Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Екатерина Андреева-Бальмонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Днем приезжали с визитом нарядные дамы в шляпах и перчатках. Мы сервировали чай в гостиной. На второй день Пасхи, так же как и на Рождество, у нас был парадный обед для родственников и близких знакомых. И их продолжали устраивать в этот день всю мою жизнь, до самой смерти моей матери.

Иверская

В ночь на третий день Пасхи к нам всегда привозили чудотворную икону Иверской Божьей Матери. Всегда ночью, потому что икону эту вывозили из часовни, где она стояла весь день, в час ночи. И возили по домам, в которые ее приглашали, записавшись заранее. Так как мы жили в Брюсовском переулке, очень близко от часовни (она помещалась на Тверской, в воротах, что вели на Красную площадь), ее к нам привозили не позже 3 часов ночи.

В два часа весь наш дом был на ногах. Нас, детей, с трудом будили и поднимали. В три часа мы спускались вниз. В зале все было готово для приема иконы Божьей Матери. Мы сидели в полутемной гостиной, молча дремали, дрожа от предрассветного холода, а может быть, и от внутреннего волнения, потому что общее настроение в доме было необычайно торжественным. Даже на дворе, с вечера уже посыпанном песком, царила какая-то благоговейная тишина. На светлеющем небе еще мерцали звезды. Ворота, всегда на запоре, теперь были настежь растворены. Дворники в белых чистых фартуках выглядывали из-за ворот в переулок. Как только они видели приближающуюся карету, один из них делал знак другому, и до нашего крыльца доносился взволнованный голос: «Едут! Едут!»

Тогда мать с нами, детьми, и в сопровождении всей прислуги, еще раньше собравшейся в доме, спускались по лестнице навстречу «Царице Небесной». В ночной тишине еще издали доносились шум колес и цоканье лошадиных подков о мостовую. Напряженное ожидание достигало своей высшей точки, когда в воротах появлялся форейтор ^{26} верхом на лошади, с горящим факелом в высоко поднятой руке. Он несся вскачь; за ним, впряженная в шестерку, катилась тяжелая карета. Она заворачивала в ворота и сразу останавливалась у нашего подъезда, где все мы, столпившись, ждали ее, мужчины все с непокрытыми головами. И кучер на высоких козлах кареты тоже без шапки, только уши его подвязаны красным ситцевым платком. Наш управляющий, как всегда стоящий впереди всех, открывает дверцу кареты, изукрашенную золотыми херувимами. Огромная, сияющая золотом и драгоценными каменьями, икона занимает почетное заднее место; на переднем месте, лицом к иконе, сидят батюшка и отец диакон в красных бархатных с золотом облачениях, надетых поверх теплых пальто. У отца диакона в руках большой фонарь на ножке. Отец диакон, пятясь, выходит первый из кареты и передает фонарь одному из братьев, которые все протягивают к нему руки. Из толпы выходят четыре человека, уже раньше назначенные моей матерью: кучер Петр Иванович, Троша-конюх, буфетный мужик и старший дворник. Взявшись за медные ручки рамы, они осторожно выдвигают икону из кареты и несут ее, видно, с большим трудом, вверх по лестнице. Брат с фонарем в руках идет впереди, за иконой – мы с матерью и все остальные. Икону ставят в зале на заранее заготовленное для нее место: на низенький диван, покрытый белоснежной скатертью. Люди, несшие ее, с трудом передыхают, все они красные, потные. Икона, должно быть, страшно тяжела. Она вся сплошь покрыта золотой ризой, усыпанной алмазами и жемчугом. И вставлена она в массивный дубовый ящик – раму в медной оправе. Под золотом ризы видны только живописный лик склоненной головы Богоматери и рука ее, придерживающая младенца Христа. К этой руке и прикладываются. Поэтому, верно, она такая светлая по сравнению с лицом; губы богомольцев стерли с нее краску.

Перед диваном с иконой стоит столик, покрытый тоже белой скатертью. На нем – большая фарфоровая миска с водой, к краям ее прикреплены три восковые свечки. Сейчас священник положит на столик привезенные с собой Евангелие и крест, который он вынимает из ящичка.

