Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Екатерина Андреева-Бальмонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Стало очень приятно, лакеи зажигали свечи в канделябрах и люстрах, зал стал нагреваться, запахло цветами. Теперь дверь уже все время растворялась, впуская прибывающих гостей. Пожилые оставались в гостиной, рассаживаясь на диване и в креслах около моей матери. Барышни и кавалеры проходили в зал, где гуляли с сестрами в сопровождении кавалеров или садились на стоящие по стенкам залы стулья. Большинство барышень были в белых кисейных или тюлевых платьях, кавалеры все во фраках. Дядя Володя носился между гостиной и залой, представляя дамам кавалеров, знакомя танцоров между собой, легко скользя по гладкому паркету, несмотря на свою рослую и полную фигуру. «Valse, s’il vous plaît! – вдруг закричал он в сторону Финокки своим зычным, приятным голосом. – Valsons, mesdames et messieurs!» [72]72
  Вальс пожалуйста! Танцуем вальс, дамы и господа! (фр.).


[Закрыть]– и затем, застегнув поспешно перчатки на руках, подхватив меня, закружился в вальсе скоро-скоро. «Самая маленькая дама с самым большим кавалером», – сказал он ласково и пронес меня на руках, приподнимая над полом, я тщетно старалась делать па, но ноги мои повисли в воздухе, и, приподняв еще выше, дядя посадил меня на стул.

У меня кружилась голова, я еле могла передохнуть. Как весело, как хорошо! Начинается настоящий бал! В зале стояли веселый говор, смех, запах духов. Пары кружились, юбки дам раздувались, и когда они опускались на стул, юбки их ложились на соседний стул или на колени сидящего на нем.

«À vos dames de la première – опять раздался на всю залу голос дяди Володи, он перебегал от пары к паре. – Invitez vos vis-à-vis» [73]73
  К вашим прежним дамам… Приглашайте ваших визави (фр.).


[Закрыть]. Уже проиграли ритурнель кадрили, мужчины натягивали на руки белые лайковые перчатки, стоя за стульями своих дам, когда все головы вдруг повернулись к дверям.

В дверях залы остановились две высокие женские фигуры в светлом, за ними виднелась маленькая в темном закрытом платье. «Это сестры Сабашниковы и их англичанка miss Besson» ^{33} , – сказал мой брат своей даме, сидящей подле меня. «Какие необыкновенные», – подумала я. И мне показалось, что это было общее впечатление. Барышни прошли несколько шагов по направлению к моей матери, сидевшей в дверях гостиной, в кружке пожилых гостей, и, низко склонившись перед ней, сделали глубокий реверанс. Мне показалось, что в зале наступила тишина от всеобщего восторга перед изяществом этого поклона. «Это принцесса, это волшебница», – думала я, не спуская глаз с более высокой фигуры с темными косами, лежащими на ее голове, как корона. На обеих сестрах были одинаковые платья из бледно-желтого шелка с коричневой бархатной отделкой. На груди неглубокий вырез à cœur (треугольником), полукороткие рукава, длинные замшевые перчатки в цвет платья. Мои сестры тотчас же подошли к ним, представляя им кавалеров. Те повели их под руку, отыскивая для них стулья. Оставался один стул, на котором сидела я. Я тотчас вскочила и подвинула его ей. О счастье, это была та высокая, та принцесса. «Мерси, – сказала она, – мы сядем вместе. Уместимся?» Она улыбнулась и, наклонившись, поцеловала меня. «Меня зовут Нина, а тебя как?» Но ей тотчас же пришлось встать, началась первая фигура кадрили. Она положила мне на колени свой веер, круглое опахало из страусовых перьев. «Подержи, пожалуйста». Я прижала его к себе, трепеща от восторга. Я сжимала его изо всех сил, не смея поцеловать, и, не отрываясь глазами, следила за ней. Нина – какое странное имя, я никогда не слыхала такого, оно необычайно, как все необычайно в ней. Когда она возвращалась на свое место, на «наш» стул, то брала свой веер у меня из рук с какой-то невыразимо нежной улыбкой. Все ее движения были исполнены пленительной грации. Ее взгляд смотрел как будто откуда-то издалека, голос ее был почти беззвучен, движения замедленные, но плавные, поступь царственная. Она была какая-то совсем особенная, ни на кого не похожая. «Это принцесса, это волшебница!» – говорила я про себя.

