Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"
Автор книги: Елена Самоделова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 76 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]
Позже начальственные, «вождистские» нотки у Есенина проявлялись в употреблении официальных редакционных бланков (например, редакции газеты «Бакинский рабочий») не по санкционированному начальством и не по прямому назначению: они служили для черновиков стихов, что придавало дополнительную весомость произведениям в глазах их автора и одновременно принижало роль деловых бумаг. В. А. Мануйлов оказался свидетелем такого эпизода в 1925 г.:
...
В кабинет Чагина вошел не то заведующий хозяйством редакции, не то кладовщик и принес Петру Ивановичу стопку свежих бланков, на которых сверху было напечатано: «Редактор газеты ‘Бакинский рабочий’» и т. д. Есенин пристально взглянул на Чагина. «Ну, ну, возьми малость», – сказал, улыбаясь, Петр Иванович и протянул Есенину десятка полтора бланков. «Добрая бумага!» – Есенин пощупал бланки и, бережно согнув их пополам, положил во внутренний карман пиджака.
Я не раз видел черновики Есенина, писанные на бланках редакции «Бакинского рабочего» и даже на бланках ЦК Коммунистической партии Азербайджана. Ему доставляло особое удовольствие писать стихи на официальных бланках. И не только потому, что бумага была действительно хорошая, в этом чувствовалось какое-то почти детское удовлетворение, даже бахвальство: «Вот на каких ответственных бланках пишу я стихи! Каково!». А вместе с тем тут проявлялась и наивная скромность, как будто стихи становились значительнее от того, что они написаны на этих бланках! [924]
Мужская основательность проявляется в образе отцов-основателей, иерархов, венценосных столпов, зачинателей. Перечислением их имен открываются новые летоисчисления подобно точке отсчета от Рождества Христова; в «Автобиографии» (1923) Есенин рассматривает себя и друзей-имажинистов в качестве основополагателей поэтической эры: «Мы были зачинателями новой полосы в эре искусства… » (VII (1), 13).
Сразу после победы Октябрьской революции стало принято знаменовать начальное летоисчисление, и искушению ощутить свое творчество приметой новой эры – летописным знаком первого века – поддался Есенин. Чуть позже поэт осознает трудности новаторства и выскажется: «Что эра новая – // Не фунт изюму нам» (II, 136 – «Стансы», 1924).
А. А. Жаров описал восприятие комсомольцами нового принципа датировки есенинского сборника «Радуница»:
...
К нам в Можайск попало второе издание сборника. На обложке значилось: «1918. 2-й год I века».
Такое летосчисление нравилось мне, однако многие стихи казались не соответствующими этому летосчислению. [925]
Аналогичное летоисчисление зафиксировал А. Н. Толстой в статье «О читателе (В виде предисловия)» (1925): «Восьмой год Республики. <…> Новый неведомый читатель восьмого года Республики». [926]
...
Как новая – Советская – власть учреждала свои декреты и устанавливала свои законы, диктовала новые нормы поведения, так и имажинисты действовали ей под стать, копируя не «букву закона», но «дух эпохи», вводя свои «диктатуру» и «всеобщий диктат» искусства. В 1919 г., одновременно с зарождением имажинизма, уже В. Г. Шершеневич провозгласил (сравните с сутью «Декрета об отделении церкви от государства»): «Мы, имажинисты, – группа анархического искусства – с самого начала не заигрывали со слоновой нежностью… не становились на задние лапки перед государством. Государство нас не признает – и слава Богу! Мы открыто кидаем свой лозунг: “Долой государство! Да здравствует отделение государства от искусства!”». [927] Другой пример в «Восьми пунктах» (1924) – с кивком в сторону крестьянской реформы 1861 года: «Октябрьская революция освободила рабочих и крестьян. Творческое сознание еще не перешагнуло 61 год. // Имажинизм борется за отмену крепостного права сознания и чувства» (VII (1), 314).
А. Б. Мариенгоф вспоминал об их с Есениным мечтании о «золотом веке поэзии»:
...
