Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"
Автор книги: Елена Самоделова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 76 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]
Есенин разграничивал блага цивилизации и бездумное использование технических «излишеств», вредящих духовности. Не найдя в мире гармоничного соответствия природного начала искусственно выстроенному миру, поэт противопоставил технические изыски капитализма и природное богатство России, сохранившей свою духовность. Поэтому поэт обращался к Америке как средоточию абстрактного техногенного зла, символу «презренного металла» (в буквальном и переносном смыслах!), хотя рассуждал об этой стране исключительно по материалам газет, пока сам не побывал в ней:
Страшись по морям безверия
Железные пускать корабли!
Не отягивай чугунной радугой
Нив и гранитом – рек.
<…>
Не залить огневого брожения
Лавой стальной руды
(II, 65 – «Инония», 1918).
Возможно, из патриотических чувств и крестьянской приверженности к аграрной России Есенин переборщил с неприятием Америки и не заметил ее передовой индустрии, которую позже он примет – при знакомстве с ней воочию во время путешествия по США в 1923 г.
Поэт относит к нарождающейся культуре урбанизма все негативные стороны жизни, проявления бездушия и жестокости. В области «поэтической хронологии» особенно заметно приурочение неприятия всего насильственно-железного к революции 1917 г. и началу Гражданской войны: « Железная витала тень // “Над омраченным Петроградом”» и «Знали, // Что не напрасно, знать, везут // Солдаты черепах из стали » (IV, 199 – «Воспоминание», 1924).
Между проявлениями технической мощи и извечными природными явлениями Есенин выбирает последние, тяготея к естественному и нерукотворному земному началу:
Земля, земля! Ты не металл.
Металл ведь
Не пускает почку
(II, 155 – «Весна», 1924).
Такое трепетное отношение к природным ценностям не помешало Есенину создавать оригинальные метафоры, взяв за основу отдельные технические конструкции и перекроив их наименования на собственный лад. Например, уподобление кровотока в кровеносных сосудах сотворенному людьми водопроводу (и далее по хронологии нефтепроводу, газопроводу и т. д.) породило фразу с есенинским окказионализмом: «Не трепещу // Кровопроводом жил» (IV, 214 – «Капитан Земли», 1925).
Есенин не одобряет отношение деда к новшествам техники, считая такую консервативную позицию регрессивной: «Твое проклятье // Силе паровоза // Тебя навек // Не сдвинет никуда» (II, 141 – «Письмо деду», 1924). Про себя лирический герой Есенина сообщает: «Я полон дум об индустрийной мощи » (II, 137 – «Стансы», 1924). Крестьянин послереволюционной деревни «мыслит до дури о штуке, // Катающейся между ног», т. е. о велосипеде (III, 183 – «Анна Снегина», 1925).
Будучи правдивым в искусстве, Есенин высказывается о своем отставании от индустриальных перемен: «Стремясь догнать стальную рать » (II, 104 – «Русь уходящая», 1924).
Создание тайны как ключевого жизненного и творческого принципа
Мотив тайны сопровождал Есенина на протяжении всей жизни. Поэт был любителем тайн и даже сочинял и распространял в устной и письменной форме вымышленную, «легендарную» биографию.
Юному Есенину нравилось создавать таинственность вокруг себя. Г. А. Панфилову он писал в 1913 г.:
...
Это твоя неосторожность чуть было <не> упрятала меня в казенную палату. Ведь я же писал тебе: перемени конверты и почерк. За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире. Объяснять в письме все не стану, ибо от сих пашей и их всевидящего ока не скроешь и булавочной головы. Приходится молчать. Письма мои кто-то читает, но с большой аккуратностью, не разрывая конверта. Еще раз прошу тебя, резких тонов при письме избегай, а то это кончится все печально и для меня, и для тебя. Причину всего объясню после, а когда, сам не знаю (VI, 52).
