже было обуреваемо лютой, лютейшей ревностью к «проклятой цыганке», которая походя причаровала к себе красивейшего, богатейшего, молодого и уже с пробивающейся известностью писателя, будущую гордость России, – Ивана Тургенева.
Он как раз окончил курс Берлинского университета. Год провел у матери в Спасском, пережил сначала плотский роман со своей белошвейкой, потом «идеальный» – с Татьяной Бакуниной и уверился в своей мужской неотразимости. Начал писать: издал рассказ «Параша», подруживший его с Белинским и Некрасовым. Поступил на службу в канцелярию Министерства иностранных дел, но вскоре подал в отставку: он искал службы легкой, которая давала бы ему возможность заниматься литературой и ездить за границу, а начальник (им был Владимир Иванович Даль, будущий автор «Толкового словаря живого великорусского языка») требовал и впрямь дело делать. В обществе, впрочем, Тургенева успели полюбить («Что за человек!.. Поэт, талант, красавец, богач, умен, образован, двадцать пять лет – я не знаю, в чем природа отказала ему!» – отзывался о встрече с ним Достоевский), жизнь улыбалась ему… Но вот в 1843 году в своем «Мемориале» Иван Сергеевич записал: «Встреча с Полиной» – и рядом нарисовал крест: такой, какой ставят на могилках. Словно похоронил все, что было с ним до нее.
В своей «Переписке» он совершенно четко обрисовал то состояние, в которое повергла его любовь к Полине: «С той самой минуты, как я увидел ее в первый раз, – с той роковой минуты я принадлежал ей весь, вот как собака принадлежит своему хозяину… Я… я уже не мог жить нигде, где она не жила; я оторвался разом от всего мне дорогого, от самой родины, пустился вслед за этой женщиной… В немецких сказках рыцари часто впадают в подобное оцепенение. Я не мог отвести взора от черт ее лица, не мог наслушаться ее речей, налюбоваться каждым ее движением; я, право, и дышал-то вслед за ней…»
И так будет всегда, всю жизнь.
Едва новая звезда взошла на петербургском оперном небосклоне, как немедля сыскались многочисленные «астрономы», желавшие поближе рассмотреть светило и поклоняться ему. Среди них были сын директора Императорских театров Гедеонов и молодой Иван Тургенев.
С помощью всемогущего Гедеонова при Оперном театре было устроено небольшое теплое помещение, где Полина Виардо могла отдыхать между репетициями. Это было нечто вроде святилища, куда вход был открыт только этим поклонникам, сообщество которых получило в Петербурге название «Четыре лапы». И вот почему. Словно нарочно, все поклонники Полины оказались завзятые охотники, причем не только охотники до прекрасного пола, а в прямом смысле – на дичь и на зверей. И как-то раз они поднесли повелительнице своих сердец огромную медвежью шкуру – их общую добычу. Полина велела позолотить на ней когти, и теперь при каждой лапе сидел один из ее поклонников, а она восседала в центре шкуры, одетая в кружевной пеньюар, и внимала забавным охотничьим байкам или изъявлениям чувств – вполне невинным, впрочем.
Что и говорить, трое и впрямь вполне невинно ее «обожали». Четвертый, Тургенев, был влюблен страстно, однако целый год не получал от дамы своего сердца совершенно ничего, кроме легких знаков внимания. Например, однажды Полина натерла ему виски одеколоном (у него болела голова), и он явился к Некрасову в полном экстазе, подробно описывал свои ощущения, когда ее пальчики касались его лица…
Ну это правда, что сначала Тургенев был для Полины просто одним из многих. Он так смущался в ее присутствии, так робел, так терялся… Просто очередной русский увалень! Как это ни смешно, привлек внимание Полины к Ивану Сергеевичу не кто иной, как Луи Виардо. Он сделался в России страстным охотником и на этой почве сдружился с Тургеневым. Тот пользовался любой возможностью приблизиться к своей диве и согласен был даже с ее мужем поболтать об утках, зайцах, лисах и борзых псах.