– Давай-ка, Толя, выпустим сборник под названием « Эпоха Есенина и Мариенгофа ».
– Давай.
– Это ведь сущая правда! Эпоха-то – наша. [928]
Книга эта издана не была, но сохранилась половина макета сборника с двойным автографом на шмуцтитуле его неполной верстки. Друзья применили прием построчного вписывания большими печатными буквами общего посвятительного текста. Заметна разница написаний буквы «Е» у Есенина и «ﻉ» у Мариенгофа: «Верховному мастеру ’ордена имажинистов’, создателю декоративной эпохи Георгию Якулову посвящают поэтическую эпоху Есенин и Мариенгоф» (ГЛМ, ф. 4, оп. 1, ед. хр. 22; подробнее см. в главе 13).
Учреждение новой эры не препятствовало сохранению календарного восприятия бытия, унаследованного от предков природосообразного круговорота жизни. Повествуя о последнем периоде жизни Есенина, о 1925 г., его друг и свояк В. Ф. Наседкин сообщал: «…отбирая материал для первого тома, он заметил, что у него мало стихов о зиме. “Теперь буду писать о зиме, – сказал он. – Весна, лето, осень как фон у меня есть, не хватает только зимы”». [929] Далее В. Ф. Наседкин привел перечень произведений, у которых в большинстве названий, данных по первой строчке, фигурируют зимние реалии – в основном это транспорт на полозьях и заснеженный пейзаж с разгулом снежной стихии: «Появились стихи: “Эх вы, сани! А кони, кони!..”, “Снежная замять дробится и колется…”, “Слышишь – мчатся сани…”, “Снежная замять крутит бойко…”, “Синий туман. Снеговое раздолье…”…». [930]
Действительно, «Эх вы, сани! А кони, кони!..» помечено «19 сентября 1925», «Снежная замять дробится и колется…» – «20 сентября 1925», «Слышишь – мчатся сани…» – «3 октября 1925», «Снежная замять крутит бойко…» – «4/5 октября 1925», «Синий туман. Снеговое раздолье…» – «24 сентября 1925» и помещены друг за другом (со вставками еще других стихотворений в некоторых местах линии); все даты написания не отвечают «зимнему» содержанию произведений, что объясняется тематической заданностью направления авторской фантазии, умением представить себя действующим лицом в разбушевавшейся снежной вьюге.
Конечно, стремление добавить в солидный стихотворный том «зимнюю лирику», чтобы придать ему «календарную стройность» и «округлость композиции», свидетельствовало, прежде всего, об эстетстве, присущем каждому поэту, в том числе и Есенину. Однако это же обстоятельство в равной мере характеризует свойство «мужской логики» с ее тягой к планомерности каждого события и к равномерному выстраиванию любой структуры (в том числе и нарочито уродливой, перекошенной, диссонансной, асимметричной, дисгармоничной – как тщательно продуманной, а не случайной). А в случае с Есениным как выходцем из крестьянской среды «календарный» подход был обусловлен привычным круглогодичным счетом времени, что прослеживается по многим творческим параметрам (заглавиям произведений и их композиции, сезонно-аграрному маркированию тематики и т. д.).
О. Е. Воронова исследовала построение есенинской повести «Яр» (1916) по календарной хронологии, что свидетельствует о понимании автором-крестьянином ведущего мировоззренческого принципа в организации всего жизненного строя земледельца: «Сама композиция произведения построена в соответствии с народным месяцесловом, годовым аграрным циклом и церковным календарем. <…> Каждому значительному событию в повести соответствует определенная календарная дата». [931]
О годовой «народной хронологии», прочно внедренной в крестьянское сознание, свидетельствуют есенинские названия сборников вышедших и невышедших – « Авсень » (1915, не издан), « Радуница » (1916 и др.) и стихотворений « Русалка под Новый год » (1915), « Чую Радуницу Божью… » (1914), « Ег-рий » (1914), « Троицыно утро, утренний канон… » (1914), « Матушка в Купальницу по лесу ходила… » (1912) и др. (см.: VII (3), 74; т. I и IV).
