Текст книги "ДНИ ПОРАЖЕНИЙ И ПОБЕД"

Автор книги: Егор Гайдар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Любая западная корпорация – хищник. Иначе ее бы сразу растерзали другие корпорации. Однако она и не опереточный злодей. Просто обучена жизнью играть по жестким правилам бизнеса. И когда неожиданно на противоположной стороне стола переговоров вместо привычного партнера-хищника возникает нечто малокомпетентное, да еще имеющее личные интересы, не целиком, мягко говоря, совпадающие с интересами представляемой страны, результат может получиться поразительный.

Я и не обвиняю специалистов "Шеврона", готовивших проект контракта, в каких-либо особых грехах. Отстаивая выгоды своей корпорации, они действовали профессионально. И именно потому выработанное соглашение приобрело поистине фантастическую форму. Множество ловко встроенных в текст юридических закорючек и зацепок давало корпорации существеннейшие односторонние преимущества.

Посмотрев проект, я понял: уйти в сторону, отказаться от экспертизы нельзя. Действовать нужно быстро, считаясь с тем, что соглашение будет без всякой экспертизы подписано не сегодня, так завтра. На Горбачева энергично давили и советские сторонники проекта, и американцы.

Первое, что я сделал, – через О.Ожерельева, в то время помощника президента по экономике, обратился с письмом к Горбачеву, привел очевидные несуразицы из проекта договора, убедительно попросил не спешить, позволить разобраться подробнее. Положительная резолюция Горбачева на записке дала возможность приступить к детальной экспертизе. Работа над представленным проектом документа подтвердила худшие опасения. Становилось все более очевидным: в случае подписания проекта

на предложенных условиях "Шеврон" окажется собственником одного из крупнейших месторождений мира, не приняв на себя никаких четких обязательств по отношению к нашей стране.

Приведу несколько отрывков из подготовленного заключения:

…В случае с Тенгизом, взяв на себя практически весь риск поисково-разведочных работ, СССР понес крупные производственные затраты и предоставляет совместному предприятию разведанное место

рождение, на котором начата добыча нефти, уже пошла прибыль.

…Советская сторона предоставляет совместному предприятию, половина собственности которого принадлежит "Шеврону", исключительное право на разведку, разработку и добычу углеводородов на всей территории, охватывающей Тенгизское и Королевское месторождения. С момента подписаний контракта "Шеврон" становится собственником половины скважин, трубопроводов, установок, закупленных в последние годы Советским Союзом для эксплуатации Тенгизского месторождения…

Что касается обязательств компании "Шеврон" получавшей монопольные права на эксплуатацию крупнейшего месторождения, то в представленном проекте договора они просто отсутствовали. В Heijf не было сказано ничего определенного, обязывающего относительно объема и сроков инвестиций в развитие совместного предприятия. Все представленные по этим и другим вопросам расчеты и предложения носили ориентировочно-предположительный характер. Разделы соглашения, посвященные этим вопросам, изобиловали словами о необходимости провести переговоры, внимательно изучить и оценить проблемы. Определенность была лишь в одном: "Шеврон", не будучи заинтересованным вкладывать деньги в комплексную переработку сырья, явно ориентировался на экспорт советской сырой нефти.

Даже минимальный размер роялти, до которого в своих предложениях опустилась советская сторона (в среднем за период действия соглашения 7,5 процента совокупной добычи нефти), до сих пор не принят американской компанией.

Единственным исключением, пожалуй, было обещание исправно платить обычные советские налоги. Но и его сводил на нет пункт 13.2 проекта договора, предоставляющий управляющему комитетом "Тенгизшевройла" право своим решением создавать не облагаемые налогом финансовые фонды и расходовать их по своему усмотрению…

Не хочу утомлять читателя перечнем всех пунктов соглашения, дающих односторонние выгоды американцам, их было немало. Заключение же наше заканчивалось выводом: предложенный нам проект соглашения предоставляет беспрецедентные преимущества компании "Шеврон" в ущерб интересам Советского Союза в целом и Казахстана в частности.

Сторонники проекта всполошились. Горбачева начали пугать, что пересмотр подготовленного соглашения не только нанесет ущерб советско-американским отношениям, но и осложнит сотрудничество с деловыми кругами других западных стран, обернется серьезными политическими потерями.

