Текст книги "Под сенью проклятия (СИ)"

Автор книги: Екатерина Федорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Екатерина Фёдорова
ПОД СЕНЬЮ ПРОКЛЯТЬЯ

Глава первая. Госпожа моя матушка

Говорят, когда я родилась, повивальная бабка закричала от ужаса. И уронила младенчика на пол. Вот потому-то левая рука у меня и короче правой.

Я вот думаю, что всё это враки. Да, я страшная – но ведь у всех новорожденных мордашки красные и опухшие, по ним не поймешь, что там вырастет. А Кириметь-кормилица намного добрее людей, и всех приходящих в мир детей она делает похожими друг на друга. За исключением тех, кого судьба ещё в утробе матери исковеркала так, что им уже не жить.

Думаю, Кириметь-матушка делает это нарочно. Чтобы у матерей была возможность полюбить своих младенцев сразу же. Пока ещё неясно, станут они красивыми, когда вырастут, или нет.

Но со мной этого не произошло – меня не полюбили.

Кем была моя мать, я не знаю. Сколько не спрашивала бабку Мирону, та не говорит. А меж тем бабка Мирона единственный человек, которого я помню с детства. Она мне была и вместо матери, и вместо отца.

Зовут меня Тришей. Мироне я даже не родня – бабка приняла меня в свой дом откуда-то со стороны, ещё младенчиком, а со временем начала учить врачевательству и травному искусству. В селе Шатрок, где мы живем, Мирону уважают и побаиваются, поскольку лечит она изломы не только телесные, но и душевные. Если кто, по её мнению, шибко не прав, то бабка упирает руки в боки и на все село расписывает бедняге, кем были его родные и что за тварь он сам.

По словам бабки, её когда-то призвали в один дом, где показали некрасивое дитя двух месяцев от роду – меня. И спросили, может ли она исправить лицо и левую ручку, которая усыхала. Мирона, по её словам, ответила, что лицо исправить не в силах даже сама Кириметь, богиня-матушка, а вот усыхание ручки она остановит.

Но не вылечит.

На что моя мать недовольно скривилась и заявила, что с таким лицом не имеет значения, какая у меня будет рука. На глазах у бабки дитя сунули в корзину и вынесли за дверь, а моя родительница начала расспрашивать про приворотное средство. Поскольку младенчик показался бабке Мироне худым, заморенным и никому не нужным, она предложила забрать меня у матери, чтобы со временем выучить врачебному делу.

Та согласилась, потребовав взамен целый горшок приворотного зелья.

– Весь мой припас тогда отдала. – С гордостью заявляла Мирона, как будто для меня это было важно.

Однако где стоит дом, из которого она меня унесла, и кто моя мать, бабка никогда не говорила. Шатрок село не маленькое, но и не город – тут все друг друга знают… а про мою родительницу лишь слухи гуляют.

Саму меня шатрокские бабы считают подкидышем, которого Мироне подбросили. Стало быть, родительница не отсюда, потому как пропажу младенчика у одной бабы и появление его у знахарки заметили бы сразу.

В окрестных селах, кстати, младенцы тоже не пропадали. Так мне доложили деревенские кумушки, когда я подросла – и начала тайком от бабки задавать разные вопросы.

Усыхание руки Мирона остановила, но нормальной моя левая рука не стала. Так и осталась короче правой. Из-за неё в селе когда-то сочинили небылицу про падение на пол и перепуганную повивальную бабку.

Я неприязненно покосилась на кисть левой руки, и села в уголок тереть в порошок семена травы априхи, на зубное зелье. Привычно ухватившись за пестик левой рукой – бабка Мирона с раннего детства приучила меня все делать короткой левой, а не правой.

На дворе гуляло солнышко, а в избе у нас было сумрачно и тихо. Бабка гуляла по огороду, оглаживая травы и нашептывая им наговоры на добрый рост, на хорошее цветенье. Пахло подходившей опарой… и ничто не предвещало того, что случится.

