Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"
Автор книги: Елена Самоделова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 76 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]
Однако при внимательном прочтении автобиографии поэта в разных ее редакциях прослеживается одна и та же жесткая героизированная схема : сознательная и тщательная подготовка к взрослой суровой жизни (обучение мальчика дядями ездить на лошади и плавать, дедом – драться), богохульство в различных проявлениях, оставление родительского дома и приезд в столичные города, служба в армии и дезертирство, участие в боевой дружине, путешествие по России и за рубежом (см. автобиографии: VII (1), 7 – 22). Можно говорить о сознательном выстраивании Есениным своей биографии как большой жизненной авантюры – подобно лихо закрученному сюжету приключенческого романа.
Маскулинная культура включает в себя 4 стадии – мальчика, парня, мужчины и старика. Испробовать и испытать на себе хронологически последнюю мужскую роль Есенину не довелось из-за раннего ухода из жизни.
Необыкновенное рождение как знак судьбы
Мужские качества проявляются в стремлении к лидерству, в ощущении себя вожаком и первопроходцем. Лидерство в мифологизированном мировосприятии воспроизводится по наследству и постигается как изначальный божественный дар. Необходимо необыкновенное рождение, овеянное преданиями и сказаниями. И Есенин создает мифическую трактовку рождения лирического героя (и одновременно своего собственного) – «Матушка в Купальницу по лесу ходила…» (1912; датировка нуждается в уточнении; первая публикация – 1916); будущий поэт состоит в родстве с летним солнцестоянием – «Родился я с песнями в травном одеяле. // Зори меня вешние в радугу свивали», он «внук купальской ночи» (I, 29).
Архетипичность восприятия необыкновенного рождения только усиливается оттого, что дата реального появления Есенина на свет не совпадает с днем Ивана Купалы и заимствована из биографий его друзей – А. М. Ремизова (см. комм.: I, 451) и А. Б. Мариенгофа, о чем последний вспоминал: «… мама всегда говорила: “В 1897-м и наш Толя родился. В ночь под Ивана Купала. Когда цветет папоротник и открываются клады”». [635] В поэму «Развратничаю с вдохновеньем» (1919–1920) А. Б. Мариенгоф вплел биографические сведения: «Не правда ли, забавно, // Что первый младенческий крик мой // Прозвенел в Н.-Новгороде на Лыковой Дамбе. // Случилось это в 1897 году в ночь // Под Ивана Купала, // Как раз // Когда зацветает // Папоротник // В бесовской яме». [636] Важность рождения А. Б. Мариенгофа в «сакральное время» было пронесено через всю жизнь; его жена А. Б. Никритина в письме к Ларисе Сторожаковой сообщала: «…а моему еще будет 75–24 июня в ночь на Ивана Купалы
А. М. Ремизову была настолько важна «купальская атрибутика» даты рождения, что он неоднократно возвращался к мифической сущности и предопределенности своего появления на свет в сакральный праздник. А. М. Ремизов создал рассказ-сказку «Иван-Купало» (в цикле «Северные цветы») и мог рассказывать Есенину о необыкновенном времени своего рождения. В автобиографическом сочинении «Алексей Ремизов о себе» (1923) писатель рассуждал о необыкновенном даре, преподнесенном ему купальской праздничностью:
...
Оттого, должно быть, что родился я в купальскую ночь, когда в полночь цветет папоротник и вся нечисть лесная и водяная собирается в купальский хоровод и бывает особенно буйна и громка, я почувствовал в себе глаз на этих лесных и водяных духов, и две книги мои « Посолонь » и « К Морю-Океану », в сущности, рассказы о знакомых и приятелях моих из мира невидимого – «чертячьего». [638]
В сочинении «Подстриженными глазами. Книга узлов и закрут памяти» (1951) А. М. Ремизов опять вернется к дате своего рождения:
...