Мотив тайны оказывается постоянным в стихах Есенина и характерным для множества действующих лиц – антропоморфного лирического героя, его матери, древесного персонажа и самого божества (см. ниже). Через всю есенинскую поэзию проходит тайна как художественные мотив и образ: «С тихой тайной для кого-то // Затаил я в сердце мысли» (I, 39 – «Край любимый! Сердцу снятся…», 1914); «Но и в твоей таится гуще // Солончаковая тоска» (I, 66 – «За темной прядью перелесиц…», 1916); «Все ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи – // К светлой тайне приложил уста» (I, 73 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916); «Там, где вечно дремлет тайна …» (I, 104 – 1917); «Слову с тайной не обняться» (I, 82 – «Колокольчик среброзвонный…», 1917); «Но пред тайной острова // Безначальных слов» (II, 46 – «Пришествие», 1917); «Открой, открой мне тайну // Твоих древесных дум» (I, 123 – «Зеленая прическа…», 1918); «Пишут мне, что ты, тая тревогу, // Загрустила шибко обо мне» (I, 179 – «Письмо матери», 1924); «Шапку из кошки на лоб нахлобучив, // Тайно покинул я отчий кров» (I, 287 – «Синий туман. Снеговое раздолье…», 24 сентября 1925).
В созданной Есениным оригинальной литературной теории определенное место занимает вопрос о тайне как о способе творчества: «Наше современное поколение не имеет представления о тайне этих образов», «Сердце его не разгадало тайны наполняющих его образов…» и «Создать мир воздуха из предметов земных вещей или рассыпать его на вещи – тайна для нас не новая. <…> Это есть сочинительство загадок с ответом в средине самой же загадки» (V, 206–207, – «Ключи Марии», 1918). Также представлены персонажи, причастные к тайне творчества или постигшие тайну мироздания: «Этот пастух только и сделал, что срезал на могиле тростинку, и уж не он, а она сама поведала миру через него свою волшебную тайну …» и голубь «как бы хочет сказать: “Преисполнясь мною, ты постигнешь тайну дома сего”» (V, 190, 192 – «Ключи Марии», 1918).
Есенин не был оригинален при выдвижении тайны как творческого постулата. Аналогично рассуждал Георгий Чулков в статье «Лилия и роза» (из статейной подборки 1905–1911 гг.): «И кто сумеет сочетать тайну искусства с тайною жизни , белую лилию с алой розой, тому суждено познать сокровенное Монсальвата». [954]
С некоторой долей вероятности можно предполагать, что Есенин опирался на иерархию основных таинств православия – крещения, причастия, бракосочетания и т. д. Поэт-теоретик развивает идею выдержанных в церковно-христианском ключе «избяных заповедей» и утверждает первородство народного орнамента по сравнению со стилем × la rus: «Если б хоть кто-нибудь у нас понял в России это таинство , которое совершает наш бессловесный мужик, тот с глубокой болью почувствовал бы мерзкую клевету на эту мужичью правду всех наших кустарей и их приспешников» (V, 192 – «Ключи Марии», 1918).
Чувственное восприятие православия у Есенина было проникнуто ощущением личной сопричастности к божественной тайне. На этом основании он противопоставлял себя как русского христианина любому иноземцу (особенно в годы Первой мировой войны) либо как «посвященного» – неофиту: «Не познать тебе Фавора, // Не расслышать тайный зов!» (II, 27 – «Певущий зов», 1917); «Иду, тропу тая » (I, 110 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917); «Кричащему в мраке // И бьющему лбом // Под тайные знаки // Мы врат не сомкнем» (II, 43 – «Октоих», 1917). У любимого им Ф. М. Достоевского в «Братьях Карамазовых» «западник» Иван в сочиненной им «Легенде о великом инквизиторе» надеялся, что достроит Вавилонскую башню тот, «кто накормит», опираясь на «чудо, тайну и авторитет». [955]
Носительницей тайны в христианстве выступает Богородица. Есенин мог читать у Ф. И. Буслаева цитацию Сборного Подлинника графа С. Г. Строганова: «О звездах, что пишутся на Пресвятой Богородице Иконе. Тремя бо звездами образует три великия тайны Пресвятой Богородицы» [956] (см. об этом выше). Тайне рождения (как беспорочного зачатия Христа Девой Марией, так и вообще любого человека) противопоставлена тайна кончины, над которой задумывался Есенин: «Залез только он <Анисим> ранее срока на печь и, свесив голову, как последней тайны , ждал конца» (V, 62 – «Яр», 1916).