Ко мне подошел мой маленький брат Миша и сказал, страшно огорченный: «Тебя зовут, мы сейчас уедем домой». – «Не хочу, не поеду», – повторяла я в отчаянии, не отрывая глаз от моей красавицы. Нина вальсировала, склонив слегка голову и опустив веки, она кружилась в танце, не сливаясь со своим кавалером, как будто танцевала одна, а он только соприсутствовал. Она опустилась на «наш» стул. «Это твой брат? У меня тоже есть маленький брат, и его тоже зовут Миша». Мой Миша дергал меня за платье. «Куда ты зовешь Катю? А вам не хочется домой?» Мы оба чуть не плакали. «Конечно, нет». Она взяла нас за руки и пошла к нашей матери, у которой она, краснея и конфузясь как девочка, попросила нас оставить еще немножко на балу. Мать тотчас согласилась и пригласила ее к буфету выпить что-нибудь прохладительное. «Вот Катя и Миша меня угостят», – сказала она, как будто мы давно-давно с ней были знакомы. И она накладывала нам пирожное и конфекты, и ела с одной тарелки с нами, и болтала, и шутила с нами, отказываясь танцевать, когда ее звали. Начиналась вторая кадриль, за ней пришли. Она поцеловала нас и сказала, обращаясь ко мне: «Мы скоро увидимся, я на днях приеду к вам».

Я не помню, как я доехала домой. Я долго не могла заснуть. Перед глазами неотступно стоял ее образ, я слышала ее голос: «Моя девочка», я ощущала прикосновение ее мягкой, как будто бескостной, руки. «Мы скоро увидимся». Как это может быть! Она приедет к старшим сестрам, как уже приезжала, будет сидеть в гостиной, а мне, конечно, не позволят сойти вниз из детской.

Бал был 21 ноября. 24-го, в день моих именин, когда мы сидели вечером у себя в детской, слушая чтение нашей m-lle, к нам наверх поднялся Белинский [74]74
  Так прозвали Никанора у нас старшие за его необычайное сходство с писателем Белинским. Мы, младшие дети, стали его так называть, воображая, что ему это очень лестно. Вначале Никанор был как будто недоволен и ворчал: «Что выдумали, у каждого человека свое имя и своя фамилия». Но я убеждала его, что Белинский был замечательный человек. «А что замечательного в нем было?» – «Сейчас я тебе скажу». И я побежала к старшему брату узнать, чем Белинский был замечателен. «Он был знаменитый писатель, – с восторгом сообщила я Никанору, – его книги все читают и все хвалят». – «А чем на меня похож? Я, слава Богу, не писатель, хоть и грамотен, и книжки не читаю. Одна это проволока времени. А ты говоришь „знаменитый“, я и подумал, что генерал какой аль полководец». – «А я все-таки буду звать тебя Белинский – это должно быть тебе приятно». – «Ну как знаешь, выдумщица».


[Закрыть], наш старик лакей, и, протягивая мне какую-то бумажку, сказал: «Катрын, получай. Вишь, какая важная барышня стала, ей телеграмму шлют». «Катерине Алексеевне Андреевой» – еле разобрала я свое имя. Это была поздравительная телеграмма, длинная, как письмо. «Моя черноглазая девочка», – «до скорого свидания», «твоя старая Нина» и еще много-много было там разных слов. Я читала и перечитывала их. Ночью положила эту драгоценную бумажку к себе под подушку, потом заперла ее в шкатулку, но постоянно доставала ее оттуда и рассматривала. Это был не сон. Она, моя принцесса, не забыла меня, она помнила меня так долго. Когда был бал? Три дня тому назад. Как долго! «До скорого свидания», – написала она. Когда оно будет? Но оно будет, теперь я уже верила, что будет все, что она пожелает.