Будет долго помниться и повторяться: 24-ое июня в полночь рождение человека. <…> И еще было дознано, сейчас же наутро, в блестящий день блистающего цветами Купалы, что родился в «сорочке». [639]
Кроме того, возможно, на условное время рождения лирического героя Есенина повлияло появление на свет в магической середине лета друга поэта С. А. Клычкова. Дата рождения С. А. Клычкова известна лишь приблизительно: по одной версии это 13 июля 1889, по другой – 6 июля, [640] по третьей – 9 июля н. ст., [641] то есть около дня Ивана Купалы – 7 июля н. ст. Эта расширенная и опоэтизированная глубинной связью с природой дата отражена в романе С. А. Клычкова «Сахарный немец» (1925):
...
А шел он посидеть немного под густой елкой, где Фекла Спиридоновна, сбирая когда-то малину, в малине его родила. Хорошо у своей колыбели, под этой густой елкой, посидеть ему и подумать… [642]
Из научной литературы Есенин почерпнул сведения о высокой значимости купальских празднеств, совмещающих дни Св. Агриппины и Св. Иоанна Предтечи с летним солнцестоянием и поданных с позиций язычески-православного двоеверия. Так, например, один из любимых поэтом ученых XIX века Ф. И. Буслаев провозглашал в лекциях по «Истории русской литературы» (1859–1860):
...
Иван Купало и Аграфена Купальница (24 и 23 июня), Купальница (23 июня) есть не что иное, как канун Купалы, ночь на Ивана Купалу, когда раскладывают костры, или огнища, и через них скачут. В эту ночь будто бы цветет папоротник, цвет которого помогает открывать клады. К этому празднеству славяне приурочили обряды поклонения солнцу и огню… Накануне Ивана Купалы все ведьмы бывают особенно зловредны. [643]
Есенин очень ценил сакральное время и относил Купальскую ночь как раз к такой особенной магической поре. В передаче С. П. Кошечкина известно объяснение Есенина в 1923 г. по поводу несовпадения дат рождений поэта и его лирического героя:
...
«Сергей Александрович, вы родились осенью, но в стихах пишете: „Зори меня вешние в радугу свивали“ и „Вырос я до зрелости, внук купальской ночи…“. Ведь купальская ночь – в июне. Вы всегда точны даже в мелочах, а тут вроде бы себе изменяете…» // Вопрос прозвучал из уст женщины, для поэта далеко не безразличной. // Есенин оживился и, всплеснув руками, воскликнул: «Вот умница, так умница! Верно: уж очень мне хочется истоки мои переместить к весне, к завязи лета… Что ни говорите, мне по душе эта благодатная пора». [644]
Есенин познакомился с Ремизовым в Петрограде в 1915 г., с Клычковым – в 1916 г., [645] с Мариенгофом – в 1918 г.; впервые стихотворение «Матушка в Купальницу по лесу ходила…» было напечатано в авторском сборнике «Радуница» (1916), поэтому авторская датировка 1912 годом по наборному экземпляру (авторизованной машинописи 1925 г., хранящейся в ГЛМ) вызывает сомнения. Название праздника Св. Агриппины народным именем Купальницы и осознание себя лирическим героем как «внука купальской ночи» отсылают к любимой бабушке поэта – Аграфене (Агриппине) Панкратьевне Есениной (1855–1908), [646] помогавшей воспитывать мальчика.
Заметим, что реальная дата рождения Есенина также отражена в его творчестве, однако поэт укажет ее значительно позднее – в 1925 г. в поэме «Анна Снегина», прикрепив ее к главному герою: «Наверно, в осеннюю сырость // Меня родила моя мать» (III, 173).
Имянаречение как провозвестник будущего
Далее должно происходить наделение особо значимым именем. В соответствии со святцами Есенину покровительствует небесный патрон – святой преподобный Сергий Радонежский (около 1321–1392), чья память отмечается 7 октября н. ст. – через 4 дня после рождения младенца Есенина) и чьи богоугодные деяния творились в непосредственной географической близости (соседняя Московская губ. с основанием в ней Троице-Сергиевой Лавры, которую посещал в детстве с родными и односельчанами Есенин и упомянул в «Яре», 1916): «Ходил старик на богомолье к Сергию Троице, пришел оттолева и шапки не снял» (V, 65).
