Текст книги "Моя жизнь с Драйзером"

Автор книги: Элен Драйзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– Что ж,– заметил Драйзер,– по-моему, такой девушке, как вы, нетрудно будет добиться успеха.

Мне кажется, некоторые человеческие существа, подобно большим планетам, вовлекают в свою орбиту планеты меньшей величины. Мне представлялось, что Теодор Драйзер вращается в огромной орбите, и для меня в моем возрасте, с моим небольшим опытом, знакомство с таким большим человеком явилось совершенно ошеломляющим событием. Эта встреча взволновала нас обоих до глубины души.

Из ресторана Полы Холидэй мы опять вернулись в мастерскую Драйзера на 10-й Западной улице и там поболтали еще часок.

Он показал мне свою коллекцию гравюр на дереве, которую очень ценил, и несколько художественных безделушек – он был уверен, что они меня заинтересуют. И вдруг он нежно обнял меня и привлек к себе. Сердце мое замерло, ибо я поняла – что бы ни принесла мне судьба, счастье или горе, но с этой минуты она уже решена. И все же я стала сопротивляться. Не желая обидеть или испугать меня, он постарался взять себя в руки. Но в его жестах была робкая неуверенность, лицо стало пепельно-бледным, как у человека, который после долгого заключения в темной камере ощупью стремится к свету, и я вдруг подумала: кто я такая, чтобы отказывать ему в том, в чем он, видимо, нуждался больше всего на свете – в любви молодой, жизнерадостной девушки. Я больше не колебалась.

До тех пор я всегда думала, что никогда не предприму подобного шага, не обдуман его тщательно, но внезапно поняла, что, когда приходит настоящее чувство, поступаешь совсем по-другому. И все-таки я старалась оттянуть этот момент: мне хотелось, чтобы ему предшествовало нечто вроде освященной традицией помолвки, как бы коротка она ни была. Драйзер, по-видимому, не понял моего колебания.

– Я готов на все ради вас,– сказал он.– Если вы хотите официального брака,– пусть будет так. Я добьюсь развода и женюсь на вас, как только будет возможно, потому что вы необходимы мне.

Но я ничего от него не требовала. Я сказала, что для истинной любви это не имеет никакого значения. Я просто хотела подождать несколько дней. Тогда я, вероятно, сама покорно приду к нему. Это звучало как обещание. Он облегченно вздохнул и стал настойчиво просить меня назначить день.

Несколько дней после этого я жила, как в тумане, обуреваемая сладким волнением; все мои предыдущие планы были на время забыты. Наконец-то я встретила человека, топко и глубоко чувствующего красоту. После я убедилась, что он часто видел красоту там, где ее на самом деле почти не было. Но за это я любила его еще больше. Быть может, это свойство видеть в жизни столько красоты и возвышает поэта над обыденной действительностью.

Конец нашей краткой помолвки означал для меня начало новой жизни.

Драйзер решил покинуть свою мастерскую в Нью-Йорке и сопровождать меня в моей поездке на Западное побережье, и, хотя в эти хаотические дни трудно было представить себе возможность сколько-нибудь разумных сборов, через десять дней мы уже были на пути в Лос-Анжелос, сев на пароход, идущий в Нью-Орлеан.

Глава 3

Нью-Орлеан встретил нас убийственной жарой, хотя был уже конец сентября. Дышать было нечем, и нестерпимо парило. Улицы, по которым туда и сюда лениво двигались прохожие, навевали на приезжего сонную одурь, какая овладевает южным городом в копце долгого, знойного, почти лишенного жизни лета. Однако старинные креольские домики, их галерейки и балкончики, украшенные железными перилами, вывезенными из Испании в конце восемнадцатого века, и узорчатые чугунные ограды более позднего времени придавали городу особое очарование. Почти в каждом доме были патио – внутренние дворики, засаженные цветами; на каждом шагу попадались выходившие на улицу дворы, на редкость искусно распланированные, и в глубине их иногда можно было увидеть какое-нибудь необыкновенное окно или такую архитектурную деталь, при виде которой от восторга дух захватывало.