Дом, где мы с бабкой живем, стоит на отшибе от села. Ворота у нас – одна видимость, большая въездная калитка прикрывается только на ночь. Так Мирона завела, на случай, если вдруг привезут кого перекалеченного на подводе. С такими каждый миг на счету, уже не до распахивания врат. Двор охраняет Желтяй, желтобрюхий пес с черными обводами вокруг глаз, приученный с людьми молчать, а лаять только на волков.

И вот я сидела и терла семена априхи. Со двора вдруг донесся шум, грохот и мужские матерки. Осторожно гавкнул Желтяй – судя по гулкому звуку, не вылезая из будки, где прятался от солнца. Я спешно грохнула на край стола горшок с априхой, подхватила дерюжную простыню, которую мы держали на случай, если кого придется тащить в избу на руках, и понеслась во двор.

Мать честная, Кириметь-кормилица, такой подводы я в жизни не видела.

Крытый фургон торговца Гусима, что приезжает в село каждый год в конце весны, на эту штуку чуток походил – но в сравнение не шел. Словно кто-то решил сделать крохотный домик чуть побольше наших сенцов, изукрасил его резьбой и расписал зеленым да алым. А потом поставил все на колеса, громадные, в половину моего роста.

Кони в упряжке были запряжены огромные, вороные. И оба сейчас упирались мордами в наш сарай – подворье у нас с бабкой недлинное.

А во дворе, меж крыльцом и забавной подводой, стояли двое мужиков. В штанцах в обтяжку, в полукафтаньях без рукавов, навроде бабьих душегрей, только затянутых по поясу кожаными ремнями. Из дыр по плечам выплескивались рукава белых рубах, широченные, складчатые, на которые не пожалели полотна. И было то полотно блескучим, точно его соплей измазали.

Дверца дома на колесиках распахнулась, один из мужиков просунулся вперед и принял на руки появившееся оттуда чудо. Потом отнес и поставил на крылечко рядом со мной. Я сначала подумала, что он несет кого-то болезного, но глянула – и отбросила такие мысли.

На крыльцо мужик поставил женщину. Такой красоты я в Шатроке никогда не видела – по белому лицу птичьими крыльями разлетелись брови, черные, густые. Глаза прозрачно-голубые, как лед в полынье по весне, а губы точно кровью сбрызнуты. И одета красавица не по-нашему – платье в обтяжку, зашнуровано по бокам, чуть вздохни и лопнет. Да ещё сверху по плечам так обрезано, что еле держится. Ткань красы невиданной, цвета давленых вишень. А из-под вишень, значит, по плечам да по груди белой окаемкой сорочица виднеется. И кушак не на поясе, как у меня, а на бедрах.

И ещё одно отличие – кушак не из тряпки, как мой, а из пряжиц червонного золота. Кольцами скрепленных.

Я такого никогда не видела. У меня прям сердце обомлело. И ещё острее ощутила, как сама я рядом с такой смотрюсь – с носом громадным, почти без подбородка, с косыми зубами, над которыми даже губы сомкнутся путем не могут. А ещё прыщи по мне, чем не мажу, не лечатся, и лоб узенький, как у крысы, уши не топорками, а топорами цельными, потому как они у меня в два раза больше нормальных. А ещё…

Прекрасное создание брезгливо сморщилось, глянув мне в лицо. Но тут же снова расправило личико и проворковало:

– Милая девица, не позовешь ли врачевательницу Мирону?

– Да запросто. – Согласилась я. И заорала: – Бабка Мирона! А бабка Мирона! Подь сюда, тебя госпожа какая-то изволит!

И хоть на красоту мне судьба поскупилась, но вот голосом не обидела. Красавица в вишневой утяжке – платьем это назвать было грешно – аж присела. Мужики, у которых рукава по ветру полоскались, что твои крылья у лебедей, тут же подступили к крыльцу. Один твердым голосом заявил:

– Так кричать при госпоже не.

Но та остановила его взмахом руки. А потом страдальчески вздохнула и осторожно так коснулась шеи под ушами. Заложило ей уши-то, видать.

– Тута я. – Недовольно сказали сбоку.