Троице-Сергиева Лавра в революционную эпоху носила знаковый характер. То ли по этой причине, то ли из-за действительного внимания Есенина к этому крупнейшему и не закрытому советской властью монастырю он упомянут в отповеди Н. И. Бухарина поэту: «…послезавтра мажет нос горчицей половому в трактире, а потом “душевно” сокрушается, плачет, готов обнять кобеля и внести вклад в Троицко-Сергиевскую Лавру “на помин души”». [647]
Однако родня будущего поэта творит собственное предание об особенностях имянаречения мальчика:
...
Горячие споры возникли вокруг имени новорожденного. Матери хотелось назвать сына Сергеем, Аграфена Панкратьевна <бабушка по линии отца> же ни в какую не соглашалась на это – она не могла терпеть соседа с таким именем. Имя сказывается на судьбе человека, полагала она, и внук, названный именем соседа, станет рано или поздно походить на него, однако священник отец Иоанн Смирнов разубедил: «…не бойтесь, он таким не будет, это будет хороший, добрый человек!». [648]
Становится возможным построение культурологической модели рассмотрения мужской жизни на примере личности Есенина . Поэт сознательно занимался кодированием себя наподобие мессии, включая поэта-пророка в иерархию божественных сил (в их оппозиции с дьявольщиной): «Так говорит по Библии // Пророк Есенин Сергей » (II, 61 – «Инония», 1918). Есенину было свойственно стремление принять на себя демиургическую роль: в анонсе газеты «Знамя труда» (1918, 7 апреля, № 174) «Инония» именовалась отрывком из поэмы «Сотворение мира» (комм.: II, 344).
Внимание к собственному имени проявилось в творчестве – в художественном приеме вписывания себя в сюжетную канву произведения, часто в сильную позицию концовки: «Помяну тебя в дождик // Я, Есенин Сергей » (I, 101 – «Покраснела рябина…», 1916); «С приветствием, // Вас помнящий всегда // Знакомый ваш Сергей Есенин» (II, 125 – «Письмо к женщине», 1924); «Написал ту сказку // Я – Сергей Есенин » (II, 173 – «Сказка о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве», 1925). Помимо введения собственной фамилии с именем в сюжетную линию произведения, Есенин использует прием внесения в контекст своего имени, наделив им в разных случаях alter ego или вроде бы самостоятельного персонажа, с которым беседует лирический герой, смотрящий на него отстраненно, даже не как на двойника. Такой художественно-композиционный прием применен в текстах: «И, самого себя по шее гладя, // Я говорю: // “Настал наш срок, // Давай, Сергей , // За Маркса тихо сядем, // Чтоб разгадать // Премудрость скучных строк”» (II, 137 – «Стансы», 1924).
Современники Есенина, в особенности друзья и приятели, называли его Сереженькой [649] . В. С. Чернявский вспоминал, как в почти домашней обстановке у него, К. Ляндау, З. Д. Бухаровой в Петрограде 1915 г. Есенин «называть себя он сам предложил “ Сергуней ”, как звали его дома». [650]
В главе «Телеграмма» из воспоминаний «Право на песнь» Вольф Эрлих описывает, как Есенин серьезно относился к сущности своего имени, верил в божественного покровителя, в ангела-хранителя, данного при имянаречении: «18-е июля. // Сергею Александровичу Есенину. Поздравляем дорогого именинника. Подписи. // Он держит телеграмму в руке и растерянно глядит на меня. “Вот так история! А я ведь в ноябре <8 октября> именинник! Ей-богу, в ноябре! А нынче – летний Сергей, не мой! Как же быть-то?”» [651]
Есенин трогательно относился к празднованию именин и дня рождения – об этом свидетельствуют его письма: «Жду так же, как и ждал Вас до моего рождения » (VI, 75. № 53); «Дорогой мой, 25 я именинник . Жду тебя во что бы то ни стало» (VI, 86. № 67) и др.
Существенное и, более того, сущностное значение человеческому имени придавал современник поэта – религиозный философ П. А. Флоренский. По его мнению, «Имя – материализация, сгусток благодатных или оккультных сил, мистический корень, которым человек связан с иными мирами. Имя есть сама мистическая личность человека, его трансцендентальный субъект. Имя – особое существо, то благодетельное, то враждебное человеку». [652]
По мнению Есенина, имя может исчезнуть с горизонта внимания другого человека: «Имя тонкое растаяло, как звук» (I, 72 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916).
