Текст книги "Гиль
(Из истории низового сопротивления в России )"

Автор книги: Екатерина Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

22. Борьба тюремной общины и бунты старого острога. XIX век

Яркий рассказ Н. М. Ядринцева, теоретика сибирского областничества, о сопротивлении заключенных тюремной администрации. По обвинению в сепаратизме Ядринцев два года провел в Омском остроге, где собрал ценнейшую информацию о жизни тюремной общины XIX века.

Источник: Н. М. Ядринцев «Русская община в тюрьме и ссылке», 1872 г.

Раз возведя крепкое и замкнутое здание своей общины, со всеми ее учреждениями, арестантство, естественно, должно было оградить его от всяких внешних вторжений, от нарушений его порядков и установлений, как и от всякого постороннего вмешательства, чтобы сделать его наиболее прочным и продолжительным, а не временным и мимолетным. Не столько трудно было установить известный порядок, сколько удержать его и защитить от всяких невыгодных для арестантов изменений.

Для этого всякой осторожной общине приходилось стоять каждую минуту на страже, ревниво охраняя свои льготы в продолжение целых десятков лет, из поколения в поколение, и бороться против всевозможных покушений на целость ее учреждений. Совершая это дело, острожная община выказала все свое коллективное могущество, весь свой ум, всю энергию и настойчивость. Менялась ее обстановка, изменялись десятки начальников, применялись самые суровые и разнообразные меры, но арестантство стояло крепко и сумело сохранить права своей общины и установить прочные и твердые отношения к тюремным формальностям и начальству. На эту борьбу общин мы и должны обратить теперь свое внимание.

В своей борьбе арестантство опиралось не столько на естественный инстинкт свободы, сколько на традицию ранее сложившегося порядка, так как у арестантства было уже давно санкционированное временем и обычаем право на жизнь своей общины. Раз допущенные начальством вольности острога арестантство стало считать своим законным правом, которым стало дорожить и на отнятие которого смотрело, как на явную несправедливость. В убеждение арестантов вошло, что это должно быть так: иначе почему же все это допускалось прежде и почему вдруг стало непозволительным? Почему прежде можно было так жить, а теперь нельзя? Наконец арестант, руководясь обширными примерами, опытом и стариной, видели, что везде, по всем тюрьмам допускались эти вольности; почему же в его тюрьме должны быть исключения, почему он один должен подвергаться лишениям и строгостям? К таким вопросам обыкновенно приходило арестантство, когда новое тюремное начальство или строгий смотритель, вознегодовавший на распущенность, пробовали обуздать острог и поставить его в строгие рамки устава, предписанного сводом постановлений. Под влиянием таких соображений все запрещения в глазах арестантов считались несправедливостью, прихотью и вынуждением поборов. Если к этому присоединить неумелость, бестолковые меры, пущенные в ход против арестантства, то мы поймем ту вражду и то ожесточенное сопротивление, какими охватывались арестанты против старых регламентаторов в деле тюремных порядков. Иногда самый маленький предлог, ничтожное ограничение, производили самые неожиданные и необъяснимые взрывы всего населения острога. Часто самые скромные и добрые, но приверженные к формализму, чиновники возбуждали больше ярости против себя, чем самые суровые, бессердечные смотрители, беспощадно тузившие арестантов, но дозволявшие им известную свободу во внутренней жизни. Арестантство готово было перенести все, но не потерять своей арестантской свободы. Снося, с одной стороны, все несправедливости и лишения, арестанты мгновенно восставали против малейших ограничений прерогатив своей общины. В мелких уездных городах Сибири были остроги, где не давали арестантам ни одежды, ни пищи, где они ходили чуть не голые, нося скудное бродяжеское платье, где жили впроголодь, без свечей и без дров; но они и не думали протестовать и мирились со своим положением, лишь бы не стесняли их в свободе жизни, в прогулках, майданах, в игре, контрабанде, а главное в водке. Не то бывает, если, при всей честности и аккуратности педантов-смотрителей в деле управления, они вздумают вводить строгий устав: тогда немедленно следует протест, даже сопротивление всего острога.

