Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Екатерина Андреева-Бальмонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

У дедушки

Нас, детей, часто возили в дом к дедушке – по воскресеньям и по всем большим праздникам. Мы очень это любили. Зимой – в четырехместных санях, весной – в шестиместной коляске, обитой внутри золотистым штофом. Мы влезали в нее по откидным ступенькам и, тесно прижатые друг к другу, закрытые до подбородка тигровым пледом, молча ехали в Лужники.

По дороге я помню только Замоскворецкий мост, очень страшно было видеть под собой воду. Когда после моста сворачивали на широкую пустынную улицу, кажется, она называлась Татарской, мы знали, что сейчас будет красная церковь дедушки, а потом дедушкин дом.

Как все там было не похоже на нашу Тверскую – ни экипажей, ни пешеходов, ни городовых. Мирная тишина деревенской усадебной жизни. Белый двухэтажный дом, перед ним большой двор, посыпанный красным песком, посреди двора развесистый дуб с подстриженной верхушкой в виде шатра. За домом большой сад с беседками, плодовыми деревьями, огородом и кегельбаном, тогда еще редкой новинкой.

В гостях у дедушки нам, внукам, было раздолье, нам позволялось делать все, что мы хотели. Бабушка была страшно добра к нам. Она всегда искренне радовалась нам и сейчас же принималась нас кормить. В большой уютной столовой, выходящей во двор, с рядом высоких окон, она производила впечатление застекленной террасы, – был уже накрыт длинный стол. На сверкающей белой скатерти кипел серебряный самовар. Рядом на столе поменьше стояла огромная медная кастрюля, закутанная белой салфеткой, в ней дымился шоколад. Кругом в большом количестве «поповские» чашки (на светло-коричневом фоне в золотых медальонах букеты цветов).

Бабушка не садилась, она обходила стол и смотрела, есть ли у каждого из нас что нужно. Лакей разливал шоколад и ставил перед нами чашки. Бабушка накладывала печенье на тарелки и оделяла нас конфектами. Я не помню, чтобы она разговаривала с нами. Но она знала наши характеры и вкусы: «Тянучки – Кате, Мише – помадка, дайте Леше чай, он не пьет шоколад». Это она знала из своих наблюдений, потому что в то время мы и помыслить не могли заявлять о своих вкусах и желаниях, так как дома нас воспитывали в большой строгости и с нами никто не считался. «Молчи, тебя не спрашивают», слышали мы от матери, когда кто-нибудь из нас ненароком раскрывал рот. Чаще всего приходилось мне это слышать.

Больше всего меня поражало, что бабушка не боялась (как все решительно у нас дома) нашей матери и на ее строгие окрики говорила ей при нас: «Оставь, Наташа, они у меня в гостях, это уже мое дело». И мы пользовались этим и делали, конечно когда тут не было матери, все, что дома запрещалось. Но, по правде сказать, делать нам мало что было. Пробежав по скучным парадным комнатам, где мебель в чехлах стояла чинно по стенкам, потоптавшись по бархатному ковру, а не по протянутым полотняным дорожкам, приподняв чехлы, робко потрогав диван и два кресла в гостиной, на которых когда-то сидели государь и государыня и которые были по сему случаю водружены на зеленый деревянный постамент под малахит, а к их спинкам прикреплены золотые орлы, мы бежали на цыпочках мимо столовой, где сидела мать, в девичью, к экономке, или в каморку лакея. У экономки, очень милой, кроткой старушки Захарьевны, которую мы любили не меньше бабушки, мы знали, стол будет уставлен фруктами и пирожными, которые она заготовляла к обеду; на отдельном подносе будут положены орехи, пряники и конфекты в золотой и серебряной бумаге с картинками, что предназначались нам. Захарьевна разложит их по коробочкам, а бабушка при прощании даст нам «в собственные руки», чтобы мы ими распорядились по своему усмотрению.

