Текст книги "Удар из Зазеркалья"
Автор книги: Элен Макклой
Жанр:
Классические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Элен Макклой
УДАР ИЗ ЗАЗЕРКАЛЬЯ
Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил,
По-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал;
А как стал мужем, то оставил младенческое.
Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло,
Гадательно, тогда же лицом к лицу;
Теперь знаю я отчасти, а тогда познаю,
Подобно как я познан.
Первое Послание к КоринфянамСвятого Апостола Павла (13:11, 12)
Глава первая
Миссис Лайтфут стояла у окна, выходящего на запруду.
– Садитесь, мисс Крайль, боюсь, я должна сообщить плохие для вас новости.
Обычное благожелательное выражение лица Фостины исчезло, в глазах мелькнуло беспокойство. Правда, лишь на мгновение. Но в эту секунду она испытала неприятное чувство. Такое обычно испытываешь, когда встречаешься с пронзительным взглядом чужака, заглядывающего в окно дома, в котором, по его мнению, в это время нет хозяев.
– Слушаю вас, миссис Лайтфут, – внятно, низким голосом сказала Фостина. (Хорошо поставленная, культурная речь была главным требованием для всех преподавателей в школе Бреретон, специализирующейся на изучении изящных искусств). Она была довольно высокого роста, но хрупкого телосложения, о чем свидетельствовали миниатюрные запястья и лодыжки, узкие руки и ноги. Все в ней говорило о мягкости и доброжелательности – продолговатое бледное сосредоточенное лицо, чуть близорукие голубые глаза, гладкие волосы без украшений со светло-коричневой опушкой, которая при малейшем движении головы образовывала над нею золотистый нимб.
В совершенном спокойствии пройдя по кабинету, она опустилась в кресло напротив директрисы.
Миссис Лайтфут тоже не занимать самообладания. Она давно выработала привычку беспощадно подавлять в себе все внешние признаки волнения. Ее полное лицо выражало непоколебимую твердость, а дерзко выдвинутая нижняя губа, большие круглые глаза, сверкающие из-под белесых ресниц, придавали ей вид не менее решительный, чем у королевы Виктории. В одежде ей нравился традиционный для квакеров цвет – грязновато-желто-коричневый, который портные величали «серо-коричневым» в тридцатые годы, а в сороковые – «угреватым». Такого цвета был и ее грубый твид, и красивый вельвет, богатый шелк и легкая вуаль, – в зависимости от случая и сезона, – при этом все свои наряды она украшала изысканными нитками ожерелья и старыми кружевами, доставшимися ей от матушки в наследство.
Даже шуба у нее была сшита из меха крота, – единственный мех, обладающий одновременно голубино-серым и густо-коричневым оттенками. Устойчивое пристрастие к такому скромному колориту помогало ей сохранять сдержанность и уравновешенность, что неизменно производило должное впечатление на родителей ее учениц.
Фостина, глядя на миссис Лайтфут, ответила:
– Но я не жду дурных новостей, – улыбка с промелькнувшей в ней мольбой пробежала по ее губам. – У меня нет семьи, и вы об этом прекрасно знаете.
– Речь не об этом, – подхватила миссис Лайтфут. – Откровенно говоря, мисс Крайль, я вынуждена просить вас покинуть школу Бреретон. Шестимесячное жалованье вам, разумеется, будет выплачено целиком. Это оговорено в контракте. Но вам придется уехать немедленно. Самое позднее – завтра!
Бледные, без кровинки губы Фостины от неожиданности раскрылись.
– Как, в середине полугодия? Это неслыханно, миссис Лайтфут!
– Мне очень жаль, но вам все же придется уехать.
– Почему?
– Этого я сказать не могу. – Миссис Лайтфут села за письменный стол, сделанный из красного дерева в какой-то колониальной стране. Рядом со стопкой розоватой промокательной бумаги были разбросаны модные безделушки. Здесь же стояла фарфоровая ваза цвета бычьей крови с букетом красивых темных английских фиалок.
– А мне казалось, что здесь у меня все будет хорошо, – Фостина осеклась и умолкла. – Что же я натворила?
