Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Екатерина Андреева-Бальмонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Доходные квартиры

Еще во время ликвидации магазина мать задумала снести во дворе нашего дома все ненужные теперь постройки, раньше, при жизни отца, служившие фабрикой, складом товаров для магазина, и построить на их месте доходные дома с квартирами. И она это осуществила.

Снесли и лишнее здание конюшен и сараев, сократили число их до четырех стойл. Построили двухэтажный дом с четырьмя квартирами, выходящими в переулок, и еще два небольших, изящных особняка. Строил эти дома помощник архитектора Каминского Максим Карлович Гепнер, один из кавалеров старших сестер, оставшийся на всю жизнь другом нашего дома. Он же отделывал эти дома внутри по последним заграничным усовершенствованиям. Квартиры небольшие, изящные, с лепными потолками, прекрасными паркетами, три-четыре комнаты и со всевозможными удобствами: с чердаком, погребом, с комнатками для кухарки и для лакея, что тогда было большим новшеством. В старых квартирах кухарка спала обыкновенно в кухне, для лакея не было специального места, он спал где-нибудь в углу передней на сундуке или в коридоре на полу.

Несмотря на очень высокую для того времени цену (в год 1500 и 3000 рублей), квартиры были немедленно сняты, и квартиранты жили в них бессменно десятки лет: парижский портной Жорж, генерал Кондратьев, профессор Павлинов… Жильцы в квартиры пускались с большим разбором. Съемщики подписывали контракт сначала на год – условия, выработанные матерью. Одним из пунктов этих условий было то, что квартиранты обязывались соблюдать порядок и тишину как в доме, так и во дворе. За этим следил наш управляющий Петр Иванович. Белье для просушки не позволялось вывешивать на дворе, ни одной тряпочки. «На это есть чердак», – говорила мать. Если оставляли около кухни снаружи ведро с помоями хоть на несколько минут, Петр Иванович требовал, чтобы его тотчас же унесли на помойку. Помойка у нас на дворе была усовершенствованная, с герметически закрывающейся крышкой. Если привозили дрова или сено, за возами дворники немедленно подметали и уносили на лопатах лошадиный навоз. Ни одной бумажки, ни одной щепки не валялось на всем большом дворе, вылизанном, как паркетный пол.

Мать, возвращаясь от ранней обедни, часто заходила в коровник, конюшню, поварскую, заглядывала во все углы двора, но редко находила какой-нибудь беспорядок. «У них глаз наметанный, хозяйский – ничего не упустит, все заметит…» – говорил о матери старший дворник.

И вдруг тишина и порядок на дворе стали нарушаться одной квартиранткой, которая не захотела подчиниться управляющему Петру Ивановичу. Эту квартиру, самую дорогую между прочим, снял холостой молодой человек Пустовалов на свое имя и поселил в ней «свою даму сердца», «особу легкого поведения», или «камелию», как ее называла почему-то моя мать. При нас, детях, об этой особе избегали говорить, а если говорили, то только намеками, что нас очень интриговало. Эта особа казалась нам очень красивой в ее ярких, кричащих туалетах, с накрашенным лицом и желтыми волосами, выбивавшимися из-под полей огромной шляпы. У этой «пустоваловской дамы», как мы ее называли между собой, была молодая вертлявая горничная, одетая, как субретка ^{36} во французских водевилях, в кружевной чепчик и кружевной передник. Вот эта горничная и скандалила, и нарушала ежедневно благочиние нашего двора, объявив войну Петру Ивановичу, которого она вместе со своей хозяйкой почему-то возненавидела. И он не давал ей спуска. Нас, детей, удивляло, что у Петра Ивановича совсем был другой тон, когда он говорил с пустоваловской дамой, не было почтительности, которая у него была с настоящими барынями.

Нас эти враждебные выступления Петра Ивановича очень интересовали. Началось все с того, что он обнаружил на дворе под окном пустоваловской кухни коробки из-под сардин. Он вошел в кухню и потребовал, чтобы ее убрали. Хозяйка и горничная со смехом отказались, это, мол, дело дворника. С того дня открылась между ними война; при каждом обходе двора Петр Иванович находил что-нибудь под окном их кухни: то гнилые апельсины, то бутылку из-под шампанского, то еще что-нибудь.