Мы остановились в старомодном отеле в самом центре города и сняли комнату с огромным окном, выходившим на очаровательную площадь. Внизу на улице играла шарманка, в знойном неподвижном воздухе звучал легкий и веселый припев испанской песенки. Мы схватились за руки и закружились по комнате, охваченные порывом бурной веселости.

Когда мы первый раз вошли в комнату, Драйзер почти тотчас же заметил висевшую на стене старинную цветную гравюру, изображавшую сцену из деревенской жизни.

– Вот странно,– сказал он,– эту картину я видел в детстве, и с тех пор она мне никогда не попадалась. Она висела в комнате моей матери. Это была ее любимая картина,– продолжал он, с любопытством и нежностью разглядывая гравюру.

Я сразу поняла, что он сильно любил свою мать. Он лишился ее девятнадцати лет и, по-видимому, с годами все сильнее ощущал эту потерю, ибо только мать могла понять особенности его характера. Узнав Теодора поближе, я часто спрашивала себя, что думала мать о своем сыне, замечая в нем особые черты, так резко отличающие его ото всех.

Как я потом узнала, Драйзера всю жизнь преследовал страх потерять тех, кого он любил. Мальчиком он, разумеется, боялся за мать. По всей вероятности, этот вечный страх был порожден следующим эпизодом. Однажды Теодор и его младший брат Эд расшалились, и матери никак не удавилось их унять; тогда она пригрозила, что уйдет и больше не вернется, Угроза не подействовала на шалунов; тогда мать решительно пошла по направлению к соседнему полю пшеницы. Пройдя футов сто, она села на землю, и высокие стебли пшеницы скрыли ее из виду. Теодор, смотревший ей вслед, подождал немного, даже окликнул мать, но ответа не последовало, слышен был только мягкий шорох колосьев, качающихся на ветру. И тут у мальчика сделался нервный припадок. Мать, услышав страшные истерические крики, поспешила к нему и поклялась никогда больше не повторять таких экспериментов.

Судя по воспоминаниям Теодора и других ее детей, она внушала им в детстве глубокую любовь, без всякого страха. Она окружала их любовью, но это была не та слепая материнская любовь, которая в конце концов губит детей, изнеживает их так, что они боятся жизни. Наоборот, она принадлежала к типу тех женщин, которые не оберегают своих детей от трудностей, а приучают к самостоятельной жизни и деятельности. Она вооружала их для жизненной борьбы. В «Заре» Теодор нарисовал такой портрет женщины-матери, какого не создавал еще никто.

В Нью-Орлеане мы побывали во многих интересных местах, в том числе и в старом испанском форте, где Теодор, немного полежав на земле, схватил какую-то странную лихорадку. Ночью он проснулся, пылая от жара и весь в поту. На следующий день у него была такая слабость, что он не мог встать с постели. Я вызвала врача, но он не смог определить болезнь, уверив нас, однако, что это не малярия. Во всем городе я не знала ни души, мне не к кому было обратиться, и я чувствовала себя ужасно одинокой и беспомощной. К счастью, в это время мы уже перебрались из гостиницы на частную квартиру, и мне было легче ухаживать за своим больным. Я могла даже варить ему бульон – единственную пищу, которая была ему разрешена. Мне казалось вполне естественным ухаживать за ним, когда он был болен, но Драйзер нередко вспоминал об этом много лет спустя. По его словам, ему казалось совершенно необычным, что молоденькая девушка способна так заботливо и умело ухаживать за больным.

Теодор долго не поправлялся. Я совершенно растерялась и стала опасаться, что, если я не увезу его из этого города, он не выживет.

В конце концов, я решила усадить его в поезд и увезти на север, надеясь, что он выдержит такое путешествие. Разумеется, это было рискованно, но я все больше и больше склонялась к подобной мысли, и, когда я ему об этом сказала, он с огромным усилием поднялся с постели, и мы сели в поезд, направляющийся в Сент-Луис, где было гораздо прохладнее.