Я увидела ее раньше, чем думала. Я была внизу у брата в комнате, рядом с передней, когда увидела, как к нашему крыльцу подкатили сани. С запяток соскочил лакей в длинной ливрее и позвонил у нашей двери. В санях сидела онас сестрой. Я прилипла к стеклу. Дверь в переднюю распахнулась, ее лакей откинул полость, и она не торопясь вышла из саней, пошла своей царственной походкой на крыльцо и в переднюю. Я успела приоткрыть туда дверь и теперь смотрела в щелку, не теряя ни одного ее движения. Она расстегнула синюю плюшевую ротонду ^{34} с соболиным воротником, сбросив ее на руки нашего лакея, скинула с ног меховые калоши и, мельком взглянув на себя в зеркало, поправив соболиную шапочку на голове, пошла за своей сестрой по лестнице. Я смотрела ей вслед и тут же решила, что увижу ее во что бы то ни стало. Я придумаю предлог, чтобы остаться у брата в комнате, я села за его стол и стала перелистывать какую-то книгу. Что я ей скажу, что она мне скажет? Как посмотрит? Поцелует ли меня? Я взяла перо, окунула его в чернила и без конца чертила что-то на столе и… прислушивалась. Наконец голоса наверху, на лестнице. Маргарита провожала гостей. Они расцеловались. Маргарита убежала, обе сестры медленно спускались. Я толкнула дверь и решительно выступила: будь что будет. «А, Катя», – первая увидела меня Нина. И так же нежно, как на балу, она взяла мою голову в свои мягкие руки и поцеловала меня. «Это младшая сестра Маргариты, Катя, с которой мы познакомились на балу», – сказала Нина Васильевна, обращаясь к сестре. Та тоже, нагнувшись ко мне, поцеловала меня. «А где же твои локоны?» – спросила Нина Васильевна. «Здесь», – сказала я, тряхнув головой. Обе сестры ласково засмеялись. «Их нет», – и Нина Васильевна провела своей нежной рукой по моим вихрам. «Но без них лучше, правда, моя девочка?» – и она поцеловала меня еще раз и стала одеваться. «Когда, когда вы опять приедете?» – только и успела я произнести дрожащим голосом. «На днях, я буду играть у вас. Приходи слушать. Ты любишь музыку?» И, еще раз улыбнувшись мне, пошла за сестрой. Я смотрела ей вслед, прильнув лицом к стеклу. «Катрын, иди к себе, а то заругаются, здесь холодно», – сказал старик лакей, трогая меня за плечо. «Белинский, какая барышня хорошая, правда?» – «Да, барышни важнецкие». Я чуть не бросилась ему на шею. «Особенно высокая, правда?» – «Да, эта будет красивше своей сестрицы». – «Знаешь, она замечательно играет на рояле», – продолжала я, чтобы только побольше поговорить о ней. «Да. Хорошее дело, а ты иди, а то холодно». Как равнодушно он говорит о ней. «Смотри, как ты чернила-то размазала», – вдруг прибавил он. Я в ужасе увидала, что у меня пальцы черные от чернил и весь фартук в чернильных пятнах. Как я могла не вымыть рук, не снять фартука! Боже мой, что она подумала обо мне! Но в ушах у меня звучал ее тихий голос: «моя девочка», «приходи слушать».

Разве я могу прийти, меня не пустят вниз, в залу, когда она будет играть. Но я тут же решила, что услышу ее, что-нибудь придумаю. Пусть меня накажут, но я услышу ее.

Через несколько дней я слушала ее. И это устроилось неожиданно просто. Маргарита позвала нас сверху, может быть, по желанию Нины Васильевны, и посадила нас в зале, когда Нина Васильевна уже сидела за роялем. Она играла уже как настоящая артистка. Моя учительница музыки еще раньше рассказывала мне, что Нина Васильевна ученица Клинтворда (ученика Листа), и если бы она была в консерватории, то была бы первой. Меня это нисколько не удивило. Конечно, она всюду первая, она лучше всех, она несравненная. Я не знала, что она играла, но чувствовала, что играет она замечательно. И я была поражена ее видом за роялем. Она сидела очень прямо на табуретке, почти неподвижно, только изредка легко склонялась над клавишами, как бы прислушиваясь к звукам, которые извлекала из инструмента. И тогда она составляла единое целое с роялем, что-то неотделимое от него. Когда она кончила первую вещь, то не обернулась к слушающим, не заговорила. На просьбы сестер сыграть еще то-то и то-то она сейчас же заиграла. После второй вещи нас услали спать. Я так и не видела ее лица в этот вечер.

Нине Васильевне было 17 лет, мне – 11. Разница в те годы огромная. Она уже кончила учиться, выезжала, носила длинные платья, прическу. А я, стриженая, в фартуке, пребывала в детской. Но каждый раз, когда она приезжала к сестрам, я ухитрялась ее видеть, и каждый раз она замечала меня и говорила мне что-нибудь ласковое. У нас в доме ее все любили, начиная с нашей строгой матери, отзывавшейся о Нине Васильевне как о «скромной и достойной девице», до моего маленького брата Миши, который, как и я, всю жизнь оставался верен своему детскому восторженному чувству к Нине Васильевне.