При прежних порядках арестанты приучены были к тому, чтобы во всем и всегда видеть один произвол смотрителей; смотрители, для удобнейшего вымогательство взяток или из-за начальнического самолюбия, словом и делом старались поселить в арестантах убеждение, что они все могут сделать и изменить радикально все порядки тюрьмы; о правилах и законе арестант обыкновенно не слыхал; вследствие того и законные требования устава они начинали также считать за смотрительскую прихоть: считая свои требования законными, арестант обыкновенно протестовал и вызывал высшее начальство для жалобы, а когда ему говорили, что начальства не будет, он настойчиво требовал его. Явись начальство, укажи арестанту, чего закон от него требует, – и он бы охотно покорился; но у нас выходило наоборот: смотрители самые требования закона старались выдавать за свою личную власть, чтобы выказать свою силу. Вот разгадка тех протестов и бунтов, которые совершались в наших острогах по поводу самых законных поступков смотрителей. И в таких случаях арестанты действовали крепко и дружно, не выдавали никого, несмотря на самые суровые меры и страшные наказания. Прежде всего арестантство старалось сбыть ненавистного смотрителя. Всякие, до того сохранившиеся, сделки с ним прерывались; все, что сохранилось в тайне, что терпеливо сносилось, выходило наружу; вся деятельность смотрителя подлежала строгой оценке и учету. Опытное арестанство знало до мелочной подробности, что отпускалось на острог, на что обязан был расходовать смотритель и что он удерживал в свои доходы, на чем экономил и где наживался; все это высчитывалось до последней копейки. А так как подобные грехи водились и за самыми строгими, распорядительными и исправными смотрителями старого острога, то арестанты всегда находили повод жаловаться. Острог мгновенно наполнялся кучей претензий по поводу дров, свечей, гнилой пищи, скверной муки, по поводу задержания платья, белья и т. п. То и дело арестанты подавали всевозможные жалобы стряпчим, прокурорам, директорам тюремного комитета и всяким властям, посещавшим острог. Вызывались для тайных аудиенций жандармские власти; самые ехидные прошения и доносы сыпались градом на голову смотрителя. В свою очередь, рассерженный смотритель еще настойчивее начинал искоренять малейшие нарушения правил: отнимался табак; строго преследовалась картежная игра; замки навешивались на камеры; арестантам давали меньше прогулок или совсем не выпускали их; за все проступки употреблялись самые суровые наказания; доносчики тщательно разыскивались и пр. Часто смотрители доходили до неуместной придирчивости, до средств мести чисто противозаконных; так держали арестантов за замками целые дни, не выпускали их вовремя за нуждой, задерживали обед, пользовались пристрастно правом расправы за проступки и пр. Но как ни допекали арестантов, как ни допытывали их о зачинщиках и заговорщиках, – ничего не узнавали. Арестанты спокойно лежали под розгами и не говорили ни слова; они несли наказания, но продолжали жалобы, подвохи и делали все наперекор смотрителям. Розги обсекались об их тело; кандалы обнашивались; тайные карцеры обсиживались, а арестанты все стояли на своем. Но, вынося всевозможные наказания, арестанты не останавливались подводить мины под начальство. Если нельзя было допечь смотрителя претензиями, арестанты пускались на хитрости; они старались подвести смотрителя под дело, которое вызовет следствие над ним и подсудность. Если не находилось такого предлога под рукою, то надо было создать его, а изобретательность арестантства в этом случае была неистощима. Они обвиняли смотрителей преимущественно в участии в таких преступлениях, в которых играли роль сами арестанты; таким образом это дело было в руках обвинителей, например, обвиняли смотрителей и доносили, что они содействовали и поощряли в остроге производство фальшивых бумажек или способствовали скрытию краденых вещей.