Начинается молебен. Священник и отец диакон поют веселые пасхальные напевы, им подтягивают мои старшие братья. Особенно старается брат Сережа, он пыжится и надувает горло, пытается петь басом. Он уже большой, он в церкви читает «Часы» в «Шестопсалмие» в стихаре ^{27} . У него очень сосредоточенное лицо, он не сводит глаз со священнослужителей, которые хриплыми скучными голосами невнятно бормочут слова молитв. Молебен идет к концу, священник погружает золотой крест в миску, вода стекает с креста в стакан, тут же стоящий на тарелке. После этого мы все, приложившись к кресту, идем к столу и отпиваем по очереди из стакана глоток святой воды. Мать весь молебен стоит на коленях, устремив горящие глаза на Владычицу. Она часто крестится, крепко-крепко прижимает сложенные пальцы ко лбу, к плечам и сердцу, как будто она хочет запечатлеть что-то этим крестным знамением. Когда поют «Не имамы иные помощи, не имамы иные надежды, разве к тебе, Владычица, ты нам помози: на тебя надеемся и тобою хвалимся», она припадает головой к полу, и слезы ручьем текут из ее глаз. Всю жизнь потом я не могла слышать пение этой молитвы, чтобы тотчас же передо мной не возникло заплаканное лицо моей матери, просветленное, с глазами, полными неизъяснимого упования, устремленными вверх.

После молебна мы все по очереди подходим к иконе и, кланяясь в землю, на коленях, прикладываемся к тонкой руке Богоматери. Мать прижимается всем лицом к этой руке и долго, не отрываясь, целует ее. Затем она берет из парчового мешочка, висящего с боку иконы, кусочек ваты и благоговейно заворачивает его в чистый носовой платок. В случае болезни кого-нибудь из нас она с молитвой приложит эту ватку к больному месту.

После этого икону опять поднимали те же четыре человека и несли с такими же усилиями по всем комнатам дома. В некоторых маленьких комнатах с ней нельзя было повернуться, тогда Петр Иванович вполголоса командовал «Заноси» или «Заворачивай»; люди вносили икону за дверь комнаты и, пятясь, выносили ее. За иконой шел батюшка и кропил святой водой все углы комнат. Мы, младшие, старались подвернуться под брызги святой воды, и если на кого из нас попадала капля, мы деловито размазывали ее по лицу, с гордостью посматривая кругом.

Перед тем как икону совсем уносили от нас, ее приподнимали повыше и держали наклонно, оставляя пространство, чтобы можно было пройти под ней. Мы всегда ждали этого момента. Было очень интересно, кто как пройдет под иконой. Мать проползала под ней на коленях. Прислуга наша – точно так же, верно, подражая ей. Мы, дети, по-разному – кто проползал на животе, кто пополам согнувшись, кто на карачках. И при этом у всех без исключения были напряженные и взволнованные лица. И всегда были смешные случаи – то кто-нибудь ударится об оклад головой, недостаточно ее наклонив, то, запутавшись в платье, не может сразу встать на ноги. Это было очень смешно и несколько разряжало атмосферу торжественности и серьезности нашего ночного бдения. Но все-таки, когда один раз подошла наша очередь пройти под иконой, Миша, мой маленький брат, сказал мне на ухо: «Komm doch kleine Mäuse spielen» [54]54
  Иди же играть в маленьких мышек (нем.).


[Закрыть]. Я ужаснулась этой шутке в такую минуту. Она показалась мне кощунственной, хотя я тогда совсем не понимала смысла того, что мы делали, когда склонялись под сень святого образа.

Икону уносили вниз по лестнице, мы в том же порядке следовали за ней. Ее вдвигали в карету. Священник с диаконом садились перед ней спереди. Брат подавал фонарь диакону в карету. Форейтор, повернув голову, ждал знака. Когда дверца захлопывалась, он с горящим факелом в руке (хотя уже было светло) несся вскачь, за ним трогалась шестерка, и карета, завернув в переулок, быстро скрывалась из наших глаз. Все смотрели ей вслед, крестясь и кланяясь в пояс. Ворота со стуком закрывались, и все медленно расходились во внезапно наступившей тишине. Мать тотчас же уходила к ранней обедне; старшие шли в столовую пить чай. Нас, маленьких, укладывали спать. Няня поздравляла нас с «дорогой гостьей». Весь следующий день у нас в доме чувствовалось приподнятое, праздничное настроение.