С годами, но очень медленно, эта разница лет между нами начала сглаживаться. Мои старшие сестры, близкие по возрасту Нине Васильевне, повыходили замуж в те годы. Маша была слишком юна для Нины Васильевны, я тем более. Самая старшая сестра, Саша, не могла быть ей подругой, так как Нина Васильевна почитала ее как старшую и благоговела перед ее умом и серьезностью.

Казалось, мы неминуемо должны будем перестать видеться, и я уже начала мучиться грозящей мне разлукой, когда вдруг наши отношения с Ниной Васильевной приняли совсем новый оборот. Это произошло благодаря моему сближению с ее братом Федей. Дружба эта возникла по инициативе Нины Васильевны и усиленно ею поддерживалась в продолжении многих лет.

Когда сестры Сабашниковы познакомились с нами, они уже потеряли родителей. Во главе семьи осталась Екатерина Васильевна, старшая сестра Нины Васильевны. Обе сестры любили своих младших братьев и заботились о них. Тогда Феде было 11 лет, он был старше меня на год, Мише – 8, Сереже – 6.

Как-то раз, в праздник, Нина Васильевна привезла к нам своих братьев. Федя, красивый стройный шатен, с синими глазами, как у его сестры Нины (что я тотчас же заметила), – шаркнул, низко склонив голову передо мной, как кавалер, и отошел к братьям. «Мне очень бы хотелось, чтобы ты подружилась с Федей, у вас с ним много общего», – сказала Нина Васильевна. «А теперь займись, пожалуйста, маленькими, они очень смущаются в гостях». – «Сейчас», – сказала я с восторгом, что я могу сделать что-нибудь для нее. Я поцеловала мальчиков, неподвижно стоящих в гостиной в своих черных бархатных курточках, и, взяв их за руки, повлекла за собой в детскую. «Wohin denn, Kathe, nicht so sturmisch!» [75]75
  Куда ты, Катя, потише! (нем.).


[Закрыть]– кричала мне вдогонку наша немка. В комнате братьев, куда я привела мальчиков, Федя рассматривал наши книги и игрушки. «Мы будем играть в войну, хотите?» – спросила я мальчиков и, не дожидаясь их ответа, принялась устраивать поле сражения. В двух противоположных углах комнаты я нагромоздила на полу толстые тома книг в переплетах. «Это крепости, а это пушки», – сказала я им, показывая маленькие круглые мешочки, набитые песком. Это были снаряды моего изобретения. «В солдат их катят по полу, в крепости бросают». – «А у нас пушки, из которых стреляют ядрами, много удобнее ваших», – заметил мягко Федя. Какой приятный голос, совсем как у сестры, подумала я, а Феде сказала: «Это все равно. И не говори мне „вы“, я с мальчиками всегда на „ты“. Становись против меня с Алешей и Мишей, а я буду против вас с твоими братьями», – командовала я. «Партии не равны, Сережа мал, он не сумеет», – возразил Федя. «Все равно, я буду играть за него». Я разделила оловянных солдатиков поровну, и мы расставили их. Толстогубый Миша Сабашников не сводил с меня глаз и беспрекословно исполнял мои приказания. Но, к моему изумлению, выиграла не я, как обыкновенно, а Федя. «Я говорил, партии не равны», – скромно повторил он, забирая себе моих солдат.

Играли мы долго и весело, и гости уезжали от нас неохотно. Нина Васильевна, видимо, была довольна, она несколько раз поцеловала меня на прощание. И когда ее братья прощались с нами, она сказала: «Теперь Катя приедет к нам с братьями».

Но меня не взяли, когда Алеша с Мишей поехали к Сабашниковым. Вернувшись от них, братья рассказывали мне чудеса об их доме и игрушках. У Феди специальный стол для игры в солдаты. Большие настоящие крепости с подъемными мостами, солдат сотни, не счесть… У Сережи лошадь огромная, как настоящая. А у Миши тир. Стреляют настоящими стрелами. Попасть в цель очень трудно. Федя раз попал, но только в черный круг, а не в точку. «Вот бы я всадила стрелу прямо в нее», – вздохнула я.