– Вас лично ни в чем нельзя обвинить. – Миссис Лайтфут вновь вскинула на нее свои бесцветные глаза с оконным блеском. Как и оконное стекло, они, казалось, лишь отражали свет, в них не было своей живой игры. – Ну скажем, вы не обладаете духом, царящим в Бреретоне!
– Боюсь, что мне хотелось бы получить более убедительные объяснения, – осмелилась возразить Фостина. – Должна быть достаточно веская причина, если вы вдруг требуете моего немедленного отъезда в середине учебного года. Может быть, вас не устраивает мой характер? Или мои способности, моя подготовка?
– Ни то ни другое. Просто… просто вы не вписываетесь в привычную картину Бреретона. Известна ли вам несовместимость цветов? Может ли сочетаться цвет спелых томатов с цветом красного вина? То же самое и здесь, мисс Крайль. Вы тут не в своей тарелке. Но вы не расстраивайтесь! Возможно, в другой школе вы придетесь ко двору и будете счастливы. Но это место не для вас.
– Но я нахожусь здесь всего несколько месяцев, разве можно делать окончательные выводы за такой короткий срок?
– В женской школе эмоциональные конфликты возникают быстро и еще быстрее осложняются. Как в степи, когда горит ковыль. Этому способствует создавшаяся здесь атмосфера.
Возражения всегда заставляли миссис Лайтфут переходить на повышенные тона, но тут она неожиданно столкнулась с противодействием, идущим от человека робкого и послушного.
– Вопрос настолько деликатен, что трудно подобрать нужные слова. Я вынуждена потребовать вашего увольнения ради благополучия школы.
Фостина вскочила на ноги. Ее сотрясал, терзал нахлынувший на нее гнев, но она осознавала свое полное бессилие.
– Вы отдаете себе отчет в том, как скажется ваше решение на моем будущем? Все могут меня заподозрить в том, что я совершила нечто ужасное! Попробуй докажи потом, что я не клептоманка и не лесбиянка!
– Послушайте, мисс Крайль. Есть вещи, которые у нас в Бреретоне не подлежат обсуждению.
– Нет, их нужно обсуждать и у вас в Бреретоне, если вы ни с того ни с сего прогоняете преподавателя в середине учебного года, не объясняя никаких причин. Только два дня назад вы утверждали, что моим классом вы довольны больше других. Это ваши слова, не так ли? И вот теперь… Кто-то распространяет обо мне заведомую ложь. Какую? Кто этим занимается? У меня есть полное право это знать, ведь речь идет о моей работе!
В глазах миссис Лайтфут промелькнуло что-то для нее необычное, что-то вроде легкого сострадания.
– Мне на самом деле очень вас жаль, мисс Крайль. Но я не могу назвать вам причину. Боюсь, до настоящего времени я еще не посмотрела на все это дело вашими глазами. Видите ли, школа Бреретон очень много для меня значит. Когда я ее принимала из рук умирающей миссис Бреретон, то и сама школа, можно сказать, находилась на грани смерти. Я вдохнула в нее новую жизнь. Теперь к нам приезжают девушки из всех штатов, даже из Европы. У нас не обычная, захудалая школа, которую заканчивают миллионы. У нас устойчивые традиции. Кто-то сказал, что истинная культура – это то, что вы помните, позабыв о своем образовании. Наши выпускницы знают значительно больше, чем их сверстницы, обучающиеся в других школах. Любые две наши выпускницы непременно сразу же узнают друг друга по манере речи, способу мышления. После смерти мужа эта школа заняла место в моей жизни, принадлежавшее когда-то ему. Я – не жестокая по природе женщина, но когда возникает угроза, что вы, именно вы в состоянии ее погубить, я могу быть беспощадной.
– Погубить Бреретон? – тихо повторила Фостина. – Как это я могу сделать?
– Ну скажем, благодаря той атмосфере, которую вы создали вокруг своей личности.
– Что вы имеете в виду?
Миссис Лайтфут перевела блуждающий взгляд на открытое окно. За ним, на внешней стороне, вился плющ, отбрасывая на широкий подоконник густую тень. Позднее вечернее солнце обливало своим прозрачным светом пожухлую осеннюю траву. Сумерки дня, казалось, столкнулись с закатом года и посылали друг другу приветствие, прощаясь с летним теплом.