За обедом, мы знали, вокруг башни из мороженого, за забором из жженого сахара будут стоять белые сахарные корзиночки, а в них глазированные фрукты: персики, сливы, сверху виноград. Корзиночки эти были хрупки, и старушка Захарьевна всегда боялась, когда мы их трогали, и умоляла: «Полегоньку, полегоньку», но никогда не бранила нас, не гнала от себя.

Вообще общий тон в доме дедушки был чрезвычайно мирный, с нами, детьми, все были ласковы, со старшими почтительны без льстивости и заискивания. Я не помню, чтобы там кто-нибудь ссорился или возвышал голос. У бабушки жила приживалка Александра Петровна, дальняя ее родственница, хитрая, льстивая и аффектированная. Ее все в доме терпеть не могли. Моя мать прозвала ее «Дама с гримасами». Бабушка одна, страдавшая больше всех от претензий этой особы, всегда защищала ее: «Бог с ней, с этой несчастной». Преследовал ее только лакей дедушки Румянцев, «камардин», как он сам называл себя: нарочно не звал Александру Петровну к чаю; на больших обедах, пользуясь тем, что Александра Петровна сидела на конце стола, обносил ее любимыми блюдами. На укоризненные замечания бабушки вполголоса негромко говорил, картавя: «Я им предлагал, они не хотят-с». Но эти выходки были все же невинны и нас, детей, очень забавляли. Своим глупым важничаньем Румянцев импонировал нам гораздо больше, чем наш дедушка. Мы бывали очень счастливы, когда он снисходил до разговоров с нами.

Время до обеда, пяти часов, нам казалось, тянулось очень долго. В ожидании обеда мы сидели в диванной. Это была небольшая проходная комнатка без окон между столовой и залой. Она освещалась четырьмя большими окнами столовой. Вдоль ее стен шли узкие жесткие диваны с твердыми, как камень, подушками. На этих диванах никто никогда не сидел, по-моему, а лежать на них уж совсем нельзя было. По стенам над ними висели портреты: митрополита Филарета ^{15} , акварель под стеклом и несколько портретов маслом, вероятно, каких-нибудь родственников дедушки. Все они были, казалось мне, на одно лицо: румяные лица на черном фоне, с как бы вытаращенными, неподвижными глазами (от напряжения, верно), с прилизанными волосами на прямой пробор и в суконных сюртуках. У одного, пожилого, самого важного, на шее висела золотая медаль на красной ленте, такая, какая была у дедушки. Затем ниже много дагерротипов под стеклом, портреты, на которых мы узнавали людей: теток нашей матери, крестную…

Но наше всегдашнее внимание привлекали три картины маслом, не очень на виду висевшие. На них доморощенный художник увековечил посещение государем Александром II и государыней Марией Александровной дедушки.

Первая картина:государь стоит на паперти дедушкиной церкви в распахнутой шинели, в военной фуражке, за ним дедушка в накинутой на плечи шубе, с непокрытой головой. У самых ступеней лестницы, на снегу дедушкины парные сани, лошади покрыты синей сеткой.

Вторая картинаизображала бабушку в широком коричневом шелковом платье, почти закрытом белой китайской крепдешиновой шалью с длинной бахромой, в белом кружевном чепце с завязками под подбородком. Бабушка подносит в серебряной корзиночке [29]29
  Эта серебряная сухарница в виде корзиночки потом подавалась в нашем доме только в праздничные дни.


[Закрыть]печение государыне, сидящей на диване в голубой гостиной, возле нее стоит моя мать в таком же пышном шелковом платье и держит за руку девочку лет двенадцати, коротко остриженную, в шелковом платьице, из-под которого видны длинные кружевные панталоны. Это моя старшая сестра Саша. Мы рассматривали эти картины с благоговением и гордостью и завидовали счастью сестры, которую государыня, как нам рассказывали, поцеловала в голову. «Поэтому она такая умная», – подшучивал отец. Нас, младших, тогда на свете еще не было.

Третья картинаизображала зал в доме дедушки, длинный стол глаголем, очень нарядно накрытый, сверкающий белоснежной скатертью, серебром и хрусталем. Во главе стола сидел дедушка в мундире с медалями на груди, нарядная бабушка, мой отец, мать и другие родные и много военных в мундирах. «Все генералы, свита государя императора», – поучал нас лакей дедушки. Не знаю, почему они обедали у дедушки в доме, и когда это было, мне не удалось установить.