Мы, дети, слыхали, как Петр Иванович докладывал «об этих безобразиях их здоровью», то есть моей матери. «Я приму меры», – сказала мать и в тот же день вызвала к себе Пустовалова. Его не оказалось дома. Вместо него явилась его дама. Мать не приняла ее. Мы видели в окошко, как эта особа, красная и разъяренная, сходила с нашего крыльца, застегивая перчатку, которую она было сняла с правой руки. Пустовалову же, когда он явился к нам, мать отказала от квартиры, так как она не может терпеть непристойностей около себя. Пустовалов извинялся, обещал отказать горничной, которая была виновата во всех этих «прискорбных недоразумениях». И действительно, горничную эту с того дня никто больше не видел, и на нашем дворе воцарился старый порядок, к вящему торжеству Петра Ивановича.

Мое учение и учителя

Занимаясь в те годы, годы моего отрочества, так пристально торговыми делами, мать в то же время уделяла не меньше внимания и нашему учению. Она требовала от нас именно теперь, когда мы подросли, особенно серьезного отношения к занятиям. Когда она вручала нам деньги в маленьком конвертике (50 рублей за 10 уроков для оплаты учителей), то говорила нам всегда, что не жалеет денег на преподавателей, что нам, по всей вероятности, придется всем зарабатывать на свою жизнь и поэтому необходимо приобрести знания.

Она была очень довольна, когда Маша, подготовленная дома, успешно сдала экзамены на домашнюю учительницу при Министерстве народного просвещения и получила диплом, дававший ей право преподавать не только в начальных школах, но и в гимназиях.

Я должна была следовать примеру сестры и подготовляться к такому экзамену. Но из этого ничего не вышло, потому что я не могла одолеть математики. Так как я отставала в науках от Маши, то мы учились с ней порознь. И учение от этого было мне еще скучнее. Некому было подсказывать мне невыученных уроков, не с кем шалить в классе. Мать была мной недовольна, учителя жаловались на мою неспособность, но всегда очень мягко, недоумевая, почему не дается учение такой живой и развитой девочке. «Не туда ум направлен, одни шалости у нее на уме», – говорила мать, с неудовольствием смотря на мое притворно скромное лицо, очевидно, угадывая мое лицемерие.

Мы учились теперь у учителей, у лучших преподавателей московских гимназий и женских институтов, и мне было труднее водить их за нос, как я это делала со своими гувернантками и учительницами, которых я, ничего не делая, заставляла верить в свое усердие.

Окна классной выходили во двор, и из них видно было, как учителя подъезжали к крыльцу нашего дома. Между уроками было полчаса антракта, на эти полчаса я всегда откладывала приготовление уроков. Проводив учителя истории, я садилась на подоконник и ждала с учебником в руках учителя географии. Заглядывая в учебник, я ужасалась размером заданного урока и понимала, что мне ни за что не успеть прочесть его даже один раз за полчаса. Я ежеминутно смотрела в дверь на большие стенные часы в столовой, потом взглядывала на двор, развлекаясь то тем, то другим, происходящим на нем – как дворник гнал забежавшую на наш двор чужую собаку или как подавали к подъезду карету профессора Павлинова, и лакей, усаживая профессора и кутая его ноги пледом, говорил, захлопнув дверку: «Пшел». Потом опять смотрела на часы, где стрелки неумолимо быстро подвигались вперед. И тогда я начинала молить Бога, чтобы что-нибудь задержало учителя, или предавалась сладким мечтам о том, что могло бы с ним случиться по дороге, чтобы он не пришел к нам сегодня. Или по крайней мере опоздал, ну хоть на полчаса. Тогда он не успеет спросить урока и прямо начнет объяснять следующий. Он может не найти извозчика, он может вывалиться из саней. А может быть, он заболел… дай-то Бог.

И так я мечтала перед каждым уроком. Но с моими учителями никогда ничего не случалось, ни с одним, ни разу. Они приезжали аккуратно в положенный час, быстро раздевались в передней и входили минута в минуту в класс в своих синих фраках с золотыми пуговицами и, кивнув мне головой, устало опускались на приготовленный стул. И урок начинался. Учитель географии – длинный, худой Кронберг, истории – рыжий горбатый Дудышкин, математики – маленький черненький Дроздов – все они совершенно одинаково проводили урок. Утомленным, скучающим голосом они, один как другой, спрашивали: «Приготовили урок? Что вам было задано?» Я открывала учебник и показывала страницу, от какой до какой. «Ну-с, расскажите о населении Северной Америки. Я вас слушаю». И учитель, с видимым удовольствием, пил чай, принесенный ему лакеем в стакане на подносе с салфеточкой. Он размешивал ложечкой два куска сахара, опущенные им в стакан, обмакивал тонкие сухарики (кофейные, от Бартельса, 40 копеек фунт) и пил один стакан за другим, вытирая усы своим носовым платком, а не салфеточкой, лежащей на подносе. «Почему?» – спрашивала я себя. Верно, он не знает, что надо салфеткой утирать рот, а не носовым платком.