Миссис Лайтфут тяжело вздохнула:
– Мисс Крайль, скажите мне откровенно. Вы на самом деле… не догадываетесь?
Наступила короткая пауза. Собравшись с мыслями, Фостина ответила:
– Конечно, не догадываюсь. Не могли бы вы мне подсказать?
– Я не скажу вам больше того, что сказала. Больше вы не услышите от меня ни слова.
Фостина поняла, что разговор окончен. Но она все же продолжала возражать, – медленно, растягивая слова, сникшим голосом, словно какая-то надоедливая старушка.
– В разгар учебного года мне вряд ли удастся найти новую работу. Не могли бы вы порекомендовать меня директору какой-нибудь школы и сообщить ему, что я человек, хорошо знающий свой предмет – искусство. Ведь не по собственной воле приходится мне столь спешно уезжать из Бреретона.
Взгляд миссис Лайтфут стал холодным и сосредоточенным, – это был взгляд хирурга или палача:
– Мне очень жаль, но я не могу рекомендовать вас на должность преподавателя.
Все, что еще оставалось у Фостины от детства, мгновенно проступило на ее лице. Ее рыжеватые ресницы смахивали слезы. Губы дрожали от обиды. Но она больше не прекословила.
– Сегодня вторник, – резко сказала миссис Лайтфут. – У вас всего один урок. Значит, будет время, чтобы собрать вещи. Насколько я помню, у вас в четыре встреча с членами комитета по греческой драме. Останется время, чтобы сесть на последний поезд в Нью-Йорк. Он отходит в шесть двадцать пять. В этот час ваш отъезд не привлечет особого внимания. Девочки будут заняты подготовкой к ужину. На следующее утро на общем сборе я сообщу о вашем отъезде. К моему великому сожалению, сложившиеся обстоятельства исключают ваше возвращение в Бреретон. Не нужно лишних разговоров. Так будет лучше как для школы, так и для вас.
– Понятно, – тихо сказала Фостина и, спотыкаясь, направилась к двери. Слезы мешали ей идти.
За кабинетом, в просторном холле, пространство прорезал косой луч света, падавший из окна рядом с лестницей. По ней спускались две четырнадцатилетние девочки – Мэг Вайнинг и Бет Чейз. Мужская строгость школьной формы Бреретона еще больше оттеняла женскую привлекательность Мэг, – ее беловато-розовую кожу, серебристо-золотистые завитушки, подернутые поволокой яркие, как сапфиры, глаза. Но та же форма особо подчеркивала все заурядное в Бет – коротко постриженные мышиного цвета волосы, остренькое белое лицо с рассыпанными по нему комичными веснушками.
Увидав мисс Фостину, обе девочки сильно побледнели, но тем не менее прокричали своими веселыми голосками:
– Добрый вечер, мисс Крайль!
Фостина молча им кивнула, так как уже не надеялась на твердость голоса. Две пары глаз, не отрываясь, следили за ней со стороны, наблюдая, как она поднимается по лестнице вверх, к площадке. Их отнюдь не невинные глазки были широко раскрыты. В них сквозили любопытство и подозрительность. Фостина ускорила шаг. На верхней площадке она остановилась, задыхаясь. Прислушалась. Откуда-то сверху послышался пронзительный смешок, похожий скорее на мышиный писк.
Фостина бросилась прочь от лестницы и быстро, почти бегом, зашагала по холлу второго этажа. Вдруг справа отворилась дверь. Из комнаты вышла какая-то девушка в фартуке и чепце и выглянула через окно в конце коридора. Последние лучи заходящего солнца отражались в ее песочного цвета волосах.
Фостине наконец удалось унять дрожь в губах.
– Арлина, мне нужно с тобой поговорить!
Арлина, резко дернувшись в сторону, обернулась. Она была чем-то возбуждена и не скрывала своего явно враждебного настроения.
– Только не сейчас, мисс. Прежде я должна закончить работу!
– Хорошо… Тогда позже.
Когда Фостина проходила мимо нее, Арлина отпрянула и плотно прижалась к стене.
Две маленькие девочки не спускали глаз с Фостины. Они были сильно взволнованы, и им было явно не по себе. На их лицах отражался страх, этот царь эмоций.