После обеда, часов в семь, нас собирали домой – как раз когда начиналось «самое интересное», казалось нам. В зале расставляли карточные столы, зажигали канделябры… Мы спускались по парадной лестнице, которая обыкновенно была заперта, в переднюю, большую, низкую, еле освещенную одной небольшой висячей керосиновой лампой под потолком. Нас сажали на деревянные лари с резными спинками и одевали. В этой полутьме мы тотчас же начинали дремать. Процедура одевания была долгая и мучительная. На нас, девочек, надевали красные фланелевые панталоны, шерстяные чулки, черные бархатные сапожки на мерлушке, черные атласные капоры на пуху, под них еще иногда чепчики, поверх повязывали широкими шерстяными шарфами. Бабушка, присутствовавшая при нашем одевании, всегда находила, что мы недостаточно тепло закутаны, она посылала за своими пуховыми платками, и нас в них завертывали с головы до ног. Мы задыхались под этими платками, не могли двинуть ни ногой, ни рукой. Но протестовать нам никогда в голову не приходило. Нас поднимали, как кукол, сажали в сани или карету и вынимали оттуда, когда мы приезжали домой.

Дедушка наш был старик очень красивый, высокого роста, с правильными чертами лица, с орлиным носом. Он держался прямо, голову нес высоко и, несмотря на свою полноту, ступал легко и мягко. Говорил он мало, казался очень важным. Но его все любили, и никто не боялся в его окружении.

Бабушка, небольшая, кругленькая, вся светящаяся добротой и кротостью, благоговела перед дедушкой и всегда была исполнена внимания и заботы о нем. Он был с ней мягок, с нами ровен и ласков.

Дедушка с бабушкой прожили до глубокой старости в полном мире и согласии. Когда умерла бабушка, дедушка так горевал, что заболел и вскоре последовал за ней. Болел он меланхолией. Мне тогда было около семи лет. Я спросила няню, что это такое – «меланхолия» (причем ни я, ни няня не могли правильно выговорить это мудрое слово)? «А вот увидишь дедушку – узнаешь», – сказала няня. Летом дедушка приехал к нам гостить на дачу незадолго до своей смерти. Действительно, он был неузнаваем. Он не приходил к нам в детскую, почти не говорил, не звал нас к себе в комнату, как прежде.

Вернувшись из церкви утром, он ложился на огромный диван, сделанный для него специально, и, отвернувшись к стене, вздыхал. «Ну, поняла, какая болесть у дедушки?» – спросила меня няня. «Поняла». И я долго после этого слово «меланхолия» связывала с представлением о большом толстом человеке, лежащем на диване, уткнувшись в подушки, и вздыхающем.

Мертвым мы не видели дедушку, мы чем-то болели в то время. Только позже нас часто возили на его и бабушкину могилу на Даниловское кладбище. Высокий гранитный памятник, видный издалека, мне всегда казалось, был похож на дедушку.

Дома у нас очень чувствовалось горе, которое переживала наша мать. Каждую субботу после всенощной и воскресенье после обедни в церкви служили панихиду по рабам Божиим Михаиле и Татьяне. Мать была в глубоком трауре, и мы все были одеты в черное.

К концу этого года отец мой сказал как-то матери при нас: «Как мне надоели эти черные галки, одень ты их, мама, повеселей». И как всегда, желание отца было исполнено: к Пасхе нам, девочкам, сшили красные с черным клетчатые платья с черными широкими поясами, мальчикам – серые блузы с черной отделкой на воротнике и рукавах. Отец, увидев нас в новых платьях, шутя погрозил матери пальцем и засмеялся: «Не очень веселые костюмчики».

Через два года умер мой отец. Его смерть повергла мать на всю жизнь в безутешное горе, а нашу семью на много лет в траур и печаль.