Провели серию переговоров в Москве. С американской стороны их возглавлял Д.Гиффин, президент Американско-Российского консорциума, несущей конструкцией которого был тенгизский проект. Ситуация вполне понятная и, вместе с тем, презабавнейшая. С одной стороны, американцы и наш Миннефтепром во главе с министром В.Чуриловым, с другой – члены экспертной комиссии, ученые, экономисты, геологи, экологи. Разговор получается странный. Мы задаем конкретные вопросы об отсутствии правовых гарантий, обеспечивающих интересы советской стороны, произвольных допущениях при расчете денежных потоков, аномалиях в механизме расчета себестоимости. Нам в ответ – аргументы об исключительном международном значении проекта, его политической поддержке на высшем уровне. После встречи в Москве звонят из аппарата

М.Горбачева: между ним и Дж. Бушем достигнута договоренность, что члены экспертной комиссии вылетят в Сан-Франциско и проведут переговоры с руководством "Шеврона". Несложно понять – главная задача не столько учесть наши принципиальные замечания, сколько убедить в нецелесообразности упорствовать.

Звоню В.Щербакову, в то время первому заместителю председателя Кабинета министров СССР,министру экономики. Мы давно и неплохо знакомы,еще со времен его работы на КамАЗе. Говорю, что согласен провести переговоры с американцами, но считаю необходимым, во-первых, занять жесткую позицию, во-вторых, привлечь к юридической экспертизе проекта международные фирмы, профессионально занимающиеся подобными контрактами,слишком уж в нем много юридически тонких мест,можно допустить серьезную ошибку, нанести ущербинтересам страны. Получив его принципиальное согласие, вылетаю в США.

На аэродроме в Ныо-Иорке отклоняю энергичное предложение безмерно гостеприимных американцев немедленно лететь в Сан-Франциско, откланиваюсь и остаюсь на один день для консультаций. Подписав документ о конфиденциальности, показываю проект договора своим друзьям из крупной нью-йоркской юридической фирмы. Их оценки совпадают с моими: в существующем виде соглашение предоставляет бесспорные односторонние преимущества "Шеврону".

На следующий день – переговоры с руководством "Шеврона". С американской стороны их возглавляет Р.Мецке, президент "Шеврон оверсиз компани", с нашей – я. Вначале отношение американцев – покровительственно-снисходительное: понятное дело, советские коллеги навыдумывали ерундовых придирок, сейчас мы им все объясним. Но по ходу переговоров настроение постепенно меняется.

Когда же мы продемонстрировали пункты проекта соглашения, позволяющие "Шеврону", при желании, не платить ни копейки налогов на прибыль и не выделять ни одного цента на инвестиции, сохраняя при этом все свои приобретенные права, возникло ощущение, что американским представителям откровенно неудобно, просто стыдно смотреть нам в глаза. Начались оправдания: ну вы же понимаете, мы порядочные люди, мы и налоги будем платить, и инвестиционные обязательства собираемся выполнять.

В результате подготовили и подписали документ, фиксирующий согласие "Шеврона" пойти на радикальный пересмотр условий соглашения, с учетом интересов советской стороны. Договорились о продолжении переговоров. Убедился еще раз в том, что знал и ранее: за нас самих никто и нигде не будет отстаивать наши национальные интересы.

Думаю, что эта история была уроком и для высшего руководства страны.

Здесь, наверное, самое время сказать об авторе перестройки, о моем отношении к нему. С самого начала я относился к Горбачеву гораздо теплее, чем многие мои друзья и единомышленники. Когда его слова о гласности стали подкрепляться делами и произошли серьезные подвижки во внутренней и внешней политике, я для себя твердо решил, что буду его поддерживать. И поддерживал намного дольше тех, кто сперва в одночасье подпал под его обаяние, а потом столь же быстро от него открестился. Я понимал, насколько тяжела ноша российских реформаторов, в памяти постоянно возникали образы Сперанского, Витте, Столыпина, участи которых не позавидуешь.