В дом к Сабашниковым я попала только через год, на елку, которую Нина Васильевна устроила для нас, детей.

О великолепии дома Сабашниковых на Арбате много говорили в Москве. Его строил архитектор Каминский, тот самый, что построил часовню на могиле отца.

Я слышала об этом доме от старших сестер и братьев, которые там часто бывали и на балах, и запросто. Там была огромная красная шелковая гостиная, в ее простенках полно старой китайской живописи, бесценные произведения искусства. Затем светло-голубая гостиная поменьше, там мебель была вывезена из какого-то исторического французского дворца. Ковры Обюссон, на которых были изображены басни Лафонтена. Там же стояли севрские вазы, подобные версальским, единственные в Европе. Столовая светлого дуба с деревянным резным потолком, такими же стенами, украшенными деревянными художественными скульптурами. Зала белая с колоннами, с белою мебелью, с бледно-голубыми занавесями на окнах и дверях. Между колоннами небольшие хрустальные люстры со свечами.

Из залы две высокие двери черного дерева вели в кабинет с темно-зеленой бархатной мебелью. Зимой в высоком камине черного мрамора ярко горели огромные поленья. На камине и на столе тяжелые бронзовые лампы, канделябры и другие тяжеловесные украшения из бронзы. Перед камином лежала шкура льва с огромной головой, в раскрытой пасти которой сверкали оскаленные зубы. Известный путешественник Миклухо-Маклай, когда бывал у Сабашниковых и рассказывал им о своих путешествиях, всегда лежал на этой шкуре перед огнем.

Небольшая проходная комната отделяла кабинет от двух комнат Нины Васильевны. В них ничего достопримечательного не было. Ее гостиная с ковром во всю комнату была уставлена мягкой атласной мебелью, очень тяжелой. Дамский письменный столик, библиотечный шкаф, рояль – все было роскошно и банально. Также и спальня не носила характера своей хозяйки. Большая низкая кровать, туалетный стол, кресло и несколько золоченых стульчиков. Ни красоты, ни уютности здесь не было, по-моему. И во всех комнатах я не нашла ничего особенного.

Но меня поразил entrée [76]76
  Вход (фр.).


[Закрыть]. Две широкие белые мраморные лестницы вели кверху расходящимися полукругами. Вы поднимались по отлогим ступеням, покрытым розовым бархатным ковром, на площадку, стены которой были почти сплошь зеркальные. Там, на широких мраморных перилах, отделявших площадку от лестницы, по обе стороны стояли две бронзовые статуи женщин со светильниками матового стекла в поднятых руках. В полукруглом пространстве между двух лестниц темнела зелень живых растений: лавровых деревьев, широколиственных пальм, мирт и других.

Уже на лестнице чувствовался сильный аромат цветов: роз, нарциссов, гиацинтов, которыми наполнены были все жардиньерки и вазы в парадных комнатах.

Когда еще ребенком я впервые поднималась по этой лестнице, я увидела наверху Нину Васильевну в белом гладком платье, как бы обтекавшем ее фигуру. Я замерла в восхищении. Вот рамка, достойная ее красоты, вот обстановка, где подобает жить этому сказочному существу. И она действительно так свободно и легко двигалась в этом доме, как принцесса в своем дворце.

Детям в этом доме позволялось бегать с гостями по всем комнатам, все рассматривать и даже трогать. Елки на Рождество там были роскошные и очень веселые. Кроме великолепного дерева, увешанного красивыми вещицами, которые мы, дети, могли снимать кто что хотел, были подарки и, кроме того, еще разные развлечения: фокусник, достававший из яйца живого цыпленка, глотавший остро наточенную саблю, бросавший в воздух монету, которая попадала в карман кому-нибудь из детей. Потом нам рассказывали сказки и к ним показывали туманные картины. Потом мы танцевали под музыку Финокки. С нами танцевала Нина Васильевна. Вообще она была душой этих вечеров, и все дети обожали ее, как я. Но ни с кем она не была так нежна, как со мной, чем я была страшно счастлива.