Все указанные Есениным праздники отмечались в с. Константиново. Местные жители рассказывают: «Под старый Новый год Авсень кличуть». [932]
Старожилы села уточняют время жизнедеятельности русалок: « Русальская неделя , это когда поспяваеть хлеб» и «русалки бегають по ржам». [933] Однако в их памяти сохранились лишь отголоски верования в русалок: «Да как сказать – русалки ? <…> Это наряженные во всем белом. На голове платок, наверное, белый тоже»; «Да, русалок провожали , русалок. Нарядются бабы, нарядются, наденуть все, как нарядются. И вот выходють. И с гармонями ходили пó полю русалки, играли и плясали, все наряженные-наряженные. Раньше-то панёвы какие наденуть, то в какие-нибудь шали такие цветастые нарядятся – это русалки-то. Какие они, русалки-то? Ну просто народ такой, народ! Какие уж там русалки, народ! Да-да-да, щекотать, говорять, можеть русалка. Ну, я не знаю, как она щекочеть, не помню. Все я не могу тебе сказать. Ну, это такая поговорка, никакая там ни русалка, а просто так прозвища, прозвища». [934]
В народных верованиях повсеместно в тех регионах, где имеются представления о русалке (в Центральной и Южной России, где сеяли рожь и коноплю), она является мифологическим персонажем, приуроченным ко времени цветения и колошения хлебов и подобных агрикультур. Следовательно, повествуя о зимней русалке, Есенин сознательно встал на линию изображения русалки в соответствии с описанием А. Н. Афанасьева, опиравшегося на западноевропейскую мифологическую и литературную традицию. Основа стихотворения является поэтическим переложением фрагмента афанасьевского текста: «Девицы, бросающиеся с горя и отчаяния в воду, подхватываются русалками и поступают в среду этих водяных нимф», а «весною, выходя из глубоких вод, они разбегаются по соседним лесам и рощам», «защекочивают насмерть и увлекают в омуты неосторожных путников», и там «у них есть подводные хрустальные чертоги». [935]
Местные жители рассказывают: «… Егорий , бываеть он шестого мая. Вот за реку перевозють. Вот у церкви был такой прудик, счас вот его вырыли – это глубокий, а воды не бываеть, а тогда мелкий был прудик. Ну и вот. Вперед лошадей вядуть, гонють, а батюшка стоить вот так вот – кропить вот этой водой. Зá реку переводили. У нас тогда за рекой были коровы и лошади, вся скотина. <…> А потом – вторые этих ведуть коров. Вот каждая хозяйкя свою ведеть, и батюшка вот так святой водой и кропил. И всегда всех за реку. <…> Там паром такой, туда выгоняють, и за реку перевозили. Это на Егория». [936] Также вспоминают: «…вот на Егория-то молебен был – скотину выгоняли. На Егория этот самый молебен бывает скотиний . Там священник все причитывал, все молебен отчитывал, чтоб скотина была в полном порядке». [937]
Можно с уверенностью предполагать, что Радуница также отмечалась в с. Константиново. Старожилы с. Лучинск Старожиловского р-на (где служил до перевода в Константиново любимый Есениным священник отец Иоанн Смирнов) отмечают: «Первая родительская – Рáдоница – через неделю во вторник после Пасхи. Все радуются». [938]
Имеется также множество данных о праздновании Троицы и Купальницы в с. Константиново (анализ их может послужить темой отдельного исследования). [939] На «малой родине» Есенина даже в частушках (генетически более позднем жанре) время измерялось важнейшими православными праздниками:
Ой, залетка дорогой.
Дорогой, рязанский.
Мы не виделись с тобой
С Пасхи до Казанской [940] .
Календарной цикличностью пронизаны самые разнообразные мировоззренческие уровни восприятия и типы вероучения. Во-первых, это крестьянское сознание, связанное с круглогодичным аграрным месяцесловом; народное и церковно-каноническое православие; во-вторых, масонское круговращательное общественное строительство и мастерское служение. Всем этим круговращением природы и общества интересовался Есенин, был лично вовлечен в постоянное вращающееся движение всего и вся, сам в своем творчестве отражал круговой и поступательный характер истории страны и человеческой души.