Переход от праздников к учению был очень мучителен. Так скучно было возвращаться к будням, дни шли как заведенные часы.

В восемь часов утра мы с сестрой Машей спускались вниз в столовую, где был уже накрыт стол с шипящим на нем самоваром. Мы по очереди отпирали ключом, хранившимся в комнате моей матери, буфетный шкаф, доставали оттуда кофе и чай и заваривали и то и другое. Затем делали бутерброды для братьев: взрезали горячий калач, мазали сливочным маслом обе его половинки, клали в него котлету или куски курицы (заранее поданные на стол), завертывали калач в непромокаемую бумагу и клали свертки у каждого прибора брата. Потом наливали им в стаканы кофе или чай – обязательно с молоком.

Когда братья, покушав, уезжали в гимназию, мы с сестрой садились за стол. Нас сменяли мать и старшие сестры, поднимавшиеся в столовую к девяти часам. У нас в девять начинались уроки: музыки, французского и немецкого языка через день. В 12 часов был общий завтрак без братьев, которые возвращались из гимназии в 3 часа. До двух мы были свободны, ходили гулять с гувернанткой, а позже – со старшими сестрами. Потом другие уроки: истории, географии, математики, русского языка. В пять – обед. Вечером до восьми приготовление уроков. До 10 лет мы ложились в 8 часов ровно, потом в 9 часов. И уж совсем большими мы должны были тушить свет в 10 часов вечера.

В воскресенье днем у нас был урок рисования – для всех братьев и сестер вместе. Рисовали с гипса, сначала орнаменты, потом головы Аполлона, Венеры. Пейзажи мы срисовывали с напечатанных в альбомах образцов Калама. Скука была смертная. Учитель, молоденький, только что окончивший Школу живописи и ваяния, которого мы ни в грош не ставили, смущался перед старшими сестрами, с нами же совсем не справлялся. Я больше всех безобразничала в классе и подбивала братьев смеяться над «Порфиркиным», как мы прозвали его. Но так как я рисовала скорее и лучше других, он делал вид, что не замечает моих шалостей, и даже хвалил меня за успеваемость.

Свадьбы сестер

На другой год по смерти отца произошло большое в нашей детской жизни событие: сестра Таня стала невестой молодого немца из Риги Ивана Карловича Бергенгрина.

Незадолго до своей смерти отец ввел его в наш дом, сказав матери: «Вот такого мужа я бы желал для своей дочери». Во время болезни отца Иван Карлович часто приезжал к нам и, поговорив о своих делах с отцом, – Иван Карлович служил комиссионером по кожевенным делам приходил к нам, младшим, в сад и играл с нами очень весело, показывал нам свою силу и ловкость [55]55
  Он «напружинивал свои шкулы», как он говорил вместо мускулов.


[Закрыть], учил нас всяким приемам гимнастики. Я его, конечно, заобожала, умоляя заниматься со мной, как с мальчиком. Он выучил нас грести, править лошадьми. Мы относились к нему как к старшему товарищу, мы даже не тяготились говорить с ним по-немецки и обижались, когда он уходил от нас к старшим сестрам.

Сестры Андреевы

Иван Карлович родом был из небогатой буржуазной семьи негоциантов, воспитан в таких же строгих правилах, как и мы: почитания старших, уважения к труду. Но он был малообразован и не любил книгу, которой в нашей семье был культ. Но тогда еще для нас, детей, это было не важно, Иван Карлович был силачом-спортсменом – героизм для нас. По-русски он говорил плохо, хотя очень старался выражаться на чисто русском языке, употребляя разные вульгарные словечки, заимствованные им у прислуги, и серьезно сердился, когда мы смеялись над ним.