На этих вечерах мы перезнакомились со всеми детьми, которые впоследствии образовали наш кружок молодежи. За чаем я всегда сидела рядом с Федей, не условливаясь об этом заранее; это, верно, устраивала Нина Васильевна. Когда мы встречались в других комнатах, Федя не искал особенно моего общества. Он всегда был окружен девочками, самыми хорошенькими и кокетливыми. Мои братья сообщали мне о победах Феди, и не без зависти к нему. «Намедни он поцеловал Мери, когда мы играли в казаки-разбойники». – «Но она была разбойником? – недоумевала я. – Зачем же казаку целовать разбойника!» – «Это считается. А сегодня он поймал Аню, понес ее на руках, и они целовались». Мои братья, оказывается, знали, когда мальчик влюблен в девочку, ее обязательно надо поцеловать, особенно когда никто не видит, где-нибудь в темном уголочке. Но я знала, что целоваться, вообще «лизаться», как это у нас дома называлось, – нехорошо. И зачем, да еще с мальчиками! С ними интересно играть, бороться, побеждать их. Или разговаривать, вот как я с Федей о его любимой сестре или о каких-нибудь серьезных вещах. И Феде никогда не приходило в голову меня целовать.

С годами наша дружба с ним росла и крепла, но это было уже ближе к юности, о которой я буду говорить позже.

А в ту пору незаметно для меня наступил конец моего детства.

Отрочество

Изменения в жизни нашей семьи, начавшиеся тотчас же после смерти отца, продолжали происходить еще много лет. Изменения внешние и внутренние. Их повлекла за собой, главным образом, ликвидация «Магазина А. В. Андреева», предпринятая матерью в те годы.

Затем, в те же годы, свершились события, очень важные для нас, детей: женился брат Вася, вышли замуж три сестры, одна за другой. Младшие братья поступили в частную гимназию Л. И. Поливанова, считавшуюся в то время лучшей в Москве.

Алешу и Мишу переселили сверху от меня в нижний этаж, где каждый из них жил в своей маленькой комнате рядом с братом Сережей и под его наблюдением. Сережа кончил тогда Первую классическую гимназию.

От нас ушла, к моему величайшему горю, моя любимая гувернантка Анна Петровна. Ее заменила при нас с сестрой Машей француженка Semain, добродушная старушка, которую я не обижала, но и не любила. Всякое чувство к какой бы то ни было гувернантке я считала изменой Анне Петровне.

Ко мне в комнату наверх переселили сестру Машу. Все годы, которые я провела с ней в одной комнате, были самыми бледными и скучными в моем отрочестве. Маша была старше меня на три года. Мы с ней были полные противоположности: она – белокурая, тихонькая, бледненькая, я – смуглая, сильная, озорная. Она не шалила, хорошо училась, любила математику больше всех предметов, чему я никогда не могла достаточно надивиться, тщательно готовила уроки, любила шить, вышивать, выучилась, по своей охоте, даже кроить. Я, верно, утомляла ее своей бурностью, а мне было с ней скучно, я ее дразнила, приставала к ней, вызывая ее на противоборство. А она только плакала и отходила, никогда на меня не жаловалась, не «фискалила», как это у нас называлось.

Я очень скучала по братьям, с которыми вместе росла до двенадцати лет, особенно по младшему Мише, моему любимцу. Я удивлялась и искренне недоумевала, как он спокойно выносил разлуку со мной. Я пользовалась всяким предлогом: принести ему нужную книгу, помочь ему приготовить урок, – чтобы побежать к нему вниз. Нам не позволяли зря передвигаться в доме с этажа на этаж. Он принимал помощь, которую я ему навязывала, без особенного удовольствия и неохотно отвечал на мои расспросы о гимназии, о его новых товарищах. Меня это ужасно огорчало. Я знала из его разговоров с Алешей, что первое время по его поступлении во второй класс товарищи его обижали, называли «девчонкой», смеялись над его курточкой, обшитой по желанию матери тесьмой. Когда я этим возмущалась, он спокойно возражал: «У нас так полагается обходиться с новичками; ты девочка и понять этого не можешь». – «Значит, у тебя есть тайны от меня?» – «Конечно, мужские тайны». – «Но я пишу лучше тебя, знаю латынь, как Алеша!» – «Может быть, но все же ты девочка».