В первый год занятий с настоящими учителями мне они очень нравились. Кронберг рассказывал о строении Земли, об океанах, о пяти частях света… Обо всем этом я уже много знала до него, умела обращаться с глобусом, с увлечением чертила карты пестрыми карандашами, рассказывала о жизни, населении и флоре и фауне разных стран. Обо всем этом я знала по картинам в наших зоологических и ботанических атласах. Они лежали на нижней полке классной библиотеки и назывались «Научные детские книги».

Пока проходили Африку и Австралию, все шло гладко. Но потом, когда дело дошло до Америки и я должна была запоминать названия не только рек и горных возвышенностей, но и всех штатов и их городов, география показалась мне такой же скучной, как и все другие предметы. Кронберг перестал меня хвалить: я уверяла его, что не ленюсь, но у меня нет памяти, я не могу запомнить названия и даты. «Если бы вы учили уроки, вы бы запоминали, – говорил он строго. – Вы просто не учите уроков». Это была правда, но правдой было и то, что я с большим трудом запоминала названия, цифры, слова. У меня совсем не было памяти, как у сестры Маши или брата Сережи, которому стоило пробежать страницу глазами, чтобы смочь повторить ее почти наизусть. Я подтягивалась, когда учителя грозили пожаловаться на меня матери, и зубрила урок за несколько минут до приезда учителя.

Вечерние часы, отведенные для приготовления уроков, я проводила за чтением интересных мне книг. Читала я запоем, и ни одна книга никогда не казалась мне скучной. В то время моими любимыми были Тургенев, Шиллер, Диккенс, Крестовский (псевдоним), Вс. Соловьев. Если от меня запирали в библиотечном шкафу эти книги, я читала толстые журналы, стоящие на открытых полках в коридоре: «Вестник Европы», «Русский вестник» ^{37} , «Русская мысль» ^{38} и другие, скопившиеся у нас за много лет.

Самым мучительным оставались уроки математики. Я продолжала ничего не понимать в ней и никогда самостоятельно не решила ни одну задачу, какой бы элементарной она ни была. За меня их решал брат Сережа, причем, надо сказать, он очень добросовестно старался мне объяснить, почему надо было в одном месте вычитать, в другом делить, а потом почему-то все складывать. Я притворялась, что понимаю, только торопила его: решение сходилось с ответом в задачнике – это все, что мне надо было. А почему, как – совершенно не важно.

Когда я представляла учителю решенную задачу с объяснениями действий, которые я записала со слов Сережи, учитель, очень довольный, говорил: «Вот видите, постарались, вникли и справились». Когда я перешла к алгебре, я сразу решила, что мне эту премудрость не понять во веки веков, и даже не старалась вникать в объяснения Дроздова. Я смотрела ему в рот, делала внимательные глаза, а сама считала пуговицы на его фраке или рассматривала его искривленные пальцы – от ревматизма, верно, так как он носил на руках красные шерстяные напульсники, как наша старушка немка, и я удивлялась, как ему, мужчине, не стыдно надевать такие. Или я отдавалась мечтам, очень далеким от математики. Когда Дроздов спрашивал: «Вы усвоили себе это правило?» – я тотчас же возвращалась к действительности и не слыхала ни одного слова. «Можете повторить?» – «Да, мне кажется, я поняла и усвоила, но повторить сейчас не могу, – говорила я самым искренним тоном, – мне надо продумать ваши слова, я в следующий раз отвечу вам». Я немножко ожила, когда перешли к геометрии. Но в общем я не подвигалась вперед, я только притворялась, что учусь, и всячески старалась вводить учителей в обман. «А может быть, учителя тоже притворялись, что не видят моего обмана, – думала я. – Они тоже не виноваты, что я не могу понять их науку, и не все ли равно им в сущности, знаю я математику или нет».

Историю я тоже не любила, пока учила ее по учебнику Иловайского – от сих до сих, – и тут надо было запоминать даты, названия, имена царей, что я никак не могла. Новый мой учитель, горбун Дудышкин, преподавал совсем иначе. Он рассказывал мне пространно об Ассирии, Египте, а потом и о других странах. Я должна была запоминать и на следующий урок повторить, что я усвоила себе из его рассказа. Даты я всемерно не знала никогда, но мой учитель особенно и не взыскивал с меня за это. Вообще он был очень снисходителен ко мне. Так как я не умела рассказывать, говорила сбивчиво, отдаляясь от темы, повторялась, не находила нужных слов, то я придумала записывать его рассказы и подавать ему уроки в виде письменного изложения. Тогда дело пошло на лад. Учитель приносил мне пособия, книги, где я читала страницы, относящиеся к эпохе, которую мы проходили. Я читала главы из Гизо, Ранке, Мишле и очень заинтересовалась таким способом учения истории.