И со стороны распахнутых ворот появилась бабка Мирона.

Красавица обернулась. Бабка почему-то резко посуровела лицом, едва та стала к ней передом. Брови на переносице свела и губы в узелок стянула.

Тут мне стало так любопытно, что даже брови вверх поехали. Бабка, похоже, красотку в вишнях знала. И что забавно – стояли они обе молчком и друг на друга смотрели.

Вроде как в «гляделки» играли.

Ну, выиграла-то, положим, бабка. Оно и понятно – разве старую Мирону переглядишь? Она ж не только словом, она ещё и взглядом людей может стращать. И к совести призывать.

Непонятно другое – как только госпожа дрогнула и личико вниз опустила, бабка Мирона скуксилась. Вроде как плакать собралась.

И тут я поняла – быть беде. Желтяй, и тот вылез из будки, по ту сторону чудной подводы, и взвыл.

– Приехала за отданным. – Неожиданно визгливо сказала красавица.

– Про отдачу уговора не было. – Тут же возразила бабка.

Один из мужиков в рукавах-крыльях снова выступил вперед, теперь уже по направлению к бабке, и завел:

– Ты, сиволапая, как смеешь госпоже прекословить.

Но диво в вишневом опять остановило его ручкой и обратилось к Мироне:

– Говори да не заговаривайся, старуха. Хочешь за кражу младенца на суд пойти?

– Своим, что ль, объявишь? – С насмешкой бросила бабка.

Я вдруг осознала, что говорят они про меня. И двухмесячного младенца с сохнущей ручкой отдала бабке когда-то вот эта госпожа. Неужто она моя родительница? А по виду и не скажешь, ни по её, ни по моему.

Пока я стояла на крыльце, бледнела и холодела, бабка и госпожа продолжали ссориться. Мирона уперла руки в боки, сварливо провозгласила:

– И что ты с ней делать будешь? Куда в своих покоях приткнешь? Тебе бедная девка и раньше не нужна была. А нынче и вовсе обузой станет – укладу вашего не знает, павой с утра до вечера выступать не умеет. Она к работе привычна, сопли рукавом утирает.

Я возмущенно моргнула. Бабка сама, ещё четыре года назад мне объяснила, что так делать не годится. И я с тех пор – ни-ни, только в передник сморкаюсь.

– Что я с ней делать буду, то мое дело. – Сказала красавица, и в голосе у неё вроде как железо звенькнуло. – А твое дело чужое отдать.

– Как скажешь. – С притворной покорностью согласилась бабка. И, глянув мимо красавицы, сказала: – Триша, рыбка моя.

Это был условный знак, давно обговоренный нами. Бабка ласковыми словами никогда не зовет, только Триша да деваха. Раз я стала рыбкой, значит, надо бежать. Далеко и насколько ноги унесут. Бабка говорила, что всякие люди бывают, и потому, если вдруг припрется кто чужой, а она меня этак ласково, светиком или кисонькой покличет – надо тут же нестись в лес, затаится там и сидеть, пока день не минет.

Или ночь, если незваный гость ввечеру нагрянул.

– Иди-ка вещички собирай, ласточка ты моя. – Сладко пропела бабка.

А поскольку чудная подвода весь двор загородила, и кони мордами в сарай тыкались, я напрямик рванула. То есть вскочила на козлы, приделанные к передним колесам повозки – с одной стороны вскочила, а с другой выскочила. Потом на огород и через плетень в лес кинулась.

Далеко бежать я не стала. Так, добралась до Ручейного холма, что смотрит на наш с бабкой дом, забралась там на кривую ольху и начала выглядывать.

Повозка, расписанная алым и зеленым, по-прежнему стояла на дворе. Бабки и госпожи в вишневом платье нигде не было видно. Только мужики, полоща по ветру рукавами, бегали по огороду. Один даже рискнул выбраться за плетень.