Это было мое больное место. Я страстно хотела быть мальчиком. Я ненавидела девчонок, считала несчастьем, унижением быть женщиной. Я молилась о чуде, чтобы Бог, раз ему все возможно, как говорил наш батюшка, превратил меня в мальчика. Я старалась ни в чем от них не отставать. И на самом деле я была сильнее не только братьев, но и всех мальчиков, бывавших у нас в гостях. В драке я всех побеждала, лучше всех ходила на ходулях, гребла, выше всех качалась на качелях, скорее всех бегала, поднимала самые тяжелые гири. Но знакомые мальчики не особенно ценили во мне эти преимущества и не искали моего общества, предпочитая слабых девчонок, которые с ними не равнялись. Это меня очень удивляло.

Когда позже, лет в четырнадцать, я сформировалась и узнала от сестер о тайнах женского естества, пришла в совершенное отчаяние. Я долго безутешно плакала, мне казалось, что с таким несчастьем нельзя примириться. Болеть несколько дней в месяц, ни бегать, ни грести, ни ездить верхом. Всю жизнь, всю жизнь подвергаться этому позорищу. И почему от него избавлены мужчины? Счастливцы!

Я как раз в те дни читала «Илиаду» Гомера и должна была писать сочинение о ее героях. И не стала. Им легко, со злобой думала я, сражаться, побеждать, быть героями, им это ничего не стоит, они всегда здоровы, всегда сильны. А несчастные женщины! И я опять принималась неудержимо плакать. Я удивлялась сестрам; как они могут спокойно жить и быть веселы. Маша на мои расспросы сказала мне: «Ты вечно преувеличиваешь. Не плакать же о том, что у женщин рождаются дети, а не у мужчин. Так Бог устроил. Это закон природы, глупо страдать от того, чего нельзя изменить».

Конечно, это так. Но дети родятся не только у женщин, но и от их мужей. Девушка должна быть замужем, чтобы у нее родился ребенок. Это надо для того, конечно, чтобы у ребенка были отец и мать. Но как у отца с матерью появляется ребенок, это никому не известно. Это тайна. Это чудо, совершаемое Богом. А чудо все равно нельзя объяснить. Поэтому я никогда об этом не думала.

Лет до двадцати, и даже позже, я не знала, что такое половой акт. Слова «опыление», «размножение», «оплодотворение» я встречала в книгах по естествознанию. «Жеребая кобыла», «стельная корова» я слыхала на скотном дворе. «Самка», «самец», «кобель», «сука» у нас в семье считались неприличными словами, и их употребляли братья, только когда мы, дети, были одни. Видела я, как щенились собаки братьев, котились их кошки, но никогда не представляла себе, что такие животные процессы происходят и у людей. Человек для меня всегда, с самого раннего детства, стоял на особой высоте, совершенно отделенный от мира звериного. Слово «животное» у нас в семье было самой обидной бранью. Эпитет «животный» – самым оскорбительным осуждением человека. Когда какая-нибудь мать баловала своего ребенка в ущерб чужому, моя мать говорила презрительно – «животная привязанность». «Животный инстинкт», «животная красота» были у нас слова самые уничижительные.

Когда мне уже было за двадцать лет, я раз случайно заглянула в книгу, лежащую на ночном столике моей замужней сестры Анеты. Это оказалось акушерским руководством. Я только бегло перелистала его, в ужасе от того, какие картинки увидала там, и тут же захлопнула, как только в комнату вошла сестра. Мне казалось, что я сделала что-то дурное, что в этой книге для меня могла раскрыться тайна, которую нам, девушкам, нельзя знать. И я страшно удивилась, когда Анета – она была в ожидании своего первого ребенка – совершенно спокойно спросила: «Ты читала эту книгу?» Я вспыхнула и тотчас же соврала: «Нет, я только открыла». – «А ты почитай. Это научная книга. Я очень жалею, что раньше не читала ее, до моего замужества. Каждой девушке, по-моему, надо знать, что такое брак, зачатие ребенка». – «А я не хочу знать эти гадости и не буду читать таких книг, хотя они и научные», – сказала я с внезапной злобой, мне самой непонятной, и покраснела до слез.

Анета внимательно посмотрела на меня и ласково сказала: «Ну как знаешь, ты ведь пока замуж не собираешься? А когда будешь выходить, непременно прочти, ничего гадкого в этой книге нет. Я тебе серьезно советую».

Но в детстве в этих женских историях меня мучило главным образом то, что я не могу говорить о них с Мишей. С ним я привыкла делиться всем решительно. А это женская тайна… А может быть, у него есть своя тайна, мужская? Он намекал мне на нее при поступлении в гимназию.