Избранничество творца должно изначально сопровождаться предречением великолепной будущности, что и станет одним из мотивов творчества Есенина, заявляющего о себе (о лирическом герое, отождествляемом с собой) как о будущей знаменитости, ссылаясь на общественное мнение, на «глас народа».
Вера в предсказания и приметы
Вопреки распространенному мнению, что вера в приметы – «бабье занятие», имеется множество данных, позволяющих отнести внимание к предзнаменованиям к мужской ментальности. В отличие от женщин, расценивающих приметы и поверья на бытовом уровне, мужчины поднимают на мировоззренческую высоту все проявления рока и судьбы, ниспосланные «высшими силами» в любом прогностическом виде. В. А. Мануйлов привел пример того, как Есенин соизмерял свои дальнейшие поступки (даже совсем незначительные) с подсказками фатума: «Мы спустились в вестибюль, когда Есенин вспомнил, что мы собирались катать его на лодке. “Нет, я не поеду! Я воды боюсь. Цыганка мне сказала, чтобы луны и воды боялся, я страшной смертью умру”. // Я уверял его, что море сегодня спокойное, – все было напрасно». [653] Интересно, что и сам автор этого воспоминания придерживался аналогичного подхода к вере в предопределенность: «Я попросил у него посмотреть [ладонь] левой руки. Меня поразила глубокая и небывалая линия Солнца – прямая и чистая, перерезанная Сатурновой линией у кисти. (Линия Солнца аполлонийская – искусство и слава, Сатурна – рок и судьба.)». [654] Известно, что гладь воды исторически являлась «первым зеркалом», и потому поразительна концовка поэмы «Черный человек» (1925) Есенина: «…Месяц умер… <…> Я один… // И – разбитое зеркало…» (III, 194).
Себя Есенин относил к избранным высшей судьбой людям, считал себя в какой-то степени провидцем. Это хорошо заметно из его суждения о молодом поэте Иване Приблудном, высказанном Виктору Мануйлову: «…верь мне, я все насквозь и вперед знаю». [655]
Этапы детства как витки цивилизации
Возвращаясь к сельскому детству Есенина, можно проследить повторение взрослеющим мальчиком основных древнейших этапов развития цивилизации, направленной по патриархальному руслу: это собирательство (умение лазить по деревьям для бортничества), рыболовство, охота, пастушество, земледелие. Безусловно, все названные этапы не сменялись последовательно и не чередовались отчетливо в истории человечества, а в какой-то степени налагались один на другой и сосуществовали. Вплоть до 3-го тысячелетия одни народы продолжают оставаться земледельческими, другие – кочевыми и т. д. Конечно, и перечисленные выше физические навыки присущи любому парнишке, а высказанная в психологии в XIX веке и затем отвергнутая идея о повторении этногенеза в онтогенезе здесь ни при чем. Однако и при изучении свадебного обряда (и любого другого семейного обряда – только с меньшей очевидностью) обращает на себя внимание идентичность сути отчетливо повторяемых «символических кодов» – земледельческого, скотоводческого, торгового, военного, которые также были вызваны к жизни историей человеческого общества и геополитическими особенностями страны. И, кажется, является бесспорным повторение единых изобразительных принципов в древнейшей пиктограмме, первобытной наскальной живописи и в простейшем рисунке современного ребенка. Так что некоторая общность развития – человека и человечества – все-таки присутствует.
Отголосок бортничества с необходимым для добывания из древесных дупел меда диких пчел или собирания лесных даров в более широком смысле просматривается в лазании Есенина-мальчика по деревьям. В автобиографии «Сергей Есенин» (Берлин, 1922) он отмечал: «Очень хорошо я был выучен лазить по деревьям. Из мальчишек со мной никто не мог тягаться. Многим, кому грачи в полдень после пахоты мешали спать, я снимал гнезда с берез, по гривеннику за штуку. Один раз сорвался, но очень удачно, оцарапав только лицо и живот да разбив кувшин молока, который нес на косьбу деду» (VII (1), 8).