Правда, тут ему не повезло. Как раз с той стороны огорода у нас недавно поселился старый медведь. Большой, бурый и вроде как солью присыпанный – седой, значит. Бабка Мирона утверждала, что зверь был не простой, из господского зверинца. На косолапом, как только он появился, красовался шипастый ошейник. Железную нашейку бабка потом сняла. Ещё увидит кто, языком трепать начнет, а там и хозяин медвежий объявиться. Господин какой-нибудь.

Зверинцы, как известно, простому люду не принадлежат, только господам. А господ умный человек избегает и к себе не приманивает. Ещё решат, что бабка-лекарка неведомой ворожбой господского зверя сманила. Конокрадов, как поймают с уведенным конем, сразу вешают – а за медведя, как сказывала бабка Мирона, могут и к порубной казни приговорить.

Воспоминания о зверинце у седого медведя остались недобрые, поэтому людей он не любил. Только меня да бабку терпел.

Мужик с складчатыми рукавами, полезший за плетень, именно на седого и нарвался. Даже я на своей ольхе расслышала визг. Обратно, на огород мужик вылетел испуганным зайцем. Одного рукава уже не было – его забрал себе медведь.

Видать, у нашего косолапого ещё со зверинца тяга к модам осталась.

После этого на дворе все затихло. Мужики, что вишневую госпожу сопровождали, на козлы залезли и там замерли. А сама госпожа вместе с бабкой Мироной, видать, в доме сидели, на двор носа не казали.

Такая тишь да гладь во дворе наступила, что любо-дорого.

Только жеребцы хвостами машут да Желтяй раза два из своей конуры гавкнул. Тянулось это долго – за такое время и ленивая курица яйцо снесет, не то что работная. Последняя ещё и с петухом прогуляться успеет.

Потом дверь в сенцы растворилась, гостья из дома вышла и ручкой махнула. Один из мужиков, тот, которому медведь рукав отодрал, тут же порскнул с козлов и на руках госпожу в расписную повозку переправил. Другой, что остался на козлах, тряхнул вожжами и гикнул по-особому. Вороные попятились, первый мужик вскочил на козлы, и колымага рванулась прочь.

На крыльцо тут же вышла бабка Мирона, приласкала вылезшего из будки Желтяя и пошла на огород.

Тут и дурень сообразил бы, что пора вертаться. Я скатилась с ольхи, разорвав по подолу сарафан, метнулась обратно к дому.

Пока бежала, сердце билось часто, но не от бега, а от смятения. Неужто и вправду эта краса – моя мать? И как у такой лебедушки, какую и королевичу за себя взять не зазорно, уродилась такая уродина?

Чуднее всего было то, что смотрелась госпожа в вишнях девкой на выданье. А не мамкой, у которой уж свое дите в невестину пору вошло.

По дороге в малиннике, что оплетал березы в десяти шагах от огорода, на глаза попалась морда медведя. Я ему кивнула на бегу – пусть знает, что добро не забуду. Вечером непременно снесу за огород ломоть хлеба с медом, а то и два. Заслужил.

С бабкой мы встретились у самого плетня, что огораживал грядки с капустой.

– Слышь, деваха. – Горестно сказала Мирона. – Ведь та баба – она за тобой приехала.

Я замерла. Таким голосом бабка разговаривала лишь тогда, когда больной, что нам привезли, уже не жилец.

– Мать это твоя. – Продолжила Мирона голосом чуть помягче.

– Уже догадалась. – Я кивнула, глянула на неё настороженно.

Бабка вздохнула с надрывом. И тут же уперла руки в боки, нахмурилась.

– Ишь ты, догада. Придется тебе с ней поехать. Сама знаешь, кто породил, того и дитя. Она госпожа, таким не перечат.

Я смотрела на неё и ушам своим не верила. Мирона меня гнала, испугавшись какой-то госпожи? Пусть даже и моей матери?

– Ну, чего уставилась? – По-свойски окоротила меня бабка. – Не боись, не с перепугу говорю. Расскажу тебе один сказ, Триша, а ты слушай да запоминай. Не знаю, помнишь ты про то или нет, но по третьему твоему году повезла я тебя в город. Кулиш-горшечник тогда на ярмарку с товаром собрался, вот на его возу мы и поехали.