А практичный Виардо уже трезво оценивал успехи своей жены в России. Да, огромные деньги (они дали возможность супругам купить Куртавнель – очаровательный замок недалеко от Парижа), да, подарки – драгоценные вазы, браслеты, кольца, подвески, всяческие изящные, баснословно дорогие безделушки. Да, овации – на одном из представлений Полину вызывали восемнадцать (!!!) раз. Но они по-прежнему – всего лишь игрушки для высшего общества, всего лишь «актеришки». Свет не принимает их всерьез. А вот Тургенев… Он отлично образован, именит, богат и щедр до умопомрачения, у него возвышенный ум и скромное сердце, он талантлив, наконец! Аристократ с открытым сердцем, которое он готов бросить к ногам Полины по первому ее знаку… Такого человека хорошо бы иметь в своем близком круге.
Разумеется, муж не подталкивал Полину в объятия этого русского. Просто намекал, что вот именно с ним надо быть поприветливее… Грядущего пожара чувств ничто не предвещало, Луи был совершенно спокоен за свое имя и честь.
Началось с того, что Тургенев – по протекции мсье Виардо – начал давать Полине уроки русского языка. Она оказалась очень способной и уже через несколько недель, на гастролях в Москве, спела романс Алябьева «Соловей» по-русски. И произвела фурор. В те времена романс на стихи Дельвига пелся почти полностью, он еще не подвергся музыкальной редукции, еще не свелся к одним только эффектным фиоритурам, поэтому неудивительно, что отличный выговор Полины был отмечен слушателями восторженно.
На эти московские гастроли Тургенев, разумеется, помчался вслед за Виардо, и вот тут-то супругом было замечено, как смотрит Полина на своего учителя, когда поет:
Соловей мой, соловей,
Голосистый соловей!
Ты куда, куда летишь,
Где всю ночку пропоешь?
Кто-то бедная, как я,
Ночь прослушает тебя,
Не смыкаючи очей,
Утопаючи в слезах?..
Ох уж эти отношения между учителем и ученицей… Сколько сердец они разбили, сколько бед принесли… И сколько счастья!
Как ни готовил себя Луи Виардо к появлению поклонников в жизни жены, как ни поощрял обожание Тургенева, а все же он ненавидел двусмысленные положения и потому очень быстро почувствовал себя в суровом русском климате нездоровым (он вообще был чрезвычайно мнителен и свое здоровье берег истово) и отбыл во Францию.
Полина осталась, окруженная неистовым поклонением Тургенева. И вот как-то раз она ощутила, что удовольствие и гордость от его поклонения сменились в ее душе желанием отдать себя в его власть. А может быть, она захотела упрочить плотской связью собственную власть над ним? Это только иллюзия, будто актеры живут в мире призрачном, выдуманном. Они навязывают этот мир своим зрителям, а сами очень четко проводят границу между игрой и реальностью… Так или иначе, они стали любовниками и не смогли скрыть этого от людей и света. Вернее, не сочли нужным скрывать.
«Здоровое, бодрое сердце Ивана Сергеевича было тогда полно очаровательной испанкой, мадам Виардо, – вспоминал о том времени художник Илья Репин. – И я был свидетелем этого беспримерного очарования этого полубога, каким был Тургенев.
Однажды утром Иван Сергеевич особенно восторженно-выразительно объявил мне, чтобы я приготовился: сегодня нас посетит м-м Виардо.
Звонок!.. И я не узнал Ивана Сергеевича – он был уже озарен розовым восторгом! Как он помолодел! Он бросился к дверям, приветствовал, суетился – куда посадить м-м Виардо. Я был уже заранее инсценирован – как мне кланяться, что говорить – не много, по моим знаниям языка… М-м Виардо действительно очаровательная женщина, с нею интересно и весело. Но на нее не надо было глядеть анфас – лицо было неправильно, но глаза, голос, грация движений!.. Да, эта фея была уже высшей породы … Как есть: это уже высшая порода!»
Именно в эти дни Варвара Петровна Тургенева ездила в оперу, платя за ложу в бельэтаже безумные, бешеные деньги – восемьдесят рублей, и безуспешно ждала сына к обеду. С нескрываемой ненавистью констатировала она в письме своей приятельнице Карповой:
«Всегда весь театр полон. Здесь все от нее без ума, кроме меня. Собою безобразна. Но полюбится сатана лучше сокола для иного. Я много имела неудовольствия!»