В понимании поэта мотив тайны сопричастен деяниям Господа и сонма Его святых, поэтому в есенинской поэтике оказываются частотными «тайные» персонажи, творящие «тайные» дела как божественную прерогативу: «Кто-то тайный тихим светом // Напоил мои глаза» (I, 85 – «Не напрасно дули ветры…», 1917); «Но даже с тайной Бога // Веду я тайно спор» (I, 110 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917).
Естественно, мотив тайны и таинственного не исчерпывается описанием этой художественной категории и принципа, этого особого способа мышления и проникновения в высший духовный мир лишь с помощью единственной деривации, ответвляющейся от центральной лексемы «тайна»: тайно, тайный, таиться, тая, затаить, потайственный . Близко к понятию тайны находится представление о таинственности, что также встречается у Есенина: «Свет такой таинственный , // Словно для Единственной» (I, 224 – «Вижу сон. Дорога черная…», 1925).
Мотив тайны Есенин усвоил также в 1917 г. из «Клятвенного обещания на верность службы», в котором подписался под стереотипным словесным клише: «…всякую вверенную тайность крепко хранить буду…» (VII (2), 227).
Есенин использует и другие приемы создания лирической ситуации тайны, однако они не настолько типичны для его творчества и не столь явно выражают особенности его мировоззрения, а главное, не так типологически близки фольклорной поэтике с ее ведущим принципом повторяемости элементарных структурных образований.
Строптивый характер в конфликте с властью
Понятно, что «неистовый и строптивый характер, входящий как составная часть в архетипический образ героя, приводит его часто к конфликту с богами (в архаической эпике) или верховной властью (в классической эпике)». [957] Известно, что Есенин в дореволюционное время был вовлечен в подпольную деятельность при Сытинской типографии. В письмах к другу юности Г. А. Панфилову в 1913 г. он неизменно гордится своей нелегальной помощью революционно настроенным рабочим: «Недавно я устраивал агитацию среди рабочих, письмом. Я распространял среди них ежемесячный журнал “Огни” с демократическим направлением»; «…во-вторых, у меня был обыск, но все пока кончилось благополучно»; «За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире» (VI, 34, 50, 52).
Г. Д. Деев-Хомяковский отмечал склонность Есенина к риску:
...
После ряда хлопот его устроили через социал-демократическую группу в типографию бывшего Сытина на Пятницкой улице.
Сережа был очень ценен в своей работе на этой фабрике не только как работник экспедиции, но и как умелый и ловкий парень, способствовавший распространению нелегальной литературы. <…> Казалось нам, что из Есенина выйдет не только поэт, но и хороший общественник. В годы 1913 – 1914-е он был чрезвычайно близок кружковой общественной работе, занимая должность секретаря кружка. Он часто выступал вместе с нами среди рабочих аудиторий на вечерах и выполнял задания, которые были связаны со значительным риском. [958]
Типично мужские черты личности проявлялись и в непродолжительных, но весьма показательных однодневных тайных мероприятиях противозаконной направленности. После революции Есенин постоянно нарушал издательские правила и вызывался по этому поводу на Лубянку, дебоширил в московских артистических кафе (в том числе и руководимых им самим). Поэт обнаруживался при облаве на запрещенный притон под условно-ассоциативным названием «Зойкина квартира», неоднократно доставлялся в милицию и даже находился под следствием (не доведенным до суда). С друзьями-имажинистами Есенин увенчал непристойными стихотворными надписями стены женского Страстного монастыря в Москве, негласно расклеил манифест о мобилизации граждан на службу имажинизму, заменил ночью таблички с официальными названиями улиц на учрежденные в честь себя и своих друзей-имажинистов и др. В автобиографии «Сергей Есенин» (Берлин, 1922) поэт гордо отмечал, скрывая нецензурность содержания стихотворений: «В России, когда там не было бумаги, я печатал свои стихи вместе с Кусиковым и Мариенгофом на стенах Страстного монастыря…» (VII (1), 10). Об этом же он говорил в «Автобиографии» (1923): «…раскрасили Страстной монастырь в слова своих стихов» (VII (1), 13).