Она глянула на меня въедливо, словно на иголку, в которую нужно вставить нитку – а ушко у неё махонькое да ужимистое. Я на лице тут же послушание изобразила. От того Мирона отмякла лицом и сказала чуть попроще:

– В Простях, где ту ярмарку каждый год затевают, тогда жила ведьма Аксея, ворожея из первых и врачевательница из лучших. Мне-то своего умишка не хватало, чтобы в бедах твоих помочь, вот я и понадеялась, что ворожея больше моего сможет. Нашла я Аксею быстро. Она, хоть и старая, но прыткая тогда ещё была. И в уме здравая. Сначала тебя честь по чести осмотрела, потом воду над твоей головой слила и соль с больной ручки ссыпала. Села в ту воду глядеть. Помню, сидит, солью сверху посыпает. Мне сказала, мол, если я хочу, могу из-за её плеча тоже глянуть. Да только не с моим мастерством в ворожейный-то ряд лезть.

Бабка сокрушенно покрутила головой. Я прикусила губу. Об этом она никогда не рассказывала. А поездку в Прости я не помнила.

– И сказала она мне. – Бабка возвысила голос. Петух в загончике за баней кукарекнул было, но она только глазом повела – и тот сорвался. – Что нет на тебе ни порчи, ни сглаза. И в судьбе у тебя не помечено, что ты такой уродишься. Показалось Аксее, что в воде виден след, точь-в-точь, как от проклятья бывает. Крикнула она мне, чтобы я свечку поближе поднесла, разглядеть получше. А тут стол под горшком с водой вдруг дернулся. Горшок на стол хлоп, вода брызнула, в дому вроде как потемнело. Ты в углу заревела, я и кинулась к тебе. А как повернулась обратно к столу, увидала Аксеюшку тающей. Кириметью-кормилицей клянусь тебе, таяла ворожея, словно баба из снега на Зимнепроводы.

Я недоверчиво нахмурилась. Мирона сцепила руки на животе, глянула на меня коротко, так что я сразу уяснила – все именно так и было. Бабка помолчала, сказала с надрывным вздохом:

– Доброй ворожеей была Аксеюшка, всегда о людях заботилась и в миру не чванилась, а потому водица от неё лилась чистая и светлая, ровно родниковая. От неё уж половиночка только осталась, когда я её узрела. И не кричала, болезная, лишь шепотом сказанула, через силу – «в Чистоград, Ведьмасте…». А потом дотаяла. Ох и страх меня тогда пробрал. Я тебя в руки и ходу. До самой ярмарочной площади, где Кулиш с подводой стоял, бежала как оглашенная. Люди инда дивовались.

Бабка зябко повела шеей, а я вскинула голову.

Последняя курица из бабкиного загона сообразила бы, что между страхолюдностью и проклятьем, виденным ворожеей Аксеей, связь самая что ни на есть прямая. Раз ни порчи, ни сглаза, ни отметины в судьбе нет, виной всему могло быть только оно.

Значит, вот оно как? Стало быть, не суждено мне было уродится такой косорукой страшилищей? И стала я такой из-за неведомого проклятья?

Бабка стояла смурная, а у меня в душе все пело. Проклятья, как известно, снимаются. Или уничтожаются. Сама Мирона мне как-то рассказывала, что для этого надо лишь найти того, кто проклятье наложил. Или того, кто будет посильней наложившего в разы.

– Саму Аксею, – строго сказала бабка, – хватились только через седьмицу. Думали, что она в лес за травами пошла. К тому времени мы уже в Шатроке были. Слова её я запомнила. Да только ни денег, ни человечка, на кого могла бы округу оставить по врачевательским делам, у меня не было. А ведь Аксеюшка в последнем своем своем не просто в столицы, в Чистоград, наказывала идти, а в сам Ведьмастерий. Ведьмы не лекарки и не ворожеи, к ним с улицы не войдешь, одним поклоном, пусть даже и поясным, их не проймешь. На них денег много нужно. Да и то сказать – я ведь, деваха, уже тогда старовата была. Могла и не доехать с тобой до Чистограда. Осталась бы ты одна на дороге.