Наша родня

Со стороны дедушки у нас было много родственников, дяди и тетки матери с их большими семьями: Королевы, Федоровы, Носовы, Корзинкины… Все они жили (по большей части в Замоскворечье) в собственных домах и жили так же спокойно и приятно, как дедушка с бабушкой. Чаепитие утром, днем и вечером, долгие сидения за кипящим самоваром, обильные жирные обеды и ужины, отдыхи днем, карты, приживалки, большой штат прислуги (повара, кухарки, экономки, няньки, горничные, лакеи, буфетные мужики, кучера, конюхи, дворники). И выезды. Мужчины уезжали не торопясь в свои лавки, «амбары», фабрики, возвращаясь домой к обеду или раньше, чтобы успеть выспаться до обеда.

Женская половина жила в свое удовольствие. Пили, ели без конца, выезжали на своих лошадях в церковь, в гости, в лавки за покупками шляп, уборов, башмаков, но отнюдь не провизии. Это поручалось поварам или кухаркам. Когда готовились к большим праздникам, сам хозяин дома ездил в Охотный ряд присмотреть окорок ветчины, гуся, поросенка. Хозяйки этим не занимались. Они наряжались, принимали у себя гостей, большей частью родственниц, играли в карты, сплетничали. Детям они не отдавали много времени. В детской царила нянька, на которую наваливалась забота о воспитании и кормлении детворы.

Большие парадные обеды заказывались кондитерам, привозившим вместе с посудой наемных лакеев, всегда имевших несколько подозрительный вид в своих помятых фраках.

Во всех этих семьях царило довольство и благодушие. Ни в одной из них я не помню грубой сцены, тем более пьянства, брани или издевательства над подчиненными. Не видала и самодуров, мучивших своих жен или детей. Скорее наоборот: во многих семьях жены командовали мужьями. Мы бывали у многих родных, и всюду было то же самое. Через детей, наших сверстников – двоюродных братьев и сестер, мы хорошо были осведомлены о их домашней жизни, об отношении детей к родителям, к дедушкам, бабушкам, к прислуге, подчиненным…

Если мы тяготились ездить к родственникам, то это происходило по совсем иным причинам: у нас с ними было мало общего, мы воспитывались иначе, чем большинство из них. Там девочки жили отдельно от мальчиков. Очень мало кто из девочек ходил в пансион, большинство не получало никакого образования. Мальчики учились в городской школе или коммерческом училище. Все тяготились учением.

Дети помещались обычно в антресолях с мамками и няньками, мало кого видя из взрослых, ни с кем не общаясь. Девочки невестились чуть ли не с пятнадцати лет и думали только о нарядах и женихах, которых для них выбирали родители через свах. А родители руководились в выборе жениха солидностью семьи и главным образом его состоянием.

Девушки выходили замуж, не зная своих будущих мужей, мечтая только о нарядах и выездах, ни о чем не задумываясь, никуда не стремясь. Барышень одевали богато и безвкусно, делали им прически, завивали челки, они манерничали, говорили в нос, закатывали глаза. У себя в комнате они всегда что-нибудь жевали – «бесперечь», как говорила наша няня, грызли орешки, семечки, пили квас, лимонад, валялись на постелях одетые, сняв только корсет, командовали девчонками, прислуживающими им.

Это было все то, что дома нам строго воспрещалось (и называлось style femme de chambre) [30]30
  стиль горничных (фр.).


[Закрыть]. Наш день был распределен по часам. Мы много учились: русскому, немецкому, французскому. Уроки, приготовление уроков, игра на рояле, гимнастика, рисование, шитье, прогулки заполняли весь наш день без остатка. Одевали нас очень просто: в будни – коричневые балахоны, черные фартуки, коротко стригли волосы лет до четырнадцати, а потом заплетали волосы в косы, кончики их завязывали черными лентами. По воскресеньям и праздничным дням – более светлые и нарядные платья. Наши привычки, интересы, конечно, должны были казаться нашим кузинам совершенно непонятными. Они смеялись над нашей ученостью (в игре во «мнения» меня всегда называли «профессор кислых щей» или «ученая обезьяна»). Мы обижались и презирали их и тяготились обществом друг друга.