Через год после смерти отца, когда глубокий траур кончился и у старших сестер и братьев стала собираться молодежь, Иван Карлович бывал у нас чаще других и привозил на вечеринки своих приятелей – молодых людей из иностранной колонии. Почти все молодые люди были влюблены в сестру Маргариту. Самая старшая сестра, Саша, была так же красива, как Маргарита, но очень серьезна, и за ней как-то никто из молодежи не ухаживал. Мы, младшие, считали ее чуть ли не старушкой и очень удивлялись, когда она двадцати шести лет («такая старая») вздумала с нами ездить верхом.

Теперь Маргарита была на выданье. Она была не то что очень красива, но у нее было очарование, которого не было у других сестер, например у Анеты, форменной красавицы. У Маргариты были белокурые вьющиеся волосы, большие серые глаза, она была живая, грациозная и очень кокетливая. Она всем нравилась, имела всегда большой успех на балах. До нас, младших, доходили и об этом рассказы. Когда она приезжала на бал, уже при входе в зал кавалеры тотчас же расхватывали у нее танцы, и она с гордостью показывала нам свой карнэ – дощечку из слоновой кости, где крошечным карандашиком кавалеры записывали свои фамилии.

Кавалеры моих старших сестер делились на две категории. Во-первых, те, что приглашались на балы, – хорошо танцующие, элегантно одетые. С ними только танцевали, с ними не о чем было говорить. Их привозили к нам, представляли, они получали приглашение на бал, после бала они приезжали к нам с визитом. На следующий бал их приглашали письменно: сестры писали на визитной карточке матери: «H. М. Андреева просит пожаловать потанцевать под фортепьяно тогда-то, такого-то». В доме у нас в вазе лежали их карточки с адресами. Сестры называли их «полотерами» и мало ими интересовались. Важно было количество этих кавалеров, их должно было быть столько же, сколько приглашалось дам, и даже больше. Большинство этих молодых людей были из иностранной колонии Москвы: Ферстер, Нильсон, Редер, Флейшхауер, Ценкер; их познакомил с нами Иван Карлович. Когда мы подросли, он и на наши танцевальные вечера поставлял «полотеров».

Другая часть молодежи, посещавшая наш дом, были товарищи моего старшего брата, которые кончали университет, будущие профессора и ученые: Кареев, Георгиевский, Томазини и другие.

Эти не танцевали, а если приходили на танцевальные вечера к нам, то сидели в кабинете отца, курили или уходили во флигель к брату Васе. Они были на журфиксах ^{28} по воскресениям и четвергам от трех до шести или на вечерах, когда устраивались литературные чтения. Читали по ролям сцены из драм Пушкина, Шиллера, Шекспира.

Маргарита блистала здесь, как и на балах. Однажды мне удалось, спрятавшись в будуаре матери, слышать, как она читала Марину из «Сцены у фонтана» ^{29} . Я замерла от восхищения, ничего не понимая в этой сцене (мне было 9 лет), но я чувствовала восторг, с которым Дмитрий трепетным голосом произносил слова любви, обращаясь к Марине (а по-моему, к Маргарите): «Зри во мне любовника, плененного тобой, счастливого твоим единым взором…»

До нашей детской вскоре дошел слух, что кто-то из этой интеллигентной молодежи (может быть, тот, который читал Дмитрия) «осмелился сделать предложение» Маргарите, был отвергнут, перестал бывать у нас. Мы, младшие дети, считали Маргариту каким-то особенным существом, для которой не было достойного ее человека. И затем ей еще и еще делали предложение, то есть у нашей матери «просили руки», и все получали отказы.