Глава вторая
Что за гадюки, эти твари,
Расставшись с серой выползиной,
Приблизились, затеяв свару,
Чтоб приласкать тебя, Фостина?
Фостина вошла в комнату, откуда только что выпорхнула Арлина. На полу цвета жженого сахара лежал белый меховой ковер. На окнах висели белые занавески. На фоне белой стены выделялся бледно-желтый комод. На белой каминной доске стояли медные подсвечники со стеклянными подвесками и ароматными свечами из зеленоватой восковницы. Стулья с высокими спинками и скамья возле окна были покрыты мебельным ситцем кремового цвета с изображением фиалок и зеленых листьев. Эти жизнерадостные, яркие цвета были похожи на свежее весеннее утро. Кровать, однако, была не застелена, а в корзине полно мусора. В пепельнице кучкой возвышались сигаретные, обильно посыпанные пеплом бычки.
Закрыв за собой дверь, Фостина прошла по комнате и остановилась у окна возле скамьи, на которой лежала раскрытая книга. Захлопнув ее, она засунула ее под подушку, которую старательно взбила, чтобы устранить все следы беспорядка.
– Войдите!
Появившаяся в дверях девушка выглядела так, словно сошла с иллюстраций к куфическим рукописям, на которых изображались ушедшие в небытие две тысячи лет назад персидские женщины, восседающие на таких же черноглазых белокожих стремительных и стройных кобылицах, как и они сами. Она могла бы с такой же грациозностью и изяществом носить их одеяния из розовато-золотистой парчи. Но американский климат и атмосфера двадцатого столетия заставила ее надеть опрятную фланелевую юбку и свитер цвета вечнозеленой сосны.
– Фостина, эти греческие костюмы… – сказала она и осеклась. – Что с тобой?
– Пожалуйста, присаживайся, – сказала, обращаясь к ней, Фостина. – Я должна тебе кое-что сообщить…
Девушка тихо повиновалась и выбрала себе место не в кресле, а на скамье возле окна.
– Сигарету?
– Спасибо.
Медленным, точным движением руки Фостина положила пачку обратно на стол.
– Гизела, ты не знаешь, что им от меня нужно?
Гизела неуверенно переспросила:
– Что ты имеешь в виду?
– Тебе отлично известно, что я имею в виду! – сказала Фостина сухим, надтреснутым голосом. – Ты, конечно, слышала те сплетни, которые обо мне здесь распускают.
Длинные ресницы – это весьма удобный инструмент для прикрытия глаз. К нему и прибегла Гизела. Когда она вновь вскинула ресницы, то в ее взгляде была полная невинность. Ее рука слегка дернулась к лежавшей возле нее подушке, увлекая за собой тонкую струйку сигаретного дыма.
– Сядь поудобнее, Фостина. Ты что, на самом деле подозреваешь меня в том, что я прислушиваюсь к сплетням? Я ведь здесь – иностранка, и прибыла в вашу страну как беженка. А здесь, в Америке, никто иностранцам не доверяет, не говоря уже о беженцах. Ведь многие из них так и не сумели найти свое место, и в результате платили вам черной неблагодарностью. У меня нет близких друзей. А в школе меня терпят только потому, что мой немецкий с грамматической точки зрения совершенен, а мой венский акцент более приятен американцам, чем речь берлинцев. Но мое немецкое имя Гизела фон Гогенемс вызывает малоприятные ассоциации после Второй мировой войны. Так что… – она пожала плечами, – у меня почти нет возможности сидеть за чашкой чая или бокалом с коктейлем и бесконечно болтать на разные темы…
– Ты увиливаешь от вопроса, – сказала Фостина. Она сидела напряженно, не позволяя себе ни на минуту расслабиться. – Поставим тогда вопрос иначе, напрямую: – Ты слышала какие-нибудь сплетни обо мне?
Гизела резко ответила:
– Нет.
Фостина вздохнула:
– Нужно слушать, что говорят вокруг!
– Зачем? Разве приятно, что люди о тебе судачат?