Так как и такие вещи бывали в старых острогах, то следствию трудно было отличить клевету от правды. Дело обделывалось ловко: нарочно попадался в делании фальшивой монеты какой-нибудь арестант; сначала он долго запирался, наконец, под угрозами, которые с простыми людьми в былое время нередко у нас употреблялись, сознавался и открывал в остроге целую организацию монетчиков и воров, а вся эта организация искусными показаниями выводила на свет самого смотрителя, как руководителя всем этим делом. Для доказательства и для улик арестанты советовали сделать обыск в таких местах, как, например, цейхауз, ключи от которого в руках у смотрителя и куда арестанты не проникали. Следователи производили обыск и находили здесь и фальшивые деньги, и краски, и краденые вещи. Как арестанты умудрялись просунуть их сюда, – это секрет их ловкости, но смотритель оказывался под судом. Но если ни жалобы, ни протесты, ни хитрости не помогали, то арестантство прибегало к самым решительным мерам: в смотрителя летел пущенный из-за угла кирпич или употреблялся в дело даже нож. Каторжные и осужденные без срока или на громадные сроки, которым уже хуже не могло быть, или люди, питающие личную ненависть к смотрителю, – такие явно выходили с ножом против смотрителей. Покушения на жизнь последних были нередки в старой истории острога, и не одна арестантская голова поплатилась за это жизнью. В самых крайних случаях прибегали даже к бунту целым острогом. Бунтов всего более боялись старые смотрители и тотчас же прибегали к посторонней помощи, иногда с намерением преувеличивая значение факта и представляя его желанием арестантов вырваться на волю, хотя сами хорошо знали, что весь этот бунт есть ничто иное, как только желание арестантов или принудить смотрителя к отмене разных мер, или средство вызвать высшее начальство для принесения жалобы. Из этого выходили иногда самые плачевные последствия. История прежнего острога представляет много бунтов, которые, начинаясь с мелочей, разыгрывались потом весьма серьезно.

Мы приведем один пример такого бунта, бывшего в одном из больших острогов наших северо-восточных губерний. Этот бунт произошел вследствие запиранья камер на замки. По взгляду начальства, протест против запиранья был не более как простой каприз испорченного и разнузданного арестантства, но арестанты на этот случай смотрели иначе. Нужно было принять во внимание ранее бывшие причины недовольства и убеждение арестантства, что такие меры произвольны, так как в большинстве острогов они жили без всяких замков, что в этом же самом остроге прежде никогда не было этого обыкновения, что наконец запор камер произошел в день первого дня пасхи, т. е. в такой день, когда в самых строгих острогах вошло в обыкновение на три дня торжественного праздника отворять камеры. Арестант ведь тоже желает иметь светлые дни в ряду черных дней его несчастия; он ждет этого светлого дня, ища в нем воспоминаний о потерянной свободе, ищет в нем отдыха от тоски; его наполняет в это время всепримиряющее религиозное чувство, и в самих людях в этот день он привык встречать братское участие к своему несчастию. И вдруг этот день у него отняли. Горькое чувство закипает в груди арестанта, и глубокой обидой ему кажется подобное недоверие к нему; в таком поступке он видит оскорбление его человечности и горькое несправедливое гонение на него, беззащитного. Не мудрено, что должна была нахлынуть буря ненависти в этой давно терзаемой и давно озлобленной душе; трудно было не закипеть гневу. А проявление арестантского гнева бывает страшно и грандиозно. Когда загудят двери острогов, затрещат решетки, начнут рушиться нары и сотни яростных глоток потребуют смотрителей, то это одно может испугать хоть кого. Обыкновенно запертые арестанты требуют смотрителей для объяснений, но в это-то время они и имеют бестактность не показываться и прятаться: это ведет к дальнейшим недоразумениям. Арестантам угрожают, бранят их, но это еще больше разжигает страсти; арестанты в этих случаях начинают биться, как львы за своими решетками, народ приходит в ярость; рев и гром потрясает коридоры, и с железными болтами несокрушимые острожные двери вылетают как щепки. Наконец, на арестантский шум выдвигается караул наружу, призывается военная команда. Тогда наступает окончательный разрыв. Торжественная и страшная минута наступила для острога. Молчаливо и грозно проходят ряды солдат по коридорам; тяжелые поднятые приклады, энергическая команда начальников, – все указывает на безнадежность; на миг воцарилась тишина, какое-то тяжкое раздумье – и вдруг острог разразился криком: «Не выдавай, братцы!» «За нары!», и пошла потеха. Раздернуты крепкие нары; болты, бревна, плахи очутились в руках арестантов; воплем огласился острог и началась кровавая свалка… Арестант бьется на смерть: ему нечего ожидать от победы, нечего ждать пощады и неудачу; отважные падают трупами; побежденных ждут плети и каторга, вожаков – расстрелянье.

Такими-то безутешными, кровавыми сценами иногда потрясался старый острог.

23. Василий Чуркин – гуслицкий Робин Гуд

Василий Чуркин стал легендой в преступном мире. Его преступления стали достоянием устного творчества. Народный фольклор сохранил данные, что шайка разбойника орудовала на большой территории: от Москвы до Владимира, грабила богатых купцов и разворовывала фабрики. До сих пор в Гуслицах ходят легенды о кладах и тайниках, припрятанных Чуркиным и его командой.