Очень часто на различных совещаниях, которые вел Горбачев, я подмечал его сильные и слабые стороны. Сильные состояли в умении формировать и направлять консенсус, предлагать нестандартные решения, которые были внове для собравшихся и вместе с тем как бы вытекали из выраженных ими же мнений, из их воли. Но в этом была и слабость Горбачева, ибо аккумулируемая им сумма многих воль, в том числе и противоречивых, выливалась в конечном счете в приглаженные решения, в то время как ситуация в стране требовала мер решительных и однозначных. Особенно остро этот порок проявился в постоянной двойственности экономической политики. С одной стороны, был запущен механизм быстрого развала старой бюрократической системы управления, с другой – этот процесс не был подкреплен новыми работающими рыночными механизмами.

В 1988 году на фоне обостряющихся бюджетных и финансовых проблем начался так называемый перевод предприятий на полный хозяйственный расчет, что укрепляло независимость директоров предприятий, расширяло свободу их маневра. Были установлены нормативы распределения прибыли без изъятия ее свободных остатков. Но одновременно не вводилась финансовая ответственность предприятия за результаты его хозяйственной деятельности. Общий итог: внесенные в иерархическую экономику разрозненные, несистематические изменения ускорили нарастание экономических диспропорций. Темпы роста номинальных денежных доходов начали выходить из-под контроля. Ничем не обеспеченные деньги выбрасывались на потребительский рынок, стимулируя волны покупательского ажиотажа, быстро сокращая круг товаров, имеющихся в свободной торговле. Все большая часть страны садилась на карточки.

Между тем высшее руководство пребывало в уверенности, что в экономике приняты важные, прогрессивные решения и что, несмотря на отдельные трудности, дела скоро пойдут на лад. На мой взгляд, у М.Горбачева это представление было поколеблено лишь летом 88-го, после красноярской поездки, когда, в очередной раз выйдя поговорить с людьми о ходе перестройки, он вдруг убедился в полном отсутствии у них оптимизма в оценке происходящего. Ему задавали непривычно жесткий и злой вопрос: куда девались товары, которые еще недавно были в свободной продаже? Вернувшись в Москву, он провел подряд несколько совещаний, явно пытаясь понять, что же не так, в чем ошибка, почему реформы не дают ожидаемых результатов.

Осенью 1988 года, работая по заданию Н.Рыжкова над одним из правительственных документов, знакомлюсь с закрытым вариантом бюджета, предложенного на 1989 год. Его абсолютно самоубийственный характер очевиден. Дефицит бюджета продолжает неконтролируемо расти, покрывается за счет экспансии денежной массы. Правительство пассивно наблюдает за финансовой разрухой, совершенно не отдавая себе отчета в том, что происходящее чревато бурными социальными катаклизмами, крушением режима. Так было во Франции накануне Великой революции, в России – перед 1917 годом, в Китае – накануне краха Гоминьдана.

Пожалуй, именно тогда отчетливо осознаю, что Советский Союз действительно стоит перед угрозой потрясений революционного характера. Революция в стране, начиненной ядерным оружием, – огромный риск для всего мира. Сколь бы ни был порочен коммунистический режим, вся моя либеральная сущность протестует против его радикальной ломки. Наша важнейшая задача – обеспечить плавный, наименее конфликтный и опасный выход из социализма. Беда в том, что ни политическое руководство, ни общество явно не представляют себе меру реальной опасности, последствия принимаемых эко-номических решений.

Отчаявшись достучаться со страниц "Коммуниста" до сознания лидеров, вместе с О.Лацисом пишем короткую записку Горбачеву. Пытаемся объяснить ему суть происходящего, прямую связь развала потребительского рынка с финансовыми диспропорциями, предложить набор решений, позволяющих взять ситуацию под контроль: существенное сокращение военных расходов, ограничение централизованных капитальных вложений, маневр в импорте, направленный на увеличение доли наиболее финансово-эффективных потребительских товаров, меры, позволяющие существенно сократить объемы бюджетного дефицита и взять под контроль темп роста денежной массы.