– Нет, конечно. Но так как им рот не заткнешь, то уж лучше пусть сплетничают с тобой. Ведь ты – единственный человек, к кому я могу обратиться с такой просьбой. Только ты можешь сообщить мне, кто этим занимается и что именно говорят обо мне. Ты – единственная моя настоящая подруга. – Она вдруг густо покраснела от набежавшего на нее чувства робости. – Могу ли я тебя так называть?
– Конечно, я – твоя подруга, и надеюсь, ты относишься ко мне точно так же. Но я ничего не понимаю. Что заставляет тебя думать о сплетнях?
Фостина аккуратно раздавила погасшую сигарету в пепельнице.
– Меня уволили. Вот и все. Гизелу поразили ее слова.
– Но за что?
– Не знаю. Миссис Лайтфут не пожелала мне этого объяснить. Если не считать причиной ее глупые россказни о том, что я не вписываюсь в общую атмосферу школы Бреретон. Я уезжаю завтра.
Фостина с большим трудом произнесла последнюю фразу.
Наклонившись вперед, Гизела дотронулась до ее руки. Тем самым она допустила ошибку. Вдруг лицо Фостины исказилось, слезы брызнули из глаз, словно чья-то жесткая невидимая рука выдавила их из глазных впадин.
– Но это еще не самое страшное.
– А что же?
– Видишь ли, что-то вокруг меня происходит, – слова теперь пулей вылетали изо рта Фостины, словно она уже не могла их удерживать. – Я это чувствую давно, но не знаю, что это такое. Какие-то намеки. Неприметные детали.
– Например?
– Посмотри на эту комнату, – Фостина с горестным видом повела рукой. – Горничные отказываются делать для меня то, что охотно исполняют для тебя и других учителей. Они никогда не раскладывают мою постель на ночь. Зачастую к ней вообще никто не прикасается. В графине никогда не бывает холодной воды, в комнате не проводят уборку, не вытирают пыль. Я должна сама выносить мусор, высыпать окурки из пепельницы, а однажды кто-то из них оставил на весь день окна открытыми, и в результате ночью я продрогла до костей.
– Почему же ты не рассказала об этом миссис Лайтфут? Не пожаловалась экономке?
– Я хотела, но пойми, я здесь новичок, приехала недавно, и это место очень много для меня значит. Кроме того, я не хотела создавать неприятности для Арлины. Ей поручено убирать в моей комнате, но мне всегда ее жалко. Она такая неумеха, ужасно косноязычная. Разговаривать с ней все равно, что беседовать с глухим!
– Она тебя не слушает?
– Она прекрасно слышит, но не слушает. Под маской ее внешнего безразличия я постоянно чувствую какое-то упрямое сопротивление и никак не могу понять, чем все это вызвано.
Фостина настолько увлеклась разговором, что, закурив, забыла предложить Гизеле.
– Арлина мне не дерзила, не дулась на меня, просто она была какой-то рассеянной. Казалось, вся ушла в себя. Выслушав мои упреки, она что-то промямлила. По ее словам, она и понятия не имела, что плохо убирает в моей комнате, обещала исправиться в будущем. Но все осталось по-прежнему. В тот вечер, помню, она всячески избегала меня, словно боялась. Но это же глупо. Как можно опасаться такого книжного червя, как я?
– У тебя вызывает подозрение только поведение Арлины?
– Нет, не только. Почему-то все меня старательно избегают.
– И я тоже?
– Ах Гизела, честное слово, ты – единственное исключение. Стоит мне попросить других учителей посидеть со мной за чашкой чая в здешней деревне или за коктейлем в Нью-Йорке, все они неизменно отвечают отказом. И такое случалось не раз и не два, это происходит постоянно. Все отказывают. Все, кроме тебя. И делают это как-то неловко, словно я перед ними в чем-то провинилась. Неделю назад, находясь в Нью-Йорке, я столкнулась на 5-й авеню с Алисой Айтчисон, как раз напротив библиотеки. Но она… отвернулась в сторону, притворившись, что не видит меня. Конечно, она меня видела. Ее притворство было очевидно. Потом девочки из моего класса…
– Они тебя не слушаются?
– Нет, дело не в этом. Они выполняют все, что я требую. Задают мне вполне разумные вопросы по поводу своих уроков. Но…
– Что но?