Ближе всех наших родственников была нам семья тети Паши (Прасковьи Васильевны), единственной сестры отца, выданной замуж очень рано за богатейшего фабриканта Каулина Николая Ивановича. У Каулиных было семь детей – ровесники нам, младшим. Мы общались с ними чаще и охотнее, чем с другими, так как они воспитывались, как мы, у нас были с ними общие учителя и учительницы. Тетя Паша в этом подражала нашим родителям, которые оба считали, что образование, недостаток которого они так чувствовали в себе, – главное в жизни. И нам это внушали с ранних лет. На наше образование и воспитание они не жалели ни сил, ни средств.

Но внутренне и внешне тетя Паша была полная противоположность нашей матери. Небольшая хрупкая фигурка, необычайно тоненькая, с легкой танцующей походкой – она казалась сестрой своих старших дочерей и так и держалась. «Oh, madame, c’est un colibri!» [31]31
  О, мадам – это колибри! (фр.).


[Закрыть],– говорила ей в лицо француженка-гувернантка, что нам, детям, казалось непростительной фамильярностью. Я не могла себе представить, чтобы кто-нибудь из наших гувернанток мог так непочтительно отозваться о нашей матери. Тетя Паша училась музыке и языкам вместе со своими старшими дочерями и всегда болтала с ними по-французски и по-итальянски. Одевалась она модно, носила прическу со взбитыми локонами. Была мечтательна и легкомысленна, за что мать наша ее не одобряла, хотя никогда не высказывала этого в нашем присутствии.

Жили Каулины в собственном доме на Маросейке (бывший Елизаветинский дворец). Из всего великолепия этого дома я помню только огромную двусветную залу во втором этаже, на белом лепном потолке под золотой короной мой витиеватый вензель «Е. А.», который мы рассматривали с хоров. Затем гардеробную – высокую круглую комнату, вдоль стен ее шли шкафы орехового дерева с резьбой, где мы, дети, четыре-пять человек, свободно бегали среди висевших там платьев и прятались друг от друга.

Потом Каулины вдруг обанкротились. Известие дошло до нашей детской. По тону, которым у нас произносили это слово старшие, мы, дети, догадывались, что это что-то ужасное с оттенком позорного, о чем нельзя даже говорить вслух. Наша старушка бонна-немка объяснила мне на мой вопрос шепотом, что Каулины стали бедными. «Sie sind nicht mehr so reich, sie müssen aus ihrem Hause ziehen». – «Wohin denn, in eine Hutte?» [32]32
  Они стали не так богаты, им приходится уезжать из их дома. – Куда же? В хижину? (нем.).


[Закрыть]

Но новое обиталище, которое нам, детям, не терпелось увидеть, оказалось совсем не бедной хижиной, а домом, гораздо привлекательнее для нас, детей, чем Елизаветинский дворец. Правда, ехать в Елохово, где Каулины тогда жили, казалось нам целым путешествием. Но дом был поместительный, больше нашего дома в Брюсовском переулке. Высокие парадные комнаты наверху, в нижнем этаже – детские и комнаты гувернанток. Большой двор, где зимой устраивались каток и ледяная гора. Тенистый сад. В зале, заставленном, как прежде, растениями – пальмами, фикусами в больших зеленых кадках, стоял рояль. Старшая дочь, Зина, пела, вторая, Аннет, играла на скрипке, им аккомпанировала их мать. Тетя Паша и ее дочери были модно одеты, с большими бантами в распущенных по плечам локонах, ходили, постукивая высокими каблучками, и французили. К обеду появлялся отец, тоже модно одетый, лысый, с брюшком, с розовым выбритым лицом херувима. После обеда он незаметно исчезал. Мы не замечали никакой разницы в жизни наших кузин, и слово «банкрот» не звучало больше так трагично, как вначале в устах нашей матери.

Только много позже, по смерти родителей, детям пришлось очень плохо. Они остались без всяких средств, их семерых содержала моя мать, но требовала, чтобы они все работали. Две старшие дочери были за границей с матерью, которая там и умерла, стали dames de compagnie (компаньонками) у богатых русских, другие вышли замуж за интеллигентных небогатых людей, одна стала учительницей музыки.