К общему изумлению, Иван Карлович сделал предложение не Маргарите, а Тане. И получил согласие. Моя мать, памятуя слова отца об Иване Карловиче, тотчас же согласилась на этот брак. Из-за траура свадьбу отложили на год. Иван Карлович не протестовал. Он приезжал очень часто к нам в качестве уже жениха. Таня приходила из своей комнаты и сидела с ним в гостиной. Ей недавно исполнилось 18 лет, она еще училась и только что начала выезжать. Вид у нее был совсем подростка с черными длинными локонами, с ярким румянцем на щеках; только невестой она стала устраивать себе прическу. Платья ей теперь шили нарядные. Я помню, в день ее благословения на ней было светло-голубое кашемировое платье. На подоле три оборки, такие же, но поменьше оборки на полуоткрытых широких рукавах, а спереди, чуть ли не от шеи, насажены были голубые бантики до подола юбки. На шее коралловое ожерелье. И я представляла себе, что все невесты одеты обязательно так: в голубые платья с кораллами на шее.

Жених осыпал ее подарками. Каждый раз, здороваясь, он преподносил ей сверточки, которые доставал из своего цилиндра, большею частью конфекты. Меня страшно интриговало, как эти коробочки попали в его шляпу. Я поджидала его прихода и, спрятавшись в передней, подсматривала, откуда он достанет коробочку, и так ни разу и не видела. Он уверял, что он фокусник, и конфекты появляются у него в шляпе или в другом месте по его желанию. Только то, что Таня сидела в гостиной и у нее были свои конфекты, отличало ее как невесту от других сестер.

Свадьба Тани происходила на даче 1 июля, венчание в Москве, в нашем приходе в Брюсовском переулке. Мы ехали туда и назад в открытых колясках. На даче обер-пастор Дикгоф венчал молодых по лютеранскому обряду.

Очень занимательны были для нас приготовления к этому торжеству. Наша большая классная была устлана коврами, со стен свешивались зеленые гирлянды, всюду стояли букеты цветов. Пастор, с короткими напомаженными волосами, в сюртуке, в белом галстуке, стоял лицом к молодым и произносил речь по-русски с сильным немецким акцентом. «Здесь невидимо присутствуют и родители молодого Иоганна Карлова, – и он театральным жестом указал на портрет стариков Бергенгринов, – коих изоображение мы тут видим», – и он раздельно произнес эти два «о». Я запомнила и его жест и интонацию и всегда представляла его на потеху братьям.

Я присутствовала при одевании невесты к венцу. Ее причесывал парикмахер Агапов, приехавший из Москвы, и я удостоилась чести держать шпильки, которые Агапов брал у меня из рук, чтобы прикалывать восковые цветы флердоранжа и подвенечную фату. Моя роль на свадьбе этим и ограничилась. Я очень завидовала Мише, который нес икону на руках впереди невесты, сел с Таней в нарядную, обитую внутри белым шелком, карету и в церковь вошел впереди всех. Но он не сумел даже положить икону на аналой, он был слишком мал ростом. Как бы я все это ловко проделала! Но я не мальчик…

Самое большое впечатление на меня произвел длинный шлейф Таниного подвенечного белого атласного платья. Его нес как паж шафер в одной руке, другой придерживая венец, когда в церкви Таня обходила вокруг аналоя. Мне казалось, что этот длинный, длинный шлейф был самым главным, был тем, что превратило Таню из девочки, бегающей еще вчера с нами в короткой юбке, в даму. И мне страстно захотелось «жениться», чтобы надеть такое платье.

И когда вскоре после этого я была в церкви на венчании нашей портнихи, тоже в белом, но в коротком платье, я не хотела верить, что это настоящая свадьба. Как же без шлейфа?!

На свадьбе Тани гостей было много: все наши родные и много знакомых жениха. Обед был длинный, но очень веселый (по сравнению с поминальными обедами прошлого лета). Один дядя матери, очень приятный и ласковый старик, болтал за столом без умолку, произносил речи, путаясь в словах, сам над собой смеялся, чокался с нами, детьми, и нарушал строгий этикет нашего дома, что нам, конечно, очень нравилось. Под конец обеда он встал из-за стола, поставил себе на голову бокал с шампанским, потом, подойдя к молодым, выпил его, бросил под ноги молодым и закричал во все горло «горько», повторяя «горько» до тех пор, пока Таня и Иван Карлович, краснея и конфузясь, не поцеловались. Когда бокал разлетелся вдребезги, мы в ужасе посмотрели на мать. Она спокойно подошла к дяде, взяла его под руку и увела на террасу, потом подозвала Васю, и я слышала, как она ему сказала взволнованным голосом: «Уговори дядю лечь в беседке отдохнуть». Я побежала с братом. Но ему не удалось уложить дедушку; тот что-то все громко выкрикивал, подходил, приплясывая, то к одному, то к другому, всех обнимал, целовал. Я побежала к нашей немке сообщить ей, что Großonkel Иван Кириллович ist verrückt geworden [56]56
  Дедушка Иван Кириллович сошел с ума (нем.).