– Гизела, они не спускают с меня глаз.
Гизела рассмеялась.
– А я бы не возражала, если бы они не спускали с меня глаз, особенно когда я им объясняю что-то на доске.
– Но они глядят на меня в упор не только когда я им что-то показываю или объясняю, – уточнила Фостина, – они постоянно не спускают с меня глаз. Все время. И в классе, и в коридоре. Согласись, в этом есть что-то… противоестественное.
– Особенно в классе!
– Да ты не смейся, – возмутилась Фостина. – Вес это очень серьезно. Они все время следят за мной, прислушиваются. Кроме того, иногда у меня возникает странное ощущение… что следят они не только за мной.
– Ничего не понимаю.
– Я не могу объяснить тебе этого, так как сама ни черта не понимаю, но… – голос Фостины сник. – Они следят за мной, прислушиваются ко мне так, словно ожидают, что вот-вот что-то произойдет. Что-то мне неизвестное.
– Может, они ожидают, когда ты упадешь в обморок или с тобой приключится истерика?
– Может быть. Не знаю. Что-то вроде этого. Только такого со мной в жизни не случалось… Но и это еще не все. Во-первых, они ужасно вежливы со мной. Во-вторых, когда я сталкиваюсь с ними в коридоре или холле, в глазах у них мелькает какое-то любопытное всепонимающее выражение. Как будто им обо мне известно больше, чем мне самой. И все они непременно начинают хихикать за моей спиной. Поверь, это не обычное для школьниц зубоскальство, а какой-то нервный смешок, который может запросто перейти в смертельный испуг либо просто в истерику.
– Это и имела в виду миссис Лайтфут, когда предложила тебе уехать?
– Вначале она была со мной холодна, но потом мне показалось, что она даже мне сочувствует.
Гизела кисло улыбнулась:
– Это самое любопытное из всего, что ты рассказала. Миссис Лайтфут, по-моему, жестокая эгоистка.
– Вероятно, у нее есть какие-то причины для такого поступка, – продолжала свой рассказ Фостина. – Ведь школе придется выплатить мне деньги вперед за шесть месяцев, если они увольняют меня раньше завершения учебного семестра. Я уже не говорю об утрате довольно квалифицированного преподавателя по искусству, которому в это время не так просто подыскать замену. Но при всем этом она оставалась непреклонной. Я даже не могу рассчитывать на ее рекомендацию, если начну поиски работы в другом месте.
– Тебе должны объяснить причину увольнения, это твое право, – возразила Гизела. – Почему тебе не обратиться к адвокату. Пусть он поговорит с ней.
– Нет, я так не могу. Из этого ничего хорошего не выйдет. Какая школа в округе осмелится взять преподавателя, который бежит к своему адвокату при первом признаке надвигающейся беды?
– Да, она действительно приперла тебя к стенке… – Гизела вздохнула и оперлась спиной на подушку. Но опора оказалась слишком жесткой. Гизела отодвинулась, и подушка скосилась на сторону. Она попыталась распрямить ее, но в этот момент заметила под ней корешок книги, старинной книги в кожаном переплете с золотым тиснением и с изъеденными краями.
– Ах прости, – торопливо сказала Фостина и, выхватив книгу, прижала ее, словно младенца, обеими руками к груди. Гизела не разглядела ее названия.
– Прости, тебе неудобно сидеть, – сказала извиняющимся тоном Фостина.
– Ничего. Я не знала, что там лежит книга. – Легким, грациозным движением котенка она встала. В голосе ее послышались спокойные нотки: – Жаль, но я не могу ничем тебе помочь. – Она направилась было к двери, затем, помедлив, оглянулась: – Да, совсем забыла, зачем пришла. Хотела спросить, сделала ли ты эскизы для нашей греческой драмы. Ты хотела закончить их к завтрашнему дню. Но теперь, вероятно, тебе уже не до них.
Фостина все еще стояла у окна, крепко сжимая в руках книгу.
– Они уже закончены, и миссис Лайтфут попросила представить их на рассмотрение комитета до моего отъезда.
– Отлично. Встречаемся, как всегда, у меня. В четыре.