Как много таинственного в жизни! Я узнала еще только одну ее тайну, а может быть, их много и мне предстоит узнавать еще и еще?..

Переселение мальчиков вниз вызвало всеобщую перетасовку детей по комнатам. Вася переселился из дома во флигель во дворе, где у него были свои три комнаты: спальня, кабинет и столовая. Завтракал и обедал с нами, чай пил у себя, ему ставили самовар отдельно. Прислуживал ему мальчик: убирал комнаты и приносил еду, когда были гости. А у него всегда были гости, его товарищи по университету. Они не только «дневали и ночевали», как говорила няня, но прямо живали у него, к неудовольствию нашей матери. «Что же, у них своего дома нет?» – говорила она с упреком Васе.

В двух освободившихся внизу комнатах Саша устроила себе спальню и кабинет, где прожила много лет, до смерти матери. «Литературное подземелье», как называл впоследствии Александр Иванович Урусов эти низенькие комнаты, сплошь уставленные книгами. Когда сестры, жившие рядом с Сашей, вышли замуж, в их комнатах разместились попросторнее братья. Все эти перемещения не коснулись нас с Машей, мы с ней прожили в наших прежних детских всю юность до замужества.

Рядом с нами в комнате – по уходе последней гувернантки – мать поселила нашу тетку, сводную сестру отца Александру Васильевну Шилову. Это была пожилая, полуграмотная, на редкость некрасивая женщина. Мать взяла ее к нам в дом, когда та овдовела, по просьбе ее покойного мужа; она была беспомощна и глупа и не сумела бы прожить одна и распорядиться большим состоянием, доставшимся ей после мужа. Чтобы тетка Шилова не вообразила себе, что мать наша берет ее к себе из корыстных целей, мать настояла, чтобы перед тем, как переехать к нам, тетка положила бы свой капитал в Государственный банк и на случай смерти сделала бы завещание в пользу своей сестры, многосемейной и бедной Елизаветы Васильевны Красильниковой. Часть процентов с капитала, на который жила тетка Шилова, она уделяла своей сестре тоже по настоянию матери. У нас она жила на всем готовом. За комнату, прислугу и свое содержание она платила матери определенную сумму; но помимо этого мать ничего не брала у нее и не позволяла ей делать ни ей, ни нам подарки. По теткиной просьбе было установлено, что в день нашего рождения и именин она нам, детям, дарила по рублю. И так она делала много лет, поздравляя нас, торжественно подносила нам желтую бумажку, вчетверо сложенную. При этом чувствовалось, как жаль ей было расставаться с этими деньгами. Я попыталась уже полувзрослой отдать ей назад ее рубль. Чтобы не обидеть ее, я придумала, поблагодарив учтиво за подарок, сказать: «Поставьте на этот рубль свечку за мое здоровье». Она с восторгом получила назад свой рубль и растроганно поцеловала меня. «Как умно придумала, ангел мой Катенька», – умилялась она. «Она сделала хорошее дельце, она поставит свечку в три копейки, остальное оставит себе», – смеялся Миша. «Она, вероятно, считает проценты, которые у нее будут с 97 копеек», – подхватила Маша.

Мы все знали, как она была скупа. Она дрожала над каждой копейкой и воображала, что все люди льстятся на ее деньги и что за деньги можно все и всех купить. Так она раз написала своими полуграмотными каракулями записку управляющему гостиницей «Дрезден», молодому красивому человеку, предлагая ему жениться на себе, и подробно сообщила ему, какой у нее капитал и в каких бумагах. Записку эту она передала ему лично. «А он что?» – со страхом спросила я старшую сестру, зная, какой Сергей Михайлович был гордый и резкий человек. «Он не стал с ней разговаривать, принес мамаше письмо и просил ее передать тетке Шиловой, что писем от нее не будет читать, а если она посмеет явиться к нему, ее спустят с лестницы, он уже отдал такое приказание швейцару». Об этом инциденте мы, дети, узнали много позже, и я задним числом пришла в ужас от того, как она унизилась в глазах Сергея Михайловича, «унизила свое женское достоинство», как сказала бы моя мать. Я представляла себе, какая страшная сцена была у тетки с матерью из-за этого. Это было как раз, верно, тогда, когда тетка, вызванная матерью вниз, вернулась оттуда заплаканная, дрожащая и слегла в постель на несколько дней.