Автор статьи: С. С. Михайлов

Источник: i-podmoskovie.ru/php/podmoskovnii-letopisets/articles/202-vasilij-churkin-guslitskij-robin-gud.html

В южной части современного Орехово-Зуевского района расположен уголок, который прежде был известен всей России под именем «Гуслицы». Здесь в прошлом бытовала самобытная старообрядческая культура, было развито хмелеводство. Уже во второй половине XIX столетия Гуслицы стали частью огромного текстильного края, который располагался на востоке нынешнего Подмосковья. Практически в каждом доме здесь стояли ткацкие станы, на которых крестьяне-гусляки выделывали на фабрикантов «нанку», «сарпинку» и некоторые другие виды тканей. В Гуслицком крае существовали и другие промыслы.

Однако Гуслицы стали известны и благодаря иной славе. Это был один из российских центров фальшивомонетчества: из гуслицких селений в Москву и соседние губернии регулярно уходили сборщики «на погорелое». У гусляков была репутация «людей без совести и чести». Ну, конечно же, Гуслицы, которые после административных реформ эпохи Екатерины II оказались в дальнем глухом юго-восточном углу Богородского уезда, рядом с такими же уголками Покровского уезда Владимирской и Егорьевского Рязанской губерний, не могли не стать краем разбойничьим. В 1867 г. чиновник по особым поручениям министра внутренних дел князь В. П. Мещерский писал о Гуслицах следующее: «…Нет уголка в России, где бы не знали, что такое Гуслицы и кто такой гусляк. Гуслицы – это царство, или, вернее, республика, куда до нынешнего года не смела заглянуть ни одна российская власть. Страх быть зарезанным и исчезнуть без следа искони веков воздерживал полицию от всякой попытки посмотреть на то, что делается в гуслицких лесах и в гуслицких селениях»[1]1
  Черникова Н. В. «Наш век – век малодушия»: Религиозная жизнь Российской империи глазами чиновника министерства внутренних дел // Вестник церковной истории. М., 2006. № 2. С. 50–51.


[Закрыть]. Известный журналист Владимир Гиляровский добавляет нам следующие подробности о Гуслицах: «Они были расположены в смежных углах трех губерний: Московской, Владимирской и Рязанской. Здесь всегда было удобно скрываться беглым и разбойникам, шайки которых, если ловят в одной губернии, – перекочевывали рядом, в соседнюю, где полиция другой губернии не имела права ловить»[2]2
  Гиляровский В. А. Московский листок // Собрание сочинений в четырех томах. Т. 3. М., 1999. С. 105.


[Закрыть]. Вплоть до того времени, когда торгово-промышленные отношения изменили Гуслицы и соседние местности до неузнаваемости, разбой играл большую роль в жизни края, который не мог прокормиться скудными песчаными и заболоченными почвами. Последняя разбойничья шайка, которую возглавлял атаман Кабанов (Кабан), была ликвидирована милицией только в начале 1930-х годов.

На северо-востоке Гуслиц располагался весьма любопытный уголок, известный под названием «Заход» (в старину – «Заохот»). Он включал в себя всего шесть селений, но при этом еще в середине XIX в. считался «разбойничьей стороной»[3]3
  Летопись происходящих в расколе событий // Братское слово. М., 1888. № 4. С. 287–288.


[Закрыть]. Именно в заходской деревне Барская родился самый известный гуслицкий разбойник, имя которого стало известным всей России – Василий Васильевич Чуркин. Точная дата его рождения, к сожалению, неизвестна. По вере он был старообрядцем и в церковные метрики при рождении и крещении внесен не был. В подворной переписи селений Запонорской волости Богородского уезда, куда входила и дер. Барская, за 1869–1871 гг., находим среди жителей этой деревни крестьянина Василия Васильева (родовой фамилии в документе нет), 25 лет отроду, а также его супругу Арину Ефимовну, 22-х лет, и двух дочерей, 4-х и 2-х лет. В примечаниях указано, что этот человек во время составления подворной переписи уже находился во Владимирском тюремном замке[4]4
  ЦИАМ. Ф. 184. Оп. 10. Д. 1720. Л. 130 об.


[Закрыть]. Точная дата составления этой описи также не указана, что предполагает нам считать, что Чуркин родился где-то в 1844–1846 гг.