Известны официальные документы: «Протокол обыска и задержания братьев Кусиковых и С. А. Есенина. 18/19 октября 1920 г.»; «Протокол допроса в МЧК С. А. Есенина. 19 октября 1920 г.» и «Протокол допроса в ВЧК С. А. Есенина. 24 октября 1920 г.»; «Распоряжение начальнику внутренней тюрьмы ВЧК об освобождении С. А. Есенина. 25 октября 1920 г.»; «Протокол допроса С. А. Есенина в 47-м отделении милиции г. Москвы. 20/21 ноября 1923 г.»; «Протокол допроса С. А. Есенина в ОГПУ. 21 ноября 1923 г.»; «Отчет о товарищеском суде по “Делу четырех поэтов”. 10/11 декабря 1923 г.»; «Приговор товарищеского суда по “Делу четырех поэтов”. 13 декабря 1923 г.». [959]
Тем не менее такое вызывающее поведение, что называется, сходило поэту с рук. По Москве распространялась молва, что милиционерам было дано негласное указание доставлять буянящего в нетрезвом виде Есенина домой, а не брать под стражу. Неординарная личность Есенина и успешно исполняемая им роль вожака московских поэтов – своеобразного «культурного героя» нового революционного «эпического времени» – позволяли ему успешно погашать разгорающиеся конфликты. Таким образом, именно функциональное сходство Есенина с архаическим эпическим героем приводило к мирному разрешению конфликта с революционной властью, что было обусловлено «сверхперсональностью героя, олицетворяющего ту самую общину, которой покровительствуют боги и руководят цари и военачальники». [960]
По мнению современного филолога, «проблематика форм поведения обострена в посттрадиционалистское время, когда у человека появились небывало широкие возможности выбора типа действования». [961] Применительно к художественным сочинениям, в которых прокручиваются сюжетные линии, подобные и аналогичные жизненным ситуациям, «формы поведения нередко выдвигают на авансцену произведений и оказываются источником конфликтов, как серьезных, так и комических…». [962] Естественно, не все события собственной жизни Есенин претворял в стихи, драму и прозу, но множество характерных для него или даже неожиданных поведенческих актов все-таки было творчески переосмыслено и преображено в художественные сочинения автора.
Увековечение личности в культовой скульптуре
Издревле известна идея «сотворения кумира», изготовления «деревянного идола», «каменного бога», выбора места поклонения божеству и обустройства священной площадки. Мужские качества проявляются и в выборе духовного руководителя, кумира-учителя, в сакрализации эталонной личности. Из идеи ориентации на обожествляемого предшественника следует возведение истоков собственной «профессиональной родословной» к великому творцу, стремление к творческо-биографической преемственности. Избрав для себя в качестве образца и эталона успешного литературного пути Пушкина, Есенин относился к нему двояко: с одной стороны – «Ты был повеса, // Как я сегодня хулиган»; с другой – «А я стою, как пред причастьем» и «Я умер бы сейчас от счастья, // Сподобленный такой судьбе» (I, 203 – «Пушкину», 1924).
Наградой для творческой личности Есенин считал почитание народом и возвеличивание в памятнике: «И в бронзе выкованной славы // Трясешь ты гордой головой» и «Чтоб и мое степное пенье // Сумело бронзой прозвенеть» (I, 203, 204 – «Пушкину», 1924). Мечта о собственном посмертном воплощении в «вечном материале», о подобии реинкарнации в скульптуру звучала неоднократно у Есенина: «И будет памятник // Стоять в Рязани мне» (II, 161 – «Мой путь», 1925). Однако далее поэт гордо отказывается от только что высказанного желания: «Нет, // Не ставьте памятник в Рязани!» (II, 162 – «Мой путь», 1925).