Так, в монографии д-ра Папюса «33-я, 90-ая, 96-ая. Генезис и развитие масонских символов. История ритуалов. Происхождение степеней. Легенда о Хираме (То, что должен знать Мастер)» (СПб., 1911. Пер. с фр.) говорится о масонских степенях, подчиняющихся круговороту природы (в его суточном и годовом вариантах). Выводятся символические параллели: 1) «ученик будет человеком утра или восходящего солнца» в первой четверти круга «Земли вокруг самое себя» с 6 до 9 часов и «будет распускающимся зерном» в соответствии с весной; 2) подмастерье (он же товарищ) окажется «человеком полудня и полного солнца» во второй четверти круга с 9 до 12 часов и «цветущим растением» летом; 3) мастер станет «человеком заходящего солнца» в третьей четверти круга с полудня до захода солнца и «растением, приносящим плод» осенью; 4) мастер же в четвертой четверти круга от захождения солнца до ночи получится «плодом, падающим с целью произвести новые растения, при помощи заключающихся в нем зернышек». [941]
Есенин мог ознакомиться с этим и другими трудами д-ра Папюса в библиотеке А. М. Кожебаткина, [942] а интерес к масонству у него мог возникнуть при чтении романа Б. Пильняка «Голый год» (1920) с перечнем продающихся в Ордынине масонских книг, при знакомстве с пьесой В. Г. Шершеневича «Дама в черной перчатке» (1922) о масоне де Грильоне, [943] а также при изучении драмы А. Б. Мариенгофа «Заговор дураков» (1921), пародирующей масонские ритуалы. Есенина привлекали деятели культуры прошлого и современности, состоявшие в масонах или увлекавшиеся масонством со стороны: В.-А. Моцарт, А. С. Пушкин, А. А. Блок, М. А. Осоргин, Б. М. Зубакин и др. [944]
Показательно, что в период написания революционно-библейских «маленьких поэм» 1917–1919 годов усилилось восприятие Есениным религиозных праздников, специально вычлененных поэтом из народно-православного календаря, чтобы на более понятной широкой публике системе христианско-православного летоисчисления выстроить новый мир. Важнейшими календарными датами постулируются великие двунадесятые праздники, причем название одного из них выведено уже в заглавии: «Новое восславят // Рождество поля» (I, 106 – «Тучи с ожереба…», 1917); «Святись преполовеньем // И рождеством святись» (II, 41 – «Октоих», 1917); «Зреет час преображенья » (II, 55 – « Преображение », 1917); «Сердце – свечка за обедней // Пасхе массы и коммун» (II, 71 – «Небесный барабанщик», 1918); «Нового вознесения // Я оставлю на земле следы» (II, 65 – «Инония», 1918).
Самореализация мужчины под эгидой всеобщего строительства
Для мужчин как первооткрывателей и укрепителей своей территории и собственного дома характерна деятельность строителя, нашедшая воплощение у Есенина в тематике и соответствующей терминологии строительства в сочинениях: вспомните задумку мельника Афонюшки построить церковь и постройку школы в Раменках на его деньги Каревым (V, 38, 43 – «Яр», 1918); мнение о строительстве какого-то не того социализма в письме; мысль о новом богостроительстве и создании Третьего Завета в «христианско-революционных поэмах» и др.
Разворот строительной тематики прежде всего как церковного строительства (пусть и осмысляемого в плане метафоры любого творческого процесса) характерен для дореволюционного периода творчества Есенина и его «маленьких поэм» 1917–1919 гг.: «На крепких сгибах воздетых рук // Возводит церкви строитель звук » (I, 102 – «Твой глас незримый, как дым в избе…», 1916). В «Ключах Марии» (1918) Есенин провозглашал идею грандиозной литературной стройки: «…и в свой творческий рисунок мира люди, как в инженерный план , вдунут осязаемые грани строительства », говорил о « строительстве пролетарской культуры» (V, 203, 213; см. также в главе 13).