Мы не слишком надеемся на успех. Разных записок писали немало, делаем это, скорее, для очистки совести. Записку передали через Ивана Фролова – к этому времени он один из помощников Горбачева, сопроводили ее набором опубликованных в "Коммунисте" материалов, подробно разъясняющих динамику финансового и общеэкономического кризиса. К нашему удивлению, записка произвела на Михаила Сергеевича сильное впечатление. Наверное, она в чем-то отвечала его собственным мыслям. Как бы то ни было, он полностью зачитал ее на очередном заседании политбюро, провел подробное обсуждение, дал ряд конкретных поручений правительству. Однако наши рекомендации выглядят слишком радикальными, они явно не в стиле Горбачева. Мелкие изменения в экономическую и финансовую политику были, правда, внесены, но они никак не соответствовали масштабам надвигающегося кризиса. Курс, чреватый финансовым развалом, продолжался.

В 1989-1990 годах я неоднократно встречался с Горбачевым на широких, узких и совсем келейных совещаниях, помогал ему в работе над разнообразными документами. Укрепился в своей оценке его личности. Несомненно, реформатор, искренне желавший изменить и страну, и социалистическую систему, избавить ее от наиболее очевидных уродливых проявлений. Начиная перемены, он, конечно, не понимал, насколько сложны окажутся задачи, какой титанической силы сопротивление будет оказано даже робким попыткам затронуть каркас тоталитарной советской империи. Столкнувшись с мощными, неуправляемыми процессами, Горбачев растерялся и потерял ориентиры. Выпустив из бутылки джинна политической либерализации, не сумел ни подчинить его, ни загнать обратно. И никак не мог решить, чего же он на самом деле хочет. Тут ярко проявилась самая серьезная слабость Горбачева – его неспособность принимать необходимые, хотя и рискованные, решения и последовательно проводить их в жизнь.

В это время в мире широко обсуждали наши проблемы, пытались понять, в чем состоит стратегическая линия Горбачева. У меня сложилось твердое убеждение, что такой линии вообще не существует,Горбачев делает мелкие тактические шажки, сталкивается с новыми проблемами, делает новые шажки и явно не представляет себе, куда это приведет. Не удивительно, что в 1989-1990 годах "горбомания" либеральной интеллигенции довольно быстро идет на спад. А я все равно испытываю к нему глубокую симпатию как к человеку, взявшему на себя, может быть, не по силам тяжелую ношу российского реформатора.

Летом 1990 года отклоняю предложение Григория Явлинского поработать в российском правительстве. Не в последнем счете и потому, что не хочу оставлять Горбачева в тяжелое для него время. Пожалуй, только крутой политический поворот осени 1990 года, отказ Горбачева от сотрудничества с российскими органами власти, явная ставка его на консервативную часть партийной элиты и силовые структуры, кровавые события в Вильнюсе подвели для меня черту под историей Горбачева-реформатора.

Между тем, к этому времени для либеральной интеллигенции политический распад давно стал двуполюсным. Если не Горбачев, то Ельцин.

Мое отношение к Ельцину тоже далеко не однозначно. Он мой земляк, бывший первый секретарь Свердловского обкома партии. Свердловские связи у нас в семье, как я уже говорил, всегда были сильными. Мы знали о том, как друзья, знакомые оценивают местных руководителей. К Ельцину относились очень хорошо, по-теплому. Говорили, что это один из руководителей, искренне переживающих за дело, способных нормально говорить с людьми. Были огорчены, когда его забрали из Свердловска в Москву. От тех, кому приходилось общаться с ним в Москве по делам городского комитета партии, отзывы были тоже, скорее, позитивные. Да, есть проблемы с кадрами, не знает, кого привлечь, но по крайней мере пытается что-то сделать, навести порядок.

Выступление его на Пленуме ЦК КПСС осенью 1987 года, последующее покаяние на Московской городской конференции, выступление летом 1988 года на 19-й партконференции – все вместе производило довольно сложное впечатление. Были хорошо видны сила и политический потенциал, умение ухватить проблемы, которые действительно волнуют людей. И полная неясность в том, куда этот политический потенциал будет направлен. Особенно смутным было все, что связано с экономикой.