Современники не заметили скромности Есенина и, наоборот, запомнили его мечту о памятнике. А. Б. Мариенгоф сообщил юношеские мечтания Есенина о творческом признании: «Говорил им, что еду бочки в Ригу катать. <…> А какие там бочки – за мировой славой в Санкт-Петербург приехал, за бронзовым монументом…» [963] И. Г. Эренбург передал суждение Есенина о Маяковском и отношение к монументу в честь поэта: «Он проживет до восьмидесяти лет, ему памятник поставят… (Есенин всегда страстно желал славы, и памятники для него были не бронзовыми статуями, а воплощением бессмертия.) А я сдохну под забором, на котором его стихи расклеивают. И все-таки я с ним не поменяюсь». [964] Варвара Кострова привела высказывание Есенина, сделавшего наблюдение во время заграничного турне: «В Америке до сих пор спорят, достоин ли Эдгар По памятника или нет». [965]
В творчестве Есенина имеется и шутливое двустишие, показывающее также ироническое отношение поэта к идее установки монумента: «Я памятник себе воздвиг из пробок, // Из пробок вылаканных вин!..» (IV, 491).
В мечте о собственном памятнике Есенин опирался на мнение народа, и у него, выходца из крестьянской среды, действительно имелись веские основания полагать скульптуры мерилом поклонения родоначальникам и почитания культа предков. Есенин неоднократно удостоверился опытным путем, каким «вещественным», «опредмеченным» способом закрепляется в народной памяти ритуальное поклонение «культурному герою». Об этом свидетельствовал полуанекдотический случай с Есениным – в разговоре с извозчиком, знает ли он Пушкина и Гоголя, тот ответил, что знает «чугунных» (описан И. И. Старцевым и А. Б. Мариенгофом; [966] подробнее см. в главе 15).
Есенин ощущал себя достигшим славы: «Что в далеком имени – Россия – // Я известный, признанный поэт» (I, 255 – «Никогда я не был на Босфоре…», 1924); «Наплевать мне на известность // И на то, что я поэт» (I, 291 – «Мелколесье. Степь и дали…», 1925).
Показательно, что современники усматривали определенную монументальность во внешности Есенина и предполагали возможность лепить скульптуры с фигуры поэта. Так, Н. А. Павлович размышляла: «И в Герасимове, и в Есенине, даже в их внешнем облике были сильно выражены народные русские черты. Оба поэта хорошо подошли бы для скульптурной группы – рабочий и крестьянин. В лице и фигуре Есенина, в его повадках и манере говорить, даже в улыбке, то застенчивой, то озорной, многое было от рязанского крестьянина». [967] Однако Есенин мечтал о собственном памятнике, а не о себе как о скульптурном прообразе.
Мечта Есенина об увековечении в монументе нашла свою реализацию. Сначала гроб с телом поэта обнесли вокруг памятника Пушкину на Тверском бульваре близ Страстного монастыря (а это именно те две реликвии, к которым при жизни обращался Есенин в стихотворении «Пушкину» и в действии почти ритуального характера – при написании вызывающих стихов на монастырских стенах). Потом среди пожеланий «в связи с увековечением памяти Есенина» в книжечке «Памятка о Сергее Есенине» (1926) было обозначено под пунктом 4: «Поставить памятник С. Есенину в Москве». [968] Действительно, в Москве, Рязани, Спас-Клепиках, с. Константиново, с. Дивово, Санкт-Петербурге, Туле, Орле, Липецке и других городах и поселках по прошествии разного времени были установлены памятники и парковые скульптуры и названы улицы в честь Есенина.