Ревнивой матери удалось перевести дух с неким подобием облегчения, когда «цыганка» в конце театрального сезона уехала во Францию, где ее ожидал муж. «Может, образумятся?» – от души надеялась она. А ее сын, проводивший это время в Парголове вместе со своим новым другом Виссарионом Белинским, знал про себя: нет, он не образумится никогда. И Тургенев от души надеялся, что Полина тоже не образумится. Письма его сдержанны, спокойны, приличны со всех сторон, откуда ни взгляни, но полны намеков, полунамеков, намеков на намеки… Такое ощущение, что Тургенев боялся чужого глаза, который может прочесть эти строки:
«…Что касается меня, то я со времени Вашего отъезда веду очень спокойную жизнь, работаю много и с достаточным успехом. Если Вы не приедете зимой в Россию, то я надеюсь, что буду иметь удовольствие встретить вас где-нибудь в Европе в будущем году, так как собираюсь туда отправиться.
Вспоминайте иногда обо мне во время прогулок близ Куртавнеля. Ich bin immer der seide und werde es ewig bleiben.[22]22
Я все тот же и вечно останусь тем же самым (нем.).
[Закрыть] Возвращайтесь к нам такой, какой уехали. Здесь вы найдете все таким же, каким оставили. Итак, до свиданья, рано или поздно».
Самое откровенное выражение этого послания трогательно спряталось за немецкий язык, которого, впрочем, в те поры в обществе только уж самые неучи не знали. Вообще все сохранившиеся письма Тургенева весьма благопристойны. И, читая их, даже странно представить себе, что он был всецело подвластен этой неистовой страсти, которая четыре десятилетия, до последнего дыхания, держала его в плену. Да, мадам Полина слишком старательно заботилась о своей репутации, она уничтожила огромное количество дневников и писем Ивана Сергеевича – все, что выходило за рамки обывательской морали, было предано огню, пропало навсегда. Намеки, полунамеки, намеки на намеки – вот что осталось нам на память об этой великой, невероятной любви.
Впрочем, довольно и того, чтобы узнать… но не понять. Как ни странно, осторожность Полины сыграла против нее же: в последующих поколениях сохранился образ «проклятой цыганки»: жадной и расчетливой, которая чуть ли не колдовством держала при себе великого русского писателя и медленно, но верно обирала его, а после его смерти прибрала к рукам даже и наследство; образ равнодушной женщины, которая холодно владела пылким, влюбленным сердцем…
Ну так вот: опровергнуть это мнение помогает элементарная логика – в холоде такой человек, как Тургенев, не продержался бы и полугода. Между ним и его возлюбленной и впрямь были годы охлаждения, когда оба они словно бы отворачивались друг от друга, пугаясь неодолимой любви, которая властвовала ими, и желая во что бы то ни стало найти ей замену. Искренне пытались сделать это, но убеждались в неосуществимости благих намерений – и снова кидались друг другу в объятия, размыкать которые потом уже и перестали. Но это мы забежали чуть-чуть вперед. А тогда…
Осенью 1844 года Полина вернулась в Петербург. Возобновились выступления, возобновились отношения влюбленных, а ведь Варвара Петровна только поверила, что Иван образумится… Нет! И когда зимой 1846 года Полина, заболев, немедленно покинула Россию по настоятельному требованию врачей, он ринулся следом.
Это был ужасный удар для Варвары Петровны – она предчувствовала, что увлечение «проклятой цыганкой» может продлиться дольше, чем она надеялась, чем хотелось бы. «Иван уехал отсюда дней пять с итальянцами, располагает ехать за границу с ними же или для них», – холодно обмолвилась она в письме приятельнице, а сама решила хоть как-то заполнить пустоту, образовавшуюся в сердце.
До сего дня Варвара Петровна не желала видеть детей своего старшего сына Николая, прижитых от ее ехидной камеристки Анны Яковлевны. Но тут вдруг велела прислать к себе их портреты. Долго смотрела на них – а потом вдруг начала швырять в стену. И… в тот же год все они вдруг умерли один за другим, и Николай Сергеевич уверял, что свело детей в могилу проклятье Варвары Петровны.
Ивана же Сергеевича мало заботили переживания матери. Он был неистово влюблен, он был любим, а в придачу Судьба одарила его удачей творческой: рассказ «Хорь и Калиныч» (который позднее войдет в «Записки охотника») имел огромный успех в Петербурге. И все же ему пришлось ненадолго вернуться: мать перестала посылать деньги. Состоялся тяжкий разговор – Варвара Петровна предъявила ультиматум: или он остается, или уезжает, но тогда пусть живет, как хочет, без ее поддержки. По сути, дело обстояло так: я – или она, мать – или «проклятая цыганка».