Так жили в богатых купеческих семьях, которые мы знали. Жизнь более бедных наших родственников мало чем отличалась от их. Жили они тоже в Замоскворечье, большей частью в маленьких деревянных домах, но собственных, все у них было, как у богатых, но невзрачнее и скучнее. Главный интерес – еда, ели хуже, но так же много, пили без конца чай, играли в карты. Девочки не учились и поджидали женихов. Когда мы приезжали к ним (моя мать всегда всем родственникам оказывала одинаковое внимание), они очень подчеркнуто показывали, что «осчастливлены» нашим посещением, и тон их с нами, даже с детьми, был льстивый и заискивающий. Моя мать принимала живое участие в жизни всех своих и отцовских родственников, особенно нуждающихся: она давала приданое дочерям, сыновей устраивала на свой счет в училище или хлопотала определить их на службу. И всегда настаивала, чтобы дети учились, если не наукам, то ремеслам.

И в этих небогатых семьях жили мирно, страдали разве только от сравнительной нужды и еще, пожалуй, от зависти к более богатым.

На даче в Петровском парке

Лето мы всегда проводили на даче в Петровском парке под Москвой. Дачу эту подарил моим родителям дедушка, Михаил Леонтьевич Королев, должно быть, в самом начале их брака, так как третий ребенок, моя сестра Маргарита, родилась уже там. Вероятно, дедушка купил эту дачу с усадьбой готовой и обжитой.

Дом был барский, великолепный. Снаружи он походил на дворец своими огромными окнами, размеры которых тогда поражали. Террасы с двух сторон дома спускались в сад, за ним парк из старых развесистых деревьев. Я помню несколько очень старых сосен, лип, серебристый тополь, который мы, дети, вчетвером не могли обхватить. Потом шли насаждения моей матери: дубы, лиственницы, каштаны, которые вырастали вместе с нами. Огромные кусты сирени, доходившие до второго этажа, до окон нашей детской, жасмина, барбариса, бересклета…

Передний балкон был сплошь заставлен лавровыми деревьями в кадках, пальмами и цветущими растениями: камелиями, розами, азалиями, так что из сада на террасу ничего не было видно.

К монументальному крыльцу с колоннами подъезжали с большого круглого двора, обсаженного высокой изгородью подстриженных акаций. За двором шли службы: людская, поварская, за ними конюшни, коровник, курятник, оранжерея, парники, огороды.

Комнаты в доме высокие, светлые. В зале мраморный камин. Всюду чудесный узорный паркет; на стенах тяжелые картины в золотых рамах, копии с известных итальянских картин: «Неаполитанский залив», «Развалины Помпеи»… Нам они страшно импонировали своими размерами и темными красками, за которыми с трудом можно было рассмотреть сюжет.

Во второй этаж поднимались по отлогой деревянной лестнице в большие светлые, но низкие комнаты с простыми некрашеными полами. Это были наши детские. Они были залиты солнцем. Летом там было очень жарко и душно, настолько, что нам разрешалось, перетащив наши матрасы, спать на полу при открытых окнах, но мы от этого не страдали. Мы все любили лето, и на нашей даче нам все нравилось.

Уже с ранней весны, вскоре после Пасхи, мы начинали собираться на дачу. Если Пасха была ранняя и холодная, мы страшно нетерпеливились, считали дни до первого мая. Первого мая мы всегда ездили с матерью на дачу на несколько часов, какая бы погода ни стояла. Иногда мы были одеты в драповое пальто, с фулярами на шее и в калошах. Мать ездила туда распорядиться об уборке дома к нашему переезду. Она вела длинные беседы с Григорием, садовником, о высадке растений, ходила смотреть парники, заглядывала и в кухню, и на погреб. И всегда, помнится, оставалась довольна Григорием и его женой, которые жили здесь и зимой – сторожили дачу. «Золотой человек, если бы не пил», – говорила она о нем.