[Закрыть].

Вечером Таня уехала с мужем к себе, в свой новый дом. Это была квартира на Тверской, в небольшом особнячке, ее сняла для молодых мать. Она же ее устраивала, совещаясь с Иваном Карловичем о распределении комнат, показывала ему образцы мебельной материи, ковров, драпировок. Жених и невеста все одобряли, со всем соглашались. Приданое белье, давно заготовленное для старшей сестры Саши и лежавшее в сундуках, пошло Тане. Оно было выставлено в зале на столах, перевязанное шелковыми лентами, и знакомые очень восхищались ручной вышивкой гладью, ажурными метками. Но я в то время это презирала и не ходила смотреть «женских тряпок».

Иван Карлович был необычайно почтителен к теще. Он всегда искал ее общества, беседовал с ней долго и с видимым удовольствием. Называл ее «мамашенька», был преисполнен к ней внимания, целовал ей руки. И за глаза в разговоре с нами он всегда превозносил ее. Он возмущался, когда я, подростком, пытаясь эмансипироваться, не соглашалась, не принимала каждое слово на веру и даже позволяла себе, за ее спиной разумеется, критиковать. Я первая из детей, и единственная, позволяла себе это делать. Сестры негодовали на меня за это, а младшие братья слушали с удовольствием мои предерзостные речи, но при этом боязливо посматривали по сторонам, не слышит ли кто меня.

Танин отъезд из дома был мало чувствителен для нас, младших. Таня меньше других сестер занималась нами, и вообще она держалась в семье как-то особняком. Ближе других она была с Анетой; погодка ее, Анета чаще всего навещала Таню в ее новом обиталище и нас водила к ней в гости. Вначале я с любопытством бывала там, ходила по комнатам, рассматривала вещи. И все представляла себе, что я буду делать в таких комнатах, когда буду замужем. Я примеряла на свою стриженую голову Танин кружевной чепчик (обязательную принадлежность замужней дамы), привязывала себе сзади плед, который должен был тащиться за мной как шлейф, делала реверансы перед зеркалом, стараясь не запутаться ногами в шлейфе, что мне редко удавалось. Гораздо лучше шел ко мне плед, когда он служил королевской мантией или разбойничьим плащом.

До моей свадьбы, по моему расчету, оставалось еще шесть лет. Маргарита выйдет замуж, потом Анета, Маша и затем я. Мне тогда будет 18 лет. Мой муж будет, конечно, спортсмен, такой же красивый, ловкий, как Иван Карлович, но только непременно русский. Я буду с ним грести на лодке, а не только держать руль, как Таня, ездить верхом, править лошадьми, может быть даже тройкой. Но когда он будет на службе, мне уж придется сидеть у себя в будуаре в шелковом капоте с шлейфом, как Таня, читать романы и есть свои самые любимые конфекты, только, конечно, не шоколадные. Но вот сидение в будуаре казалось мне ужасно скучным. Нельзя ли его отменить? Может быть, лучше не выходить замуж? Но это совсем невозможно. Этого не бывает. Девочки делаются барышнями, потом выходят замуж и делаются дамами.

Был еще один выход, о котором я долго мечтала в раннем детстве: сделаться мальчиком. Носить мундир, ходить в гимназию, иметь товарищей, быть сильнее и храбрее всех. Я детально разработала план для осуществления этой мечты. Я убежала бы из дому, где все знают, что я девочка, убежала бы в лес, надела бы гимназический мундир Алеши, он мне как раз был впору, взяла бы с собой хлеба, перочинный нож, назвалась бы Колей. Потом поступила бы в третий класс – по программе я была готова в него – какой-нибудь гимназии, только не в 1-ю, где были мои старшие братья, там бы меня узнали.