Иван Сергеевич в тот раз ничего не ответил. Он уехал из Спасского в Петербург, откуда написал Полине:
«…Чтобы покончить с моей особой, сообщаю, что все это время я провел как настоящий сельский житель и что в остальном я все тот же, ибо, к моему счастью или несчастью, я не умею меняться.
На другой день по приезде в Петербург я пошел в Итальянскую оперу… Когда я вошел в театр, у меня болезненно сжалось сердце – вы легко можете представить, почему.
В настоящее время я много работаю и почти никого не вижу. У меня три большие комнаты, где я живу с моими книгами, которые мне наконец удалось собрать отовсюду, – моими надеждами и моими воспоминаниями.
До свидания в один прекрасный день; ах, уж конечно, он будет прекрасен, этот день…»
Друзья уговаривали его пожить в России, но сердце-то рвалось прочь, оно не могло жить без Полины, поэтому Тургенев объявил матери о своем намерении уехать и жить пока за границей.
Итак, он сделал свой выбор.
Варвара Петровна и глазом не моргнула. Глядя на сына с неподвижным лицом, она сказала:
– Уедешь, Иван, – не получишь от меня больше ни копейки. С голоду умирать будешь – не дам ничего, покуда не воротишься и не станешь жить при мне.
Иван Сергеевич был сыном своей матери – в лице его тоже ничего не дрогнуло.
– Ну, быть по сему, – сказал он покладисто и вышел вон, бросив через плечо небрежно: – Прощайте, матушка.
Это была первая жертва, которую Иван Сергеевич Тургенев принес в жертву своей любви.
Итак, про?клятый сын уехал в Париж – к про?клятой цыганке.
Тургенев тогда не слишком-то представлял, что его ждет… В жизни не испытывал он нужды в деньгах, даже не представлял, что это такое! И это была серьезная проверка для их с Полиной чувств.
Первым побуждением Луи Виардо было указать на дверь русскому поклоннику, совершенно не оправдавшему возложенных на него надежд, однако Полина воспротивилась: Тургенев останется у них в Куртавнеле. Она не укажет ему на дверь. Она не расстанется с ним.
Луи встревожился. Его так и подмывало предъявить ультиматум жене, которая сошла с ума… Урезонить ее удалось, только напомнив о контрактах, заключенных с оперными театрами европейских столиц. Но и то – урезонить лишь для определенной цели. Ехать на гастроли Полина, конечно, согласилась – а куда деваться? заработанные в России деньги скоро иссякнут! – однако бывший русский богач останется ждать ее в Париже или Куртавнеле, это уж как ему захочется. И все. Баста! Говорить больше не о чем.
По мнению Луи, говорить было о чем… однако он благоразумно воздержался от дальнейших споров и отбыл с Полиной в Берлин, надеясь на всемогущее время.
К сожалению – или к счастью, – однако время оказалось не на его стороне…
Накануне этой поездки, повинуясь заботе о своем драгоценном здоровье, Луи отправился спать пораньше. Иван Сергеевич сидел в амбразуре окна одной из башен, глядя на гаснущий закат. Вдруг позади послышался шелест платья, на плечи легли легкие руки. Силясь овладеть собой, он сначала поцеловал мягкие ладони, тонкие пальцы… потом вдруг резко вскочил, прижал к себе молодую женщину… она едва доставала ему до плеча своей гладко причесанной черноволосой головой…
Стемнело… Рассвело…
Она уехала.
«Париж, 19 октября 1847 г.
Итак, вы в самой глубине Германии! Надо надеяться, что эти добрые бюргеры сумеют заслужить свое счастье. Не вчера ли мы еще были в Куртавнеле? Время всегда быстро проходит, будь оно наполнено или пусто, но приходит оно медленно… как звон колокольчика русской тройки».
«Париж, 14 декабря 1847 г.
Браво, сударыня, браво!.. Еще одна большая победа! Вы совершили ее в Дрездене и Гамбурге, а затем вы, подобно Цезарю, отправитесь на завоевание Великобритании…
Всю эту неделю я почти не выходил из дома; я работал усиленно; никогда еще мысли не приходили ко мне в таком изобилии, они являлись целыми дюжинами. Я чувствовал себя, как бедняк-трактирщик в маленьком городке, на которого вдруг наваливается целая лавина гостей; он наконец теряет голову и не знает, куда размещать своих постояльцев…
Издатели моего журнала, наверно, вытаращат глаза, получив один за другим объемистые пакеты… Что за прекрасная вещь – труд!