Мотив жизненного увядания и похороны по-мужски
Есенину были свойственны оглядка на прошлое и мотив постепенного угасания, увядания, надломленности. Содержание этого фольклорного мотива прояснил А. Н. Веселовский в статье «Психологический параллелизм и его формы в отражениях поэтического стиля» (1898) на материале свадебной поэзии с выводом о сущности «символики топтанья или ломанья». [969] А. Н. Веселовский пришел к утверждению: «В сущности цветок безразличен, важен акт срывания…» [970] В отношении дерева он сделал наблюдение: «Дерево сохнет – человек хиреет». [971]
Есенину, безусловно, была знакома фамилия Веселовского и его научные труды. Даже в дружеских беседах мелькает это имя; так, Н. Д. Вольпин рассказывала поэту о литературоведческих занятиях в 1919 г.: «Год назад я как студийка неких “Курсов экспериментальной педагогики” по его <наставника> заданию делала доклад о роли в поэзии параллелизма образов. Исходить мне предложено было из статей (он дал мне их сам) Веселовского и чьих-то еще». [972]
Мотив заламывания растения особенно характерен для свадебных песен довенчального цикла, в которых он характеризует состояние просватанной девушки, готовящейся к «ритуалу перехода», означающего перемену статуса и соответственно символическую смерть девичества ради возрождения в замужестве. В довенчальных обрядовых песнях понятие «ломать» представлено глаголами «поломал» («приломата», «заломана», «сломить» и т. д. – «Калинушку ломали»), «Черная смородина зеляна. // Эй заломана ой люли», «Росла в саду мята, // А вся поломата», «В огороде мята // Да вся-вся распримята», «Уродилась мята // Вся наперемята» и др. [973]
В духе фольклорной поэтики созданы есенинские строки: «Кажется мне – осыпаются липы, // Белые липы в нашем саду» (I, 280 – «Снежная замять дробится и колется…», 1925); «Цветы мне говорят – прощай, // Головками склоняясь ниже» (I, 293 – 1925).
На скрытом, но подразумеваемом параллелизме «увядание растения – увядание человека» построены стихи: «Скоро белое дерево сронит // Головы моей желтый лист» и «Срежет мудрый садовник-осень // Головы моей желтый лист» (II, 77, 80 – «Кобыльи корабли», 1919); «Ах, увял головы моей куст» (I, 154 – «Хулиган», 1919); «Увяданья золотом охваченный, // Я не буду больше молодым» (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921); «Увядающая сила! // Умирать так умирать!» (I, 222 – «Ну, целуй меня, целуй…», 1925).
В устно-поэтическом произведении подчас отсутствует один из двучленов психологического параллелизма, а именно увядающее растение, и выходит на первый план человек, уподобленный этому растению: «А я по ней сохну, вяну , // Слезы льются, не прогляну». [974] Кроме того, поэтика фольклора допускает пропуск растительного объекта сравнения в параллелизме – и в результате становится возможным представление об абстрактном «увядании красоты», как это звучит в «страдании», распеваемом на родине Есенина: «Как гулять // С тобою стала, // Красота моя // Увяла ». [975]
Кризисы личности цикличны, они повторяются с увеличением возраста и свидетельствуют о зрелости души.
В сознании Есенина бродила мысль устроить имитацию собственных похорон. Такая идея является архетипической, в качестве «бродячего сюжета» она фигурирует в ряде произведений мировой литературы, где имитаторами собственной смерти оказываются мужчины: Боккаччо «Декамерон» (8 новелла третьего дня); Александр Дюма-отец «Граф Монте-Кристо» (Эдмон Дантес для исчезновения по морю из тюремного замка Иф в мешке-саване; он же придумал и воплотил идею вроде бы смертельного отравления Валентины) и «Сорок пять» (шут Шико); Э. Л. Войнич «Овод» (Артур якобы погиб); Мэри Стюарт «Тайна семи холмов» (мифологический персонаж Мерлин); Н. Г. Чернышевский «Что делать?» (Лопухов будто бы бросился с моста в реку); Артур Конан Дойл (Шерлок Холмс в состязании с профессором Мориарти); Майн Рид «Всадник без головы» (Морис посоветовался со стариком-охотником); Эйвин Болстад «В полночь является привидение» («рождественский рассказ» написан после гибели Есенина и повествует о Пере Гранбаккене – разоренном наследнике пущенной с молотка усадьбы, притворившемся привидением и произносящем «замогильным голосом: “Я дух Гудлейка-изгнанника, и нет мне покоя в могиле!”» и вопрошающего при лечении: «Убили вы человека, и ладно. Зачем же еще мучить его после смерти?» [976] ); В. Короткевич «Дикая охота короля Стаха». Эти примеры можно продолжить; они подтверждают высказанное в «Поэтике сюжетов» А. Н. Веселовского мнение о том, что «roman d’aventures писался унаследованными схемами». [977] Естественно, Есенину как мужчине была близка «литературная реализация» архетипа «мнимых похорон» именно в ее «мужской ипостаси».