Любопытно, что, как только мы прибыли в Сент-Луис, Теодору стало гораздо легче и лихорадка исчезла бесследно. Мы купили ему теплое пальто и отправились на запад, радуясь, что он чувствует себя лучше и что мы едем в края, еще не известные нам обоим – в Южную Калифорнию.

Глава 4

Когда поезд пересек пустыню, мимо нас промелькнула апельсиновая роща. Ни Драйзер, ни я никогда до той поры не видели апельсиновых деревьев. Мы стояли в этот момент на площадке вагона – перед нами была необычайная страна, с которой нам предстояло познакомиться.

Однако Лос-Анжелос, когда мы в него вступили, поразил нас своей заурядностью. Прожив дне недели и гостинице и ознакомившись с городом, мы решили обосноваться в районе Уэстлейк-парка. В квартирке, которую мы сияли у частных лиц в уютном домике на Алварадо-стрит, был балкон, выходивший на типично калифорнийский дворик, полный цветов и солнца. Балкон, залитый солнцем,– что может быть приятнее после долгой жизни в Нью-Йорке среди его кирпичных ущелий и мостовых?

Драйзер расцветал под солнцем, словно цветок, обреченный долгое время расти при искусственном освещении, и ласка этих теплых лучей в соединении с гармонией любви переполняла все его существо радостным ощущением новой жизни, которое светилось в его глазах и во всем его облике.

Вечерами мы часто гуляли по Уэстлсйк-парку. Как-то раз, чудесной лунной ночью, когда мы шли по тенистой аллее, я заметила слезы на глазах Драйзера. Я спросила его, о чем он плачет.

– Все это слишком прекрасно,– сказал он.– За что мне выпало такое счастье? Почему жизнь даровала мне радость видеть эту утонченную красоту?

И по мере того как шли дни, я снова и снова замечала, как часто доводила его до отчаяния быстролетность каждой прекрасной минуты. Драйзер в полном смысле слова благоговел перед красотой в любых ее проявлениях.

Неделю за неделей мы знакомились с окрестностями Лос-Анжелоса, добираясь туда на трамвае, в автобусе или пешком, так как автомобиля у нас тогда не было. На протяжении нескольких миль дорога шла лугами и полями, потом вливалась в небольшие поселки, зачастую не имевшие даже поперечных улиц или переулков. Лишь через четыре-пять лет отдельные кварталы этих населенных пунктов были соединены между собой улицами, идущими перпендикулярно главным артериям.

Порой нам попадались большие нефтяные промысла с целым строем вышек, напоминавших собою лес; они нередко располагались рядом с жилыми кварталами, неподалеку от административного центра города. Одна – две из наиболее крупных киностудий первоначально тоже помещались в центре города, но потом, когда город вокруг них разросся, они вынуждены были перекочевать в менее заселенные места.

Я припоминаю, что поездка на побережье показалась мне тогда целым путешествием, теперь же – двадцать минут езды по широкому бульвару мимо роскошных магазинов – и вы на берегу океана. В те времена бульвар Уилшайр был просто широкой проезжей дорогой, по обеим сторонам которой пестрели объявления о продаже земельных участков, с указаниями площади в футах и длины прилегающей к дороге стороны участка. Теперь – это Пятая авеню Западных штатов.

Во время наших бесчисленных прогулок по западной части Голливуда мы с изумлением глядели на гигантские эвкалипты, вывезенные сюда из Австралии; некоторые из них теряли кору, которая длинными пластами лежала на земле, и обнаженные стволы этих деревьев были похожи на мощные человеческие торсы. Стручки красного перца осыпались с нависавших над тропинками ветвей перечных деревьев, которыми в те времена обсаживали аллеи, чтобы сделать их тенистыми. Нередко эти стручки словно ковром устилали землю, и невозможно было не наступить на них; мы то и дело слышали, как они с треском лопались у нас под ногами.