…Помните тот день, когда мы глядели на ясное небо сквозь золотую листву осин?..»
«Париж, 1 мая 1848 г.
Я провел более четырех часов в лесах – печальный, растроганный, внимательный, поглощающий и поглощенный. Странное впечатление производит природа на человека, когда он один… В глубине этого впечатления есть ощущение горечи, свежей, как благоухание полей, полной меланхолии, ясной, как пение птиц. Вы понимаете, что я хочу сказать. Вы понимаете меня гораздо лучше, чем я сам себя понимаю.
…Теперь же протяните мне ваши милые и дорогие руки, чтобы я мог сжимать их и долго-долго целовать. В особенности – правую, ведь ею вы пишете? Все, что думают, говорят и ощущают хорошего, думаю, говорю и ощущаю ныне я. Будьте же счастливы, самое лучшее, любимое существо».
Полина ездит по Европе – работает. Тургенев заперт безденежьем в Куртавнеле – Париж ему уже не по карману. Что же это за замок, который сыграл такую большую роль в его личной судьбе, в его литературной судьбе, в судьбе русской литературы?
Афанасий Фет так рисовал его в своих воспоминаниях:
«Пепельно-серый дом или, вернее, замок с большими окнами, старой, местами мхом поросшей кровлей, глядел на меня с тем сурово-насмешливым выражением старика, свойственным всем зданиям, на которых не сгладилась средневековая физиономия, – с выражением, явно говорящим: эх, вы, молодежь! Вам бы все покрасивее да полегче, а по-нашему попрочнее да потеплее. У вас стенки в два кирпичика, а у нас в два аршина. Посмотрите, какими канавами мы себя окапываем; коли ты из наших, опустим подъемный мост, и милости просим, а то походи около каменного рва да с тем и ступай…
Кроме цветов, пестревших по клумбам вдоль фасада, под окнами выставлены из оранжерей цветы и деревья стран более благосклонных. В зеленую воду рва ветерок ронял беспрестанно листы тополей и акаций, позлащенные дыханием осени. Легкие, очевидно, в позднейшие времена через него переброшенные мостики вели под своды дерев парка. Тишина, не возмущаемая ничем».
Нет ничего более далекого от России, более чуждого ей, чем эта средневековая, чуточку замшелая Франция. А между тем Куртавнель стал для Тургенева, заточенного в его стенах безденежьем, примерно тем же, чем стало для Пушкина Болдино, где он был заточен холерой.
«Начать с того, что вот этот Куртавнель, – объяснял Тургенев Фету, – есть, говоря цветистым языком, колыбель моей литературной известности. Здесь, не имея средств жить в Париже, я, с разрешения любезных хозяев, провел зиму в одиночестве, питаясь супом из полукурицы и яичницей, приготовляемыми мне старухою-ключницею. Здесь, желая добыть денег, я написал большую часть своих «Записок охотника»…»
Их диктовала Тургеневу тоска по родине. И тоска по ней.
«Куртавнель, 19 июня 1849 г.
Нынче утром погода хорошая и очень мягкая. Во время прогулки я разрабатывал мой сюжет и думал о многом. Здесь все исполнено воспоминаний – все… Что вы делаете в эту минуту? Вот вопрос, который мы задаем себе каждую четверть часа. Вы должны теперь думать обо мне, потому что все это время целиком погружен в воспоминания о вас – любимая, дорогая!»
И хотя Полина писала ему нежно-пристойные письма (Тургенев даже пенял ей, напоминая, что «вы обещали мне заставить молчать скромность в ваших письмах»), но и самого легкого намека на ее чувства было ему довольно, чтобы ощутить себя на пике любви и вдохновения.
Впрочем, самые смелые признания он по-прежнему прячет за немецким языком, словно опасаясь оскорбить свою сдержанную возлюбленную переизбытком пыла. Но мы их все же приведем в русском изложении:
«Сегодня в течение всего дня я был словно погружен в волшебный сон. Я был здесь один. Все, все, все происшедшее, все, что случилось, представилось душе моей столь неодолимым… Я весь… я весь принадлежу, я полностью принадлежу моей дорогой властительнице. Тысячу раз да благословит вас Бог!»