Достоверные сведения о Чуркине сохранились только в упоминаниях в литературе и редких архивных документах. Куда больший пласт сохранил устный народный фольклор. Предания донесли до нас память о том, что шайка Чуркина в 1870-х гг. действовала на огромной территории от Москвы до Владимира. Особо любимыми были знаменитая Владимирская дорога и ее дублер – дорога «Носовиха». Здесь до сих пор могут показать леса и рощи, в которых были «лежбища» Чуркина или его засады. В этих местах вплоть до конца XX столетия сохранялись предания о нем и его подвигах.

Точное время начала разбойничьей деятельности этого атамана не известно. Но известно, что Чуркин начинал свою деятельность в шайке гуслицкого разбойника Егора Филатова и его дружка Фоки. В 1873 г., после того как Филатов серьезно заболел и его шайка распалась, Чуркин создал свою банду. Он грабил богатые амбары, вымогал дань у фабрикантов. Но гулять Чуркину пришлось недолго, и через несколько месяцев он был пойман возле станции «Фаустово», Рязанской железной дороги. Невзирая на вроде бы недолгую самостоятельную деятельность, Васька Чуркин успел навести ужас на обывателей, которые с большим облегчением приняли весть о его аресте[5]5
  Из Гуслиц // Голос. СПб., 1873. № 353. 22 декабря.


[Закрыть]. Однако под стражей Чуркин был недолго и вскоре совершил побег, который в свое время был одной из легенд русского преступного мира.

В Центральном историческом архиве Москвы (ЦИАМ) сохранилось дело о побеге Чуркина и его безуспешных поисках. Когда Чуркин находился под т. н. «строгим надзором» в тюрьме уездного Богородска, там происходила смена власти, и занявший временно пост начальника обычный полицейский надзиратель не мог обеспечить должный порядок. Персонал принимал от родственников заключенных обильные алкогольные подношения и пребывал в состоянии подпития. В один из таких дней, а именно 9 декабря 1873 г., навестить разбойника пришла его супруга Арина Ефимовна вместе с приятельницей. Смотрители тюрьмы, благо женщины были далеко не первыми посетителями в этот день, уже еле-еле держались на ногах. Расхлябанность охраны и позволила разбойнику совершить побег. Согласно легенде, женщины принесли Чуркину комплект женской одежды, в которой он и сбежал. Как именно на самом деле известный разбойник покинул тюрьму, неизвестно. Версия же о побеге в дамском одеянии скорее всего является лишь одной из многочисленных легенд о Чуркине[6]6
  Похождения Васьки Чуркина // Разгадай. М., № 14. 31.03.2006.


[Закрыть].

Чуркин бежал в родные Гуслицы, где его до лета следующего года ловила полиция. Поскольку атамана покрывал практически весь край, ему удавалось легко уходить от преследования. В архивном деле подшиты рапорты полиции, из которых узнаем обстоятельства поисков. Во время пребывания в Гуслицах Василий Чуркин убил старосту заходской деревни Ляхово Петра Кирова. Этот человек как-то провинился перед Чуркиным еще до его ареста[7]7
  ЦИАМ. Ф. 54. Оп. 13. Д. 790. Лл. 1—79.


[Закрыть]. Согласно более поздним легендам, Киров был человеком не очень-то хорошим и отравлял жизнь и своей деревне, и всей округе.

В Гуслицах пребывание и подвиги Васьки Чуркина, помимо устной народной памяти, сохранялись и в топонимике. В лесу, рядом с деревней Цаплино, есть урочище «Чуркин колодец», обозначающее место исчезнувшего ныне лесного колодца, возле которого Чуркин собирался со своей шайкой. На реке Шувойке еще недавно показывали место, куда Чуркин выбросил выпотрошенный сейф, который был выкраден из фабричной конторы в Егорьевске. В 1930-х гг. мальчишки в окрестностях нынешнего города Куровское часто пытались в окрестных лесах найти «землянку Чуркина», в которой сокрыты несметные сокровища.

В 1880-х гг., уже после смерти Чуркина, главным редактором газеты «Московский листок» Н. И. Пастуховым был написан роман «Разбойник Чуркин». Вначале его главы печатались на страницах этой газеты, а затем, в 1883–1884 гг., вышли книгой в пяти томах[8]8
  Пастухов Н.И. Разбойник Чуркин. М., 1883. 4. 1–3; 1884. 4. 4–5.