Теперь, в 11 лет, этот план казался мне ребячливым. Но был один, в который в глубине души я еще верила, – это убежать к цыганам, благо я так похожа на них. Мать, когда сердилась на меня за мои растрепанные волосы, горящие глаза, небрежность в одежде, всегда презрительно называла меня цыганкой. Я не сомневалась, что цыгане примут меня, оденут мальчиком в бархатный костюм с золотом, может быть, продадут в цирк, где я, на удивление всем, буду ездить на неоседланных лошадях или буду знаменитым акробатом. И когда все заговорят обо мне, мать пожалеет о том, что не признавала моих талантов, и будет раскаиваться в своем дурном обращении со мной. Я ее не прощу… или прощу, но скажу: «Видите, что таилось в вашей дочери, несмотря на ее грязные руки и растрепанные волосы». Не совсем так, но похоже в одной французской книжке говорила девочка, которую украли воры, а потом привели назад к родителям.

Через два года после свадьбы Тани вышла замуж сестра Маргарита – за Василия Михайловича Сабашникова. Семья Сабашниковых только недавно переселилась из Сибири в Москву. Это были известные в Сибири богачи-золотопромышленники. Старший брат, Василий Никитич, выстроил себе особняк на Арбате (ныне театр Вахтангова), младший, Михаил Никитич, – немного менее роскошный особняк на Никитской (место, где в свое время родился Суворов). Оба брата поселились в своих домах со своими семьями. У Василия Никитича было две дочери и три сына, у Михаила Никитича – четыре сына и одна дочь [57]57
  У Василия Никитича дети: Екатерина, Нина, Федор, Михаил, Сергей. У Михаила Никитича: Иван, Василий, Константин, Владимир и дочь Елизавета.


[Закрыть].

Мои старшие сестры познакомились случайно в Крыму с детьми Василия Никитича. Это знакомство продолжалось в Москве и вскоре перешло в горячую дружбу. Связь, образовавшаяся между их и нашей семьей, длилась без перерыва всю жизнь. И лично в моей жизни семья Сабашниковых имела огромное значение.

Свадьба Маргариты для нас, детей, не представляла уже такого интереса, как Танина. Небольшой, плотный, с немного бурятским лицом, Василий Михайлович был человек молчаливый, скромный, какой-то незаметный. Когда он стал ездить к нам в дом, он имел мало отношения к нам, детям, или, вернее, никакого, и у нас к нему было полное равнодушие. Потом, когда он стал женихом Маргариты, он сидел в гостиной со своей невестой, как, бывало, Таня со своим женихом. Нового ничего для нас не было.

Но вдруг у меня сразу пробудился интерес к Маргаритиному браку. Как-то раз один из товарищей брата Васи говорил с ним очень взволнованно о Маргарите, не заметив моего присутствия: «Неправда, она не любит его, она польстилась на его золотой мешок…» На мои недоуменные вопросы Вася рассказал мне под большим секретом, что его приятель Виктор Александрович так нехорошо говорил о Маргарите потому, что любит Маргариту, хотел на ней жениться, что очень страдает и со зла говорит, что Маргарита предпочла Сабашникова из-за того будто бы, что он богат. «А почему Маргарита выходит за Василия Михайловича, а не за Виктора Александровича?» – тотчас же спросила я брата. «Да, верно, потому, что больше любит Василия Михайловича». Мне это показалось невероятным. Все мои симпатии были на стороне Виктора Александровича, нашего домашнего учителя, который очень нравился мне своим бледным романтическим лицом. И, по-моему, все мои сестры, как я, были к нему неравнодушны. Что-то тут есть. Потом я вспомнила, как раз, запаздывая на урок математики, который давал мне Виктор Александрович, я вбежала в классную и застала там Маргариту, очень нарядную, которая вырвала руку из рук Виктора Александровича, красная и взволнованная, говорила: «Вы не имеете права… я вам не давала повода…» Она ушла, резко захлопнув за собой дверь. Виктор Александрович сделал шаг к ней, потом схватился за голову и, встав ко мне спиной, стал смотреть в окно. Он стоял так долго, долго. А я сидела, стараясь не двигаться, не дышать. Обернувшись и увидев меня, он удивился, видимо, забыв про меня. «Ну что у нас сегодня?» – спросил он, рассеянно заглядывая в задачник. «Я буду одна решать задачи», – сказала я. Я открыла тетрадь и стала усердно выводить цифры, притворяясь, что занята какими-то вычислениями, а сама погрузилась в размышления о том, что сейчас произошло, почему он так страдает, чем Маргарита его так обидела. Виктор Александрович простоял еще некоторое время у окна. Он был очень бледен, и у него были красные глаза. «Мы займемся в другой раз, иди к себе…»