В условно называемых революционными «маленьких поэмах» типичными оказываются различные строительно-архитектурные конструкции, которые традиционно уже наполнены символическим смыслом, но специально переосмыслены Есениным. Во-первых, это божественная лестница : «Лестница к саду твоему // Без приступок» (II, 49 – «Пришествие», 1917) и «Не хочу я небес без лестницы» (II, 61 – «Инония», 1918). Как следует из этих примеров, в революционные годы есенинская «небесная лестница» уже разомкнута, что свидетельствует о разрушении всеобщей гармонии, разорванности Вселенной и недостижимости блаженства для человека. Прежде в мире царила вселенская благодать: «Звонкий мрамор белых лестниц // Потянулся в райский сад» (II, 15 – «Микола», 1915). В основе есенинской метафорически переосмысленной лестницы лежит типический библейской образ: «Предначертанные спасению тоскою наших отцов и предков чрез их иаковскую лестницу орнамента слова…» (V, 213 – «Ключи Марии», 1918). Сравните исходное понятие: «…лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот Ангелы Божии восходят и нисходят по ней. // И вот Господь стоит на ней» (Быт. 28: 12–13).
Разворот тематики строительства на уровне фундамента как основы всяческой воздвигаемой постройки дан в «Предисловии» (1924) Есенина применительно к литературной монументальности и основательности: «Не я выдумал этот образ, он был и есть основа русского духа и глаза, но я первый развил его и положил основным камнем в своих стихах» (V, 223–224).
Пахарь и сеятель
Образ пахаря и сеятеля является достаточно частотным для творчества Есенина. Относясь к оседлому типу населения, он выражает такие стороны русского национального характера в его мужской ипостаси, как патриархальность и патриотизм, укорененность на «народной почве», приверженность идеалам сельской общины и артельного ведения хозяйства. Будучи выразителем одного из древнейших жизненных укладов, оказавшись представителем наиболее ранней, первичной профессии, пахарь воспринимается в качестве архетипа. Образ земледельца вообще является типичным для русского фольклора и литературы: вспомним былинного Микулу Селяниновича.
Образ пахаря также восходит к библейскому сеятелю из евангельских притч. Безусловно, Есенин читал в Евангелии: «Сеятель слово сеет. Посеянное при дороге означает тех, в которых сеется слово, но к которым, когда услышат, тотчас приходит сатана и похищает слово, посеянное в сердцах их. <…> А посеянное на доброй земле означает тех, которые слушают слово и принимают, и приносят плод, один в тридцать, другой в шестьдесят, иной во сто крат» (Мк. 4: 14–20). Этот мотив стократного увеличения зерна в колосе воплотился в «Авсене», распевавшемся ребятишками под старый Новый год в Константинове – вот фрагмент текста:
Мы тащимся, волочимся
К Ивану на двор.
Он уехал в поле
Пашеницу рассевать.
Зароди ему, Бох,
Из полна зерна пирох!
Как из целого зерна —
Ему два пирога. [945]
Соседка Есенина рассказывала, как он ходил «“Авсень” кликать»:
Помню, пошел Сергей с ребятами блины собирать, «Авсень» петь, – говорит Евдокия Александровна Воробьева. – А как уходил из дома, взял с собой свои блины.
Когда вернулся, отец ему сказал:
– Да что же ты, стервец, наши блины-то обратно принес?
Он отвечает:
– Дядя <Батя (?)>, нехорошие у Кострюковых блины, я их не брал…
Мы так и повалились: с «Авсеня» собственные свои блины принес. [946]
Этот ритуал сохранился до настоящего времени. Уроженка с. Константиново рассказала: «Под старый Новый год “Авсень” кличуть. Утром ребятишки поменьше. <…> А кто не дасть, прибаутку сыграють. Блины собирали за это, одаривали. <…> Если хозяина звать Андреем – “На Андреев день”. Играется на улице на крыльце. Все с палками, стучать, прибаутки поють – я Вам сказала. Шубу вывернуть, покроются тряпкой. Блины делили по себе». [947]
В Евангелии от Матфея Господь Иисус Христос разъясняет притчу: «…сеющий доброе семя есть Сын Человеческий; // Поле есть мир; доброе семя – это сыны Царствия, а плевелы – сыны лукавого; // Враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина века, а жнецы суть ангелы» (Мф. 13: 37–39).