В приокских заводях водились и утки. К. П. Воронцов сообщал об интересе Есенина к водной охоте: «…увлекался и ловлей утят. За это ему один раз чуть было не попало от помещика Кулакова. Однажды пошли мы с ним ловить утят, как вдруг появились сын помещика и управляющий. Они бросились за ним, а Сергей в это время только поймал утенка и не хотел отдавать его. Пришлось нам голыми бежать по лугу, чтобы скрыться. Бывали и такие случаи, когда ребята ловят утят и никак не поймают, а он разденется, кинется в воду, и утенок его». [656]
Естественно, для успешной рыбной ловли, отыскивания раков и охоты на утят необходимо быть отличным пловцом. Есенин в автобиографии «Сергей Есенин» (Берлин, 1922) писал:
...
Потом меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками, и, пока не захлебывался, он все кричал: «Эх, стерва! Ну куда ты годишься?» <…> После, лет восьми, другому дяде я часто заменял охотничью собаку, плавая по озерам за подстреленными утками (VII (1), 8; ср. с. 18).
Однако затеи по части добывания пропитания на водных просторах не оставались единственным занятием Есенина на Оке. Родная река служила испытанием мужской силы и выносливости. Друг Н. А. Сардановский вспоминал о состязании мальчик ов в сноровке держаться на воде продолжительное время:
...
Незадолго до начала войны с немцами (1914 г.) река Ока была запружена в Кузьминском. Течение ее прекратилось, и она сделалась намного шире. Решили мы первыми переплыть реку. На праздник Казанской (8 июля ст. ст.) произвели мы пробу – как долго сможем продержаться на воде, произвели расчеты, а на другой день поплыли с правого берега на левый. Плыли трое: московский реалист Костя Рович, Сергей и я. Костя был спортсмен-пловец, а мы с Сережей плавали слабо. Условия проплыва были неважные: дул небольшой встречный ветер, и вдобавок на правом берегу возле риги стоял дедушка и не особенно приветливо махал на нас дубинкой. [657]
В результате переплытия реки появилось стихотворение, написанное Есениным на гладкой сосновой притолоке в новом доме дедушки и кончавшееся календарно-обрядовым приурочением:
Когда придет к нам радость, слава ли, Мы не должны забыть тот день, Как чрез реку Оку мы плавали, Когда не ссал еще олень.
Н. А. Сардановский привел фольклорное обоснование есенинскому тексту: «По народному поверью, на Ильин день (20 июля по старому стилю) какой-то легендарный олень легкомысленно ведет себя по отношению ко всем водоемам, так что после этого купаться уже нельзя». [658]
И друзья уже взрослого Есенина выделяли его особенное умение плавать. Так, Д. А. Фурманов отмечал дружескую поездку в подмосковную Малаховку к Родиону Тарасову в 1925 г.: «А потом на пруду купались – он плавал мастерски, едва ли не лучше нас всех». [659]
При несовершенстве водного транспорта в прошлом применялась береговая тягловая сила. В раннем детстве Есенин застал бурлачество на Оке, его дед ходил на барках до Питера и владел ими. Но следующий этап развития баржевого промысла заключался в применении конной силы. Есенин в автобиографии «Сергей Есенин» (Берлин, 1922) писал в переносном смысле: «Средь мальчишек я всегда был коноводом и большим драчуном и ходил всегда в царапинах» (VII (1), 8; ср. с. 18). Односельчане объясняли, что коноводами (коногонами) назывались нанятые на отхожий промысел таскать баржи по рекам крестьяне, сменившие бурлаков и управлявшие лошадьми, впряженными тройками-четверками в речные суда по обеим сторонам реки. Житель Константинова Н. Г. Холопов, 1871 г. р., рассказывал журналисту А. Д. Панфилову: «Пароходов не было. Шесть лошадей с этой стороны и на той стороне шесть коногоны гонят. И вот две или три барки враз ведут»; В. С. Ефремов, 1893 г. р., дополнял: «Бурлаков видел. // Потом коноводы пошли. Обычно их было трое-четверо. А лошадей у них двенадцать-четырнадцать. Лошади все измученные, понатертые…<…> Мы, бывало, побежим за ними, песню им играем: “Коноводы, лошеводы, // Лошадей воровать…”». [660]