Уже несколько месяцев мы с Драйзером были совершенно неразлучны, но, в конце концов, наступил день, когда я почувствовала, что пора выяснить, могу ли я найти себе здесь самостоятельную работу, ибо таковы были мои первоначальные планы.

В тот день я отправилась из дома с намерением посетить несколько киностудий; они были разбросаны по всему городу, и добираться туда приходилось на трамваях. У меня не было никаких рекомендаций, и я понимала, что мне предстоит нелегкое дело, которое, вероятно, потребует большой настойчивости.

Тем не менее я твердо решила: что бы я ни предприняла, я буду действовать только от своего имени; я отнюдь не хотела рисковать своими отношениями с Драйзером, используя их в своих интересах. Мы решили сохранить нашу связь в тайне, и это нам удалось: три года прожили мы в Лос-Анжелосе, и только самые близкие друзья были посвящены в наш секрет.

Я была неопытна, никому не известна и знала, конечно, что меня ждут большие трудности, но все же я не подозревала, какой сложный организм и какую неприступную крепость представляет собой большая киностудия и какое ничтожное значение имеет тот факт, что вас записали в ее толстый, пухлый регистрационный журнал. Драйзер нарисовал очень живую картину Голливуда тех дней в серии статей, написанных им для журналов «Шэдоуленд» и «Мак-Коллс», и они произвели настоящую сенсацию, так как показывали Голливуд с черного хода. Многие факты он узнал от меня, ибо я всегда возвращалась домой с целым ворохом новостей и рассказывала ему обо всем, что мне приходилось наблюдать в мире кино.

Как-то в воскресенье, во время одной из наших обычных прогулок, мы попали в селение под названием Хайленд-парк. Мы прибыли туда в большом красном вагоне железнодорожной компании «Пасифик электрик». Это было тихое, маленькое местечко-просто кучка обыкновенных домов и лавчонок, но в окутывавшей его атмосфере тишины и покоя было что-то притягательное для Драйзера. Мы прошли по невысокому дощатому мостику, перекинутому через небольшую речку, от которой, как от многих рек и ручейков Калифорнии, осталось одно песчаное русло, носящее здесь название «арройо секо». Этот мостик и пологие зеленые холмы невдалеке – все было исполнено своеобразной сельской прелести. Теодор тотчас же сказал, что ему хотелось бы здесь поселиться. Почти до самого вечера бродили мы по поселку, пока не нашли квартиру в первом этаже небольшого двухэтажного дома. Домик был коричневый и стоял у подножья одного из зеленых холмов, и мы подумали о том, как приятно будет взбегать по утрам на вершину этого невысокого холма, залитого яркими лучами восходящего солнца. Уже одно это казалось нам настолько заманчивым, что мы не стали раздумывать и сразу сняли квартиру. Через несколько дней мы перевезли сюда наши скромные пожитки и обосновались в этом необычном, но привлекательном и интересном месте.

Вскоре, однако, выяснилось, что мы поселились по соседству с общиной религиозных фанатиков. Неподалеку от нашего дома, не более чем в тысяче футов от него, находилось весьма странное сооружение. Там, на деревьях, растущих по обеим сторонам «арройо секо», было устроено что-то вроде ковчега, куда собирались члены этой секты – длиннобородые, длинноволосые мужчины, которых можно было видеть днем в окрестностях поселка. Большинство из них жило в маленьких убогих домишках, разбросанных по плоским берегам высохшей реки. Около этих лачуг бродили тощие домашние животные, похожие на скелеты.

Наш хозяин, занимавший верхний этаж домика, не принадлежал к этой секте, но был не менее фанатичен на свой лад и являлся ревностным прихожанином одной из сельских церквей. Это был маленький, но весьма назойливый человечек, который примешивал религию ко всем делам и считал необходимым чрезвычайно много о ней разглагольствовать. Каждое утро, увидев нас, он громко и весьма торжественно восклицал: «Благословен господь!» или «Надеюсь, у вас все благополучно сегодня, с благословения господа бога, да прославится имя его!»