Я кусала губы все сильней.

– Разумею я, судьба это, что матушка твоя за тобой приехала. – Звучно закончила Мирона. В лесу за плетнем радостно завелась кукуха. – Сказала она, что есть у неё ещё одна дочка, помладше тебя. Хочет твоя родительница поженить её с сыном какого-то графы. Да только мать у него злыдня, и при себе завсегда травницу держит. Вот и нужна твоей матушке своя мастерица по травам, чтобы все чужие зелья перебороть и сына графы окрутить. Живет тот парень в Чистограде, вот туда ты и поедешь, вместе с сестрой и родительницей. Не как дочь, вестимо, а как прислужница.

– Это как? – Удивилась я.

Бабка воинственно насупила брови.

– Ты вот что, деваха, ты себе мечты не строй. Дочерью она тебя не признает. Ей травница нужна, чтобы делать приворотные зелья. Она тебя хотела и вовсе задаром получить, мол, моя кровь, что хочу, то и ворочу. Но я про тот горшок зелья напомнила, которым за тебя заплатила. Опять же сказала, что дочери ей не видать, пока по-другому не заговорит. Она покочевряжилась, да и согласилась. Есть ты будешь с их стола, для начала тебе справят три платья, и положат оплату – каждую седьмицу по три бельчи. А коли выгорит дело с сыном графы, то наградит на особицу. Так что ты, в Чистограде живучи, бельчи копи, чтобы было с чем в Ведьмастерий потом постучаться. Все поняла?

Она вдруг пригорюнилась и всхлипнула:

– На кого ж ты меня покидаешь.

И утерлась передником. Деловито сказала:

– Ну, чё стоишь-то? Иди одежки складывай. Родительница твоя в колымаге за холмом ждет, там, где дорога на Соболеково сворачивает. Я ей обещалась, что пришлю тебя, как только переговорю. И помни, Триша – госпожа она или нет, но тебе да мне в этом мире своим умом жить надо. Пусть она свою выгоду ловит, а ты свою лови. Вдруг да выгорит дело, и вернешься ты ко мне раскрасавицей. Ить старая я, внучков хочу.

Она шумно высморкалась в передник. А я вдруг поняла, что день прекрасен. И бабка Мирона раскрасавица, и облака по небу плывут пушистые, каких я ни в жисть не видела.

– Медведю хлеба с медом занеси за меня, ладно? – Попросила я Мирону.

Бабка истово закивала головой.

– Каравай ему снесу, угрюмищу. И всю мякину внутри медом залью, как есть. Пусть будет заступником за нас перед Кириметью-кормилицей, пусть она доброту нашу увидит и смилостивится.

Вещей у меня было немного, а узел все равно вышел большой. Для сборов Мирона выдала мне новую льняную скатерть, которую приготовила под вышиванье. Я постелила скатерть на бабкину кровать и подступилась к сундуку.

– Платье на пуговицах, что справили на прошлый Свадьбосев, отложи! – Распорядилась Мирона, стоя у печи и с надрывом сморкаясь в передник. – В дорогу оденешь, чтобы не хуже людёв быть. Новые поршни достань, обуешь сейчас. А мою неношеную пару про запас возьми. Да зимнее не забудь! Когда ещё твою сестрицу сумеете графскому сыну спихнуть.

Я послушно кивнула и начала метать в середину скатерти вещи. Три нательных сорочицы, три летних сарафана, два зимних. И платье на холодную пору, из тонкой весенней шерсти – вторая моя нарядная одежка, которую я берегла на Зимнепроводы. Гребень, ленты для волос, два полотенчика. Бабка просунулась сбоку, бережно положила на кучу вещей свои новые поршни, обернутые в чистую тряпицу. Я на неё глянула, но отнекиваться не стала. Ещё обидится.