Когда я стала постарше, я читала уже самостоятельно и излагала мысли разных историков на тот или иной предмет. Я скоро набила руку, компилируя и сопоставляя мысли и суждения разных ученых. Выходило гладко, и я с увлечением писала, иногда трудилась до поздней ночи, воображая, что я излагаю свои мысли и пишу самостоятельно чуть ли не книгу. Дудышкин хвалил и поощрял такие мои «сочинения», и я очень усердствовала и была совсем счастлива, когда Дудышкин сказал моей матери, что одно мое сочинение – «О Реформации» – он будет показывать студентам как образцовое. В глубине души я ему не совсем верила, я знала, что права сестра Саша, которая, прочитав мое сочинение, тщательно мною переписанное на большие листы бумаги, что ему придавало очень внушительный вид, сказала: «Очень полезно, конечно, учиться излагать связно чужие мысли, особенно больших ученых. Но это не сочинение, а компиляция. Тут нет ни одной твоей мысли, да у тебя и не может быть своего взгляда на Реформацию». Она, может быть, и права, но мне все же было неприятно, что она этим отзывом как бы преуменьшала то значение, которое Дудышкин придавал моей работе.

Преувеличенные похвалы Дудышкина моим трудам все же достигли цели: я с увлечением читала исторические книги и привыкла излагать кратко их содержание.

Почти также занималась я русской словесностью с учителем В. А. Лебедевым. Милейший и добрейший Лебедев был товарищем брата Васи по университету и давно бывал у нас в доме. Закончив русскую грамматику у учительницы, мы переходили к Лебедеву, который преподавал нам славянский язык и литературу. Я очень любила его уроки. Он не заставлял меня ничего заучивать наизусть. Когда я ему жаловалась на отсутствие памяти, он предложил мне для развития памяти заучивать куски из прозы Гоголя, Пушкина и стихи поэтов, которые мне нравились. Вообще он обращался со мной, когда мне было четырнадцать и пятнадцать лет, как со взрослой, предлагал, советовал, никогда ничего не требовал, не задавал уроков. Когда он поправлял ошибки – а я делала их множество в моих изложениях и сочинениях, – сокрушался больше, чем я. Он выказывал мне такое доверие, предоставлял такую свободу, что мне было стыдно обманывать его, как других учителей, я не притворялась перед ним, не врала ему, но все же училась плохо, готовила только те уроки, которые мне нравились.

Но со временем уроки литературы у Лебедева делались все интереснее. Они состояли в том, что Лебедев приносил мне из своей библиотеки тех русских авторов, которых я должна была систематически изучать. И я читала классиков от Ломоносова до Толстого. На уроке мы разбирали какой-нибудь роман или поэму. Я рассказывала вкратце содержание прочитанной вещи и о своем впечатлении от нее. При этом Лебедев своими вопросами незаметно наводил меня на разные заключения и обобщения, которые я приписывала себе. Меня тоже очень ободряли замечания, которые он вставлял: «Это вы очень тонко заметили», «Совершенно верно заключили». И затем вносил поправки в виде деликатных вопросов: «Не кажется ли вам, что тут хорошо было бы прибавить…», или «Может быть, лучше выразить вашу мысль таким образом…», или «Я делаю такой вывод из ваших слов, если я вас верно понял…» и так далее.

Я очень злоупотребляла добротой Лебедева, затягивала писание сочинений, иногда непозволительно долго, читала ему свои черновики, не удосуживаясь переписать их в тетрадь. «Все не успеваете? Времени не хватает? – и прибавлял мягким тоном: – Может быть, вам не надо так много читать, чтобы уделять время на писание…»

Почти по тому же методу училась я французскому и немецкому у нашей учительницы Марии Яковлевны Фришмут. Мы читали в оригиналах сочинения авторов той эпохи, которую мы изучали, и писали сочинения на тему, которую выбирали сами из нескольких, предложенных нам учительницей. Так учиться было интересно, и я училась хорошо и даже хорошо готовила уроки. Мария Яковлевна меня одобряла и выделяла между всеми своими учениками. Она и Лебедев были знакомы с нами домами, они дружили с сестрой Сашей. Мать выказывала им обоим большое уважение и внимание к их семьям, с которыми поддерживала знакомство. Мы, дети, тоже бывали у них в гостях. Кроме того, я очень любила Марию Яковлевну, подростком обожала ее, мне очень импонировало, что она была писательницей, ее печатали в толстых журналах. В «Вестнике Европы» помещена была ее статья «Мировые типы Фауста и Дон Жуана». Лебедев тоже писал и печатался.