Нередко по вечерам во время наших тихих бесед с Теодором или в часы, когда он писал, стараясь сосредоточить на работе все свои мысли, тишина нарушалась громкими криками, которые отдавались во всех углах дома. Это означало, что к нашему хозяину пришел гость и оба они во время своей беседы, которая неизменно вращалась вокруг религии, так «вознеслись духом», что забыли обо всем на свете.

Жена нашего хозяина была ширококостной, угловатой, огрубевшей от работы женщиной, которая, как видно, немало потрудилась на своем веку, чтобы поддержать семью. Ее туловище неуклюже раскачивалось из стороны в сторону, когда она спешила куда-нибудь, решительно и твердо переставляя свои большие, тяжелые ступни. Когда она кричала «Генри!», ее голос поражал нас своим резким, металлическим и гнусавым звуком. Но Генри, если иногда и появлялся, то ненадолго задерживался возле нее, так как ему обычно предстояло где-нибудь на углу свидание с одним из таких же, как он, святош или какое-нибудь другое не менее важное дело.

Каждое воскресное утро в один и тот же час он отправлялся звонить в церковный колокол. Это было одной из его священных и важных обязанностей, которые, по его мнению, сильно возвышали его в глазах прочих заурядных прихожан, не говоря уже о несчастных грешниках, не принадлежащих к избранной пастве.

Более необычайную домашнюю обстановку, казалось, трудно было найти, и тем не менее, быть может, именно здесь создалась та атмосфера, в которой впервые зародилась у Драйзера мысль написать «Американскую трагедию», вскоре после того появившуюся на свет.

Время от времени я ездила в Голливуд, несмотря на то, что отдаленность нашего нового местожительства усложняла эти поездки: мне хотелось установить с киностудиями отношения, которые я могла бы использовать в будущем.

Вскоре, однако, мне пришлось убедиться, что мы живем слишком далеко, чтобы из моих поездок мог выйти какой-нибудь толк; на каждую поездку уходило больше половины дня.

Поэтому я отказалась от них на время и посвятила себя исключительно домашнему хозяйству и переписке на пишущей машинке рукописей Драйзера. Он работал над инсценировкой «Гения» для Лео Дитрихштейна, находившегося в то время в Нью-Йорке. Письмо следовало за письмом, пьеса перечитывалась снова и снова, но после переговоров, длившихся целый месяц, постановщики в конце концов решили искать другой путь к славе.

Я снова стала заниматься танцами. Так мы прожили несколько месяцев, работая, забавляясь, гуляя по холмам, расположенным позади нашего домика, посмеиваясь над забавными длинноволосыми фанатиками, читая друг другу вслух и наслаждаясь радостями жизни.

Глава 5

Через несколько месяцев мы переехали обратно в Голливуд. Мы сняли уютную квартирку, окнами на улицу, в большом белом оштукатуренном доме на углу бульвара Ларчмон и Клинтон, в нескольких минутах ходьбы от Голливуда и Вайна, который был в то время, так же как и сейчас, центром киноколонии.

Теперь впервые мы оказались в самом центре киногосударства, овеянного романтикой, таинственностью, бесчисленными иллюзиями. Самое соседство с этим средоточием кипучей деятельности, казалось, придавало всему, что мы видели или слышали, какой-то особый волшебный блеск. Одним из наших ближайших соседей был не кто иной, как знаменитый бельгийский поэт Морис Метерлинк, и мы часто видели, как он проходил мимо нашего дома со своей юной женой.

Мое знакомство с этим миром я предвкушала как увлекательное приключение: ведь мне предстояло ближе узнать его, встречаться с знаменитыми кинозвездами. Больше того, я знала, что общение с людьми самого различного типа обогатит мой жизненный опыт новыми впечатлениями, полными ярких красок, драматизма и романтики. Теодор, по-видимому, был так же увлечен этой перспективой, как и я, а быть может, еще сильнее; он очень желал, чтобы я проникла в этот мир и завоевала себе там положение. Отправляясь в киностудию, я старалась, чтобы мой костюм подходил к той роли, какую мне хотелось получить, так как к этому времени я уже знала, что киноактриса должна иметь хотя бы некоторое представление о характере ролей и уметь соответственно одеться.