[Закрыть]. При написании этого произведения Пастухов использовал полицейские отчеты времени побега и поисков разбойника 1873–1874 гг. Поэтому факты некоторых глав романа, вернее, его первого тома, и документы архивного дела совпадают. Единственное, Пастухов нарисовал образ Чуркина как некоего нелюдя, который оставляет после себя горы трупов, но о том, что было на самом деле, рассказ чуть ниже.

В. А. Гиляровский, бывавший по делам редакции «Московского листка» в Гуслицах, довольно уничижительно писал о В. Чуркине, ссылаясь на рассказы собеседников-гусляков: «Все сводилось к тому, что Васька Чуркин, бывший фабричный, пьяница, со своей шайкой грабил по дорогам и чужих и своих, обворовывал клети да ходил по хозяевам-фабрикантам по нескольку раз в год. Он также сбрасывал на перегонах тюки с товаром с вагонов грузовых поездов на Рязанской железной дороге»[9]9
  Гиляровский В. А. Указ. соч. С. 105, 107.


[Закрыть]. Однако почему же тогда о Ваське Чуркине до сих пор можно услышать предания от старожилов Гуслиц и соседних уголков Подмосковья? Также, почему имя Чуркина стало известным жителям других регионов России и о нем стали писать многочисленные лубочные повести и рассказы, которые пользовались большим успехом у читателей?

Когда я собирал устные предания у старожилов Гуслиц, то поразился, что и о Чуркине, и о других его «коллегах» можно услышать лишь сказания в духе благородного Робин Гуда. Мол, они совершенно не грабят бедных, местных богачей-фабрикантов только обкладывают данью. Ну, иногда, могут обидеть чужака на большой дороге. В остальном и Чуркин, и другие разбойники – люди наиположительнейшие, которые помогают малоимущим селянам. Одна из старожилок деревни Губино, Орехово-Зуевского района, 1914 года рождения, рассказала, что «Чуркин – никакой не разбойник, а партизан, который боролся с царским правительством». Но помогать деревенской бедноте было необходимо для создания надежного тыла, который бы прикрывал от полиции.

Вот типичное предание о Чуркине, которое было записано от гуслицких старожилов в начале 2000-х гг.:

«В одной деревне жила бедная старуха, у которой была только корова. Старуха одинокая, денег нет, сена для коровы накосить сил уже тоже нет. Старуха решилась на последнее: продать корову. Пошла она на базар. Идет лесом, пугливо озирается. Знает, что в этих краях Чуркин с шайкой хулиганит. Навстречу ей попадается незнакомый человек. Видя страх старухи, спрашивает: «Чего, старая, боишься?» Бабка ему в ответ: «А ты и не знаешь! Здесь же Чуркин со своими шалит! Отберет последнюю кормилицу, да и жизни лишит!» Незнакомец спрашивает: «А зачем корову продаешь?» Старуха и поведала ему о своей беде. Мужчина ей говорит: «Веди корову домой и не вздумай продавать! А про Чуркина небылиц не говори, он хороший человек и таких как ты не трогает. Я – он и есть». Старуха как могла быстро побежала домой вместе с коровой. Наутро она обнаружила возле своего дома огромный стог сена – корове на целую зиму, а на крыльце, под камушком, лежала еще и большая сумма денег в ассигнациях».

Фабриканты, в свою очередь, не выдавали разбойника полиции, дабы не обрести на свою голову больших неприятностей. Для них он был не таким уж большим злом. И Чуркин, и другие гуслицкие атаманы поступали следующим образом. Несколько раз в год они посещали владельцев небольших фабрик и прочих заведений с целью сбора дани. Обычно это происходило так: к хозяину посылался или один из членов шайки, или же мальчик, который передавал ему записку. В ней предлагалось на такую-то поляну, на такой-то пень положить в указанное время сумму денег (у Чуркина – 25 рублей), а также бочонок выпивки с закуской. В противном случае разбойник грозился пустить на фабрику «красного петуха». Чуркин никогда не брал больше определенной таксы и не давал злоупотреблять членам своей шайки. За нарушение этого обычая виновных карали весьма круто. В свою очередь, шайка защищала фабриканта от других разбойников. Понятно, что хозяевам было выгоднее заплатить, и жить далее спокойно.

Поздние народные легенды приписывают Василию Чуркину и изготовление фальшивых денег, но в действительности он этим «промыслом» никогда не занимался. Здесь сработал стереотип: «раз гусляк – значит фальшивомонетчик».