Рыболовство в жизни и творчестве Есенина
О рыболовстве как типично мужском занятии сообщал Есенин в «Автобиографии» (1924): «Убегал дня на 2–3 в луга и питался вместе с пастухами рыбой, которую мы ловили в маленьких озерах, сначала замутив воду, руками, или выводками утят» (VII (1), 14). О рыбной ловле писал в письме А. Н. Панфилову в 1911 г.: «Я недавно ходил удить и поймал 33 штук<и>» (VI, 8). В. С. Чернявский со слов поэта (сказанных в 1915 г.) привел сильно приукрашенную в духе рыбачьих баек и неправдоподобную историю об ужении рыбы: «…успел многое рассказать о своей жизни в деревне, интерес к которой угадал, вероятно, не в нас первых…: “Уйдешь рыбу удить, да так и не вернешься домой два месяца…”». [661]
На посвященной творчеству С. А. Есенина конференции (Рязань – Константиново, май 2000 г.) преподаватель Рязанского госпедуниверситета С. Н. Маторин в фольклорно-гиперболизированном виде рассказывал нам о рыбалке на его «малой родине» в с. Городец Шацкого р-на: «Омутов боялись, потому что там водяной живёт, около мельницы особенно. Речка Кишня с двух сторон огибает островок у Городца. До ночи не сидели рыбаки, сматывали вёрши и уходили. Вёрша плетёная из ивы, штука на редкость крепкая, ледоходом иногда не разобьёшь – уцелеет. Мой дед плёл. Знатный был рыбак, меньше 10 килограммов рыбы в день не было! И рыба-то какая! Был язь на сладкое, щука – обычная рыба! Кубышки плёл – раструб и втыкается вёрша. Тот же раструб, там квадратное отделение, рыба там дольше живёт. Две недели жил язь в кубышке!» [662] Слушавший С. Н. Маторина другой рязанский преподаватель счел его повествование типичной «рыбацкой байкой», воскликнул «неправда!» и затеял с ним спор ради уточнения, сколько же суток в действительности способна прожить рыбина в кубышке в воде.
О рыбалке Есенина куда более правдивые сведения представила сестра Е. А. Есенина: «Весной и летом Сергей пропадал целыми днями в лугах или на Оке. Он приносил домой рыбу, утиные яйца, а один раз принес целое ведро раков. Раки были черные, страшные и ползали во все стороны. Рассказывал, где и с кем он их ловил, смеялся…» [663] Сестре вторил друг К. П. Воронцов: «Когда он в летнее время приезжал на каникулы, то увлекался ловлей руками из нор в Оке раков и линей. В этом он отличался смелостью, ловил преимущественно в глубине, где никто не ловил, и всегда улов у него был больше всех. В жаркое летнее время он просиживал в воде целыми днями…» [664]
В с. Константиново при жизни Есенина существовали три рыболовецкие артели, поэтому среди мальчишек практиковалась ловля рыбы снастями. К. П. Воронцов объяснял: «Везло Сергею и в ловле рыбы бреднем. Как ни пойдет ловить, так несет, в то время как другие – ничего. Иногда днем приметит, кто где расставил верши (это снасти, которыми ловится рыба), а вечером оттуда повытаскивает все, что там есть. Одним словом, без проделок ни шагу». [665]
Будучи взрослым, Есенин часто прибегал к рыболовецкой образности. Чаще всего поэт сопрягает рыболовство как повседневное занятие крестьян, живущих по берегам рек, с его глубинной библейской сущностью, идущей от таких понятий, как «ловцы душ человеческих», от древнейшего изображения Иисуса Христа пиктограммой в форме рыбы (по буквенному созвучию имен) и т. п.
В революционно-библейских «маленьких поэмах» Есенин на основе автобиографического материала создал необыкновенный, почти мифологический образ рыболова: «Вижу, дед мой тянет вершей // Солнце с полдня на закат» (II, 74 – «Пантократор», 1919).