Поработав месяца два статисткой, я завязала немало знакомств. С одним из лучших постановщиков Голливуда я была знакома еще прежде, когда он работал театральным кассиром. Этот человек дал мне сыграть несколько небольших ролей, и меня скоро стали приглашать на съемки, когда требовался определенный типаж. Сначала мне платили семь с половиной долларов в день, а к концу года я стала получать 20 долларов и считала, что мои дела идут вполне успешно. В восемь часов утра я всегда была уже одета и загримирована для съемки. Для этого приходилось вставать в шесть часов, так как автомобиля у меня не было. Теодор изо дня в день с величайшим интересом и любопытством наблюдал за тем, как я успеваю все это проделывать.

Многие статистки относились к своей судьбе так, как относится любой рабочий,– есть работа, и хорошо. Некоторые из них снимались в кино уже не первый год и давно потеряли надежду выдвинуться. Та, которой удавалось в течение всей недели иметь работу, считала, что ей очень повезло. А ведь среди них были исключительно способные и даже разносторонне одаренные актрисы. Но их лица уже примелькались в студиях, и им раз и навсегда прикрепили ярлык статисток.

Исполнительницы главных ролей – многие из них бывшие актрисы эстрады – получали пятьсот и более долларов в неделю. Однако конкуренция между ними была столь велика, что почти все их жалованье уходило на туалеты, которые не должны были быть ниже установившегося стандарта. И мало кому из актрис удавалось продвинуться дальше: обычно их вскоре заменяли дебютантками помоложе. Многих, таким образом, постигало разочарование, и они быстро увядали. Случалось, что какой-нибудь актрисе улыбалось счастье и она неожиданно становилась кинозвездой. Но это был удел немногих. Большинство недолго грелось в лучах славы и быстро сходило со сцены.

Почти такая же судьба постигала и режиссеров. Деятельность некоторых из них была вначале многообещающей. Казалось, что такой режиссер, поставив хорошую картину, стоит на верном пути свободного и независимого выражения своих творческих замыслов. Но затем, после двух-трех удачных картин, ему отводилась какая-нибудь узкоспециальная сфера деятельности, за рамки которой он уже никогда не мог перешагнуть и создать что-либо действительно выдающееся. Впрочем, когда всякая инициатива и творческий порыв были в нем убиты, он продолжал получать жалованье на правах штатного режиссера фирмы. Многие из этих режиссеров обладали несомненным дарованием и большой творческой силой. Наблюдать работу хорошего режиссера было особенно интересно и поучительно для меня. Я видела Виктора Шерцингера, Фреда Нибло, Фрэнка Ллойда, Рекса Ингрэма, Алана Дуэна и некоторых кинозвезд тех дней – Мэйбел Норман, Дугласа Фербэнкса, Рудольфе Валентино, Лилиан Гиш, Алана Хэйла, Биб Дэниеле, Чарлза Рэя и многих других.

В это время мы жили уже на новом месте, на углу Сансет-стрит и Детройт-стрит, в маленьком коричневом оштукатуренном домике с верандой. Домик был такой крошечный, что, казалось, Драйзер едва мог в нем повернуться. Он целыми днями писал, сидя в маленькой гостиной или в нише для завтраков, на кухне, а я все время проводила в киностудиях. Но каждую свободную минуту мы старались использовать для того, чтобы познакомиться с окрестностями, совершая наши прогулки либо пешком, либо в автобусе. Мы побывали в Глендейле, Пасадине, на северном и южном пляжах. Иногда ездили кататься верхом в Гриффит-парк.

Именно в этот период моем жизни с Драйвером я открыла, что он страдает «комплексом бедности». Хотя в то время он уже написал «Финансиста» и «Титана», а еще раньше в течение нескольких лет был главным редактором в издательстве Бэттерика и получал там приличное жалованье, ему почему-то казалось совершенно невозможным, чтобы он располагал большой суммой. Драйзер нуждался в деньгах, ибо они могли создать ему независимое положение и предоставить известные преимущества, но он упрямо держался своего мнения, что крупные деньги – это не для него.