Мы сидели на террасе, пили молоко, ели фрукты. Помнится мне, какой совершенно особый вкус имели яблоки и апельсины на воздухе.

Затем мы проникали потихоньку, так как нам это запрещалось, в заколоченный дом, пробирались по темным холодным комнатам к себе наверх, где пахло сыростью и затхлостью, как на чердаке. Удостоверившись, что там все стоит по своим местам, спускались в сад и весело обходили все уголки его, не находя нигде никаких перемен, что особенно было приятно.

Вернувшись в город, мы не переставали стенать: «Когда на дачу, когда на дачу?» Самым верным признаком скорого отъезда было, когда к нам в детскую приходил маляр в белом переднике, с ремешком на лбу и молча стамеской отколупывал замазку с зимней рамы, вынимал ее и передавал няне, затем вытаскивал вату, что лежала между рамами, смахивал ладонью сор с подоконника и, раскачав наружную раму, распахивал окно. В комнату врывался свежий воздух и далекий грохот колес с улицы. Это уж несомненно весна. Переезд на дачу совсем близок.

Тогда у нас начинались приготовления к празднику «Прощай, Москва». Он наступал. Праздник этот необходимо было устраивать вечером, так как по традиции надо было зажечь огарок, прикрепленный к железному обручу, который подвешивался возможно выше: на стул, поставленный на стол. Пока он горел, мы втроем, я с братьями, сидели под ним на полу и ели заранее запасенные угощения. Когда огарок догорал, мы вскакивали – это входило в ритуал – и плясали как дикари, задирая возможно выше руки и ноги; при этом полагалось исступленно кричать: «Прощай, Москва!», «Прощай, Москва!» Затем мы все зараз валились на пол и лежали некоторое время как мертвые.

На другой день мы «укладывались», то есть собирали вещи, необходимые нам на даче. Снимали со стены бабушкин портрет, потому что он как раз входил в шкатулку, клали туда разные разности: кусочек мела, кукольную подушку, разбитую хрустальную подвеску от люстры, заржавленное лезвие ножа. При этом всем этим вещам, конечно, не хватало места, мы их силой упихивали в шкатулку, нажимали крышку, она трещала, не закрывалась. Но это и не было важно, так как замок все равно был испорчен, а ключик от него потерян. Мы завязывали шкатулку веревочкой и относили ее в кучу вещей, которые лежали в прихожей, готовые к отправке на дачу. Но странно, вещи наши почему-то не попадали на дачу. Когда мы возвращались осенью в город, они лежали в нашей детской, и мы с тем же увлечением распаковывали нашу шкатулку, как весной упаковывали ее.

Накануне отъезда во дворе у нас стояли распряженные телеги с задранными кверху оглоблями. Рано утром их грузили: корыта, бадьи, ведра, узлы, на которых сидели прачки. Это была первая партия. За ними трогалась вторая: черная кухарка с коровами, привязанными к задку телеги. Затем возы с сундуками, ящиками и узлами, их сопровождал наш буфетный мужик Гриша.

Наконец-то, наконец подавали к крыльцу большую шестиместную коляску, куда нас усаживали. На заднее сиденье садилась мать, рядом с ней наша бонна Амалия Ивановна, между ними Миша, мы с братом и няней Дуняшей – напротив.

Несмотря на присутствие матери, мы не могли сдержать нашей радости, вертелись, смотрели по сторонам, болтали без умолку.

Ехать было ужасно долго: больше получаса! Дорога нам хорошо известна. Из Брюсовского переулка мы сейчас повернем налево и поедем все прямо по Тверской, по этой длинной многолюдной улице. Сейчас направо будет наш магазин, дальше, через площадь, большая черная вывеска на низеньком доме, по ней золотыми французскими буквами прописью «Ayez» с росчерком внизу, в уголке «Tailleur pour hommes» [33]33
  мужской портной (фр.).