А. Н. Захаров, подробно рассмотревший процесс агрикультурного возделывания земли и выявивший образные решения Есениным подготовки почвы, пахоты, сева, ожидания урожая и пожинания снопов, пришел к выводу: «Весь мир представляется Есенину засеянным и дающим урожай полем». [948] Исследователь увидел совмещение разнородных истоков в проходящей через все творчество поэта единой сюжетно-композиционной линии взращивания зерна: «Соединив библейское и бытовое, по-своему понимая “науку // О полезном // хозяйстве” (IV, 299 <черновой вариант “Сельского часослова”>) и обыгрывая эту притчу, Есенин не раз воспроизводит в образной форме весь “сельскохозяйственный цикл”, используя и наполняя символическим смыслом все его этапы». [949]
В сочинениях Есенина в образе пахаря и сеятеля просматриваются многие последовательно возникавшие мировоззренческие пласты типа земледельца, запечатленные в Библии, фольклоре и литературе, имеющие многовековую историю и разнообразные вариации прочтения и осознания этого образа, его сложной прямой и символической трактовки. Знаковый характер образа земледельца также не остался обойденным вниманием Есенина.
Фигура сеятеля у Есенина представлена многочисленными образными решениями. Это намек на Иоанна Предтечу – «в предтечах // Был пахарь и вол» (II, 47 – «Пришествие», 1917). Непосредственно к Новому Завету, но без привязки к конкретному библейскому персонажу восходит образ:
Новый сеятель
Бредет по полям,
Новые зерна
Бросает в борозды
(II, 54 – «Преображение», 1917).
Образ добиблейского мифического земледельца просматривается в фигуре деда, обмолачивающего зерно: «Вышел зараня дед // На гумно молотить» (IV, 91 – «Молотьба», условно 1914–1916). Родственный ему атмосферно-мифический прародитель выращивает необычный урожай злаков – человеческие души: «Бредет по туче седой Старик. // Он смуглой горстью меж тихих древ // Бросает звезды – озимый сев. // Взрастает нива, и зерна душ // Со звоном неба спадают в глушь» (I, 89 – «Под красным вязом крыльцо и двор…», 1917).
Следующий после библейского сеятеля исторический этап развития мирового образа пахаря воплощен в фольклорной фигуре былинного богатыря Микулы Селяниновича. Этот герой упомянут как прародитель сыновей Новгородского государства (несмотря на свою принадлежность к былинам Киевского цикла) в «маленькой поэме» 1914 г. «Марфа Посадница» в возгласе заглавной героини: «Ой ли, внуки Васькины, правнуки Микулы !» (II, 7). В стихотворении «Покраснела рябина…» (1916) Микула напрямую не назван Есениным, однако его присутствие ощущается в поникшей фигуре былинного князя Вольги, которому со всеми своими дружинниками не справиться с трудной задачей без помощи пахаря-крестьянина:
Край ты, край мой родимый,
Вечный пахарь и вой,
Словно Вóльга под ивой,
Ты поник головой (I, 100).
Фигура «вечного пахаря», неизменного в своем постоянстве с былинных времен до современности, возводится до высочайшего уровня олицетворения Родины.
Однако во времена Гражданской войны величественный пахарь перестал являться опорой государства и был низведен до самого ужасающего положения (это еще до эпохи «раскрестьянивания» и коллективизации): «Удел хлебороба гас» (III, 183 – «Анна Снегина», 1925).
Поскольку при жизни Есенина и в предшествующие времена не был известен машинный способ пахоты и все пахали при помощи домашнего скота, то пахаря сопровождает образ животного-помощника. В «Октоихе» (1917) в его роли выступает мифически-атмосферный зверь вроде коня и одновременно антропоморфный персонаж-абстракция из сферы «духовно-телесной предметности»:
Овсом мы кормим бурю,
Молитвой поим дол,
И пашню голубую
Нам пашет разум-вол
(II, 42 – «Октоих», 1917).