Поверх всего легла зимняя телогрея из стеганого льна, подбитая шерстяной волосиной, две зимние юбки и вязаные чулки на холодную пору. К шерстяной шали, которую я когда-то вышила красными цветами, Мирона доложила вытащенный со дна сундука голубой полушалок. По излому и на отсвет тянулся по полушалку узор, не вышитый, а вытканный искусно нитями того же цвета – цветы и бутоны с широкими лепестками. Не удержавшись, я погладила дивный плат. Шелковая бахрома скользнула меж пальцев, словно струя воды.

– Припасла тут на всякий случай. – потерянно сказала бабка.

В общем, все это да ещё пара валенок. Из всего вышел большой узел. Я скинула старый сарафан, натянула платье с пуговицами, которое сама сшила из тонко выделанного льна год назад. И изукрасила прошвами. Отрез нам дала тетка Лариха из соседних Неглинок за то, что мы с бабкой помогли разродится её младшенькой.

Застегнув последнюю деревянную пуговицу, я прикусила губу. Сердце у меня колотилось. Ведь говорят же, что по одежке встречают, так? Конечно, мое платье, крашенное травой жучихой в коричнево-красный цвет, и близко не походило на ту красу цвета вишень, что носила приехавшая за мной красавица. Однако оно было чистое, справное и с новья, сразу видать. Глядишь, люди и не будут шибко косится в мою сторону, как это случилось во время поездки с бабкой Мироной в Соболеково два года тому назад. Глядишь.

Да и прекрасная госпожа моя матушка будет поблизости. Рядом с такой лебедушкой меня, глядишь, и вовсе не заметят – главное, заплатами людям в глаза не бросаться.

Матушка. Я покатала это слово в уме и решилась на другое. Мама. Однако красавице в вишневом оно удивительно не шло. Госпожа, королевишна – что угодно, только не мама.

И сердце на него никак не отзывалось. Когда-то, лет в двенадцать, я верила, что когда-нибудь всенепременно найду свою родимую, что она, небось, за это время раскаялась и льет слезы горючие, только ко мне явиться не решается, от стыда да от горести. Но с тех пор прошло восемь лет, и в горюющую мать я больше не верила. Последние два года я даже баб из соседних деревень не пытала расспросами о пропавших младенчиках…

Бабка Мирона, шмыгнувшая ненадолго за печь, опять появилась. Протянула мне маленький кошель. Поскольку я не двинулась, она пихнула мне его в руку, и я ощутила кругляши бельчей.

– А как же ты, бабка Мирона? – Мне это все не нравилось. После того, как мы справили обновки в эту весну, две бельчи в кошельке были последним нашим богатством. – Скоро Свадьбосев, торговцы в село заглянут, и не только Гусим. Да и запас, ты всегда говорила, в доме должен оставаться.

– Мне ещё Арфен-мельник задолжал, вот и стребую. – Отмахнулась от меня бабка. – А тебе в городе каждая монета пригодится. Когда ты ещё оплату получишь, мало ли что. Бери, да помни про Ведьмастерий.

Вот так я и ушла из дома, оставив за собой опустевший сундук, пустую затаенку за печью, где хранились бельчи, и опечаленную бабку. Желтяй весело помахал мне хвостом от будки – собаки многое заранее чувствуют и знают, но только не разлуку. Я вышла за вратную калитку, забросив узел за спину и повесив на сгиб короткой левой корзинку со снедью, спешно собранной Мироной.

Передо мной лежала дорога на Соболеково. Бабка застыла у столба врат, сложив руки на животе, вскинув подбородок и скорбно поджав морщинистые губы.

Расписная колымага ожидала вовсе не за холмом. Я наткнулась на неё за первой же извилиной дороги. Мужики с пышными рукавами посиживали себе на козлах – и даже слезть не соизволили, когда я подошла. Пришлось сначала самой пропихнуть в колымагу узел с одеждой и корзинку, а потом карабкаться по высокой лесенке.

Один из мужиков щелкнул кнутом, едва дверца захлопнулась. Меня бросило на колени, укрытые вишневой тканью. Когда я примостилась наконец на скамейке, запихав в угол свою поклажу, лицо госпожи в вишнях было перекошено от отвращения.