[Закрыть]. Это мосье Айе, портной, который шьет на отца. Через дом кондитерская «Siou», при ней в переулке его (Сиу) конфетная фабрика, из которой всегда несется дивный запах шоколада. Потом булочная Филиппова. Над входной дверью огромный золотой калач. Он качается на ветру. Через запотевшие стекла маленьких окон ничего не видно. Из постоянно открывающейся двери валит пар и чудно пахнет теплым хлебом. Но там слишком жарко и много народу. А это нам как раз очень нравится.

Особенно мы любили заходить в среднее отделение; там продаются булки, калачи, пряники… И там всегда больше всего народу. Очень весело проталкиваться до прилавка, где возвышаются чуть ли не до потолка горы баранок, башни из сухарей. И как только они не разваливаются! Я всегда старалась дотронуться до них пальцем.

Просунешь свой пятиалтынный продавцу и говоришь громко: «Фунт мятных пряников». Продавец непременно пошутит с тобой и быстро-быстро загребет совком из большущего ящика, что под прилавком, всыплет пряники в бумажный мешочек, ловко расправив его, и никогда не ошибется: на весах ровно фунт. Он подает тебе мешочек и принимает твой пятиалтынный, бросает его в ящичек с отделениями, где медяки, серебро и бумажные деньги. Надо тотчас отойти и дать место другому покупателю. «Два батона деруа», – говорит Алеша и протягивает свой гривенник. Ему уж подают пряники. Это происходит еще скорее, как фокус – эти пряники не заворачивают, не взвешивают.

В отделении конфект и пирожного меньше народу, но мы там никогда ничего не покупали. Конфекты самые лучшие во французской кондитерской Albert, где мать их и берет. Магазин этот как раз против Филиппова. А пироги и пирожные самые лучшие у Бартельса на Кузнецком мосту. Туда поднимаешься по лестнице, магазин во втором этаже, так странно! Там горячие пирожки с мясом, рисом и капустой. Жарятся они тут же, на прилавке, в никелированных шкафчиках. Барышни в белых фартучках берут их вилками, кладут на тарелки и подают на белые мраморные столики, что стоят около стен. Может быть, взрослым были вкуснее эти пирожки у Бартельса. Нам, детям, нравилось куда больше получить у Филиппова прямо в руки с медного противня горячий пирожок и, толкаясь в толпе, есть его и вытирать жирные пальцы о бумажку, в которой тебе подали пирожок. У дверей стоят нищие со смиренно протянутыми руками. Им никто не подает хлеба (он стоит 2 копейки фунт), а кладут копейки и полкопейки в грязные ладони со скрюченными пальцами.

Мы едем дальше. Опять площадь. Налево столь знакомый нам Тверской бульвар, направо – Страстной монастырь, светло-розовый. На большом черном циферблате золотая стрелка показывает 11 часов. Поздняя обедня отошла. В открытые ворота видно, как расходится народ. Толпа молящихся спускается с высокой лестницы. Среди них монашенки в своих длинных черных рясах. Мы стараемся разглядеть, нет ли между ними наших знакомых: матери Таисии и ее послушницы Феклуши, которые бывают у нас в доме, они замечательно вышивают гладью метки на носовых платках. Подальше, налево, еще церковь Рождества в Палашах. В этой церкви чудотворная икона Богоматери, к которой нас иногда возят прикладываться. Потом Глазная больница. После нее были еще вывески, огромные раскрашенные картины, очень нас занимавшие. Мы боялись их пропустить. Одни были по левую сторону улицы, другие по правую.

У каждого из нас была своя любимая: у братьев – вывеска, изображавшая молодую даму в пышном голубом платье. Одна рука голая, из нее бьет вверх ярко-красная струя крови и ниспадает в медный таз сбоку. Над дверью надпись: «Здесь стригут, бреют, пущают кровь». Мы ее не читали, так как знали наизусть.

Мне больше нравилась другая, «Табашная продажа». Черномазый человек в тюрбане и ярко-желтом халате спокойно сидит и курит из длинной трубки, которая доходит до полу. Из нее вьется кольцами дым. Другая еще интереснее: на голубом фоне золотой самовар парит как бы в воздухе, а около него рука невидимого человека держит поднос с огромным чайником и чашками. Это «трахтир» «Свидание друзей на перепутье».