Гизела прошла через холл в свою комнату. Закрыв двери, она немного постояла, сморщив лоб, словно старалась что-то припомнить. Затем подошла к своему секретеру и отодвинула задвижку с застекленной книжной полки. На первых трех полках книги были аккуратно и плотно расставлены, между ними не было ни малейшего зазора. Но на нижней, казалось, они стояли не так тесно, как обычно. Ее пытливый взгляд остановился на собрании из нескольких кожаных томов с золотистым тиснением с изъеденными краями. Первого тома не было.
Все еще морща лоб, она села за письменный стол. Четыре страницы белой бумаги были разложены на откидной доске, три были исписаны, а четвертый – чистый. Она, придвинув его к себе, начала писать:
«Р. S. Случалось ли тебе читать «Мемуары» Гёте? У меня есть французское издание в переводе мадам Карловиц. Фостина Крайль взяла у меня первый том, не удосужившись спросить на то разрешения. Я обнаружила это совершенно случайно только тогда, когда она попыталась у меня на глазах спрятать мою книгу. Зачем она ей понадобилась – ума не приложу. Я бы не придала этому особого значения, если бы не странное отношение всех здесь к Фостине, о чем я тебе уже писала. Что-то дошло до ушей миссис Лайтфут, и сама Фостина сообщила мне о ее требовании к ней покинуть школу.
Во всем этом деле есть что-то зловещее, и если говорить правду, ничего от тебя не скрывая, то и мне иногда самой становится страшновато. Как мне хочется, чтобы ты сейчас был в Нью-Йорке. Я уверена, ты обязательно найдешь разумное объяснение всему, что здесь происходит. Но – увы – ты далеко отсюда…
Я боюсь спуститься с холла верхнего этажа после десяти часов вечера, когда на лестнице горит только одна ночная лампочка. Я не в силах сдержаться и не оглянуться через плечо, все время ожидая увидеть… Не знаю, что именно, но что-то особенное и весьма неприятное…»
Гизела положила ручку и с самым решительным видом перечитала то, что только что написала. Не давая себе времени для изменения принятого решения, она поскорее сложила все четыре листа и, вложив их в конверт, наклеила на него марку. Снова взяла ручку и написала на конверте:
Д-ру Базилу Уиллингу, Парк-авеню, 18-А, Нью-Йорк.
Набросив шубку поверх свитера, она поспешила вниз с письмом в руках.
На улице сумеречный пронизывающий ветер пощипывал ей щеки и трепал волосы. Порывы ветра яростно гнали вперед облака. Она шла по мягкому ковру опавших листьев и за несколько минут преодолела те полмили, что отделяли здание школы от главных ворот.
Какая-то девушка стояла возле будки на обочине шоссе.
– Привет, Алиса, – поздоровалась Гизела. – Приезжали за вечерней почтой?
– Еще нет. Почтальон должен прибыть с минуты на минуту.
Алисе Айтчисон на вид было около девятнадцати лет, но в ней чувствовалась внутренняя раскованность. Это была литая, созревшая красотка, под стать осенней красоте природы, с блестящими, как у газели, глазами, мягкой, словно подернутой тонким слоем жемчуга кожей, с полными и сочными, словно спелый красный плод, губами. На ней был костюм коричневато-орехового цвета в тон ее волос. Яркий темно-оранжевый шарф закрывал разрез на груди жакета. Она улыбалась. В это время старенький, видавший виды «форд», громыхая, остановился рядом с ней, и какой-то человек в макинтоше и мокасинах шумно выкарабкался из машины.
– Еще два письма нужно доставить в мгновение ока! – сказала Алиса, взяв из рук Гизелы письмо и передав его почтальону вместе со своим.
– Будет сделано, – ответил тот, бросая их в сумку. – Ваши девушки, я вижу, обожают обильную корреспонденцию. Все амурные дела? – спросил он хитро, дружески им подмигнув.
«Форд», натужно чихая, двинулся по шоссе, а девушки пошли обратно к дому.
– А доктор – это ваш приятель? – спросила вдруг Алиса.
Гизела с удивлением посмотрела на нее. Конечно, манеры Алисы оставляли желать лучшего и разговаривала она достаточно развязно, чего себе не могли позволить другие учителя, однако считалось, что она получила хорошее воспитание и, судя по всему, не могла быть похожей на тех любопытных девиц, которые без особого стеснения могли прочитать адрес на чужом конверте.