Образ пахаря был необходим Есенину еще и потому, что в нем в иносказательно-притчевом виде отразились представления поэта о творчестве, которое сопоставимо по степени вложенных в него затрат с трудом возделывателя пашни, а по значимости – с конечным продуктом земледельца – хлебом (вспомним также библейскую аллюзию на «хлеб духовный»). По словам А. Б. Мариенгофа, Есенин утверждал, что « стихи писать, как землю пахать: семи потов мало ». [950]
Мельник как излюбленный персонаж
Очевидно, мельник – это не архетипический образ, а индивидуально-авторский, хотя и вполне традиционный как для русского фольклора, так и для мировой литературы (вспомним хотя бы сражение с мельницами Дон-Кихота Сервантеса или мельника – отца пушкинской русалки). В быличках мельник представлен наделенным сокровенным знанием, обладающий магическими приемами; он управляет русалками, знаком с водяным и «знается» с самим чертом!
Неподалеку от Константинова при жизни Есенина была старая водяная мельница-«колотовка», а ручные мельничные жернова еще и сейчас лежат перед порогом дома у некоторых старожилов.
Старейший есениновед Ю. Л. Прокушев записал в своей «полевой» записной книжке «День за днем» 16 августа 1956 г. о Криуше со слов 86-летнего старожила Зота Харитонова: «Мельница в селе была – ветрянка. Сейчас ее нет. Была мельница водяная в Хворостове (5–6 км от Константинова по дороге в Криушу). Все криушинские ездили туда молотить. Очень может быть, что в повести “Яр” описывается именно эта мельница. Она была в лесу. От Хворостова начинаются мещерские леса. На другой стороне Оки, через луга (в 5–6 км), на правом высоком берегу раскинулись приокские села Кузьминское, Константиново, Федякино и другие». [951] Исследователь подчеркнул свое пристальное внимание к мельнику как к возможному прототипу и историческому лицу: «Особенно интересуюсь, была ли здесь мельница, жив ли мельник и т. д.». [952] Ю. Л. Прокушев произвел попытку привязать предполагаемого хворостовского мельника сразу к двум есенинским персонажам – к мельнику Афонюшке из повести «Яр» (1916) и к безымянному мельнику из поэмы «Анна Снегина» (1925).
Есенин записал в Константинове две частушки с выведенными в первые две строки (это почти одинаковый зачин) образа мельника, что подчеркивает типичность этого персонажа для частушечной поэтики:
Мельник, мельник
Завел меня в ельник.
Меня мамка веником:
Не ходи по мельникам!
Молодой мельник
Завел меня в ельник.
Я думала – середа,
Ныне понедельник!
(VII (1), 325, 335).
Неизвестно, сам ли Есенин создал нарочитое предание о деде – будто бы мельнике, или это явление устной народной поэзии «толков и слухов», но вскоре после гибели Есенина Г. Покровский (Г. А. Медынский) рассуждал о влиянии мельника на мировоззрение поэта: «Семья его жила бедно, и потому его с малых лет взял на воспитание дед – богатый мужик, мельник , наложивший на будущего поэта свою несомненную печать». [953]
В ранней повести Есенина «Яр» (1916) прослежена трагическая сюжетная линия с мельником Афонюшкой, погибшим между мельничных жерновов. В поздней поэме «Анна Снегина» мельник становится одним из ведущих персонажей – гостеприимным хозяином и основным собеседником лирического героя. Именно мельник символизирует непреходящие ценности и основательность «малой родины»: он единственный остается неизменным в стране, в которой изменился социальный строй и которую покинули многие ее жители, уехавшие за рубеж или канувшие в вечность. Его типаж притягателен: «От радости старый мельник // Не может связать двух слов» и «Объятья мельника круты, // От них заревет и медведь, // Но все же в плохие минуты // Приятно друзей иметь» (III, 162, 163 – «Анна Снегина», 1925).