Постепенно стало ясно – Ельцин готов использовать против одряхлевшего социалистического режима его собственное, правда, давно затупившееся от времени оружие – энергичный социальный популизм. Когда через открытую Горбачевым дверку гласности пошел поток информации о привилегиях партийной и государственной элиты, когда высветились масштабы социального неравенства, все эти кремлевские пайки, специальные секции ГУМа, спецполиклиники, спецпансионаты, государственные дачи, радикальные противники коммунистического режима использовали критику привилегий в качестве мощнейшей пропаганды, затрагивающей самые глубинные исторические корни общественного сознания людей, их представления о справедливости. Призыв взять все и поделить, который в свое время в полной мере использовали большевики в борьбе за власть, оказался на этот раз обращенным против них самих.

Ельцин, ездивший в трамвае и пошедший в обычную районную поликлинику, буквально взмыл на гребне народной симпатии, после чего мог себе позволить и неудачные выступления в Америке, и загадочные падения в реку. Ничего не могло остановить роста его популярности, а все накладки молва относила на счет "заговора" элиты против народного заступника.

Когда же на выборах в Москве Ельцин с разгромным счетом (90:10) победил своего соперника, которого поддерживал партийный аппарат, всем стало очевидно, что мы имеем дело с настоящим политическим лидером. Было неясно другое – как распорядится этот лидер той мощной поддержкой, которую оказал ему народ.

Те, кто, как и я, хотели бы добиться глубоких, но все же постепенных, упорядоченных реформ, возлагали свою надежду на стратегический союз Горбачева, как царя-реформатора, и Ельцина, как народного вождя. Конечно, их нелицеприятная риторика по отношению друг к другу, не слишком ловкие маневры Горбачева, пытавшегося предотвратить избрание Ельцина председателем Верховного Совета РСФСР, не содействовали такому тандему, но и не исключали его. Особенно реальным подобный союз стал летом 1990 года, когда Ельцин и Горбачев договорились о разработке и реализации экономической реформы, известной как программа "500 дней". Казалось, совместно они смогут остановить неконтролируемый распад социально-экономических структур, повернуть преобразования в более или менее упорядоченное русло.

С Григорием Явлинским, инициатором создания указанной программы, мы познакомились осенью 1988 года. Меня тогда попросили помочь в подготовке доклада председателя Совета Министров Николая Рыжкова о долгосрочных перспективах развития советской экономики. Наша авторская группа работала в санатории Совмина "Сосны". В ней было несколько моих знакомых, в частности Яков Уринсон, руководивший главным вычислительным центром Госплана, Владимир Машиц, работавший в Центральном экономико-математическом институте, Татьяна Корягина, профессор из научно-исследовательского экономического института Госплана. Татьяна Ивановна, приехавшая чуть раньше, выбрала столик в столовой и пригласила за него нас с Григорием Алексеевичем. Он в это время заведовал Управлением социального развития в Госкомитете по труду и социальным вопросам и слыл восходящей звездой на явно не богатом талантами фоне правительства Рыжкова.

В группе я отвечал за разделы доклада, связанные с финансовой политикой и экономической реформой, Явлинский – за разделы, связанные с социальным развитием. За время совместной работы,длившейся около месяца, мы близко познакомились, немало гуляли, беседовали на самые различные темы. Работа шла нелегко. У нас и высокого начальства явно расходились представления о реальных долгосрочных перспективах советской экономики, да и краткосрочных тоже.

Я пытался хотя бы минимально подучить Николая Ивановича Рыжкова в общеэкономических и финансовых вопросах. Надо сказать, на редкость неудачно. Владимир Саваков, близкий помощник Н.Рыжкова, непосредственно руководивший работой группы, регулярно отправлялся с нашими текстами к высокому начальству и возвращался, как правило, расстроенный и разочарованный. Начальству не нравилось, оно не могло понять, как это развал потребительского рынка может быть связан с государственным бюджетом, вникнуть во многие другие экономические премудрости.

От Явлинского требовали четких и точных расчетов бурного повышения уровня жизни советского народа на ближайшее десятилетие, сведений о том, сколько яиц придется на каждую советскую душу в двухтысячном году. Он отбивался, как мог, пытаясь донести до начальства комизм яичных обещаний, впрочем, безуспешно. Шутки воспринимались плохо.