Как-то в ответ на замечание Драйзера о том, что в Калифорнии у каждого, по-видимому, есть свой автомобиль и как приятно было бы и нам иметь машину, я сказала:

– Что ж, ведь в большинстве случаев машины покупаются в рассрочку. Ты же знаешь, что до тех пор, пока за них выплатят все деньги, многие из этих машин уже приходят в негодность.

Я узнала об этом, когда работала с мистером Вудвордом и в Промышленно-финансовой корпорации, отпускавшей в рассрочку стиральные машины, холодильники и автомобили. Но Драйзер заявил, что это не в его характере,– он привык всегда платить наличными, как делал его отец, и надеется, что будет так поступать и впредь.

– Хорошо, в один прекрасный день я подкачу к нашему крыльцу на автомобиле,– шутливо заметила я.– Как я его раздобуду, я еще не знаю, но непременно раздобуду.

– Меня это ничуть не удивило бы,– сказал он, задумавшись на минуту.– Я убежден, что ты, в конце концов, раздобудешь машину.

И я сделала это довольно скоро, я нашла небольшой четырехместный спортивный автомобиль марки оверленд 1917 года, который продавался всего-навсего за 386 долларов. Кузов автомобиля был выкрашен в зеленую краску, а колеса – в красную.

В тот день, когда я явилась домой на своей машине, Драйзер был оповещен об этом неистовыми автомобильными гудками: это я безуспешно старалась поставить машину в гараж. Такой подвиг оказался мне не под силу из-за небольшого изгиба подъездной дорожки. Всякий раз, как я нажимала на стартер, автомобиль швыряло вперед с таким ужасным скрежетом, что кто-то из соседей почел своим долгом выйти из дома и предостеречь меня, что я пытаюсь пустить машину в ход, не выключив сцепления. До сего времени все мои познания по части автомобилей сводились к принципу переключения скоростей, но и эту премудрость я постигла только теоретически, наблюдая, как водят машину другие. У меня не было даже прав водителя. И вот я приобрела автомобиль и направилась на нем домой, честно говоря, мало веря в то, что мне удастся миновать хотя бы один перекресток и остаться при этом в живых. Но Тедди уже вышел из дома мне навстречу и стоял на краю тротуара, а на лице его было написано не только изумление, но и восхищение. Разумеется, я тут же исполнилась решимости показать ему, как хорошо я умею водить машину, но мне понадобилось еще дна дня, чтобы научиться ставить ее в гараж.

Однако водить машину и выслушивать при этом указания Драйзера, которые он давал – с типично драйзеровским темпераментом – на каждом повороте пути, оказалось делом почти невыполнимым. Вся моя энергия и внимание уходили на то, чтобы оградить себя от вмешательства Драйзера при возникновении малейшей «дорожной проблемы», и в конце концов я совершенно пала духом.

– Осторожней, ради бога, разве ты не видишь, что там кто-то идет! – восклицал он.– Почему ты не возьмешь правей? А теперь сворачивай плево! Теперь поезжай прямо!

Когда я говорила ему, что мне трудно сосредоточиться в то время, как он беспрерывно делает мне замечания, Драйзер в течение нескольких минут старался сидеть тихо. Он даже улыбался, желая влить в меня уверенность, но я все равно не могла не нервничать, когда он сидел рядом. Я никогда не забуду, как однажды, поздно вечером, Драйзер, моя сестра Мэртл, гостившая в то время у нас, и я не спеша ехали по главной улице Глендейла, посередине которой проходила насыпь железной дороги. Где-то, квартала за два от нас, раздался долгий пронзительный гудок поезда. В тишине ночи он прозвучал оглушительно. В эту минуту я как раз пересекала линию, и вдруг Тедди закричал не своим голосом:

– Берегись! Поезд!