Когда Чуркину стало опасно оставаться в Гуслицах, он был вынужден скрываться в других местах. В романе Пастухова известный атаман прятался в Верхотурье. На деле же он, в конце концов, перебрался в Сарапул, где, заболев, скончался где-то около 1880 г. Существует легенда, что Чуркин, по следам которого шла полиция, как-то увидел в одном кабаке человека как две капли воды похожего на него. Он напоил своего нового знакомого, а после убил, переодев его в свою одежду. Полиция нашла тело и радостно отрапортовала, что от Чуркина наконец-то избавились. Есть предания, которые мне довелось услышать от гуслицких старожилов, что Чуркина убили, вбив ему в рот осиновый кол с надписью: «Чем кормился – тем и подавился». В романе Пастухова на Чуркина, вернувшегося в Гуслицы, упала береза, когда он шел через поле[10]10
  Пастухов Н. И. Разбойник Чуркин. М., 1884. 4. 5. С. 1687.


[Закрыть]. Однако умер известный разбойник своей смертью.

Хотя Василий Чуркин жил уже в то время, когда в жизнь активно вошла фотография, никаких подлинных его изображений не осталось. Понятно, что персонажу, за которым гонялась полиция, незачем было создавать свой портрет. Роман Пастухова «Разбойник Чуркин» иллюстрирован картинками, которые срисованы из старых разбойничьих романов, приобретенных автором у букинистов. Для создания образа Чуркина Пастухов снял во весь рост известного певца Павла Богатырева – высокого и стройного красавца, рост и фигура которого соответствовали фамилии[11]11
  Гиляровский В. А. Указ. соч. С. 109.


[Закрыть].

Посетивший в 1885 г. Гуслицы В.А. Гиляровский, побывал в селе Запонорье у вдовы Чуркина – Арины Ефимовны. Она проживала с одной из дочерей, которая была в это время в подростковом возрасте, в доме возле трактира[12]12
  Там же. С. 108.


[Закрыть]. В этом селе доныне живут потомки Чуркина по линии этой девочки. Мне довелось побеседовать с Клавдией Васильевной Пресняковой (1915–2007), которая была невесткой этой дочери Чуркина. Она рассказала мне некоторые семейные предания, в частности, как семья оказалась в этом селе. После смерти Чуркина его вдова решила вернуться на родину, в Гуслицы. В деревне мужа – в Барской, – односельчане побоялись разрешить им поселиться. Арина Ефимовна тогда пришла в соседнее Запонорье, где подпоила участников схода. Задобренные таким образом запонорские крестьяне дали разрешение на ее жительство в своем селе.

Согласно семейным преданиям, когда Чуркин умирал в бегах, находясь в городе Сарапул Вятской губернии, Арина Ефимовна попросила его назвать имена убиенных им людей, дабы молиться за упокой и облегчить душу супруга. Лежавший на смертном одре разбойник сказал жене, что всего один раз пошел на убийство – именно в том случае с ляховским старостой Петром Кировым.

После смерти Чуркина наступил пик его всероссийской славы. Был написан уже упоминавшийся роман Н. И. Пастухова. После, в 1880-1890-х гг., появилось большое количество небольших лубочных повестей, а также и сравнительно объемистых произведений о Чуркине, которые содержали всевозможные небылицы о разбойнике. Ими зачитывалась вся России. Достаточно привести названия некоторых таких произведений, чтобы стало ясно, что они содержат, и без прочтения: «Страшный злодей и разбойник Федот Чуркин» (СПб. 1907, в 4-х томах), в котором известного атамана назвали другим именем, «Ужасное возмездие», «Жена разбойника Чуркина» и т. п. К сожалению, от большинства подобных произведений остались лишь упомянутые названия. В Российской государственной библиотеке мною была найдена небольшая книжка популярного в прошлом писателя И. С. Кассирова (Ивина) «Народное предание. В плену у черкесов»[13]13
  Кассиров (Ивин) И. С. Народное предание. В плену у черкесов. М., 1888.


[Закрыть]. В этом произведении рассказывается, что Чуркина, как человека хорошо себя зарекомендовавшего во время Крымской войны, и дослужившегося уже до звания капитана, отправили воевать с горцами на Кавказ. Как видим, из разбойника делали то страшного душегуба, то народного героя, который из злодея превратился в защитника Отечества.