Меня очень удивляло, что оба они, эти столь образованные люди, ставили так высоко мою мать и выказывали ей необычайное уважение, они – женщине без всякого образования, не знающей даже иностранных языков! И вообще я долго не могла понять, что было в моей матери такого особенного, что у всех вызывало любовь и уважение, граничащее с благоговением.

Музыкой я в те годы занималась со страстью, заинтересованная ею с ранних лет, когда впервые услышала Нину Васильевну. Я тоже была очень привязана к своей учительнице музыки Шенрок, отличной музыкантше, ученице профессора Клиндвордта, ученицей которого была и Нина Васильевна. Она преподавала братьям Нины Васильевны и многим знакомым детям.

Но из всех учеников любимой ее была я, говорила она мне и с явным удовольствием занималась со мной. Я это чувствовала, сама она никогда не говорила о своих чувствах и не показывала их, была со всеми учениками ровно строга и взыскательна. Вообще она была странная, замкнутая и молчаливая. У нее были две страсти: музыка и животные. По животных она любила только несчастных, заброшенных, искалеченных. Она подбирала таких на улицах, приносила к себе, где помещала их в одной комнате; в другой, где она жила, стояли ее рояль, стул, стол и кровать. Там она кормила и лечила свой зверинец. Пожилая, некрасивая, с каким-то мертвенно неподвижным лицом, она совсем преображалась, когда играла своего любимого Моцарта или Бетховена или когда смотрела на поправившихся у нее котенка, собачонку или голубя.

Под ее влиянием я пристрастилась к музыке, преодолевая скуку гамм и упражнений. Я много играла и для себя, всегда вещи для меня слишком трудные, но фрейлейн Шенрок позволяла мне это, находя, что это только полезно. Помню, как я терпеливо без конца повторяла нравящиеся мне фразы из сонат Бетховена или опер Вагнера, и сестры затыкали себе уши и просили пощады. Но и музыка мне давалась с трудом: у меня не было слуха, не было памяти. На проверочных концертах учеников фрейлейн Шенрок, которые обставлялись очень торжественно, я играла не хуже других, но всегда по нотам, так как ни одной ноты не могла запомнить наизусть.

Из-за недостатка слуха мне и пение давалось с большим трудом. Петь, быть певицей было самым моим страстным желанием. Начала я учиться пению очень поздно, в двадцать лет, учителя находили, что я слишком юна, чтобы мне ставить голос. И вот пришлось ждать.

Мне казалось, что годы моего отрочества до желанных шестнадцати лет тянутся бесконечно долго. В шестнадцать лет в нашей жизни девочек происходил как бы перелом: с этого возраста мы считались девушками. В этот день рождения нам дарили часы, которые мы носили на шее на золотой цепочке. Нам позволяли поднимать косы и делать прическу, и платья нам шили длиннее. Мы получали в месяц уже не три, как раньше, а пять рублей на мелкие расходы. И могли выходить из дома, конечно, в сопровождении старшего брата или сестры, но не только на обязательную общую прогулку.

Те годы нашей жизни были, конечно, много разнообразнее и интереснее, чем в детстве. Вместо прогулок по бульвару мы теперь заходили чуть ли не каждый день к замужним сестрам, которые жили совсем от нас близко, то к Тане, то к Маргарите, где мы получали много новых впечатлений. Но они меня не удовлетворяли ни в какой мере. Мне всегда хотелось того, чего не было в окружающей жизни: чего-нибудь необычайного. Я всегда-всегда мечтала о каком-нибудь случае, где я бы выказала свое геройство: спасла бы ребенка из пламени горящего дома, вытащила бы из воды тонущего. И сделала бы это, жертвуя собой, рискуя жизнью, и не для того, чтобы прославиться или чтобы меня хвалили. Это было чувство совсем другого порядка, чем тщеславие, которое мне было свойственно и заставляло меня часто выказывать при публике свою силу и ловкость, другими своими доблестями привлекать на себя внимание. Но тут было совсем другое; я чувствовала очень глубоко, где-то внутри себя силы для свершения подвига во имя какой-нибудь великой идеи. Но какая идея великая? В детстве, обожая государя Александра II, я мечтала отдать за него жизнь. В юности я хотела участвовать в заговоре против государя Александра III.

Годы шли, менялась я, менялись идеи, но жажда подвига оставалась неизменно. И я все искала случая, все ждала его.