В бунтарских «маленьких поэмах» Есенин запечатлел в новом, оригинальном понимании образ библейского Петра (Симона). М. В. Бабенчиков в своих воспоминаниях в 1926 г. первым обратил внимание на дневниковую запись А. А. Блока по поводу высказанных Есениным мыслей, касающихся сопоставления библейского рыболова с крестьянином-рыбаком: «Насколько запечатлелось сказанное Есениным в памяти Блока, подтверждает набросок “пьесы из жизни Исуса”, записанный Блоком в дневник 7-го января 18 года, через несколько дней после беседы с Есениным. Блок пишет: “Симон с отвислой губой удит. Разговор о том, как всякую рыбу поймать (как окуня, как налима)”». [666] Безусловно, речь шла об образе Симона из «маленькой поэмы» Есенина «Пришествие», которую он написал в октябре 1917 г. и впервые опубликовал 24 (11) февраля 1918 г. в газете «Знамя труда». Вот аналогичный поэтический образ оттуда:
«Я видел: с Ним он
Нам сеял мрак!»
«Нет, я не Симон…
Простой рыбак».
<…>
Симоне Пётр…
Где ты? Приди.
Вздрогнули вётлы:
«Там, впереди!»
Симоне Пётр…
Где ты? Зову!
Шепчется кто-то:
«Кричи в синеву!»
Крикнул – и громко
Вздыбился мрак.
Вышел с котомкой
Рыжий рыбак (II, 48, 49).
Источником текста послужил новозаветный эпизод отречения Симона Петра – ученика Иисуса Христа – от своего учителя прежде, чем пропоет петух (см.: Мф. 26: 69–73; Мк. 14: 66–72; комм. II, 323).
М. В. Бабенчиков первым обнаружил то интересное обстоятельство, что Есенин при помощи привычных рыболовецких образов пытался донести сущность творчества. Именно сопоставляя различные манеры поведения рыбы разных видов в естественной среде обитания, Есенин в 1918 г. разъяснял А. А. Блоку свое понимание художественного мастерства и, возможно, соперничества литераторов. М. В. Бабенчиков привел дневниковую запись А. А. Блока с пересказом мыслей Есенина:
...
Образ творчества: схватить, прокусить. Налимы, видя отражение луны на льду, присасываются ко льду снизу и сосут: прососали, а луна убежала на небо. Налиму всплеснуться до луны. // Жадный окунь с плотвой: плотва во рту больше его ростом, он не может проглотить, она уже его тащит за собой, не он ее. [667]
Мальчик-пастух как исторический сколок пастушества
Следующим этапом становления мировой цивилизации явилось пастушество. В. А. Рождественский передавал удивление Есенина по поводу незнания русского народа парижскими эмигрантами:
...
Один из них – рыхлый такой толстяк – спрашивает меня: «А правда, что вы пастухом были?» – «Правда, – говорю, – что же тут удивительного? Всякий деревенский парнишка в свое время пастух». [668]
Рязанская помещица О. П. Семенова-Тян-Шанская описывала в 1914 г. условия становления пастухом крестьянского ребенка:
...
В пастухи или, лучше сказать, подпаски нанимают мальчиков лет с 10–12. Для найма подпаска к общественному («обчественскому») стаду существуют такие условия: мальчику платит пастух (из своего жалованья) за все лето (6 месяцев) 7–9 рублей деньгами, а кормится мальчик во все время своего найма из двора во двор. <…> Помещики нанимают подпасков за плату (на хозяйских харчах) от 8 – 12 рублей в лето (8 рублей получает подпасок при коровах, 10–12 получает стерегущий лошадей мальчик, табунщик). [669]
Есенин в «Автобиографии» (1924) рассказал о своем участии в ночном: дядя Петя «меня очень любил, и мы часто ездили с ним на Оку поить лошадей. Ночью луна при тихой погоде стоит стоймя в воде. Когда лошади пили, мне казалось, что они вот-вот выпьют луну, и радовался, когда она вместе с кругами отплывала от их ртов» (VII (1), 15). А в автобиографии «О себе» (1925) Есенин вспоминал об обучении держаться верхом, которое производилось ближайшими старшими родственниками-мужчинами – дядьями по материнской линии (именно эта иерархическая ступенька в первобытном обществе подтверждала наиболее близкую степень кровного родства): «Трех с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел и очень цепко держался за холку» (VII (1), 18).