Общее ощущение, сложившееся у меня по совместной работе с Явлинским, было довольно определенным. Несомненно талантлив, ярок, безумно честолюбив, скрыто страдает от явных изъянов в своем экономическом образовании, в чем, к его чести, отдает себе отчет. Впоследствии в Москве неоднократно перезванивались, встречались. Григорий Алексеевич все чаще жаловался на полную безнадежность попыток пробить совминовские структуры, просил как-нибудь свести его с Горбачевым.

Взлет Явлинского начался осенью 89-го, после вхождения его учителя, Леонида Ивановича Абалкина, в правительство. Тогда Абалкин пригласил Явлинского возглавить сводный отдел Комиссии по экономической реформе. Съезд народных депутатов поручил правительству подготовить программу оздоровления экономики. Непосредственно эта работа легла во многом на комиссию Абалкина, а на уровне ведущих исполнителей – на Явлинского и моего старого знакомого, профессора Евгения Ясина, назначенного руководить еще одним отделом Комиссии по реформе. С этого времени и вплоть до лета 91-го года начинается захватывающая история создания примерно десятка программ, которые разрабатывались специалистами, широко обсуждались, принимались на высоком уровне и при этом не оказывали практически никакого влияния на ход хозяйственных процессов, подчинявшихся совсем другой, не предусмотренной в программах реальной логике развала бюрократической экономики.

Эти документы сами по себе интересны, при их сопоставлении видно, как постепенно росло осознание необходимости масштабной программы приватизации и как авторы программ, пытаясь сочетать экономически необходимое с политически возможным, закладывали в прогнозы абсолютно нереальные расчеты. Мне приходилось принимать участие либо в написании, либо в экспертизе многих из них.

Изучение этих документов – прелюбопытнейшее занятие для экономического историка.

Явным исключением в ряду этих документов, правда, имевшим не экономический, а политический резонанс, без сомнения, стала программа "500 дней". Набросок ее Григорий Алексеевич показал мне, кажется, в марте 90-го года. Содержательно в ней не было ничего особенно нового. Она в основном повторяла логику предшествующих программных документов, включала стабилизационные мероприятия как базу, предшествующую либерализации цен, структурные реформы, приватизацию. Но одно публицистическое нововведение было, без сомнения, блестящим – раскладка по дням. Разумеется, к экономике это никакого отношения не имело, невозможно по дням расписать такой процесс, как масштабные социально-экономические реформы, особенно в условиях распадающейся экономики. Если беспристрастным глазом специалиста перечитать программу "500 дней", то многие из ее сюжетов невозможно воспринимать без улыбки. Но дело, как я уже говорил, было не в экономике, эта программа поразительно точно накладывалась на политические потребности дня, обещая выбитому из привычной колеи российскому обществу простые рецепты создания рыночного счастья. Притом – малой ценой!

Представление о том, что крушение социализма отнюдь не равнозначно появлению развитой, эффективной рыночной экономики, что родимые пятна социализма придется выводить десятилетиями, что предстоит огромная, тяжелейшая работа для того, чтобы создать хотя бы предпосылки нормально функционирующего рынка, – далеко за пределами экономических идей, доминирующих в массовом общественном сознании.

Но в политическом плане рассчитанная на короткий срок и расписанная по дням программа построения в Советском Союзе развитой рыночной экономики – это именно то, что было необходимо Ельцину и той части элиты, которая пошла за ним. Сама по себе реалистичность или нереалистичность программы с экономической точки зрения не имела никакого значения. Даже ложная идея, овладевшая массами, становится материальной силой.

И тогда, летом 90-го, и впоследствии мы неоднократно обсуждали и с самим Явлинским, и с другими соавторами этой программы – Евгением Ясиным, Владимиром Машицем, Борисом Федоровым – их отношение к ней. Нет сомнения, что большинство из них ни в малой степени не сомневалось в ее утопизме. И вместе с тем в политическом ключе программа "500 дней" была в тот момент, безусловно, полезной, ибо она способствовала сближению Горбачева и Ельцина, создавала базу для их возможного союза и проведения согласованной линии. А следовательно – и для предотвращения разрушительной войны законов. Именно это и заставило меня в конце лета 90-го года публично поддержать эту программу, лишь мягко высказав сомнения в реалистичности многих параметров, положенных в ее основу.