В. М. Сабашников

М. А. Сабашникова (урожд. Андреева)

Я спросила Мишу, что он обо всем этом думает? «Тут нет ничего особенного, – решил Миша. – Конечно, Виктор Александрович гораздо лучше Василия Михайловича. Но богатые всегда женятся на богатых. Это уж так водится». – «Но Виктор Александрович ужасно страдает», – возразила я. «А если бы Маргарита женилась на Викторе Александровиче, страдал бы Василий Михайлович». – «И пусть, его я бы не стала жалеть». Я почему-то озлобилась на Василия Михайловича, и мы его с Мишей не называли иначе как «золотой мешок», хотя в действительности В. М. совсем не походил на него.

Из всех сестер я тогда любила больше всех Маргариту. Я стала наблюдать за ней пристально, мне хотелось понять, почему она не любит Виктора Александровича и как она «польстилась на золотой мешок». Но ничего не могла заметить. Напротив, вся дальнейшая жизнь Маргариты опровергла обвинение, возведенное на нее ее бедным поклонником.

Свадьба Маргариты, как и Танина, праздновалась на даче в Петровском парке. Все было так же: венчание в Москве, в нашей церкви в Брюсовском переулке, на даче гости, обед, шампанское. И отъезд молодых, только эта чета поехала в Италию.

Отсутствие Маргариты было для нас, детей, и особенно для меня, очень чувствительным. В то время у нас уже не было гувернанток, и за нами наблюдали и нашими занятиями руководили старшие сестры. И все это она делала как-то легко, весело, ласково.

После ее замужества я перешла в ведение Анеты, что было гораздо менее приятно. Анета поставила себе задачей воспитывать меня. Мне надоедали ее нарочитые наблюдения за мной, ее нравоучительные беседы. И я чувствовала, как она пробует разные приемы воздействия на меня, чего Маргарита никогда не делала.

Но все же те два года, что я прожила с ней в одной комнате, оказали на меня большое влияние. Анета любила литературу, поэзию. Знала много стихов наизусть, декламировала мне вслух Пушкина, Некрасова. Особенно много Ал. Толстого, который тоже, конечно, стал моим любимым поэтом, и я заучивала его стихи наизусть.

Из книг, которые читала, – а она все время проводила за чтением и писанием, – она читала вслух доступные мне отрывки из Достоевского и Тургенева. Последний мне так нравился, что я прочла почти все его романы потихоньку, держа книги на коленях, когда якобы готовила уроки. Анета была очень доверчива и к тому же близорука. И я бессовестно пользовалась этим.

Она писала рассказы для детей, читала их нам вслух. Но нам они не нравились, мы слушали их, чтобы ее не обидеть. Может ли быть что-нибудь интересное в том, что пишет родная сестра, которую мы видим дома с утра до ночи и которую так хорошо знаем! Она писала про какого-то мальчика Павла, у которого была тайна. Мальчика такого не было, никакого Павла она не знала, значит, все выдумала, а выдумывать мы сами можем, да еще получше ее. Как раз этот рассказ был напечатан в каком-то толстом детском журнале, и Анета была страшно довольна, что его хвалили, и показала нам отзывы о нем в печати. Мы были удивлены, немного сконфужены, но остались при своем мнении.