Выпускник Спас-Клепиковской второклассной учительской школы B. В. Знышев вспоминал о прозвище Есенина: «За ругань и проказы его в школе прозвали “ Пастушком ”. <…> А во время ругани школьники обращались к нему с такой иронией: “А ну, Сережка– пастушок , напиши-ка нам стишок”». [670]
Оказавшись в городской среде, Есенин продолжал ассоциировать себя с пастухом. В письме к Н. В. Рыковскому в 1915 г. из Петрограда поэт напоминал о себе: «Может быть, Вы забыли желтоволосого, напоминающего пастуха на стене у Любови Никитичны» (VI, 76).
В повести «Яр» (1916) Есенин мастерски выводит ряд сцен с пастухами, используя для точной обрисовки пастушеского ремесла их кличи и упоминая атрибуты: « Гыть-кыря ! – пронеслось над самым окном», «Прогнали, – сердито щелкнул кнутом на отставшую ярку пастух » (V, 70) и др.
В с. Константиново, как и вообще в Центральной России, пастухи почитались особо и им посвящались специальные пастушьи праздники (Егорьев день, Фролов день – то есть день Флора и Лавра). Показательны и значительны обычаи найма пастуха, угощение его пастушеской яичницей (о бытовании ее в Талдомском р-не Московской обл. Есенин мог слышать от C. А. Клычкова во время своих приездов к нему в д. Дубровки [671] ), обходы дворов пастухами на Новый год с обсеванием зерном и пожеланием приплода скоту и благополучия хозяевам. В д. Назаровка (Завидово) Чучковского р-на Рязанской обл. «Христа славили в двенадцать часов ночи пастухи. Шумели:
Быки на телице —
Кудрявы хвостицы.
Хозяин с хозяйкой —
На добрую здоровью.
Овёс сыпали на пол в избу два пастушка – кошель висел. На Рождество пастухи прошли – обедня начинается». [672]
Почитание пастуха особенно выражено у Есенина в «Ключах Марии» (1918), где провозглашено: «Вся языческая вера в переселение душ, музыка, песня и тонкая, как кружево, философия жизни на земле есть плод прозрачных пастушеских дум. Само слово пастух … говорит о каком-то мистически помазанном значении над ним» (V, 189). Даже из сонма библейских персонажей Есенин избирает тех, которые начинали свое служение с пастушества: «“Я не царь и не царский сын, – я пастух, а говорить меня научили звезды”, – пишет пророк Амос» (V, 189). Есенин пересказал фрагмент из Книги Пророка Амоса (в составе Ветхого Завета ): «Я не пророк и не сын пророка; я был пастух и собирал сикоморы. // Но Господь взял меня от овец, и сказал Господь: “Иди, пророчествуй к народу моему Израилю”» (7: 14–15).
Это не единственная библейская аллюзия у Есенина при изображении пастуха. До сих пор филологи недоумевают, к какому прототипу следует отнести образ Иовулла (Иогулла – в 1-й редакции) из фразы: «Без всякого Иовулла и Вейнемейнена наш народ через простой лик безымянного пастуха открыл две скрытых силы воздуха вместе» (V, 190 – «Ключи Марии», 1918). Затруднение вызвано тремя моментами: 1) сомнением Есенина в правильности написания имени и потому варьированием его; 2) упоминанием этого загадочного персонажа в паре с богом Вейнемейненом из финского эпоса «Калевала»; 3) восхождением всего фрагмента про срезанную пастухом тростинку-дудочку на могиле убитой сестрами девушки из русской волшебной сказки к статье «Эпическая поэзия» Ф. И. Буслаева. Указанные причины направляли мысль исследователей по пути сопоставления есенинского Иовулла с фольклорными мифически-эпическими персонажами и способствовали выдвижению следующих гипотез: 1) Беовульф из англосаксонского эпоса (предположение уже опровергнуто); 2) Иокуль – противник заглавного героя из «Саги о Финнбоге Сильном»; 3) Один (по прозвищу Iolnir или Iolfadir) – верховный бог из «Эдды» (см. комм.: V, 464).