В устной народной поэзии «во всех сказочных вариантах птица уносит на тот свет с последующим возвращением не настоящего, а лишь „мнимого покойника“ (СУС 936* = АА*936), „готовность же к подобному переходу символизируется всегда однозначно – заворачиванием в шкуру животного“, что свидетельствует о реликтовых формах „представлений о приобретении покойным облика своего тотема“. [978] Также в фольклоре известна и «женская разновидность» этого архаического типового сюжета: «Оживающая покойница – главное действующее лицо в новеллистических сказках сюжетного типа “Мнимоумершая” (СУС 885 А)». [979] В с. Константиново бытует народная песня литературного происхождения и возникновения приблизительно в 1920-е годы – «Плохо бабе, если муж…» про Вавилу, которого жена хотела повесить пьяного, а вместо него в петле оказалась «лохань старая, худая». [980] В глубинном и, вероятно, изначальном смысле имитация собственных похорон восходит к мифологической идее умирающего и воскресающего божества, известного по календарным мифам античности и восточнославянским ритуалам (в частности, по ритуальной игре «Похороны Костромы» и по поверью о царстве Лукоморье, в котором люди умирают в осенний Юрьев день и воскресают в аналогичный вешний), по житию умершего и воскрешенного Иисусом Христом Лазаря. [981]
О Лазаре Есенин дважды писал в 1923 г. (очевидно, оба раза в связи с заграничным турне) – 1) в неопубликованной при жизни редакции «Железного Миргорода»: «…вечная, раздирающая душу на российских полях, песня грязных, больных и искалеченных людей про “Лазаря”» (V, 267); 2) в автобиографии (применительно к бабке) – «Дома собирала всех увечных, которые поют по русским селам духовные стихи от “Лазаря” до “Миколы”» (VII (1), 11). Еще раз Есенин упомянул «Лазаря» в автобиографии 1924 г.: «Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по селам, пели духовные стихи о прекрасном рае, о Лазаре, о Миколе и о Женихе, светлом госте из града неведомого» (VII (1), 14).
И. В. Грузинов вспоминал, как Есенин подговаривал его участвовать в розыгрыше-фальсификации собственных похорон:
...
1925 г., ноябрь. Есенин возбужден… Вскинув правую руку, как деревенский оратор:
– Напиши обо мне некролог.
– Некролог?
– Некролог. Я скроюсь. Преданные мне люди устроят мне похороны. В газетах и журналах появятся статьи. Потом я явлюсь. Я скроюсь на неделю, на две, чтобы журналы успели напечатать обо мне статьи. А потом я явлюсь.
Вскрикивает:
– Посмотрим, как они напишут обо мне! Увидим, кто друг, кто враг! [982]
Как аналогичный розыгрыш собственной мнимой смерти, превратившейся в реальную, выступает повествование С. А. Клычкова, приведенное в «Двух словах о Есенине» Виктора Ардова: будто Есенин «любил привлекать к себе внимание» и задумал самоубийство «как прием для создания очередного шума вокруг имени поэта», почему и решил повеситься понарошку, чтобы Вольф Эрлих его вынул из петли. Вариантом этой версии – Есенин повесился по неосторожности, решив устроить розыгрыш, – является повествование о другом разыгрываемом адресате – супружеской паре Устиновых, которые не успели вовремя на помощь. Еще одна современница поэта – Н. М. Гарина (наст. фамилия Гарфильд, 1873–1927) – в мемуарах трактовала гибель Есенина как неудачный розыгрыш [983] (публикатор воспоминаний Виктор Кузнецов считает их лжемемуарами; подробнее см. в главе 16).
Видимо, такая установка на невероятность самой возможности реальной смерти Есенина объяснялась не только его молодостью, но и подсознательным размещением фигуры гениального поэта где-то в призрачной области обитания обожествляемых кумиров – своеобразных «небожителей», которые вечны и бессмертны.