– Да, это один психиатр. А почему вы спрашиваете?
– Кажется, я уже встречала это имя где-то прежде, – Базил Уиллинг.
Гизеле это показалось забавным:
– Это довольно известный человек. Теперь, когда ваше любопытство удовлетворено, могу ли я в свою очередь задать вам вопрос?
– Валяйте!
– Вы здесь живете значительно дольше меня, – начала было Гизела.
– Не напоминайте мне об этом, – угрюмо перебила ее Алиса. – Целых пять лет одиночества в мире, где нет мужчин! Все равно, что жить в монастыре или женской тюрьме! До этого я провела четыре года в Мейдстоуне. Нет, не в роли учительницы – воспитанницы. С трудом дождалась того дня, когда наконец закончила школу. Но что за дикая жизнь началась у меня! Вы сильно удивитесь, если я расскажу вам, какие грандиозные планы я там строила. – Ее глаза смотрели поверх Гизелы, чувствовалось, что она пребывает в каком-то мрачном и грустном настроении. – Но за три недели до школьного выпуска отец покончил с собой. Застрелился.
– Ах простите… – Гизеле никак не удавалось подобрать нужное слово. – Право, я не знала…
– Прошел только год, и уже об этом никто не помнит. – Алиса посмотрела на нее с вызовом в глазах. – Еще один биржевик с Уолл-стрит, поставивший не на ту лошадь. Итак, я осталась ни с чем. Вдруг я узнала, что миссис Лайтфут ищет преподавателя по театральному искусству. Тогда я попросила миссис Мейдстоун порекомендовать меня. Мне казалось, что здесь, в Бреретоне, все значительно лучше, чем там, в Мейдстоуне. Но оказалось, что все то же самое. Мне здесь уже до смерти надоело. Мне нужна работа в Нью-Йорке, где можно по-человечески жить.
– Значит, в Мейдстоуне было все так же, как и здесь? – спросила Гизела.
– Те же принципы, правда, иной подход. Школа Мейдстоун хочет предстать более современной, разрекламировать свой метод как более полезный для здоровья. Девочки там пили свежее молоко, ходили в походы и спали на сеновалах. В общем, простая жизнь, но по шикарной цене. Посетителей там пускали только по воскресеньям, и то с них не сводили глаз. Мой несчастный отец думал, что мне там будет лучше, но пребывание в Мейдстоуне лишь прибавило мне решительности как можно скорее оттуда выбраться и попасть в настоящий мир.
– Нравится вам Бреретон или не нравится, все же вы были здесь дольше и чувствуете себя более в своей тарелке, по сравнению со мной, – продолжала Гизела. – Ваша работа дает вам возможность устанавливать близкие контакты с девочками, ведь вы почти их возраста. Они могут быть с вами откровенными там, где в разговоре со мной предпочитают отмалчиваться.
Алиса внимательно посмотрела на Гизелу.
– Например?
– Ну скажем, в отношении Фостины Крайль…
– Не понимаю, о чем вы говорите…
– Нет, вы все понимаете, – резко возразила Гизела. – Я заметила, как иногда вы на нее смотрите, – с каким-то недружелюбным любопытством, как будто вы находите в ней что-то странное, непонятное.
– Вздор! – грубо отрезала Алиса. – Фостина Крайль просто глупа. И в этом нет ничего странного. Такое видишь повсюду. У нее слабый характер, она бесцветна, не умеет преодолеть робость и ужасно озабочена тем, чтобы понравиться всем на свете. У нее нет чувства юмора. Не обладает Даром обзаводиться друзьями. Просто стареющая девица. Жертва природы с рождения. Фостина – размазня. Одна из тех, которые постоянно принимают витамины, не получая от них никакой пользы. Вы заметили этот флакон с витаминами Б-2, который постоянно стоит возле ее тарелки за обедом? С такими людьми, как она, ничего не поделаешь. Их характер – их судьба. Она рождена, чтобы стать мишенью для любого юмориста и задиры, а ведь таких в мире немало. Взять хотя бы Тяжелое копытце!