Я вздохнула, ухватилась за скамейку задрожавшими руками. Видать, не люба я своей родительнице. Вон как губы-то кривит.

Но поскольку бабка учила меня не дожидаться, пока люди ко мне подобреют, а самой идти к ним с добрым словом, улыбнулась во весь рот. И спросила:

– Долго ждать пришлось? А звать тебя как, по имени да по батюшке?

Красавица в вишневом слегка расправила губы.

– Зови меня госпожой. И запомни – имя моего отца тебя не касается. То, что ты стала моей травницей, не значит, что я тебя признаю.

– Да я о таком и не думала. – брякнула было я.

– Не перебивай! – Жестко заявила баба, которая когда-то носила меня в утробе. – Зови меня госпожой Морисланой. И даже не думай обмолвится кому-нибудь, что ты моя дочь. Запомни, мое дитя от первого мужа, маленькая госпожа Триферья, умерла ещё в младенчестве.

Триферья? Мое настоящее имя мне не понравилось. Триша звучало гораздо лучше. Теплее, что ли.

– Мой первый супруг тоже мертв. – Продолжала госпожа Морислана. – Так что эта история любопытства ни у кого не вызовет. Не надейся, что моя дочь, госпожа Арания, захочет общаться с тобой. Деревенская уродливая дикарка будет жить со мной только до тех пор, пока мне нужны её услуги. Уяснила?

Я кивнула. И спросила с непокорством – больше от обиды:

– А прислужников своих не боишься, госпожа? Вдруг разболтают, кто я? Чай, сегодня во дворе тебя не только бабка Мирона слышала.

Во дворе Морислана говорила откровенно. Даже если мужики в душегреях и рубахах со складчатыми рукавами не знали в точности, кто я, догадки у них появиться могли.

– Я их кормлю, одеваю и даю кров. – Надменно сказала госпожа моя мать. – Поэтому они забывают все, что слышали. А если я прикажу, забудут и то, что видели.

Колымага влетела в Соболеково, распугав кур, гулявших у въездной дороги. Я прилипла к оконцу двери. Дивные дома на два поверха, виденные мной ещё три года назад, когда бабка Мирона решила свозить меня на Соболековскую ярмарку, проносились мимо.

Проехав городище, повозка свернула на незнакомую дорогу и помчалась вперед.

К вечеру мы добрались до громадной реки, лениво текущей в зеленых берегах, поросших лесом. Здесь была наплавная переправа, уложенная поверх крупных лодок. У въезда один из мужиков заплатил стражу на въезде – целых три медяка! – и колымага застучала колесами по дощатому настилу.

Будь напротив кто другой, я бы спросила, как называется река.

Но госпожа в вишневом навряд ли ответит на вопросы прислуги. Так что пришлось прикусить язык.

Ехали мы долго, однако Морислана за всю дорогу куска хлеба в рот не положила, лишь отпивала время от времени из серебристой баклажки. Я, на неё глядючи, даже не решалась достать из корзины утрешние шанежки, уложенные туда бабкой Мироной. По пути повозка сделал две остановки в лесу. Каждый раз госпожа моя матушка капризным тоном приказывала идти за ней. Чтобы сторожить, пока она в кустах уединяется. Одна из остановок случилось возле родника, и я смогла вволю напиться.

Мягкая дрожь, сотрясавшая колымагу, убаюкивала. Как ни велико было мое любопытство к чужим деревушкам, городищам, лесам и полям, проплывавшим за окном, перед самым закатом дрема навалилась так, что я начала клевать носом.

И проснулась, когда затылок ударился об стенку сзади. Колымага остановилась. Я услышала голос Морисланы:

– Приехали. Помни мои слова, как тебя там. Триша, да?

Лицо её скрывала полутьма внутри повозки. Но я и без того знала, что госпожа родительница отлично помнит моё имя, потому как произнесла она его легко и быстро. Просто место мое хотела мне указать.

В оконце плеснул свет факелов, Морислана полезла наружу, а я последовала за ней, предварительно придвинув узел и корзину поближе к двери.