Немного итогов
Есенин интересен как знаковая личность. Он, что называется, собственными руками создал образ поэта из народа. И народ отплатил поэту горячей любовью: Есенин стал поистине «народным героем» – неофициальным, но фольклорным, ибо его фигура запечатлена в устно-поэтических повествовательных жанрах (анекдотах, быличках, преданиях, страшных гаданиях, вызываниях духов и т. д.), возникли «ответы» на его стихи и созданы песенные переделки. [984]
На протяжении его жизненного пути поведенческие стереотипы менялись в соответствии с трансформацией индивидуального мировоззрения, однако заложенные в них архетипы продолжали существовать, приходя на смену один другому и чередуясь, либо оставаясь «красной нитью» его дерзновенного характера. Изучение фигуры Есенина в разнообразии его действований и совершаемых актов укладывается в новую перспективную задачу, выдвигаемую современным литературоведением: «Перспективу изучения форм поведения естественно усмотреть в создании типологии личности, преломленной художественным творчеством». [985]
Есенин жил в эпоху, когда в художественной среде была высока культура собственного представления, формировалось создание личного оригинального имиджа, культивировалась самореклама, практиковалось сознательное моделирование биографии, выставлялась напоказ режиссура индивидуальной жизни как спектакля в театре одного актера. Исследователи убеждены в том, что «формы поведения людей и неповторимо индивидуальны, и обусловлены эпохально, социально, национально». [986] В. Г. Шершеневич, один из основателей имажинизма, в теоретической книге «2х2=5. Листы имажиниста» (1920), провозглашал в пункте 35: «Имажинизм есть первое проявление вечномужского . <…> До сих пор покоренный мужчина за отсутствием героинь превозносил дур; ныне он хвалит только самого себя ». [987]
Из архетипичности поведения складывались стереотипы. Личная агрессивность и наступательность как ведущая линия поведения, напористость как основа характера соответствовали эпохе смены социально-политического строя и череды войн и революций. Стремительное изменение имиджа как необходимой «смены декораций», всяческое «пробование себя», ужива-ние противоположностей в одном лице – все это являлось выражением «национального характера» и в некотором роде «народного типа» в его мужской ипостаси.
Автор исследования стремился быть объективным в оценке мужских традиционных и личностных качеств Есенина. Однако помня постулат о том, что мужчину мужчиной делает женщина (в отсутствии женского общества вопрос о поле не актуален), и увидев огромное участие есенинских жен и подруг в его судьбе, автор рад представить свое женское видение проблемы и высказать женскую точку зрения.
С концепцией «мужской сущности» тесно связана проблема выдвижения выдающегося литератора в «короли писателей». Невзирая на устроенное Есениным и уже состоявшееся в Харькове избрание Велимира Хлебникова Председателем Земного Шара, М. О. Цетлин в статье-рецензии «Сергей Есенин. Пугачев» (1922) заново выдвинул идею выборов в «короли поэтов», отреагировав таким своеобразным способом на публикации, затрагивающие эту тему: «Когда кто-нибудь из “эмигрантских” критиков позволил себе усомниться в таланте Есенина – “Накануне” возмутилось: как смеют развенчивать того, кто признан первым поэтом 150-ю миллионами населения России. <…> Почему же не устроить выборы первого русского поэта? // При таких выборах Есенин имеет шансы стать русским принцем поэтов. <…> Обязанности представительства его бы тоже не испугали, недаром он воспевает цилиндры и фрак…» («Русское зарубежье о Есенине: В 2 т.». М., 1993. Т. 2. С. 21). Аналогичное предложение высказала Н. И. Петровская в рецензии «С. А. Есенин. Собрание стихов и поэм» (1922): «В сборнике есть самоцветы чистой воды, перлы будущей короне поэта: (…Если он сумеет носить ее!..)» («Русское зарубежье о Есенине: В 2 т.». М., 1993. Т. 2. С. 26–27). Эти публицистические примеры наглядно показывают отношение современников к Есенину как к поэтическому кумиру множества читающей публики.