Увы, программе Явлинского не суждено было оправдать и свое политическое предназначение. После долгих колебаний, под мощным давлением силовых структур, консервативной части аппарата, Горбачев отказался от соглашения с Ельциным и поддержки программы "500 дней". С этого момента вплоть до осени 91-го года о какой бы то ни было экономически осмысленной политике можно было забыть. Между рушащимся Союзом и Россией началась ожесточенная борьба за власть.

Любому непредвзятому наблюдателю стало ясно, что страна приближается к экономическому краху. Это было очевидно и авторам программы "500 дней", которые записали в ее преамбуле, что в случае отказа руководства Союза и России от согласованных действий по проведению рыночных реформ продолжится процесс дезинтеграции экономической системы, появятся десятки автаркии в границах областей и национально-территориальных образований. Обмен продукцией между ними примет форму бартерных сделок. В результате придется выбирать между гиперинфляцией и прямым изъятием денежных средств у предприятий и населения. Спад производства углубится, многие крупные предприятия остановятся из-за нехватки комплектующих изделий. Острый дефицит потребительских товаров и продукции производственного назначения можно будет покрывать только за счет импорта, однако стране, вероятно, будет отказано в новых кредитах. Начнутся упадок крупных городских центров и падение товарности наиболее урожайных сельскохозяйственных регионов. Потребительский рынок вытес-нится нормированным распределением и черным рынком. Экономический крах усугубится отсутствием единой программы действий. Каждая республика, а затем каждая территория (вплоть до районов) будут пытаться выбраться из кризиса в одиночку, что губительно для интегрирования сверхмонопо-лизированной экономической системы. Политические последствия – окончательный распад Союза, столкновения на национальной почве в этнически неоднородных регионах. Неподчинение закону будет охватывать все сферы общества.

Теперь этот сценарий становился неизбежным.Вопрос состоял только в том, что делать, как жить дальше, когда точно нарисованная картина грядущей катастрофы начнет воплощаться в реальность?Можно ли хоть как-то ограничить экономические и политические тяготы? Как попытаться повлиять на власть на уровне Союза и республик, чтобы использовать все возможности для предотвращения катастрофы или по меньшей мере – смягчения ее последствий? Многие ждали ответа на эти вопросы от популярного Явлинского. Но он, вопреки призывам и уговорам российского руководства остаться в правительстве и продолжать работу по подготовке рыночной реформы, подал в отставку. Шаг политически выверенный, точный. Конечно, оставаясь в российском правительстве, можно было бы немало сделать

для создания фундамента приватизационного процесса, формирования рыночного законодательства,правовой защиты частной собственности и многого другого. Но все это – на фоне нарастающего экономического кризиса, ответственность за который совершенно неизбежно падает на тех, кто стоит у руля.

Контраст со сладкой сказкой программы "500 дней"будет слишком сильным. Политическая цена – высокой.

В день своей отставки Григорий Явлинский заехал на госдачу в Волынское, где мы работали с Евгением Ясиным, Станиславом Шаталиным, Николаем Петраковым, Абелом Аганбегяном. Премьер российского правительства Силаев звонил Ясину, спрашивал, не согласится ли тот занять место Явлинского. Явлинский отговаривал Евгения Григорьевича, да тот и не собирался соглашаться. Позже подъехал Горбачев. Обсуждали эклектичный документ – гибрид программы "500 дней" и правительственной программы, подготовленной Леонидом Абалкиным. Говорили о разном. Горбачеву пришла в голову экзотическая идея – назначить депутата Журавлева из Белоруссии, на мой взгляд, достаточно эмоционального и неуравновешенного, председателем Центрального банка. Мы не рекомендовали. В целом было ощущение, что Горбачев отдает себе отчет, в каком политическом тупике он оказался.

Там же, в Волынском, Абел Аганбегян предложил мне возглавить сформированный в Академии народного хозяйства исследовательский институт.Предполагалось назвать его Институтом хозяйственного механизма. Подумав, я согласился. Тут же договорились с секретарем Отделения экономики Академии наук С.Шаталиным, что институт будет двойного подчинения: Академии народного хозяйства и Академии наук – и получит название Институт экономической политики. Там попытаемся собрать наиболее динамичных экономистов молодого поколения.