В ту же секунду мне почудилось, что поезд уже настиг нас, и я так резко повернула машину, что она чуть не опрокинулась. Описав по насыпи круг, машина остановилась у самого края.

Драйзер мгновенно бросился к дверце и, дергая ручку, закричал:

– Бога ради, выпустите меня из этой дьявольской ловушки! Что ты такое делаешь, Элен? Ты никогда не научишься водить машину!

Видя, что он выбрался из автомобиля и стоит на земле целый и невредимый, я начала истерически смеяться и долго не могла успокоиться. А Драйзер твердил, что пойдет домой пешком и с этого дня никогда больше не сядет ни в одну машину. Тогда я попросила сестру сесть за руль, но заявила при этом, что, как только немного приду в себя, поведу машину сама и не потерплю больше вмешательства со стороны кого бы то ни было, особенно Драйзера. На этот раз он понял, что я не шучу. С тех пор с переднего сиденья нашей машины уже не раздавались больше отчаянные выкрики.

Впоследствии маленький оверленд был продал, и вместо него куплен новый максвелл, а того в свою очередь заменил девятиместный крайслер, на котором мы исколесили Соединенные Штаты и Канаду вдоль и поперек. Но самыми восхитительными и счастливыми из всех наших автомобильных путешествий были все же первые поездки на маленьком оверленде.

Мы все еще жили в нашем крошечном домике на углу Сансет-стрит и Детройт-стрит, когда мне впервые пришлось испытать на себе силу гнева Тедди. Как-то раз совершенно неожиданно черные тучи начали собираться на его лице; оно то становилось мрачным, то снова светлело; потом словно сверкнула молния, и раскат грома, казалось, потряс до основания наш домик. Когда гнев его достиг высшего предела, Драйзер схватил пальто, нахлобучил на голову шляпу и выбежал из дома, хлопнув с такой силой дверью, что она чуть не слетела с петель.

Все началось из-за каких-то пустяков – так начинались потом все наши ссоры,– но, когда Драйзер ушел, я вся дрожала, испуганная этой вспышкой гнева. Я едва отдавала себе отчет в том, что произошло. Я с ужасом представила себе, что ждет меня в будущем, но все же мысль о том, что Драйзер может не вернуться, мучила меня еще больше.

Однако он вернулся через несколько часов – спокойный, уравновешенный, словно ничего не произошло. Он совершил большую прогулку, и это помогло ему привести в порядок свои мысли. Теперь он снова стал самим собой. Но, раз испытав на себе электрические разряды его гнева, я отнюдь не хотела подвергнуться им еще раз. Я была молода и обладала большой притягательной силой для него. Поэтому Драйзер сам стремился как можно скорее позабыть нашу размолвку. Он предложил мне поехать покататься. Мне хотелось только одного -чтобы все опять было по-прежнему. Я поспешила надеть самое лучшее из своих платьев, и мы отправились.

Мы решили поехать в Пасадину, и, когда проезжали через Глендейл, это уютное местечко, расположенное близко от Голливуда, привлекло к себе наше внимание. Тедди высказал мысль, что неплохо было бы пожить в Глендейле. Мы проехали по одной улице, свернули на другую и в конце концов нашли очаровательный маленький белый коттедж с зелеными ставнями и рядом с ним – большой незастроенный угловой участок. Мы разыскали земельного агента, и он сообщил нам, что и коттедж и участок можно приобрести за четыре с половиной тысячи долларов, причем тысяча долларов должна быть внесена при заключении сделки, остальная же сумма может выплачиваться по пятидесяти долларов в месяц. Условия эти показались нам заманчивыми, так как мы в то время за наш крошечный домик в Голливуде платили по девяносто долларов в месяц. Итак, через две недели Драйзер внес шестьсот долларов, а я – четыреста, и домик с участком был оставлен за нами. Обстановки у нас не было, и поэтому нам пришлось купить спальный гарнитур; что же касается гостиной, то ее мы обставили только через год после того, как поселились в новом доме.