Деятельность поэта Есенин приравнивает по принципу «духовного хлеба» к работе мельника: «Осужден я на каторге чувств // Вертеть жернова поэм » (I, 154 – «Хулиган», 1919). Образ мельника положен в основание сравнения, наполненного глубоким библейским смыслом: « Словно мельник, несет колокольня // Медные мешки колоколов» (I, 159 – «Сторона ль ты моя, сторона…», 1921). Почти мифологическим смыслом наполнен образ ветра-мельника: «Ветер, как сумасшедший мельник , // Крутит жерновами облаков» (III, 55 – «Страна Негодяев», 1922–1923).
Внимание к технике
Пристальный интерес к технике, ко всякого рода новациям прогресса является типичной мужской чертой. Есенин, хотя и родился в селе (а может быть, именно в силу особенной крестьянской тяги к достижениям технического прогресса, призванного облегчить тяжелый сельскохозяйственный труд), был чрезвычайно внимателен к новинкам промышленности. Однако вряд ли можно выстроить по хронологии прямолинейную схему изменения отношения поэта к новой механизированной технике и вычислить вектор оценочной направленности. Слишком приблизительным и грубым было бы суждение о постепенном изживании Есениным как патриархальным крестьянином своего начального неодобрения всех порождений тяжелой промышленности и переосмыслении им технических нововведений с позиций столичного жителя и советского гражданина. С уверенностью можно лишь заметить, что усиление технической тематики и применение «индустриальной метафоричности» в произведениях Есенина совпадает с периодом индустриализации Советской России. И все-таки в разных своих сочинениях Есенин изображал технологические новинки то в позитивном ключе, то в негативном, поддаваясь сиюминутному настроению и творческому порыву, ставя разноплановые художественные задачи.
То обстоятельство, что в творчестве Есенина преобладают зарисовки живой природы, поданные в великом многообразии растительного и животного мира, никак не отменяет (хотя и несколько затеняет) тезис о внимании поэта к металлическим агрегатам. Сам человек назван Есениным « железным врагом » (I, 158), который в ситуации соревнования охотника с волком вторгся в природный мир и нарушил его естественные законы («Мир таинственный, мир мой древний…», 1921). По Есенину, извечный противник Бога и борец за душу человека – сатана – поощряет достижения прогресса и с радостью пользуется ими: «Жилист мускул у дьявольской выи // И легка ей чугунная гать » (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921). Нововведения прогресса поэт расценивал как насильственное вторжение в ущерб извечным законам бытия: «Вот сдавили за шею деревню // Каменные руки шоссе » и «Стынет поле в тоске волоокой, // Телеграфными столбами давясь » (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921).
Известно, что в жизни Есенин не преминул воспользоваться новейшими и сложными машинами. Он многократно в силу необходимости или абсолютно добровольно совершал поездки в поезде (поэт даже служил санитаром в Полевом Царскосельском военно-санитарном поезде № 143; путешествовал в отдельном вагоне в Среднюю Азию; ездил по железным дорогам на Кавказ, Украину и др.). Поэт вылетел из Москвы в Кенигсберг на самолете в 1921 г. и разъезжал по Европе на автомобиле.
Поэт с удовольствием пользовался телефоном в Москве (сохранились записи Есениным номеров телефонов И. В. Аксельрода и А. М. Сахарова – VII (2), 180) и телеграфом (известны его телеграммы, например, А. Дункан и А. Б. Мариенгофу и др. – VI, 155, 158). В пьесе даже указал телефонный номер: «Что же: звоните в розыск» – «(подходит к телефону ) 43–78» (3, 85, 86 – «Страна Негодяев», 1922–1923), его первые две цифры совпадают с последними цифрами домашнего номера И. В. Аксельрода – служащего 3-й типографии «Транспечати» Москвы. Есенинские персонажи пользуются телеграфом: Номах обещает – « Телеграммой я дам вам знать, // Где я буду…»; Литза-Хун также сообщает телеграммой о результатах розыска бандитов с золотом (III, 95, 99, 106 – «Страна Негодяев», 1922–1923).