«Милое, самое дорогое существо. Каждое мгновение думаю о вас, о наслаждении, о будущем. Пишите мне хотя бы на маленьких клочках бумаги – вы знаете, что…
Вы – лучшее, что имеется на этой земле. Целых два месяца – это очень длинный срок».
«Тысяча благодарностей за ваше милое письмо и за лепестки, но Бога ради – будьте здоровы – мои губы ни на мгновение не отрываются от ваших ног. Я весь там, как никогда…»
Наконец она вернулась! И казалось, что теперь ничто, никакие гастроли не заставят расстаться этих влюбленных, на которых отставленный супруг Луи Виардо смотрел уже не ревниво, а снисходительно, как глубокий старик (ему было всего пятьдесят, но он чувствовал себя именно глубоким, пережившим свои желания стариком) смотрит на юных любовников. Полина безрассудно отказывалась от самых заманчивых концертов, только бы не расставаться с Тургеневым ни на день. Но однажды он нерешительно сказал, что слышал во сне зовущий его голос матери, что ему надобно воротиться в Россию.
Порыв ее горя, ее любви, ее песен (она пустила в ход все свои «колдовские» средства) был таков, что Иван Сергеевич еще год провел в Куртавнеле и Париже, и губы его по-прежнему не отрывались от ее ног. Но все же Тургенев решился уехать, как только почувствовал, что Полину начинает утомлять почти семейная жизнь, которую они начали вести. Она снова стремилась на сцену, Луи Виардо перестал устраняться и заговорил о ее будущем, о возможной потере голоса, о том, что надо использовать, а не тратить время… Трезвость возобладала. Полина дала согласие на новый гастрольный тур. Однако провести в одиночестве еще год в старинном замке, пока возлюбленная будет порхать по Европе, Иван Сергеевич не захотел. Пора, пора было навестить матушку и Россию… а может быть, остаться там.
Полина отправилась в Берлин. Тургенев некоторое время помучился в Париже, потом сорвался в Германию – проститься с обожаемой женщиной.
Он не исключал, что прощается с Полиной навсегда, ибо физически ощущал: ему нет места в той жизни, которую вела она. Место мужа при ней было занято, а роль этакого венецианского кавалера-сервента, турецкого чичисбея, русско-французского приживалы наскучила ему до смерти.
Нелегко ему было разомкнуть на своей шее эти легкие руки, которые цеплялись за него так отчаянно. И даже потом, даже в России его не оставляло ощущение, что Полина все еще держит его, тянет к себе, что не отпустит его до смерти. Так оно и было, так и будет, вот только Иван Сергеевич этого пока еще не знал.
Встреча с матерью была такой радостной, что оба, словно по уговору, моментально забыли о прежних ссорах. Привыкнув жить лишь делами и заботами Вареньки, своей полупризнанной дочери, Варвара Петровна с восторгом любовалась сыном – светским человеком, барином, уже знаменитым писателем. Правда, иллюзия счастья длилась недолго: Иван Сергеевич осмелился попросить назначить ему и женатому брату хоть какой-то доход.
Варвара Петровна возмутилась: если они оба не желают жить по ее указке, так какое же имеют право требовать от нее денег? Для нее одно было неразрывно связано с другим. Но сыновья почему-то думали иначе.
Снова последовал разрыв – теперь уже окончательный, Иван Сергеевич уехал в Петербург, предварительно отправив в Париж, к Полине на воспитание, свою дочь от той хорошенькой белошвейки (он только теперь узнал о существовании этой девочки). Варвара Петровна отбыла в Москву, но перед этим сожгла дневники и письма.
16 января 1850 года старая барыня умерла, зовя любимого сына. Николай Сергеевич с женой и Биби (так дома звали Вареньку) задержали депешу, так что Иван Сергеевич явился уже после похорон. Николай Сергеевич присвоил все бриллианты и столовое серебро, Варенька устроила скандал, стала настраивать его против Ивана… Оказалось, что Варвара Петровна вскормила истинную «маленькую змейку», как назвал ее Иван Сергеевич в одном из писем к Виардо. Даже отец Вареньки, Андрей Евстафьевич Берс, с ужасом отказался от предложения взять дочь к себе. Впрочем, у него уже была своя большая семья… С великим трудом – и большим приданым! – удалось выдать Вареньку замуж, а братья уладили свои наследственные дела так: Иван Сергеевич оставил себе только Спасское, Николай взамен потребовал и получил все остальное. Впрочем, оба они были разделом довольны и вполне могли считать себя богачами.
